Articles/Статьи by Serguei Alex. Oushakine (Сергей Ушакин)
Red Migrations: Transnational Mobility and Leftist Culture after 1917. Ed. by Philip Gleissner and Bradley A. Gorski, 2024
In this essay, I follow Bela Balázs’s intriguing point about linking (formal) repetition and (fun... more In this essay, I follow Bela Balázs’s intriguing point about linking (formal) repetition and (functional) difference. I am interested in exploring further the mechanics whereby genres and art forms change their function in the process of transcultural and transnational migration.
My main concern, however, is not with the structural affordances that enable the form to constantly reinvent its function. Rather, I want to under¬stand specific historical settings, artistic devices, and discursive frame¬works that served to domesticate or estrange a particular cultural form. Simply put, how does a Hollywood revue become a quintessential Stalinist artefact? Or, alternatively, what does it take to transform a home-grown cultural product into the ultimate sign of an alien or foreign culture?
While following Balázs’s overall move towards destabilizing the link between form and function – the same things done by different people in different places are never quite the same – I will slightly complicate its functionalist orientation with two additional components, which I borrow from studies of cosmopolitanism and ongoing debates about the sociology of finance.
The examples of cultural arbitrage that I discuss in this chapter acknowledge and display the geographic within the cosmopolitan (and vice versa). To demonstrate the logic of cultural arbitrage, I will focus on Aleksandrov’s Circus, which appropriated Hollywood forms, plots, and devices, transformed them, and inscribed them on a Soviet narrative without fully domesticating them. Even while being modified, these forms retained their “foreign” flavour, texture, and accent. I finish the chapter with a reverse example of the tendency mapped out by Aleksandrov.
By looking at the 1948–49 “fight” unleashed by the Soviet party-state against the “anti-patriotic group of theatre critics,” I explore the geographic externalization and political alienation of domestic cultural forms. When read together, these examples outline different ways of dealing with cosmopolitan aspirations, while usefully pointing to the unremitting fascination of Soviet cultural producers with the global context of their local activities.
Детские чтения, 2023
Введение к блоку об историзме в литературе для детей прослеживает возникновение специфического ме... more Введение к блоку об историзме в литературе для детей прослеживает возникновение специфического метода историзации прошлого на примере популярной книжки-картинки «Вчера и сегодня» С. Маршака и В. Лебедева, вышедшей в частном издательстве «Радуга» в 1925 году.
Опираясь на четкие бинарные схемы, книжка наглядно демонстрировала, что временные различия (вчера/сегодня) – это различия не только культурные, то есть усвоенные (старое/новое), но и различия исторические, укоренённые в конкретном и потому преходящем социальном контексте (устаревшее/прогрессивное). «Вчера и сегодня» оформляло это историческое противостояние мира вчерашнего и мира сегодняшнего, прежде всего, как противостояние двух несовместимых порядков вещей – вещей прошедшего и вещей настоящего.
В финале книги этот раннесоветский вариант объектно-ориентированной онтологии превращал повседневные предметы в социальные симптомы: порядок вещей становился метонимией социального устройства. За предметами вчерашнего и сегодняшнего быта стояли «бывшие» и «новые» люди.
Контрастное противопоставление «вчера и сегодня» подвергало линейность истории, преемственность материального, социального и интеллектуального развития последовательной дифференциации, фрагментации и поляризации. И бытовая очевидность разрыва между «вчера» и «сегодня» должна была придать этой фрагментации органический – и потому закономерный – характер.
«Вчера и сегодня» стала одной и самых первых советских детских книг, в которой метод раннесоветского историцизма нашел свое наиболее наглядное выражение. Поэтика пропастей, разрывов и прочих прерывностей, предложенная в этой книге, заложила основу раннесоветских способов литературной обработки прошлого.
Более того, метод контрастного противопоставления прошлого и настоящего, хорошего и плохого, героического и не очень, ярко и доходчиво артикулированный Маршаком и Лебедевым, станет базовой повествовательной формулой советской детской литературы.
The Russian Review, 2023
Boris Arvatov (1896–1940?) is hardly a household name among Slavists today. Mostly known to schol... more Boris Arvatov (1896–1940?) is hardly a household name among Slavists today. Mostly known to scholars of early Soviet avant-garde art and materiality, Arvatov and his publications have been conspicuously missing in the larger field of studies of postrevolutionary culture. Writing at the time of a radical collapse of previous social conventions and aesthetic assumptions, Arvatov managed to envision new ways of connecting ideas, humans, and things. Art and byt (“daily life”) emerged in his work as productive “laboratories” to “organize people” and to bring about a “new sociality.”
Focused on social genealogies of artistic forms and artistic labor, Arvatov’s theory of productivist art is a perfect example of the combination of political awareness and artistic sensitivity. Following his own slogan, he “socialized aesthetics instead of aestheticizing the social environment.”
Reopening Arvatov’s legacy helps us expand the theoretical lexicon and the methodological toolbox that we have been relying on for studying artistic production, performative practices, and the organization of daily life far beyond the limits of early Soviet Russia.
Historical and Cultural Transformations of Russian Childhood: Myths and Realities. Edited by Marina Balina, Larissa Rudova, and Anastasia Kostetskaya., 2023
In this essay, I am interested in surveying the development of war-related literature in which th... more In this essay, I am interested in surveying the development of war-related literature in which the experience of war horrors was firmly associated with the discursive position of the child. As I argue, the popularity that children’s war memoirs have been experiencing in the Soviet Union since the late 1970s was certainly rooted in their emotionally charged content, their historical detail, and their anti-war appeal, but just as important were specific discursive conventions that deployed and elaborated war childhood in such memoirs and recollections.
As a discursive framework, the language of trauma is barely detectable in late Soviet texts. But this is not to say that the traumatic sensibility was entirely absent there. While being scarcely articulated and reflected upon, the language of trauma was channeled through other expressive devices. For instance, in 1977, Nikolai Gubenko’s film Podranki popularized a striking term for the generation that experienced Second World War as children. The film’s title is often translated as “wounded game,” but this translation does not quite do the justice to the original. In Russian, podranki (sing. podranok) usually means birds that were harmed but not killed during a hunt; podranki are marred rather than maimed by a near fatal accident.
In the film, the term is projected onto a group of boys who lost their families during the Second World War and were collected in a provincial militarized orphanage. Injured, they survived, being destined to live the rest of their lives in the shadow of their originary trauma. Symptomatically, the war itself is bracketed off in the film. The traumatizing event itself is presented indirectly: it is the post-war condition that is framed as a trauma of survival, as an experience that has neither clear terms, nor meaning.
Like the Greek “trauma” (a wound, a hurt), the word “podranki” also has “wound” as its semantic and morphological core, being derived from “to wound slightly” (podranit’). I want to slightly bend the etymological history of the word in order to highlight another, additional meaning. Podranki can be also read as being “under the wound” (pod ranoi) – similar to being under a bridge, or under a banner, or under a shield. Sigmund Freud famously described the traumatic as an external impact that breaks through the “protective shield” of the body; trauma necessarily implies “a breach in an otherwise efficacious barrier against stimuli” (Freud, 1981a, 29).
Podranki add an important nuance to this idea. In this case, wound/ trauma is something that injures but it is also something that covers, envelops, or hangs over the individual. It hides and protects but it can also reveal and expose. For podranki, then, their wounds are the outer layer of their vulnerability: a rupture of the external surface that continues to be visible. A price paid for being not quite killed during the war. A trauma that is written into their existence. Their adulthood, then, unfolds (unfurls?) under the banner and under the shield of this wound: not so much as an attempt to overcome and outgrow the war trauma, but rather as a persistent desire to build the story of their childhood around it.
Somewhat paradoxically, the figure of a child in peril was instrumental in taking war experience outside the dominant patriotic framework that focused on the cult of sacrifice. Powerfully, if unintentionally, podranki’s stories destabilized the moral absolutism of the main narrative about the war martyrdom and the struggle in the name of the Motherland. Instead of depicting the process of waging the war, stories about war childhood focused on the process of living through and after the war.
Детские чтения, 2022
Во введении к архивному блоку «„Влиятельный вздор“: социология
детского чтения в России» предлага... more Во введении к архивному блоку «„Влиятельный вздор“: социология
детского чтения в России» предлагается краткий обзор попытки со-
здать в конце советского периода концептуально новую и методо-
логически эффективную социологию чтения и литературы.
Группа социологов и историков, работавшая в Государственной библиотеке им. В. Ленина в 1970–1980-х гг., настаивала на необходимости видеть в литературе социальный институт, основная задача которого заключалась в артикуляции и популяризации базовых элементов индивидуальной и групповой идентичностей.
Избегая психологизации чтения и читателей, эти социологи выводили на первый план специфически литературный аспект чтения: в отличие от многих других выразительных и художественных форм, литература обладает возможностью тематизировать — то есть организовывать в виде связного нарратива— абстрактные ценности, неочевидные допущения и фоновые установки.
Взаимоотношения между читателем и литературой анализировались на трех уровнях — феноменологическом, морфологическом и функциональном, а чтение трактовалось как процесс моделирования читателем себя и своего социального и природного окружения.
Предлагая этот позднесоветский подход в качестве общей рамки для понимания архивного блока, во введении отмечается, что работы 1890–1920-х гг. оказываются во многом созвучными позднесоветским попыткам понять роль и функции чтения.
Наряду со сходствами, разумеется, были и существенные отличия. Например, ранние работы о детском чтении отличались повышенным вниманием к феноменологической стороне этого процесса, к его моральным и воспитательным эффектам.
Социологические исследования потребления литературы, которые стали складываться во второй половине 1920-х гг. устойчиво демонстрируют совсем иной методологический подход: сбор статистических данных о тематических запросах читателей из разных демографических категорий был во многом самоцелью. Чтение как социальная практика в итоге оказалась «безлюдной»: индивидуальные читательские практики (и сами читатели) вытеснила статистика групповых читательских «запросов»
в детских библиотеках.
Социология чтения, иными словами, стала синонимичной сбору и обработке разнообразных количественных данных. С критики этой социологической традиции и начнется в 1970-х гг. попытка создать новую социологию чтения и литературы.
Антропологии/Anthropologies , May 2022
В статье анализируются методы апроприации советского визуального наследия, предпринятой участника... more В статье анализируются методы апроприации советского визуального наследия, предпринятой участниками Минской школы фотографии. Используя портретные фото-проекты С. Кожемякина, А. Ленкевича, Г. Москалевой, И. Савченко и В. Шахлевича в качестве основных материалов, статья прослеживает формирование особого жанра «замещающей фотографии».
Такая фотография сочетает в себе две ключевые черты. С точки зрения ее формальной организации, замещающая фотография как исторически специфический жанр становится возможной в результате сознательно вторичного художественного высказывания, сделанного с помощью уже существующих (readymade) фотоматериалов. С содержательной точки зрения замещающая фотография строится на разнообразных практиках неочевидной-обезличенной-репрезентации субъектности. Итогом оказывается непрямое высказывание с помощью заимствованных образов. Как показывается в статье, способ активизации и реформатирования советского визуального наследия, предложенный участниками Минской школы фотографии, можно считать проявлением новой-постколониальной-культурной логики, которая стала складываться во время и после распада СССР.
Интенсивный диалог с готовыми формами, стереотипами и клише, предложенный участниками МШФ, сделали возможной такую вторичную переработку визуальных формул советского периода, которая оставляет постсоветским фотографам пространство для демонстрации своего авторского несовпадения с формулами, которые они воспроизводят.
Позиционируя себя рядом с жанром портретной репрезентации (и связанной с ним истории), фотографы Минской школы в значительной степени свели на нет референциальную функцию фотопортрета. Благодаря приемам обезличивающего присвоения портретного жанра, они смогли визуализировать формы своего непрямого-постколониального-присутствия.
eSamizdat: a special issue on (Post-)Soviet Experience Through (Post-)Colonial Lenses. Ed. by Anita Frison and Marco Puleri, 2021
Using a brief summary of the development of postcolonial studies and anticolonial thought as its ... more Using a brief summary of the development of postcolonial studies and anticolonial thought as its main backdrop, the essay explores representations of postcolonial imagination in various public history projects in contemporary Kyrgyzstan.
By linking public history and postcolonial thought, the essay demonstrates that the production of historical narratives from below, by non-professional historians, is rarely motivated by strictly historical goals.
Indeed, publicity here is a tool for subjecting historical materials to a process of deep recycling. The past is mined for forms, plots, events, and connections, which, then, enable ‘public historians’ to create and circulate stories about the present.
As a result, various historical projects not only (re)establish links with previously inaccessible historical periods, but also they effectively change the public context in which non-professional historians situate themselves.
Historical knowledge here is public in its form and postcolonial in its content.
Relying on Kyrgyz cinema and scholarly publications, the essay identifies two separate but interrelated postcolonial discourses – the ‘poetics of orphanhood’ and the ‘politics of belonging’. It argues that these two public languages of self-description are structured around the same themes of origin and relatedness. Each discourse problematizes these topics in its own way, but both discourses are intertwined in an intriguing symbolic dialogue.
Всё в прошлом:Теория и практика публичной истории / Под ред. А. Завадского, В. Дубиной. М.: Новое издательство. , 2021
В этой статье меня будет интересовать то, как исторические темы актуализируются, так сказать, в н... more В этой статье меня будет интересовать то, как исторические темы актуализируются, так сказать, в непрофильных средах.
В частности, я постараюсь показать, как материалы о давнем и недавнем прошлом переосмысляются и трансформируются в рамках постколониального дискурса, который постепенно складывается на территории бывшего социалистического лагеря.
Связь между публичной историей и постколониальной мыслью позволяет лучше увидеть, что производство и бытование публичной истории редко преследуют собственно исторические цели.
Публичность здесь — это способ организации исторического материала, возможность его вторичной переработки в соответствии с поставленными
целями. Прошлое предлагает набор форм, сюжетов, событий и связей, позволяющих рассказывать о настоящем.
При этом разнообразные исторические проекты служат не только способом установления связей с недоступными ранее историческими периодами, но и эффективным методом изменения публичного контекста, в который помещают себя «непрофессиональные историки».
Историческое знание в данном случае является публичным по своей форме и постколониальным по своему содержанию.
Детские чтения, 2021
В последние 15–20 лет исследователи проделали важную работу по детальному восстановлению институц... more В последние 15–20 лет исследователи проделали важную работу по детальному восстановлению институционального и идеологического контекста, в котором происходила политизация сказки в СССР.
Борьба с чуковщиной. нередко становится показательным примером борьбы со сказкой, развязанной косными деятелями Наркомпроса против талантливых писателей. Однако такое восприятие споров о сказке радикально сужает и круг проблем, поднятых в этих спорах, и временные рамки этих споров. Борьба с чуковщиной.—это лишь небольшая и далеко не самая интересная часть длительных дискуссий о роли реализма и воображения в воспитании детей.
Сходные темы и проблемы можно обнаружить в литературно-педагогической критике детской литературы последней трети XIX в., и внимательный анализ этой критики делает абсолютно очевидным далеко не-советское происхождение советских дебатов о сказке. Ключевые идеи и подходы, озвученные в спорах о сказке, как правило, являлись повторением и развитием идей, высказанных задолго до революции.
Не отрицая важности политического анализа борьбы с чуковщиной, введение к архивному блоку "Споры о сказке" предлагает сместить аналитический фокус и обратить внимание на исходный интеллектуальный контекст, который дал жизнь раннесоветским дебатам о (бес)полезности этого жанра.
Жанр сказки стал в этих дебатах ключевой платформой, демонстрирующей цепь захватывающих парадигмальных сдвигов в понимании связей между национальной литературой, с одной стороны, и образованием и воспитанием с другой.
Выход за пределы узко-советской интерпретации споров о сказке позволяет избавиться от монополии "политического литературоведения", чтобы увидеть, как сказка становится объектом концептуализации с точки зрения самых разных интеллектуальных традиций российского литературоведения и педагогики — от генетической или функциональной до морфологической или риторической.
Диахронический подход к спорам о сказке позволяет увидеть, как исходная озабоченность критиков проблемами происхождения сказки сменяется попытками понять ее предназначение, ее внутреннее устройство и, наконец,— способы ее влияния на читателя.
The Pedagogy of Images: Depicting Communism for Children, ed. by M. Balina and S. Oushakine, 2021
The chapters in this volume seek to move beyond the traditional analytical and ethnographic privi... more The chapters in this volume seek to move beyond the traditional analytical and ethnographic privileging of institutions of power so glaring in Cold War–era studies of early Soviet society and culture.
Instead, this volume contributes to the growing body of scholarship that approaches Soviet history as an example of a competing, alternative, or communist modernity.
Without neglecting the brutality and militancy with which communist ideas and projects were often implemented in post-revolutionary Russia, this collection analyses how a historically specific – Soviet – context shaped the vision of practices and trends that were themselves not specifically Soviet, whether mass electrification, the popularization of cinema, or industrialization.
By somewhat “provincializing” the epistemological function of power, the contributors shift their focus from examples of direct repression and violence to the capillary presence of power in various practices of expression and narration.
This methodological shift is instrumental for exposing the persistent and laborious work of translation – the “methods of treatment,” indeed – that transformed abstract communist ideas into institutions and manuals, narrative clichés and visual formulas, ritualized acts and
behavioural patterns.
The viewpoint from which this collection approaches Soviet modernity is decidedly non-canonical. Its main sources are illustrated books produced for the first Soviet generation of children in the 1920s and 1930s. Scholars of modernity tend to ignore these books, even as this literature offers a unique and, we argue, crucially important venue for understanding how early Soviet society gradually came to terms
with itself and learned to tell its own, Soviet, story.
In a sense, early Soviet books for children were the ABCs of the Soviet enlightenment. They were manuals for reading, primers on writing and guides for storytelling that helped the young reader enter the field of politics by entering the field of literature. Children’s literature provided the basic vocabulary and grammar for understanding new, post-revolutionary realities; but it also taught young readers how to perceive modern things, events, and processes as communist.
Simply put, this volume traces the formation of a mass modern readership just as much as it tracks the creation of the communist inflected visual and narrative conventions that these readers were supposed to appropriate.
Новое литературное обозрение, 2020
В статье дается обзор основных идей и принципов постсоветской версии постколониального мышления, ... more В статье дается обзор основных идей и принципов постсоветской версии постколониального мышления, которые были сформулированы в работах Сергея Дубавца и Валентина Акудовича, двух ведущих деятелей движения национального Возрождения Беларуси (1988—1995). «Рациональный национализм» Дубавца предложил своеобразную программу последовательного реформатирования истории и культуры, позволяющую свести воедино почву, нацию и язык.
В свою очередь, идеи Акудовича о системном «стилистическом отсутствии» выявили в исторических лакунах и прерывностях знаки целенаправленного не-присутствия угнетенных. Многочисленные публикации этих авторов хорошо демонстрируют то, как практики дистанцирования, формы отсутствия и зоны молчания стали главными особенностями постколониальной мысли в процессе распада СССр. Апофатический национализм с его акцентом на негативной картографии прошлого и настоящего в итоге оказался важнейшим способом утверждения идеи о государстве-нации.
(Сокращенный пер. статьи Oushakine S. How to Grow out of Nothing: The Afterlife of National Rebirth in Postcolonial Belarus // Qui Parle: Critical Humanities and Social Sciences. December 2017. Vol. 26. № 2. P. 423—490.)
We shall define as postcolonial a cultural landscape that emerges-as fragments or ruins-at the cr... more We shall define as postcolonial a cultural landscape that emerges-as fragments or ruins-at the crossroad of various powers. This fragmentation of cultural space results in the absence of reference points (daminantav) or even in the absolute absence of those essential historical criteria that could have helped to discover or to invent such reference points. (Ihar Babkov, 2005: 9)
Медиум для масс - сознание через глаз: фотомонтаж и оптический поворот в раннесоветской России. М.: Музей современного искусства «Гараж»., 2020
Детские чтения, 2020
Во введении к архивному блоку делается попытка рассмотреть развитие послереволюционной поэзии для... more Во введении к архивному блоку делается попытка рассмотреть развитие послереволюционной поэзии для детей с точки зрения литературоведческих исследований того времени.
Настойчивое стремление таких формалистов, как Юрий Тынянов и Борис Эйхенбаум, видеть в литературе автономную область речевой деятельности отразилось в детской поэзии в виде четко выраженного желания определиться с ее собственной спецификой.
Как утверждали критики того времени, «детским» в поэзии должны быть не только темы, но и сама организация поэтического материала. Специально выработанные методы организации словесной массы должны были отличить детскую поэзию от общей советской литературы в целом.
В итоге к середине 1930-х гг. складываются общие методологические принципы советской поэзии для детей как поэзии игровой, напевной и смеховой. Стихи К. Чуковского и С. Маршака обозначат «песенно-игровой» полюс детской поэзии; в свою очередь, произведения В. Маяковского и А. Барто станут классическими примерами «дидактической» поэзии, в которой сатира и насмешки выступят поэтическими «орудиями воспитания».
Соответственно эволюционизирует и позиция детского поэта: одиночек-аутсайдеров (Чуковский) потеснят «революционные поэты» (Маяковский), системные «попутчики» (Маршак) и классово-закалившиеся «советские детские писатели» (Барто).
Эйхенбаум Б. Мой временник: Словесность. Наука. Критика. Смесь. Екатеринбург ; Москва: Кабинетный ученый., 2020
Обычно «Временник» воспринимается как итог творческой неудачи исследователя. … «Неудача», впрочем... more Обычно «Временник» воспринимается как итог творческой неудачи исследователя. … «Неудача», впрочем, оказалась поспешным диагнозом. «Мой временник» — это, пожалуй, самая оригинальная книга Эйхенбаума, предвосхитившая на десятилетия исследования по социологии вкуса, стиля и культурного производства, которые станут появляться в Европе в конце 1960-х годов.
С помощью целенаправленно выбранных жанров и нарративных традиций в своем «воображенном» журнале Эйхенбаум подробно разбирал тему влияния жизненных условий на выбор писательских стратегий. Наглядные примеры из истории литературы позволяли автору прийти к естественному выводу: «Формы и возможности литературного труда как профессии меняются в связи с социальными условиями эпохи».
Важно, что в данном случае речь не шла о попытках скрестить базис — с надстройкой, а марксизм — с формализмом. Скорее, своей теорией литературного быта Эйхенбаум обращал внимание читателей на формы саморефлексии авторов по поводу их местоположенности в системе литературного производства — будь то связь Тургенева с эстетикой салонов, влияние фольклора на поэзию Некрасова или стилистика «общественных скандалов», сформировавшая футуристов.
Это было навсегда. Гос. Третьяковская галерея.— М. , 2020
The Oxford Handbook of Communist Visual Cultures. Edited by Aga Skrodzka, Xiaoning Lu, and Kasia Marciniak., 2020
This article explores illustrated children’s books that were published in Soviet Russia during th... more This article explores illustrated children’s books that were published in Soviet Russia during the first five-year plan (1928–1932). Targeting mostly preschool and elementary school children, these books are creatively illustrated, offering their readers highly detailed accounts of economic and political development in the country.
Soviet pedagogues perceived this literature as a tool for training “literate spectators,” able to discern social and political importance of images. The article follows this idea, using the books for tracing visual regimes that represented class and ethnicity in the 1920s–1930s.
Picture books for children successfully reflected the dual nature of socialist transformations in the USSR, where building new sites of industrial production were closely linked with the building of new nations.
Very early on, this literature also documented the bifurcation of this dual process. The detailed portrayal of ethnic distinctions was paralleled by the visual disappearance of the working class, producing a stream of illustrations in which technology and ethnic groups emerged as self-sufficient visual fields, ostensibly disconnected from class, labor, and history
Детские чтения, 2019
Вступление к архивному блоку «Оптический поворот и детская книга в ранне-советской России» предла... more Вступление к архивному блоку «Оптический поворот и детская книга в ранне-советской России» предлагает сжатый обзор идей, мер, тенденций и институтов, которые сыграли ключевую роль в формировании нового визуального ландшафта в России за полтора десятка лет после революции.
Поворот к оптике был вызван вполне прагматическими причинами: в своем воздействии на массовую аудиторию зрительный образ оказывался гораздо эффективнее печатного слова. Уникальность ситуации, однако, заключалась в том, что формирование визуального языка в данном случае оказалось в руках высокопрофессиональных художников. Общая установка художественного авангарда на изменение условий жизни (а не правил искусства) реализовалась в рамках разнообразных жанров «искусства дня», призванных решать «задачи момента».
Детская книга стала составной частью этого процесса формирования новой визуальной реальности, новых визуальных приемов и новой «графической грамоты». Тексты ведущих участников оптического поворота, включенные в архивную подборку, призваны показать спектр мнений и напомнить о ключевых установках, которые и определили ход развития иллюстрированной советской книги для детей.
Post-Soviet Nostalgia: Confronting the Empire’s Legacies. Ed. by Otto Boele, Boris Noordenbos, Ksenia Robbe., 2019
The essay draws attention to the second wave of post-communist nostalgia associated with a new ge... more The essay draws attention to the second wave of post-communist nostalgia associated with a new generation of scholars and consumers who have no firsthand experience or memories of the socialist past. The essay shows how the decreasing prominence of firsthand knowledge of socialist lifestyle is compensated by the increasing visibility and importance of socialist things.
To describe this type of interaction with socialism’s material culture, the article introduces the notion of second-hand nostalgia. The essay analyzes three recent nostalgic projects in Kazan’, Minsk, and Moscow organized around collecting and displaying—physically and virtually—key objects of Soviet life: everyday objects, but also iconic socialist structures.
Using interviews of museum curators and comments by visitors, the article explores the morphogenetic capacities of Soviet trukhliashechkas; that is, of those half-disappeared, decomposing, or abandoned fragments of the past which continue to exercise their agentive power by capturing, stirring, and charming the individual.
What kinds of affordances are being taken up, and what configurations of entanglement are established? What types of social order does this system of second-hand things induce? How does second-hand nostalgia organize available material archives in order to generate a sensible impact? What versions of the past does it enable?
Uploads
Articles/Статьи by Serguei Alex. Oushakine (Сергей Ушакин)
My main concern, however, is not with the structural affordances that enable the form to constantly reinvent its function. Rather, I want to under¬stand specific historical settings, artistic devices, and discursive frame¬works that served to domesticate or estrange a particular cultural form. Simply put, how does a Hollywood revue become a quintessential Stalinist artefact? Or, alternatively, what does it take to transform a home-grown cultural product into the ultimate sign of an alien or foreign culture?
While following Balázs’s overall move towards destabilizing the link between form and function – the same things done by different people in different places are never quite the same – I will slightly complicate its functionalist orientation with two additional components, which I borrow from studies of cosmopolitanism and ongoing debates about the sociology of finance.
The examples of cultural arbitrage that I discuss in this chapter acknowledge and display the geographic within the cosmopolitan (and vice versa). To demonstrate the logic of cultural arbitrage, I will focus on Aleksandrov’s Circus, which appropriated Hollywood forms, plots, and devices, transformed them, and inscribed them on a Soviet narrative without fully domesticating them. Even while being modified, these forms retained their “foreign” flavour, texture, and accent. I finish the chapter with a reverse example of the tendency mapped out by Aleksandrov.
By looking at the 1948–49 “fight” unleashed by the Soviet party-state against the “anti-patriotic group of theatre critics,” I explore the geographic externalization and political alienation of domestic cultural forms. When read together, these examples outline different ways of dealing with cosmopolitan aspirations, while usefully pointing to the unremitting fascination of Soviet cultural producers with the global context of their local activities.
Опираясь на четкие бинарные схемы, книжка наглядно демонстрировала, что временные различия (вчера/сегодня) – это различия не только культурные, то есть усвоенные (старое/новое), но и различия исторические, укоренённые в конкретном и потому преходящем социальном контексте (устаревшее/прогрессивное). «Вчера и сегодня» оформляло это историческое противостояние мира вчерашнего и мира сегодняшнего, прежде всего, как противостояние двух несовместимых порядков вещей – вещей прошедшего и вещей настоящего.
В финале книги этот раннесоветский вариант объектно-ориентированной онтологии превращал повседневные предметы в социальные симптомы: порядок вещей становился метонимией социального устройства. За предметами вчерашнего и сегодняшнего быта стояли «бывшие» и «новые» люди.
Контрастное противопоставление «вчера и сегодня» подвергало линейность истории, преемственность материального, социального и интеллектуального развития последовательной дифференциации, фрагментации и поляризации. И бытовая очевидность разрыва между «вчера» и «сегодня» должна была придать этой фрагментации органический – и потому закономерный – характер.
«Вчера и сегодня» стала одной и самых первых советских детских книг, в которой метод раннесоветского историцизма нашел свое наиболее наглядное выражение. Поэтика пропастей, разрывов и прочих прерывностей, предложенная в этой книге, заложила основу раннесоветских способов литературной обработки прошлого.
Более того, метод контрастного противопоставления прошлого и настоящего, хорошего и плохого, героического и не очень, ярко и доходчиво артикулированный Маршаком и Лебедевым, станет базовой повествовательной формулой советской детской литературы.
Focused on social genealogies of artistic forms and artistic labor, Arvatov’s theory of productivist art is a perfect example of the combination of political awareness and artistic sensitivity. Following his own slogan, he “socialized aesthetics instead of aestheticizing the social environment.”
Reopening Arvatov’s legacy helps us expand the theoretical lexicon and the methodological toolbox that we have been relying on for studying artistic production, performative practices, and the organization of daily life far beyond the limits of early Soviet Russia.
As a discursive framework, the language of trauma is barely detectable in late Soviet texts. But this is not to say that the traumatic sensibility was entirely absent there. While being scarcely articulated and reflected upon, the language of trauma was channeled through other expressive devices. For instance, in 1977, Nikolai Gubenko’s film Podranki popularized a striking term for the generation that experienced Second World War as children. The film’s title is often translated as “wounded game,” but this translation does not quite do the justice to the original. In Russian, podranki (sing. podranok) usually means birds that were harmed but not killed during a hunt; podranki are marred rather than maimed by a near fatal accident.
In the film, the term is projected onto a group of boys who lost their families during the Second World War and were collected in a provincial militarized orphanage. Injured, they survived, being destined to live the rest of their lives in the shadow of their originary trauma. Symptomatically, the war itself is bracketed off in the film. The traumatizing event itself is presented indirectly: it is the post-war condition that is framed as a trauma of survival, as an experience that has neither clear terms, nor meaning.
Like the Greek “trauma” (a wound, a hurt), the word “podranki” also has “wound” as its semantic and morphological core, being derived from “to wound slightly” (podranit’). I want to slightly bend the etymological history of the word in order to highlight another, additional meaning. Podranki can be also read as being “under the wound” (pod ranoi) – similar to being under a bridge, or under a banner, or under a shield. Sigmund Freud famously described the traumatic as an external impact that breaks through the “protective shield” of the body; trauma necessarily implies “a breach in an otherwise efficacious barrier against stimuli” (Freud, 1981a, 29).
Podranki add an important nuance to this idea. In this case, wound/ trauma is something that injures but it is also something that covers, envelops, or hangs over the individual. It hides and protects but it can also reveal and expose. For podranki, then, their wounds are the outer layer of their vulnerability: a rupture of the external surface that continues to be visible. A price paid for being not quite killed during the war. A trauma that is written into their existence. Their adulthood, then, unfolds (unfurls?) under the banner and under the shield of this wound: not so much as an attempt to overcome and outgrow the war trauma, but rather as a persistent desire to build the story of their childhood around it.
Somewhat paradoxically, the figure of a child in peril was instrumental in taking war experience outside the dominant patriotic framework that focused on the cult of sacrifice. Powerfully, if unintentionally, podranki’s stories destabilized the moral absolutism of the main narrative about the war martyrdom and the struggle in the name of the Motherland. Instead of depicting the process of waging the war, stories about war childhood focused on the process of living through and after the war.
детского чтения в России» предлагается краткий обзор попытки со-
здать в конце советского периода концептуально новую и методо-
логически эффективную социологию чтения и литературы.
Группа социологов и историков, работавшая в Государственной библиотеке им. В. Ленина в 1970–1980-х гг., настаивала на необходимости видеть в литературе социальный институт, основная задача которого заключалась в артикуляции и популяризации базовых элементов индивидуальной и групповой идентичностей.
Избегая психологизации чтения и читателей, эти социологи выводили на первый план специфически литературный аспект чтения: в отличие от многих других выразительных и художественных форм, литература обладает возможностью тематизировать — то есть организовывать в виде связного нарратива— абстрактные ценности, неочевидные допущения и фоновые установки.
Взаимоотношения между читателем и литературой анализировались на трех уровнях — феноменологическом, морфологическом и функциональном, а чтение трактовалось как процесс моделирования читателем себя и своего социального и природного окружения.
Предлагая этот позднесоветский подход в качестве общей рамки для понимания архивного блока, во введении отмечается, что работы 1890–1920-х гг. оказываются во многом созвучными позднесоветским попыткам понять роль и функции чтения.
Наряду со сходствами, разумеется, были и существенные отличия. Например, ранние работы о детском чтении отличались повышенным вниманием к феноменологической стороне этого процесса, к его моральным и воспитательным эффектам.
Социологические исследования потребления литературы, которые стали складываться во второй половине 1920-х гг. устойчиво демонстрируют совсем иной методологический подход: сбор статистических данных о тематических запросах читателей из разных демографических категорий был во многом самоцелью. Чтение как социальная практика в итоге оказалась «безлюдной»: индивидуальные читательские практики (и сами читатели) вытеснила статистика групповых читательских «запросов»
в детских библиотеках.
Социология чтения, иными словами, стала синонимичной сбору и обработке разнообразных количественных данных. С критики этой социологической традиции и начнется в 1970-х гг. попытка создать новую социологию чтения и литературы.
Такая фотография сочетает в себе две ключевые черты. С точки зрения ее формальной организации, замещающая фотография как исторически специфический жанр становится возможной в результате сознательно вторичного художественного высказывания, сделанного с помощью уже существующих (readymade) фотоматериалов. С содержательной точки зрения замещающая фотография строится на разнообразных практиках неочевидной-обезличенной-репрезентации субъектности. Итогом оказывается непрямое высказывание с помощью заимствованных образов. Как показывается в статье, способ активизации и реформатирования советского визуального наследия, предложенный участниками Минской школы фотографии, можно считать проявлением новой-постколониальной-культурной логики, которая стала складываться во время и после распада СССР.
Интенсивный диалог с готовыми формами, стереотипами и клише, предложенный участниками МШФ, сделали возможной такую вторичную переработку визуальных формул советского периода, которая оставляет постсоветским фотографам пространство для демонстрации своего авторского несовпадения с формулами, которые они воспроизводят.
Позиционируя себя рядом с жанром портретной репрезентации (и связанной с ним истории), фотографы Минской школы в значительной степени свели на нет референциальную функцию фотопортрета. Благодаря приемам обезличивающего присвоения портретного жанра, они смогли визуализировать формы своего непрямого-постколониального-присутствия.
By linking public history and postcolonial thought, the essay demonstrates that the production of historical narratives from below, by non-professional historians, is rarely motivated by strictly historical goals.
Indeed, publicity here is a tool for subjecting historical materials to a process of deep recycling. The past is mined for forms, plots, events, and connections, which, then, enable ‘public historians’ to create and circulate stories about the present.
As a result, various historical projects not only (re)establish links with previously inaccessible historical periods, but also they effectively change the public context in which non-professional historians situate themselves.
Historical knowledge here is public in its form and postcolonial in its content.
Relying on Kyrgyz cinema and scholarly publications, the essay identifies two separate but interrelated postcolonial discourses – the ‘poetics of orphanhood’ and the ‘politics of belonging’. It argues that these two public languages of self-description are structured around the same themes of origin and relatedness. Each discourse problematizes these topics in its own way, but both discourses are intertwined in an intriguing symbolic dialogue.
В частности, я постараюсь показать, как материалы о давнем и недавнем прошлом переосмысляются и трансформируются в рамках постколониального дискурса, который постепенно складывается на территории бывшего социалистического лагеря.
Связь между публичной историей и постколониальной мыслью позволяет лучше увидеть, что производство и бытование публичной истории редко преследуют собственно исторические цели.
Публичность здесь — это способ организации исторического материала, возможность его вторичной переработки в соответствии с поставленными
целями. Прошлое предлагает набор форм, сюжетов, событий и связей, позволяющих рассказывать о настоящем.
При этом разнообразные исторические проекты служат не только способом установления связей с недоступными ранее историческими периодами, но и эффективным методом изменения публичного контекста, в который помещают себя «непрофессиональные историки».
Историческое знание в данном случае является публичным по своей форме и постколониальным по своему содержанию.
Борьба с чуковщиной. нередко становится показательным примером борьбы со сказкой, развязанной косными деятелями Наркомпроса против талантливых писателей. Однако такое восприятие споров о сказке радикально сужает и круг проблем, поднятых в этих спорах, и временные рамки этих споров. Борьба с чуковщиной.—это лишь небольшая и далеко не самая интересная часть длительных дискуссий о роли реализма и воображения в воспитании детей.
Сходные темы и проблемы можно обнаружить в литературно-педагогической критике детской литературы последней трети XIX в., и внимательный анализ этой критики делает абсолютно очевидным далеко не-советское происхождение советских дебатов о сказке. Ключевые идеи и подходы, озвученные в спорах о сказке, как правило, являлись повторением и развитием идей, высказанных задолго до революции.
Не отрицая важности политического анализа борьбы с чуковщиной, введение к архивному блоку "Споры о сказке" предлагает сместить аналитический фокус и обратить внимание на исходный интеллектуальный контекст, который дал жизнь раннесоветским дебатам о (бес)полезности этого жанра.
Жанр сказки стал в этих дебатах ключевой платформой, демонстрирующей цепь захватывающих парадигмальных сдвигов в понимании связей между национальной литературой, с одной стороны, и образованием и воспитанием с другой.
Выход за пределы узко-советской интерпретации споров о сказке позволяет избавиться от монополии "политического литературоведения", чтобы увидеть, как сказка становится объектом концептуализации с точки зрения самых разных интеллектуальных традиций российского литературоведения и педагогики — от генетической или функциональной до морфологической или риторической.
Диахронический подход к спорам о сказке позволяет увидеть, как исходная озабоченность критиков проблемами происхождения сказки сменяется попытками понять ее предназначение, ее внутреннее устройство и, наконец,— способы ее влияния на читателя.
Instead, this volume contributes to the growing body of scholarship that approaches Soviet history as an example of a competing, alternative, or communist modernity.
Without neglecting the brutality and militancy with which communist ideas and projects were often implemented in post-revolutionary Russia, this collection analyses how a historically specific – Soviet – context shaped the vision of practices and trends that were themselves not specifically Soviet, whether mass electrification, the popularization of cinema, or industrialization.
By somewhat “provincializing” the epistemological function of power, the contributors shift their focus from examples of direct repression and violence to the capillary presence of power in various practices of expression and narration.
This methodological shift is instrumental for exposing the persistent and laborious work of translation – the “methods of treatment,” indeed – that transformed abstract communist ideas into institutions and manuals, narrative clichés and visual formulas, ritualized acts and
behavioural patterns.
The viewpoint from which this collection approaches Soviet modernity is decidedly non-canonical. Its main sources are illustrated books produced for the first Soviet generation of children in the 1920s and 1930s. Scholars of modernity tend to ignore these books, even as this literature offers a unique and, we argue, crucially important venue for understanding how early Soviet society gradually came to terms
with itself and learned to tell its own, Soviet, story.
In a sense, early Soviet books for children were the ABCs of the Soviet enlightenment. They were manuals for reading, primers on writing and guides for storytelling that helped the young reader enter the field of politics by entering the field of literature. Children’s literature provided the basic vocabulary and grammar for understanding new, post-revolutionary realities; but it also taught young readers how to perceive modern things, events, and processes as communist.
Simply put, this volume traces the formation of a mass modern readership just as much as it tracks the creation of the communist inflected visual and narrative conventions that these readers were supposed to appropriate.
В свою очередь, идеи Акудовича о системном «стилистическом отсутствии» выявили в исторических лакунах и прерывностях знаки целенаправленного не-присутствия угнетенных. Многочисленные публикации этих авторов хорошо демонстрируют то, как практики дистанцирования, формы отсутствия и зоны молчания стали главными особенностями постколониальной мысли в процессе распада СССр. Апофатический национализм с его акцентом на негативной картографии прошлого и настоящего в итоге оказался важнейшим способом утверждения идеи о государстве-нации.
(Сокращенный пер. статьи Oushakine S. How to Grow out of Nothing: The Afterlife of National Rebirth in Postcolonial Belarus // Qui Parle: Critical Humanities and Social Sciences. December 2017. Vol. 26. № 2. P. 423—490.)
Настойчивое стремление таких формалистов, как Юрий Тынянов и Борис Эйхенбаум, видеть в литературе автономную область речевой деятельности отразилось в детской поэзии в виде четко выраженного желания определиться с ее собственной спецификой.
Как утверждали критики того времени, «детским» в поэзии должны быть не только темы, но и сама организация поэтического материала. Специально выработанные методы организации словесной массы должны были отличить детскую поэзию от общей советской литературы в целом.
В итоге к середине 1930-х гг. складываются общие методологические принципы советской поэзии для детей как поэзии игровой, напевной и смеховой. Стихи К. Чуковского и С. Маршака обозначат «песенно-игровой» полюс детской поэзии; в свою очередь, произведения В. Маяковского и А. Барто станут классическими примерами «дидактической» поэзии, в которой сатира и насмешки выступят поэтическими «орудиями воспитания».
Соответственно эволюционизирует и позиция детского поэта: одиночек-аутсайдеров (Чуковский) потеснят «революционные поэты» (Маяковский), системные «попутчики» (Маршак) и классово-закалившиеся «советские детские писатели» (Барто).
С помощью целенаправленно выбранных жанров и нарративных традиций в своем «воображенном» журнале Эйхенбаум подробно разбирал тему влияния жизненных условий на выбор писательских стратегий. Наглядные примеры из истории литературы позволяли автору прийти к естественному выводу: «Формы и возможности литературного труда как профессии меняются в связи с социальными условиями эпохи».
Важно, что в данном случае речь не шла о попытках скрестить базис — с надстройкой, а марксизм — с формализмом. Скорее, своей теорией литературного быта Эйхенбаум обращал внимание читателей на формы саморефлексии авторов по поводу их местоположенности в системе литературного производства — будь то связь Тургенева с эстетикой салонов, влияние фольклора на поэзию Некрасова или стилистика «общественных скандалов», сформировавшая футуристов.
Soviet pedagogues perceived this literature as a tool for training “literate spectators,” able to discern social and political importance of images. The article follows this idea, using the books for tracing visual regimes that represented class and ethnicity in the 1920s–1930s.
Picture books for children successfully reflected the dual nature of socialist transformations in the USSR, where building new sites of industrial production were closely linked with the building of new nations.
Very early on, this literature also documented the bifurcation of this dual process. The detailed portrayal of ethnic distinctions was paralleled by the visual disappearance of the working class, producing a stream of illustrations in which technology and ethnic groups emerged as self-sufficient visual fields, ostensibly disconnected from class, labor, and history
Поворот к оптике был вызван вполне прагматическими причинами: в своем воздействии на массовую аудиторию зрительный образ оказывался гораздо эффективнее печатного слова. Уникальность ситуации, однако, заключалась в том, что формирование визуального языка в данном случае оказалось в руках высокопрофессиональных художников. Общая установка художественного авангарда на изменение условий жизни (а не правил искусства) реализовалась в рамках разнообразных жанров «искусства дня», призванных решать «задачи момента».
Детская книга стала составной частью этого процесса формирования новой визуальной реальности, новых визуальных приемов и новой «графической грамоты». Тексты ведущих участников оптического поворота, включенные в архивную подборку, призваны показать спектр мнений и напомнить о ключевых установках, которые и определили ход развития иллюстрированной советской книги для детей.
To describe this type of interaction with socialism’s material culture, the article introduces the notion of second-hand nostalgia. The essay analyzes three recent nostalgic projects in Kazan’, Minsk, and Moscow organized around collecting and displaying—physically and virtually—key objects of Soviet life: everyday objects, but also iconic socialist structures.
Using interviews of museum curators and comments by visitors, the article explores the morphogenetic capacities of Soviet trukhliashechkas; that is, of those half-disappeared, decomposing, or abandoned fragments of the past which continue to exercise their agentive power by capturing, stirring, and charming the individual.
What kinds of affordances are being taken up, and what configurations of entanglement are established? What types of social order does this system of second-hand things induce? How does second-hand nostalgia organize available material archives in order to generate a sensible impact? What versions of the past does it enable?
My main concern, however, is not with the structural affordances that enable the form to constantly reinvent its function. Rather, I want to under¬stand specific historical settings, artistic devices, and discursive frame¬works that served to domesticate or estrange a particular cultural form. Simply put, how does a Hollywood revue become a quintessential Stalinist artefact? Or, alternatively, what does it take to transform a home-grown cultural product into the ultimate sign of an alien or foreign culture?
While following Balázs’s overall move towards destabilizing the link between form and function – the same things done by different people in different places are never quite the same – I will slightly complicate its functionalist orientation with two additional components, which I borrow from studies of cosmopolitanism and ongoing debates about the sociology of finance.
The examples of cultural arbitrage that I discuss in this chapter acknowledge and display the geographic within the cosmopolitan (and vice versa). To demonstrate the logic of cultural arbitrage, I will focus on Aleksandrov’s Circus, which appropriated Hollywood forms, plots, and devices, transformed them, and inscribed them on a Soviet narrative without fully domesticating them. Even while being modified, these forms retained their “foreign” flavour, texture, and accent. I finish the chapter with a reverse example of the tendency mapped out by Aleksandrov.
By looking at the 1948–49 “fight” unleashed by the Soviet party-state against the “anti-patriotic group of theatre critics,” I explore the geographic externalization and political alienation of domestic cultural forms. When read together, these examples outline different ways of dealing with cosmopolitan aspirations, while usefully pointing to the unremitting fascination of Soviet cultural producers with the global context of their local activities.
Опираясь на четкие бинарные схемы, книжка наглядно демонстрировала, что временные различия (вчера/сегодня) – это различия не только культурные, то есть усвоенные (старое/новое), но и различия исторические, укоренённые в конкретном и потому преходящем социальном контексте (устаревшее/прогрессивное). «Вчера и сегодня» оформляло это историческое противостояние мира вчерашнего и мира сегодняшнего, прежде всего, как противостояние двух несовместимых порядков вещей – вещей прошедшего и вещей настоящего.
В финале книги этот раннесоветский вариант объектно-ориентированной онтологии превращал повседневные предметы в социальные симптомы: порядок вещей становился метонимией социального устройства. За предметами вчерашнего и сегодняшнего быта стояли «бывшие» и «новые» люди.
Контрастное противопоставление «вчера и сегодня» подвергало линейность истории, преемственность материального, социального и интеллектуального развития последовательной дифференциации, фрагментации и поляризации. И бытовая очевидность разрыва между «вчера» и «сегодня» должна была придать этой фрагментации органический – и потому закономерный – характер.
«Вчера и сегодня» стала одной и самых первых советских детских книг, в которой метод раннесоветского историцизма нашел свое наиболее наглядное выражение. Поэтика пропастей, разрывов и прочих прерывностей, предложенная в этой книге, заложила основу раннесоветских способов литературной обработки прошлого.
Более того, метод контрастного противопоставления прошлого и настоящего, хорошего и плохого, героического и не очень, ярко и доходчиво артикулированный Маршаком и Лебедевым, станет базовой повествовательной формулой советской детской литературы.
Focused on social genealogies of artistic forms and artistic labor, Arvatov’s theory of productivist art is a perfect example of the combination of political awareness and artistic sensitivity. Following his own slogan, he “socialized aesthetics instead of aestheticizing the social environment.”
Reopening Arvatov’s legacy helps us expand the theoretical lexicon and the methodological toolbox that we have been relying on for studying artistic production, performative practices, and the organization of daily life far beyond the limits of early Soviet Russia.
As a discursive framework, the language of trauma is barely detectable in late Soviet texts. But this is not to say that the traumatic sensibility was entirely absent there. While being scarcely articulated and reflected upon, the language of trauma was channeled through other expressive devices. For instance, in 1977, Nikolai Gubenko’s film Podranki popularized a striking term for the generation that experienced Second World War as children. The film’s title is often translated as “wounded game,” but this translation does not quite do the justice to the original. In Russian, podranki (sing. podranok) usually means birds that were harmed but not killed during a hunt; podranki are marred rather than maimed by a near fatal accident.
In the film, the term is projected onto a group of boys who lost their families during the Second World War and were collected in a provincial militarized orphanage. Injured, they survived, being destined to live the rest of their lives in the shadow of their originary trauma. Symptomatically, the war itself is bracketed off in the film. The traumatizing event itself is presented indirectly: it is the post-war condition that is framed as a trauma of survival, as an experience that has neither clear terms, nor meaning.
Like the Greek “trauma” (a wound, a hurt), the word “podranki” also has “wound” as its semantic and morphological core, being derived from “to wound slightly” (podranit’). I want to slightly bend the etymological history of the word in order to highlight another, additional meaning. Podranki can be also read as being “under the wound” (pod ranoi) – similar to being under a bridge, or under a banner, or under a shield. Sigmund Freud famously described the traumatic as an external impact that breaks through the “protective shield” of the body; trauma necessarily implies “a breach in an otherwise efficacious barrier against stimuli” (Freud, 1981a, 29).
Podranki add an important nuance to this idea. In this case, wound/ trauma is something that injures but it is also something that covers, envelops, or hangs over the individual. It hides and protects but it can also reveal and expose. For podranki, then, their wounds are the outer layer of their vulnerability: a rupture of the external surface that continues to be visible. A price paid for being not quite killed during the war. A trauma that is written into their existence. Their adulthood, then, unfolds (unfurls?) under the banner and under the shield of this wound: not so much as an attempt to overcome and outgrow the war trauma, but rather as a persistent desire to build the story of their childhood around it.
Somewhat paradoxically, the figure of a child in peril was instrumental in taking war experience outside the dominant patriotic framework that focused on the cult of sacrifice. Powerfully, if unintentionally, podranki’s stories destabilized the moral absolutism of the main narrative about the war martyrdom and the struggle in the name of the Motherland. Instead of depicting the process of waging the war, stories about war childhood focused on the process of living through and after the war.
детского чтения в России» предлагается краткий обзор попытки со-
здать в конце советского периода концептуально новую и методо-
логически эффективную социологию чтения и литературы.
Группа социологов и историков, работавшая в Государственной библиотеке им. В. Ленина в 1970–1980-х гг., настаивала на необходимости видеть в литературе социальный институт, основная задача которого заключалась в артикуляции и популяризации базовых элементов индивидуальной и групповой идентичностей.
Избегая психологизации чтения и читателей, эти социологи выводили на первый план специфически литературный аспект чтения: в отличие от многих других выразительных и художественных форм, литература обладает возможностью тематизировать — то есть организовывать в виде связного нарратива— абстрактные ценности, неочевидные допущения и фоновые установки.
Взаимоотношения между читателем и литературой анализировались на трех уровнях — феноменологическом, морфологическом и функциональном, а чтение трактовалось как процесс моделирования читателем себя и своего социального и природного окружения.
Предлагая этот позднесоветский подход в качестве общей рамки для понимания архивного блока, во введении отмечается, что работы 1890–1920-х гг. оказываются во многом созвучными позднесоветским попыткам понять роль и функции чтения.
Наряду со сходствами, разумеется, были и существенные отличия. Например, ранние работы о детском чтении отличались повышенным вниманием к феноменологической стороне этого процесса, к его моральным и воспитательным эффектам.
Социологические исследования потребления литературы, которые стали складываться во второй половине 1920-х гг. устойчиво демонстрируют совсем иной методологический подход: сбор статистических данных о тематических запросах читателей из разных демографических категорий был во многом самоцелью. Чтение как социальная практика в итоге оказалась «безлюдной»: индивидуальные читательские практики (и сами читатели) вытеснила статистика групповых читательских «запросов»
в детских библиотеках.
Социология чтения, иными словами, стала синонимичной сбору и обработке разнообразных количественных данных. С критики этой социологической традиции и начнется в 1970-х гг. попытка создать новую социологию чтения и литературы.
Такая фотография сочетает в себе две ключевые черты. С точки зрения ее формальной организации, замещающая фотография как исторически специфический жанр становится возможной в результате сознательно вторичного художественного высказывания, сделанного с помощью уже существующих (readymade) фотоматериалов. С содержательной точки зрения замещающая фотография строится на разнообразных практиках неочевидной-обезличенной-репрезентации субъектности. Итогом оказывается непрямое высказывание с помощью заимствованных образов. Как показывается в статье, способ активизации и реформатирования советского визуального наследия, предложенный участниками Минской школы фотографии, можно считать проявлением новой-постколониальной-культурной логики, которая стала складываться во время и после распада СССР.
Интенсивный диалог с готовыми формами, стереотипами и клише, предложенный участниками МШФ, сделали возможной такую вторичную переработку визуальных формул советского периода, которая оставляет постсоветским фотографам пространство для демонстрации своего авторского несовпадения с формулами, которые они воспроизводят.
Позиционируя себя рядом с жанром портретной репрезентации (и связанной с ним истории), фотографы Минской школы в значительной степени свели на нет референциальную функцию фотопортрета. Благодаря приемам обезличивающего присвоения портретного жанра, они смогли визуализировать формы своего непрямого-постколониального-присутствия.
By linking public history and postcolonial thought, the essay demonstrates that the production of historical narratives from below, by non-professional historians, is rarely motivated by strictly historical goals.
Indeed, publicity here is a tool for subjecting historical materials to a process of deep recycling. The past is mined for forms, plots, events, and connections, which, then, enable ‘public historians’ to create and circulate stories about the present.
As a result, various historical projects not only (re)establish links with previously inaccessible historical periods, but also they effectively change the public context in which non-professional historians situate themselves.
Historical knowledge here is public in its form and postcolonial in its content.
Relying on Kyrgyz cinema and scholarly publications, the essay identifies two separate but interrelated postcolonial discourses – the ‘poetics of orphanhood’ and the ‘politics of belonging’. It argues that these two public languages of self-description are structured around the same themes of origin and relatedness. Each discourse problematizes these topics in its own way, but both discourses are intertwined in an intriguing symbolic dialogue.
В частности, я постараюсь показать, как материалы о давнем и недавнем прошлом переосмысляются и трансформируются в рамках постколониального дискурса, который постепенно складывается на территории бывшего социалистического лагеря.
Связь между публичной историей и постколониальной мыслью позволяет лучше увидеть, что производство и бытование публичной истории редко преследуют собственно исторические цели.
Публичность здесь — это способ организации исторического материала, возможность его вторичной переработки в соответствии с поставленными
целями. Прошлое предлагает набор форм, сюжетов, событий и связей, позволяющих рассказывать о настоящем.
При этом разнообразные исторические проекты служат не только способом установления связей с недоступными ранее историческими периодами, но и эффективным методом изменения публичного контекста, в который помещают себя «непрофессиональные историки».
Историческое знание в данном случае является публичным по своей форме и постколониальным по своему содержанию.
Борьба с чуковщиной. нередко становится показательным примером борьбы со сказкой, развязанной косными деятелями Наркомпроса против талантливых писателей. Однако такое восприятие споров о сказке радикально сужает и круг проблем, поднятых в этих спорах, и временные рамки этих споров. Борьба с чуковщиной.—это лишь небольшая и далеко не самая интересная часть длительных дискуссий о роли реализма и воображения в воспитании детей.
Сходные темы и проблемы можно обнаружить в литературно-педагогической критике детской литературы последней трети XIX в., и внимательный анализ этой критики делает абсолютно очевидным далеко не-советское происхождение советских дебатов о сказке. Ключевые идеи и подходы, озвученные в спорах о сказке, как правило, являлись повторением и развитием идей, высказанных задолго до революции.
Не отрицая важности политического анализа борьбы с чуковщиной, введение к архивному блоку "Споры о сказке" предлагает сместить аналитический фокус и обратить внимание на исходный интеллектуальный контекст, который дал жизнь раннесоветским дебатам о (бес)полезности этого жанра.
Жанр сказки стал в этих дебатах ключевой платформой, демонстрирующей цепь захватывающих парадигмальных сдвигов в понимании связей между национальной литературой, с одной стороны, и образованием и воспитанием с другой.
Выход за пределы узко-советской интерпретации споров о сказке позволяет избавиться от монополии "политического литературоведения", чтобы увидеть, как сказка становится объектом концептуализации с точки зрения самых разных интеллектуальных традиций российского литературоведения и педагогики — от генетической или функциональной до морфологической или риторической.
Диахронический подход к спорам о сказке позволяет увидеть, как исходная озабоченность критиков проблемами происхождения сказки сменяется попытками понять ее предназначение, ее внутреннее устройство и, наконец,— способы ее влияния на читателя.
Instead, this volume contributes to the growing body of scholarship that approaches Soviet history as an example of a competing, alternative, or communist modernity.
Without neglecting the brutality and militancy with which communist ideas and projects were often implemented in post-revolutionary Russia, this collection analyses how a historically specific – Soviet – context shaped the vision of practices and trends that were themselves not specifically Soviet, whether mass electrification, the popularization of cinema, or industrialization.
By somewhat “provincializing” the epistemological function of power, the contributors shift their focus from examples of direct repression and violence to the capillary presence of power in various practices of expression and narration.
This methodological shift is instrumental for exposing the persistent and laborious work of translation – the “methods of treatment,” indeed – that transformed abstract communist ideas into institutions and manuals, narrative clichés and visual formulas, ritualized acts and
behavioural patterns.
The viewpoint from which this collection approaches Soviet modernity is decidedly non-canonical. Its main sources are illustrated books produced for the first Soviet generation of children in the 1920s and 1930s. Scholars of modernity tend to ignore these books, even as this literature offers a unique and, we argue, crucially important venue for understanding how early Soviet society gradually came to terms
with itself and learned to tell its own, Soviet, story.
In a sense, early Soviet books for children were the ABCs of the Soviet enlightenment. They were manuals for reading, primers on writing and guides for storytelling that helped the young reader enter the field of politics by entering the field of literature. Children’s literature provided the basic vocabulary and grammar for understanding new, post-revolutionary realities; but it also taught young readers how to perceive modern things, events, and processes as communist.
Simply put, this volume traces the formation of a mass modern readership just as much as it tracks the creation of the communist inflected visual and narrative conventions that these readers were supposed to appropriate.
В свою очередь, идеи Акудовича о системном «стилистическом отсутствии» выявили в исторических лакунах и прерывностях знаки целенаправленного не-присутствия угнетенных. Многочисленные публикации этих авторов хорошо демонстрируют то, как практики дистанцирования, формы отсутствия и зоны молчания стали главными особенностями постколониальной мысли в процессе распада СССр. Апофатический национализм с его акцентом на негативной картографии прошлого и настоящего в итоге оказался важнейшим способом утверждения идеи о государстве-нации.
(Сокращенный пер. статьи Oushakine S. How to Grow out of Nothing: The Afterlife of National Rebirth in Postcolonial Belarus // Qui Parle: Critical Humanities and Social Sciences. December 2017. Vol. 26. № 2. P. 423—490.)
Настойчивое стремление таких формалистов, как Юрий Тынянов и Борис Эйхенбаум, видеть в литературе автономную область речевой деятельности отразилось в детской поэзии в виде четко выраженного желания определиться с ее собственной спецификой.
Как утверждали критики того времени, «детским» в поэзии должны быть не только темы, но и сама организация поэтического материала. Специально выработанные методы организации словесной массы должны были отличить детскую поэзию от общей советской литературы в целом.
В итоге к середине 1930-х гг. складываются общие методологические принципы советской поэзии для детей как поэзии игровой, напевной и смеховой. Стихи К. Чуковского и С. Маршака обозначат «песенно-игровой» полюс детской поэзии; в свою очередь, произведения В. Маяковского и А. Барто станут классическими примерами «дидактической» поэзии, в которой сатира и насмешки выступят поэтическими «орудиями воспитания».
Соответственно эволюционизирует и позиция детского поэта: одиночек-аутсайдеров (Чуковский) потеснят «революционные поэты» (Маяковский), системные «попутчики» (Маршак) и классово-закалившиеся «советские детские писатели» (Барто).
С помощью целенаправленно выбранных жанров и нарративных традиций в своем «воображенном» журнале Эйхенбаум подробно разбирал тему влияния жизненных условий на выбор писательских стратегий. Наглядные примеры из истории литературы позволяли автору прийти к естественному выводу: «Формы и возможности литературного труда как профессии меняются в связи с социальными условиями эпохи».
Важно, что в данном случае речь не шла о попытках скрестить базис — с надстройкой, а марксизм — с формализмом. Скорее, своей теорией литературного быта Эйхенбаум обращал внимание читателей на формы саморефлексии авторов по поводу их местоположенности в системе литературного производства — будь то связь Тургенева с эстетикой салонов, влияние фольклора на поэзию Некрасова или стилистика «общественных скандалов», сформировавшая футуристов.
Soviet pedagogues perceived this literature as a tool for training “literate spectators,” able to discern social and political importance of images. The article follows this idea, using the books for tracing visual regimes that represented class and ethnicity in the 1920s–1930s.
Picture books for children successfully reflected the dual nature of socialist transformations in the USSR, where building new sites of industrial production were closely linked with the building of new nations.
Very early on, this literature also documented the bifurcation of this dual process. The detailed portrayal of ethnic distinctions was paralleled by the visual disappearance of the working class, producing a stream of illustrations in which technology and ethnic groups emerged as self-sufficient visual fields, ostensibly disconnected from class, labor, and history
Поворот к оптике был вызван вполне прагматическими причинами: в своем воздействии на массовую аудиторию зрительный образ оказывался гораздо эффективнее печатного слова. Уникальность ситуации, однако, заключалась в том, что формирование визуального языка в данном случае оказалось в руках высокопрофессиональных художников. Общая установка художественного авангарда на изменение условий жизни (а не правил искусства) реализовалась в рамках разнообразных жанров «искусства дня», призванных решать «задачи момента».
Детская книга стала составной частью этого процесса формирования новой визуальной реальности, новых визуальных приемов и новой «графической грамоты». Тексты ведущих участников оптического поворота, включенные в архивную подборку, призваны показать спектр мнений и напомнить о ключевых установках, которые и определили ход развития иллюстрированной советской книги для детей.
To describe this type of interaction with socialism’s material culture, the article introduces the notion of second-hand nostalgia. The essay analyzes three recent nostalgic projects in Kazan’, Minsk, and Moscow organized around collecting and displaying—physically and virtually—key objects of Soviet life: everyday objects, but also iconic socialist structures.
Using interviews of museum curators and comments by visitors, the article explores the morphogenetic capacities of Soviet trukhliashechkas; that is, of those half-disappeared, decomposing, or abandoned fragments of the past which continue to exercise their agentive power by capturing, stirring, and charming the individual.
What kinds of affordances are being taken up, and what configurations of entanglement are established? What types of social order does this system of second-hand things induce? How does second-hand nostalgia organize available material archives in order to generate a sensible impact? What versions of the past does it enable?
Curated by Serguei Oushakine, Anna Meerson, and Thomas Keenan.
Ак. Рехвиашвили. Грузинская детская литература (1936) – сс. 18–29.
Ал. Копыленко. Украинская детская литература (1937) – сс. 30–37.
Рива Рубина. Детские стихи Л. Квитко (1939) – сс. 37–48.
1. A Qualified Human Being, Or Hashish in the Powder Room;
2. Art and the Organization of Byt;
3. Five Years After the October Revolt;
4. From Directors of Theater to Montageurs of Byt;
5. Theater as Production;
6. Theater and Byt;
7. The Organization of Revolutionary Festivals;
8. Running… Running …Running;
9. Utopia or Science?
10. Objectives of Art in Industry Today
Общей установкой 1920—1930-х годов была разработка концепции организации общества, быта и индивида при помощи коллективных эстетических средств. Став «единым радостным процессом ритмически организованного производства товаро-ценностей в свете будущего», искусство должно было выступить в роли «метода строения жизни» [Чужак 1923: 15]. Новые режимы производственно-эстетической гибридности и коллективно-персональной институциональности становятся маркерами эпохи, перекликаясь с идеями «производственного искусства» и «литературы факта» С. Третьякова, Б. Арватова, А. Гана, А. Гастева и других.
Стимулом для переосмысления идей жизнестроения в свете современных гуманитарных подходов стала конференция «Авангард жизнестроительства: от эстетического проекта к социальному прорыву», которая прошла 28—30 октября 2019 года на площадке Мультимедиа Арт Музея Москвы (МАММ), в организации которой также принял участие Государственный музей В.В. Маяковского. В данный блок вошла лишь небольшая часть работ, которые были представлены на конференции.
Оглавление:
Ольга Соколова, Сергей Ушакин. От составителей. 12.
Денис Иоффе. К вопросу о политическом и социальном в жизнестроительном аспекте модернистской экономики культуры. Экскурсы в историю и теорию. 16.
Павел Арсеньев. От словотворчества к словостроительству: Винокур, Платонов, Третьяков в дискурсивной инфраструктуре авангарда. 34.
Ольга Соколова. Лингвосоциальная инженерия авангарда 1920-х годов: «Взятие Зимнего» Николая Евреинова и Свободная Республика Фьюме Габриеле Д’Аннунцио. 62.
Джон Э. Боулт. Крылья свободы: Петр Митурич и аэроконструктивизм. 81.
Лариса Пискунова, Игорь Янков. Авангард на Урале: идея и памятник. 92.
To change this situation, I asked a group of scholars working with visual materials to share their views on the state of visual studies of/in Russia. Their insightful and informative opinions constitute this forum.
Clearly, this is not an all-encompassing review of the field; opinions and comments below reflect the experience and the academic perspective of their authors. Yet I believe that these views help us understand both the exciting nature of the field of visual studies and the difficulties that the profession must overcome in order to make this field better…
Coming from different disciplinary traditions, generational contexts, and countries, these stories about the past and present of visual studies of/in Russia are a good reminder of the large and barely realized potential that is waiting to be discovered by new generations of Slavic scholars.
Almost a century ago, El Lissitzky noticed that people in early Soviet Russia went through a process of “the perpetual sharpening of [their] optic nerve.”
Back then, the artist passionately called for a radical shift from a word-based culture to a culture based on visual representations; that is, for prioritizing “optics instead of phonetics” as our sociocultural default.
We might not be quite ready yet for such a complete overhaul. But it is certainly about time to sharpen our optic nerves and to consider this call seriously.
Table of Contents:
Let’s Sharpen Our Optic Nerves by Serguei Alex. Oushakine 610
TURNING TOWARD THE VISUAL
A Socialist Gaze by Emma Widdis 614
Seeing in Focus: Snapshots of the Visual Turn by Oksana Sarkisova and Olga Shevchenko 617
Visual Reverberations by Stephen M. Norris 620
Studying Russian Art: Originality as a Form of Bravery by Silvia Burini 623
Early Soviet Cinépoetry and Visual Culture Studies by Aleksandar Boskovic 626
On the Margin of Discourse? By Vlad Strukov 629
Outside the Text by Angelina Lucento 631
The Slavic Soul and Visual Culture Studies: A Marriage of Inconvenience? By Oksana Bulgakowa 635
A Difference in Track Gauge? by John E. Bowlt 638
Going through Circles and Déjà Vu: Visual Studies of Russia by Margaria Tupitsyn 641
Let’s Talk Numbers by Natalia N. Mazur 645
PRACTICING VISUAL STUDIES
Doing Media Studies from a Philological Point of View by Yuri Leving and Ekaterina Margolis 647
Field Notes from the Visual Wing by Gabriella A. Ferrari and Natalia Plagmann 650
Discovering the Vkhutemas Archives, Expanding the Avant-Garde Canon by Anna Bokov 654
Ethno-Eye by Dmitry V. Arzyutov 657
Seeing through … (On the Necessity of Prolonged Looking) by Jane A. Sharp 660
Photography and Failure by Craig Campbell 663
Is Contemporary Academic Art in Russia Contemporary Enough? by Svetlana Gracheva 666
The Politics of Vision: Limiting the Perception of Soviet Culture by Kirill Svetliakov 670
Studying and Exhibiting Photography in Russia by Daria Panaiotti 673
Russian Global by Daria V. Ezerova 677
Seen and Heard by Rosalind P. Blakesley 679
These early books for children were the ABCs of Soviet modernity; creatively illustrated and intricately designed, they were manuals and primers that helped the young reader enter the field of politics through literature.
Children's books provided the basic vocabulary and grammar for understanding new, post-revolutionary realities, but they also taught young readers how to perceive modern events and communist practices. Relying on a process of dual-media rendering, illustrated books presented propaganda as a simple, repeatable narrative or verse, while also casting it in easily recognizable graphic images.
A vehicle of ideology, object of affection, and product of labour all in one, the illustrated book for the young Soviet reader emerged as an important cultural phenomenon. Communist in its content, it was often avant-gardist in its form. Spotlighting three thematic threads - communist goals, pedagogy, and propaganda - The Pedagogy of Images traces the formation of a mass-modern readership through the creation of the communist-inflected visual and narrative conventions that these early readers were meant to appropriate.
CONTENTS
Introduction Primers in Soviet Modernity: Depicting Communism for Children in Early Soviet Russia 3
Serguei Alex. Oushakine and Marina Balina
PART I: MEDIATION
Chapter one Three Degrees of Exemplary Boyhood in Boris Kustodiev’s Soviet Paradise
Helena Goscilo
Chapter two How the Revolution Triumphed: Alisa Poret’s Textbook of Cultural Iconography
Yuri Leving
Chapter three “Foto-glaz”: Children as Photo-Correspondents in Early Soviet Pioneer Magazines
Erika Wolf
Chapter four Autonomous Animals Animated: Samozveri as a Constructivist Pedagogical Cine-dispositive
Aleksandar Bošković
Chapter five The Fragile Power of Paper and Projections
Birgitte Beck Pristed
PART II: TECHNOLOGY
Chapter six From Nature to “Second Nature” and Back
Larissa Rudova
Chapter seven Autonomy and the Automaton: The Child as Instrument of Futurity
Sara Pankenier Weld
Chapter eight Spells of Materialist Magic, or Soviet Children and Electric Power
Kirill Chunikhin
Chapter nine “Do It All Yourself!” Teaching Technological Creativity during Soviet Industrialization
Maria Litovskaya
Chapter ten The Camel and the Caboose: Viktor Shklovsky’s Turksib and the Pedagogy of Uneven Development
Michael Kunichika
Chapter eleven Aeroplane, Aeroboat, Aerosleigh: Propelling Everywhere in Soviet Transportation
Kat Hill Reischl
PART III: POWER
Chapter twelve Spatializing Revolutionary Temporality: From Montage and Dynamism to Map and Plan
Kevin M. F. Platt
Chapter thirteen “Poor, Poor Il’ich”: Visualizing Lenin’s Death for Children
Daniil Leiderman and Marina Sokolovskaia
Chapter fourteen Young Soldiers at Play: The Red Army Soldier as Icon
Steve Norris
Chapter fifteen The Working Body and Its Prostheses: Imagining Class for Soviet Children
Alexey Golubev
Chapter sixteen Americanism: The Brave New New World of Soviet Civilization
Thomas Keenan-Dormany
Illustration Credits 525
List of Contributors 529
Index 535
Сергей Ушакин
Сказка? Ложь? Намек? Урок? Окололитературные дебаты о (бес)полезности одного жанра
ФЕДОР ВИТБЕРГ
Несколько слов о значении фантастического элемента в жизни детей (1879)
АЛЕКСАНДР ПОГОДИН
Сказка и ее воспитательное значение (1911)
ЭСФИРЬ ЯНОВСКАЯ
Нужна ли сказка? (1927)
ЕВГЕНИЯ ФЛЕРИНА
Антропоморфизм в литературе для дошкольника (1928)
АРОН ЗАЛКИНД
Реализм и предреализм в детской художественной литературе (1928)
АНТОНИНА БАБУШКИНА
Репку вытягиваем (1934)
ЕЛИЗАВЕТА ШАБАД, ЕВГЕНИЙ ЛУНДБЕРГ
Детиздат и сказки (1936)
Trans-Formations: Old Books as New Media
SERGUEI ALEX. OUSHAKINE
From Stage to Page and Back Again: Remediating Petrushka in Early Soviet Children's Culture
MEGHANNE BARKER
Films of the Printed Page: Transmedial Books for Early Soviet Children
ZDENKO MANDUŠIĆ
(Dis)play: Paper Showrooms of Soviet Labor
GABRIELLA A. FERRARI
Сергей Ушакин. "В промежутке: формальный метод детской поэзии. Предисловие."
Корней Чуковский.
"Тринадцать заповедей для детских поэтов"
Борис Бухштаб.
"Стихи для детей"
Михаил Малишевский.
"О поэзии для детей"
Вера Смирнова.
"A. Барто"
Анна Покровская.
"Маяковский как детский писатель"
Самуил Болотин.
"Творчество С. Маршака"
Борис Бегак.
"Корней Чуковский"
Приложение.
Артемий Калиновский. Призывники социализма: таджикская интеллигенция и деколонизация по-советски.
Нари Шелекпаев. Говорить со стиснутыми зубами: стыд, власть и женское тело в современном Казахстане.
Диана Т. Кудайбергенова. Призраки, манкурты и прочее: «постколониальное» искусство Центральной Азии (пер. с англ. Никиты Михайлина).
Мандухай Буянделгер. Деколонизировать посредством письма: биографии примирения в постсоветской Монголии (пер. с англ. Никиты Михайлина).
Используя фотомонтаж в качестве основного примера, книга прослеживает возникновение оптического поворота и формирование новой «культуры глаза» в первые пятнадцать лет после Октябрьской революции.
Оглавление
Слова признательности 6
Заострение зрительного нерва 9
Монтаж: искусство кройки и клейки 21
Оптический поворот: аэроплан вместо крестика 49
Изоопыты с забытым оружием 81
«Правда» в картинках 99
Два отца советского фотомонтажа 115
Авангард упрощенного реализма: дети о Ленине 139
Ленинский путь: от вождя к образу 179
Короткий сказ про один квадрат 201
Подпись? Событие? Контекст? 211
Смотреть всей головой: вместо послесловия 235
Примечания 251
Общий список иллюстраций 283
Список литературы 295
Именной указатель 319
Предметный указатель 323
Сергей Ушакин. Аэроплан вместо крестика, или Как работать глазу: Предисловие в блоку.
1. Яков Мексин. Иллюстрация в советской детской книге.
2. Евгения Флерина. Картинка в детской книге.
3. Елена Данько. Задачи художественного оформления детской книги.
4. Владимир Конашевич. О рисунке для детской книги.
5. Александра Алтухова и Роза Длугач. Иллюстрации Конашевича и отношение к ним детей
1. Serguei Alex Oushakine
Sotzromantizm and Its Theaters of Life: Editor's Introduction
2. Fabien Bellat
An Uneasy Metamorphosis: The Afterlife of Constructivism in Stalinist Gardens
3. Juliana Maxim
Building the Collective: Theories of the Archaic in Socialist Modernism, Romania circa 1958
4. Mari Laanemets
In Search of a Humane Environment: Environment, Identity, and Design in the 1960s–70s
5. Oliver Sukrow
Subversive Landscapes: The Symbolic Representation of Socialist Landscapes in the Visual Arts of the German Democratic Republic
6. Alexey Golubev
“A Wonderful Song of Wood”: Heritage Architecture and the Search for Historical Authenticity in North Russia
7. Elena Gapova
“The Land under the White Wings”: The Romantic Landscaping of Socialist Belarus
The contents of the first issue of volume 29 of Rethinking Marxism are reflections on the relation between space and society. They all explore how the imaginations of particular historical eras take shape in space. In that spirit, we start the volume with a symposium, “Landscapes of Socialism: Romantic Alternatives to Soviet Enlightenment,” edited by Serguei A. Oushakine, on architecture, art, and landscape design in former socialist countries, and exploring the relation between these historical forms and transformations in society.
In “Sotzromantizm and Its Theaters of Life,” Serguei A. Oushakine contextualizes the contributions to the symposium. He starts his narrative with a reference to a visionary of Soviet architecture, to El Lissitzky’s manifesto, wherein the leading constructivist set out the spatial imagination of suprematism, which would shape the new world of socialism. In this utterly radical imagining, the reshaping of the world would take place through the “rhythmic” dissection of space and time into meaningfully organized units, which would move together with the transformation of the tools of representation, resulting in what Lissitzky named a “new theater of life.”
Oushakine argues that the utopian radicalism of the constructivists remained—despite the industrialization embarked on in 1928—with leading architects such as Moisei Ginzburg and Mikhail Barshch designing Moscow as a “green city” that would be transformed into a huge park; this would be realized in an economical way with a view to solving the problems of the big city, such as dense traffic.
The new imagination represented both a desire for a radical break with and erasure of the past and also a refusal to inherit. The contributions to the symposium, argues Oushakine, develop more critical and complex stories of this “historical nihilism” of Soviet modernity. Each points to how this original refusal to claim history gave way to historicizing and historicist perspectives.
These disparate ways of alluding to the past are aggregated under the name of Sotzromantizm, in which the spatial vision of early Soviet modernity synthesized with influences of the past, a seminal reference being made by Anna Elistratova in 1957 when the author questioned Socialist realism, pointing at the romantic traditions as possible sources of inspiration. Sotzromantizm, argues Oushakine, flowed in the works of architects, artists, and writers in diverse forms, creating a new “politico-poetical theater of life” and along the way providing alternatives to the rationalism of Soviet Enlightenment.
ных, но малодоступных источников. За редким исключением письма представлены целиком, без купюр.
ЭЛЬ ЛИСИЦКИЙ: ОБРАТИМОСТЬ
Ив Алан Буа. Эль Лисицкий: радикальная обратимость ............................. 9
Супрематизм миростроительства ...............................................................43
Проуны ........................................................................................................49
Преодоление искусства ...............................................................................53
Блокада России кончается ..........................................................................67
Новое русское искусство ............................................................................71
Элемент и изобретение ...............................................................................89
Искусство и пангеометрия..........................................................................92
Фотопись ...................................................................................................102
Пространство проунов ..............................................................................104
Организация выставочного пространства ...............................................108
Катастрофа архитектуры ...........................................................................110
Архитектура железной и железобетонной рамы ......................................114
Серия небоскребов для Москвы ...............................................................125
Сегодняшняя улица ..................................................................................129
Россия: реконструкция архитектуры в Советском Союзе .......................133
Культура жилья .........................................................................................172
Оборудование жилья мебелью ..................................................................181
Художественные предпосылки стандартизации гражданской
индивидуальной мебели ...........................................................................189
Примечания не к этой книге ....................................................................195
Топография типографики .........................................................................197
Полиграфическое оформление книги......................................................198
Иллиада ленинизма ..................................................................................215
Автобиография ..........................................................................................216
РОМАН ЯКОБСОН: СДВИГИ
Сергей Глебов. Роман Якобсон: великий шифтер .....................................221
Новейшая русская поэзия. Набросок первый:
Подступы к Хлебникову .................................................................................246
Заметки о прозе Пастернака .....................................................................305
О поколении, растратившем своих поэтов ..............................................325
К характеристике евразийского языкового союза ...................................353
Шифтеры, глагольные категории и русский глагол ...............................408
Два аспекта языка и два типа афатических нарушений ..........................428
Лингвистические типы афазии.................................................................454
К вопросу о лингвистической классификации
афатических нарушений ...........................................................................471
Юрий Тынянов в Праге («Проблемы изучения литературы и языка») .....492
ВСЕВОЛОД МЕЙЕРХОЛЬД: УСЛОВНОСТЬ
Алейна Лемон. Всеволод Мейерхольд: условность ...................................503
Балаган ......................................................................................................522
Сценические движения ............................................................................547
Возрождение цирка ...................................................................................560
Биомеханика .............................................................................................562
Актер будущего ..........................................................................................566
Актер ..........................................................................................................571
Стенограмма интервью с американским корреспондентом Баренсом ...578
Идеология и технология в театре..............................................................580
О гастролях Мэй Ланьфана ......................................................................598
Лекции по сценоведению .........................................................................601
Беседы в Школе актерского мастерства ..................................................622
Театральные листки ..................................................................................646
Создание элементов экспликации ...........................................................657
«Земля дыбом» ...........................................................................................665
Беседа с молодыми архитекторами ..........................................................668
Реконструкция театра ...............................................................................672
О некоторых вопросах пространственной композиции спектакля ........696
Доклад о плане постановки пьесы С. М. Третьякова «Хочу ребенка» ....700
Чаплин и чаплинизм .................................................................................702
Из выступления на дискуссии «Творческая методология театра
имени Мейерхольда».................................................................................718
Мейерхольд против мейерхольдовщины .................................................731
ОСИП БРИК: ПОВТОРЫ
Георгий Векшин. «Ходы» Осипа Брика ......................................................755
Звуковые повторы (анализ звуковой структуры стиха) ...........................783
Ритм и синтаксис (материалы к изучению стихотворной речи) .............. 823
ВЛАДИМИР ТАТЛИН: ОРГАНИЧНОСТЬ
Юлия Вайнгурт. Владимир Татлин: культура материала .........................851
Инициативная единица и творчество коллектива ...................................875
«Отвечаю на письмо футуристам...» .........................................................877
Наша предстоящая работа ........................................................................878
Художник — организатор быта .................................................................879
Проблема соотношения человека и вещи. Объявим войну комодам
и буфетам ...................................................................................................882
Искусство в технику ..................................................................................884
Корнелий Зелинский. Летатлин ...............................................................887
Сведения об авторах предисловий к третьему тому ..................................893
Именной и предметный указатель к третьтему тому ..............................895
Андрей Щербенок. Дзига Вертов: диалектика киновещи
Мы. Вариант манифеста
Киноки, переворот
Выступление на диспуте «Будет ли существовать русская кинематография»
Художественная драма и «Кино-Глаз»
«Кино-Глаз» (кинохроника в 6 сериях)
Кинематографисты и киноки
«Кино-Глаз» — это первая кино-вещь
«Кино-Глаз»
Основное «Кино-Глаза», или Вернейший путь к кино-Октябрю
Кинокам юга
За стопроцентный «Кино-Глаз»
Херсонский — Вертову. Вертов — Херсонскому
По-разному об одном
Фабрика фактов
«Кино-Глаз» и «11-й»
О фильме «Одиннадцатый»
«Человек с киноаппаратом»
Метод «Кино-Глаза»
От «Кино-Глаза» к «Радио-Глазу»
Против обвинений в формализме
Пути документальной фильмы
Документальная фильма и документализм
Схема лаборатории.
Последний опыт
Как это началось?
Выступление о творческом пути
Одна минута
СЕРГЕЙ ТРЕТЬЯКОВ: ФАКТ
Девин Фор. Сергей Третьяков: Факт
«ЛЕФ» и нэп
Искусство в революции и революция в искусстве
Всеволод Мейерхольд
Обработка лозунга
Демократизм беспомощности .
Эйзенштейн — режиссер-инженер
Новый Лев Толстой
Драматурговы заметки
Как десятилетить
Записная книжка
Газета на шестах
Чем живо кино
Производственный сценарий
Кино к юбилею
Хороший тон
Бьем тревогу
Клубкомбинат
Пятилетку — под объектив
Фотозаметки
Длительное кинонаблюдение
От фотосерии — к длительному фотонаблюдению
Родченко .
Граждане 1940 года
«ЛЕФ» и кино
Деревень-кино
О том же (писатель на колхозе)
Сквозь непротертые очки
Колхозный тыл
Писатель и социалистическая деревня
Образоборчество
Настоящее «Настоящее»
Продолжение следует
Литературное многополие
С Новым годом! С «новым ЛЕФом»!
Что произошло в пролетлитературе
Любители красоты
Искусство быть редактором. Цена идеологии. О переводе
Что нового
Биография вещи
Про карман
Эволюция жанра
Речь на Первом съезде советских писателей
Архивно-следственное дело Сергея Третьякова
БОРИС ЭЙХЕНБАУМ: ЛИТЕРАТУРНЫЙ БЫТ
Ян Левченко. Борис Эйхенбаум: от устройства текста к строительству быта
О Чехове
Трубный глас
Судьба Блока
Миг сознания
Как сделана «Шинель» Гоголя
Молодой Толстой. Дневники (1847–1852)
Путь Пушкина к прозе .
Лесков и современная проза
Поэт-журналист
От военной оды к «гусарской песне»
«Москва» Андрея Белого
Книга о жизни
О «простых вещах» и азбучных истинах
Декорации эпохи
5 = 100
Литературный быт
Литература и писатель
Литературная домашность
Теория «формального метода»
АЛЕКСАНДР РОДЧЕНКО: РАКУРСЫ
Александр Лаврентьев. Ракурсы Родченко
Будьте творцами!
«Самобытным» критикам и газете «Понедельник» .
Динамизм плоскости .
Система Родченко .
Из манифеста супрематистов и беспредметников.
Из корабельных дневников
Всё — опыты .
Будьте изобретателями
Линия
Что Родченко впервые объявил и разработал
Лозунги
Кто мы
Дисциплина: Графическая конструкция на плоскости. Инициатива
Цель проектирования
Программа по курсу «конструкции» метфака ВХУТЕМАСа
Программа по курсу «композиции» метфака ВХУТЕМАСа
Техническое рисование
Материальное оформление вещи
Художник и «материальная среда» в игровом фильме
Записная книжка «ЛЕФа»
К фото в этом номере .
Против суммированного портрета за моментальный снимок
Полемика в «Новом ЛЕФе»
А. Родченко. Крупная безграмотность или мелкая гадость?
Б. Кушнер. Открытое письмо Родченко
Как работать фотоЛЕФу
А. Родченко. Пути современной фотографии
А. Родченко. Предостережение!
Исполнение просьбы. Б. Кушнер
От редакции
О композиции
ВАРВАРА СТЕПАНОВА: ФАКТУРА
Наталия Курчанова. Варвара Степанова: Фактура
Беспредметное тврочество .
О беспредметном творчестве
Человек не может жить без чуда
Конструктивизм
Эстетика
О фактуре
Беседа с В. Ф. Степановой
Костюм сегодняшнего дня — прозодежда
От костюма — к рисунку и ткани
О работах конструктивистской молодежи
Рабочий клуб. (Конструктивист А. М. Родченко)
Фотомонтаж
Протоколы ИНХУКа
В. Степанова — МОССХ
СОДЕРЖАНИЕ
Сергей Ушакин. «Не взлетевшие самолеты мечты»: о поколении формального метода....9
ВИКТОР ШКЛОВСКИЙ: ПРИЕМ
Илья Калинин. Виктор Шкловский как прием.....63
Воскрешение слова...107
О поэзии и заумном языке...114
Искусство как прием....131
Связь приемов сюжетосложения с общими приемами стиля...147
Строение рассказа и романа...182
Литература вне «сюжета»...198
К технике внесюжетной прозы....217
Борьба за форму..222
Сюжет в стихах (В. Маяковский и Б. Пастернак)...226
Сюжет в кинематографе....231
Семантика кино...242
Куда шагает Дзига Вертов?.....245
О Дзиге Вертове...248
Памятник научной ошибке..262
Разговор с друзьями...268
Рассказ об ОПОЯЗе...282
СЕРГЕЙ ЭЙЗЕНШТЕЙН: КОНФЛИКТ
Кевин М. Ф. Платт. Сергей Эйзенштейн: монтаж вразрез ..315
Монтаж аттракционов..337
«Стачка», 1924. К вопросу о материалистическом подходе к форме....342
Заявка...350
Даешь комсомольца в Дристаловку!...353
Драматургия киноформы...357
Монтаж киноаттракционов..379
За кадром....401
Заключительное слово на Всесоюзном творческом совещании
работников советской кинематографии...415
Монтаж 1938...423
«Ермолова»...467
Глава о Достоевском (метонимия и метафора в сюжете).....493
ЮРИЙ ТЫНЯНОВ: ПАРОДИЯ
Андрей Горных. Юрий Тынянов: пародия ...517
Достоевский и Гоголь (к теории пародии)....530
Ода как ораторский жанр....562
Стиховые формы Некрасова....592
О пародии... 603
Промежуток....632
Литературный факт....663
О литературной эволюции...681
Как мы пишем...694
КАЗИМИР МАЛЕВИЧ: БЕСПРЕДМЕТНОСТЬ
Анна В. Кацнельсон. Казимир Малевич: беспредметность...705
От кубизма к супрематизму. Новый живописный реализм...722
«Мы — печать своего времени…»....731
Записка о расширении сознания, о цвете, о молодых поэтах....735
Я пришел....740
Мир мяса и кости ушел....742
О музее.....744
Заметки.....748
Нерукотворные памятники...753
18951-й «Евгений Онегин»....756
Супрематизм..761
Супрематизм (квадрат, круг, семафор современности)....764
Супрематическое зеркало....766
Формулы Супрематизма..767
Супрематизм (из работ 1915–1920 годов)..768
Мир как беспредметность (фрагменты).....771
Письмо в редакцию. Форма, цвет и ощущение...785
Попытка определения зависимости между цветом и формой
в живописи...799
Русские конструктивисты и конструктивизм....820
Живописные законы в проблемах кино...827
Ленин (из книги «О беспредметности»)....834
Идите по стопам моим... 840
Цель музыки...842
АЛЕКСЕЙ ГАН: ТЕКТОНИКА
Кристин Ромберг. Введение в тектонику: Алексей Ган.....845
Пролетарский театр...859
Наша борьба....861
Конструктивисты...864
Конструктивизм...867
Конструктивизм в типографском производстве....908
«Левый фронт» и кинематография....915
По двум путям...919
О современных художественных группировках....922
Справка о Казимире Малевиче...926
Что такое конструктивизм?....932
Сведения об авторах предисловий к первому тому...941
Именной и предметный указатель к первому тому...943
Как купить книги «Кабинетного учёного» в интернете: http://www.armchair-scientist.ru/shops/
And yet Siberia is much more than prison-writ-large. Through diverse histories, myths, and memories, the course presents multiple Siberias: from the Siberia of reindeer people, indigenous storytellers, healers, and shamans to the Siberia of the empire’s Cossacks and nobility; from the Siberia of Soviet labor camps to the Siberia of post-Soviet oil and gas giants.
This course explores this dual nature of trauma: trauma as a tool of repression and silencing, and trauma as a prerequisite for a "talking cure." We will see how traumatic events are worked through storytelling-by creating narratives of loss, suffering, and displacement.
The course combines two types of texts: 1) key theoretical works on trauma, witnessing, and testimony, and 2) artistic representation of trauma, loss, and grief. Throughout the semester, we will be building close connections between these two types of traumatic representations.
Looking at things and thinking about things differently, we will try to understand why they are so irresistible to have, to use, to make, to keep, and to exchange.
During the course, we will approach things as signs (semiotics), as material substances (new materialisms), as objects of affection (affect studies), and as key agents of influence and impact (actor-network theory).
In addition to this, the course examines various ways through which language molds our individual selves: from organizing dreams and desires to shaping autobiographies.
Predominantly, the course will focus on anthropology's engagement with ethnography and writing. Focusing on the "experimental moment" in anthropology, we will try to understand how anthropologists transition from their fieldwork to theorizing, and from their ethnography - to text.
The course provides an in-depth review of these contradictions between utopian motivations and oppressive practices in the Soviet Union. By reading major political texts of the period we will trace the emergence and dissipation of revolutionary ideas. Key cultural documents of the time will introduce us to crucial elements of communist modernist aesthetics that have not lost their relevance even today. Through historical documents, fiction and film, the course will present central players of Soviet Utopia: from Vladimir Lenin to Kazimir Malevich; from Joseph Stalin to Sergei Eisenstein.
What can the field of Russian, Eastern European, and Eurasian studies gain if Soviet socialism is examined not as a domain of totalizing political ideology, but through its real practices?
By building a consistent and probing exchange on the history and legacy of Soviet modernity, we aspire to change the course of our field by producing a global outlook of modernity that is neither Western-centric, nor essentialist, nor retrograde but rather attentive to its own diverse, multi-layered, and truly polycentric nature.
Princeton
August 24, 2023
9.30 – 12.45 SESSION I
Mark Lipovetsky (Columbia)
My Name Is Million for We Are Many: De-dramatizing Homelessness
Lidia Tripiccione (Princeton)
I porci di sant’Antonio, Or, of the miniaturized Marco Polo
Irina Sandomirskaja (Södertörn University)
Remedy Against Melancholy: The Manifold, or Marco Polo in Relocation
13.30 – 15.30 SESSION II
Serguei Oushakine (Princeton)
Strangers, Strangers Everywhere: On the Epistemic Benefit of Fire
Lilya Kaganovsky (UCLA)
Чужой язык, Foreign Speech, An/Other’s Language
16.00 – 18.00 SESSION III
Anne E. Dwyer (Pomona)
Traces, not Monuments: Mediated Authorship in Shklovsky’s Oriental Prose
Ilya Kalinin (Humboldt U, Berlin)
«Marco Polo, c’est moi», или Провинциализируя Европу
August 25, 2023
9.30–12.45 SESSION IV
Julia Vaingurt (Illinois at Chicago)
“Kublai Khan Blossomed as the Rose”: The Human Subject According to Shklovsky
Yuri Leving (Princeton)
Shklovsky’s Humans and Insects: Decolonizing the Anthill
Edward Tyerman (Berkeley)
Marco Polo, Factographer: Facts, Fictions, and the Disenchantment of the East
13.30 – 15.30 SESSION V
Kevin M. F. Platt (Penn)
Genealogies of Postcolonialism and Anti-Imperialism: Capitalist Empire vs. Marxist Empire,
Eastern Empire vs. Western Empire
Oksana Bulgakowa (Johannes Gutenberg U., Mainz)
Шкловский, “Алишер Навои” и медиальные аспекты колониального
16.00 – 18.00 SESSION VI
Anton Svynarenko (Illinois at Chicago)
“Alisher Navoi”: Visions of Control
Nari Shelekpaev (Yale)
Shifting Images: Shklovsky and Central Asia in the 1930s–1940s
DISCUSSANTS:
Nathan Goldstone (Harvard), Yulia Kim (Columbia),
Alexander Pau Orejuela (CUNY)
Using the legacy of this scholarship as a point of departure, this symposium aims to identify new conceptual paths and research trajectories for thinking about genders and sexualities within contemporary Slavic Studies.
In part, we want to redefine the link between history and method by investigating how imperialist politics and nationalist ideologies – now and in the past – have been shaping representations of genders in visual and printed cultures, performing arts, literature, philosophy, and aesthetics.
Crucially, we want to see how empire and nationalism have impacted conceptual frameworks and theoretical approaches within gender and sexuality studies. What new fields of inquiry could gender studies help us to access now? What forms of intellectual engagement could the studies of sexualities precipitate today? To what extent could (predominantly Western) theories of gender and sexuality be used as analytical lenses for decolonizing the field of Slavic Studies?
The symposium seeks conceptually innovative and empirically grounded presentations across disciplines, including the fields of art and graphics, film and theater, media and literature, history and philosophy and all fields that would showcase the interpretative significance and conceptual efficacy of gender and sexuality for studying Slavic cultures (broadly conceived).
Using this pioneering studies as our point of departure, we want to locate material practices and material artifacts within a larger socio-political
context.
What are the alternative political configurations and arrangements that are being envisioned and discussed in Europe and Eurasia against the backdrop of Trump’s America? Given the downward spiral of US-Russia relations, how is Russia’s presence in European relations understood and conceptualized by European and Eurasian elites and publics? How does globalization look from the point of view of local actors in, say, Berlin, Rome, Tbilisi or Bishkek now, after the ostensible US disengagement from international institutions and networks?
We invite proposals from scholars of politics, social relations, history, culture, law, and media interested in analyzing changes of the political imaginaries in Europe and Eurasia after November 2016. We seek empirically grounded and theoretically informed accounts of cultural shifts, political and social transformations, as well as new conceptual frames that are emerging in “old” and “new” Europe, Russia, and Central Asia in response to the geopolitical challenges posed by the Trump administration.
The Centennial Lecture Series at Princeton University will feature ten prominent historians of the Revolution whose work has provided most of what we now know about that event. In this series, I have asked these scholars to reflect on the Revolution and the way it has changed the way that they think about writing history.
Borrowing its title from Jochen Hellbeck’s pioneering study of the transformative power of the revolutionary process, the series explores complicated networks of relations between history, power, and the self.
As recent studies of war propaganda and hate speech have shown, much of the affective efficacy of
these forms of discursive mobilization hinges on their ability to convert the past into a historical justification for violence, retribution or revenge in the present. This propagandistic linking of past wars with today’s conflicts is another crucial aspect that the conference focuses on: How are historical examples of war or genocide “recycled” and “repurposed” in order to perceive new military conflicts? What are the methods of representation and types of referencing that make war history relevant? Which networks and institutions capitalize on the usable past by historicizing military invasions and conflicts?
399 Julis Romo Rabinowitz Building
FRIDAY, MAY 12, 2017
9:30 – 11:30
P a n e l 1: N E C R O P O L I T I C S O F H I S T O R Y
Chair: SERGUEI OUSHAKINE (Princeton)
Discussant: ELENA FRATTO (Princeton)
MARILYN CAMPEAU (Toronto)
Surrounded by Death: Representations of Corpses and Mutilated Bodies in Soviet War Propaganda
PEGGY O’DONNELL (New York)
Bones of Contention: Nazi Propaganda and Forensic Science in the Katyn Forest, 1943
ROSS CAPUTI (Amherst)
The Necropolitics of US Information Warfare: The 2004 Sieges of Fallujah
11:30 – 1:30
P a n e l 2: T H E A R T O F I N C I T E M E N T
Chair: ALAINA LEMON (Ann Arbor)
Discussant: LAUREN COYLE (Princeton)
ANDREW KUECH (New York)
America as Disgustor: Cultivating the Arthropodal Enemy in Chinese Propaganda during the Korean War
JORDAN KIPER (Storrs)
Theories of Incitement Propaganda: A Case Study of the Yugoslav Wars
ALISTER MISKIMMON & BEN O’LOUGHLIN (London)
The Disinformation Distraction: Why Strategic Narratives are the Primary Force of Weaponisation in the Ukraine Crisis
2:30 – 4:30
P a n e l 3: T H E A E S T H E T I C S O F A F F E C T
Chair: ELENA FRATTO (Princeton)
Discussant: EMILY VAN BUSKIRK (New Brunswick)
ERINA T. MEGOWAN (Moscow)
“Spiritual Food for Soldiers and Workers:” Mobilizing Arts during the Second World War
VADIM BASS (St. Petersburg)
The Vocabulary of Monumental Propaganda: Designing War Memorials in the USSR
VARVARA SKLEZ (Moscow)
Performing Documents: World War II in Contemporary Russian Theater
5:00-7:00 pm
KEYNOTE ADDRESS
J O C H E N H E L L B E C K
I M A G E S A G A I N S T W O R D S:
Nazi Germany and the Soviet Union at War, 1941-1945
SATURDAY, MAY 13TH, 2017
9:30-11:30
P a n e l 4: I N F O R M A T I O N W A R S
Chair: Chair: SERGEI ANTONOV (New Haven)
Discussant: ALAINA LEMON (Ann Arbor)
ALICE LOVEJOY (Minneapolis)
Material, Medium, and the Geographies of Moving-Image Propaganda
ITAI APTER (Haifa)
Radio Television Libre des Mille Collines: Broadcasting Violence in Rwanda
ARTEM BAGIEV (Moscow)
Militainment: Visualizing the Battle of Aleppo in Facebook Videos
11:30-1:00
P a n e l 5: H U R T F U L A C T S
Chair: KATHERINE M. H. REISCHL (Princeton)
Discussant: ALEKSANDAR BOŠKOVIĆ (New York)
PREDRAG DOJČINOVIĆ (Storrs)
A Mouthful of Crimes: Evidencing Genocidal and Persecutory Intent in the Courtroom
ÉVA TULIPÁN (Budapest)
Frames of Brutality: Violence in the Propaganda following the 1956 Revolution in Hungary
DMITRY BYKOV (Moscow)
Re-Usable Victory: Vladimir Putin and His Time Machine
2:30-4:30
P a n e l 6: W E A P O N I Z I N G T H E P A S T
Chair: ILYA VINITSKY (Princeton)
Discussant: ALEXEI GOLUBEV (Toronto)
MATTHEW KOVAC (Chicago)
“Continuing the Mission”: World War I and the Roots of Red Scare Violence, 1919-1921
TAMARA PAVASOVIĆ TROŠT & JOVANA MIHAJLOVIĆ TRBOVC (Ljubljana)
History Textbooks in War-Time: The Use of WWII in 1990s War Propaganda in the Former Yugoslavia
MATTHEW LUXMOORE (Cambridge)
“Orange Plague”: WWII memory as an Instrument of Counter-Revolution in Putin’s Russia
5:00-7:00 pm
KEYNOTE ADDRESS
R I C H A R D A S H B Y W I L S O N
H O L D I N G P R O P A G A N D I S T S A C C O U N T A B L E?
Problems of Causation and Agency in Law and Social Research
SUNDAY, MAY 14TH, 2017
9:30-11:30
P a n e l 7: P A T R I O T S & H E R O E S
Chair: ALEXEI GOLUBEV (Toronto)
Discussant: SERGEI ANTONOV (New Haven)
WIM COUDENYS (Leuven)
A Country of Heroes? Belgium in Russian Propaganda during WWI… and After
KATHERINE M. H. REISCHL (Princeton)
All the Propaganda That’s Fit to Print: Ilya Ehrenburg’s War Album, c. 1942
NATALIJA ARLAUSKAITE (Vilnius)
Techniques of the Ice Road Observer: Adapting War Iconography for the Digital Age
11:30-1:30
P a n e l 8: E M O T I O N A L W A R F A R E
Chair: ALEKSANDAR BOŠKOVIĆ (New York)
Discussant: ILYA VINITSKY (Princeton)
AGATA ZBOROWSKA (Warsaw)
Between Hostility and Hospitality: The Role of Things in Polish Propaganda in the Twilight of World War II
POLINA BARSKOVA (Amherst)
Besieged Representations: Encoding Intimacy at the Time of Terror
LINDA ROBERTSON (Geneva, NY)
Teaching Us Not to Care: Post-Heroic Warfare, Armed Drones, and Moral Inanition
The Program Committee:
Serguei Oushakine, Chair (Princeton), Peter Fritzsche (University of Illinois), Alexei Golubev (University of Toronto), Jochen Hellbeck (Rutgers University). Alaina Lemon (University of Michigan)
This interdisciplinary conference aims to review successes and failures of the dialogue between the postcolonial theory and postcommunist studies, which has been taking place in the former socialist countries. We invite scholars to approach the alleged postcolonial condition of postcommunist Europe and Eurasia not only as a break from the colonial past, but also as a method of retrospective reflection, and a form of an intellectual exchange. To what extent can postcolonial studies of the communist experiment be seen as a product of intellectual transfer or conceptual mimicry? Do those studies merely graft the postcolonial argumentation and narration developed for the diverse cases of South Asia, Latin America, or South Africa onto the no less diverse traditions, experiences, and concerns of postcommuinist societies? Given the impact that Marxism in general and the work of Antonio Gramsci in particular had on the formation of postcolonial theory, how should we interpret the wholesale rejection of the leftist legacy by postcolonial scholarship in the region? Why do the anticolonial studies produced in, and of the region tend to privilege the history of the national elites, marginalizing even further the experience of the colonized and the suppressed? What are the analytical and interpretive benefits and pitfalls of postcolonial anti-communism that has been emerging gradually after the collapse of communism? Will political conservatism, aesthetic traditionalism, and romantic nationalism remain the key contributions of this anti-communist postcoloniality?
We encourage theoretically rigorous submissions that scrutinize the history of intellectual exchanges between different sites of postcolonial thinking worldwide, and the approaches, methods, and concepts that emerge in the spaces of postsocialism. In particular, we are interested in examining those points of conceptual divergence and conceptual intersection between the postcolonial and postcommunist studies deriving from the different forms of inequality that industrial capitalism and state socialism produced. Did these two forms of socio-political and economic organization create comparable configurations of (post)coloniality, with similar structures of colonial subjection and anti-colonial resistance? Or, were there distinctively socialist genealogies of subalternity that the processes of radical economic modernization in the USSR and the socialist bloc created? Which narratives and voices were strategically excluded during the formation of the allegedly classless society of socialist countries? Which narratives and voices have been strategically excluded now, as postsocialist states undergo rapid nationalization? Could we find the same dynamic of “domination without hegemony,” as Ranajit Guha discerned in the case of colonial India, or was the asymmetry of power between the “colonial” and “imperial” elites negotiated differently under/after socialism?
The program committee:
Serguei Oushakine, Chair (Princeton)
Tarik Cyril Amar (Columbia)
Edyta Bojanowska (Rutgers)
Michael Kunichika (Institute for Advanced Study, Princeton)
Ekaterina Pravilova (Princeton)
The conference is organized by
the Program in Russian, East European, and Eurasian Studies at Princeton University
It is precisely this process of conflation of text and image within the boundaries of the illustrated book for young Soviet readers that the symposium plans to examine. As a part of the general desire to translate Communism into idioms and images accessible to the illiterate, alternatively literate, and pre-literate, children’s books visualized ideological norms and goals in a way that guaranteed easy legibility and direct appeal, without sacrificing the political identity of the message. Relying on a process of dual-media rendering, illustrated books presented the propagandistic content as a simple narrative or verse, while also casting it in images. A vehicle of ideology, an object of affection, and a product of labor, the illustrated book for the young Soviet reader became an important cultural phenomenon, despite its perceived simplicity and often minimalist techniques. Major Soviet artists and writers contributed to this genre, creating a unique assemblage of sophisticated visual formats for the propaedeutics of state socialism.
The conference aims at analyzing the double nature of sotsromantizm, understood both as a critique of the Soviet Enlightenment and as an alternative form of Soviet socialism.
Workshop Program:
Friday, March 28, 2014
10:00 -10:50 The Postmodernist Novel
Mark Lipovetsky (University of Colorado at Boulder)
Philip Gleissner (Princeton University)
11:00-11:50 The Recycling of the Soviet
Evgeny Dobrenko (University of Sheffield)
Daniil Leiderman (Princeton University)
12:00-12:50 The Ideological Novel
Serguei Oushakine (Princeton University)
Rad Borislavov (Columbia University)
1:00- 1:50 The Historical Novel
Kevin Platt (University of Pennsylvania)
Bradley Gorski (Columbia University)
3:00-3:50 Dystopia and Apocalypse
Eliot Borenstein (New York University)
Maya Vinokur (University of Pennsylvania)
4:00-4:50 The Prose of Magical Historicism
Alexander Etkind (European University Institute)
Pavel Khazanov (University of Pennsylvania)
5:00-5:50 (Auto)Biographical Narratives
Marina Balina (Illinois Wesleyan University)
Natalia Klimova (Princeton University)
Saturday, March 29, 2014.
10:00 -10:50 New Lyrics
Stephanie Sandler (Harvard University)
Dmitry Kuzmin (Princeton University)
11:00 -11:50 Experimental Poetry
Catherine Ciepiela (Amherst College)
David Hock (Princeton University)
12:00-12:50 Narrative Poetry
Ilya Kukulin (Higher School of Economics)
Geoff Cebula (Princeton University)
2:00-2:50 New Drama
Boris Wolfson (Amherst College)
Susanna Weygandt (Princeton University)
3:00-3:50 Petropoetics: The Phenomenology of Oil
Ilya Kalinin (Smolny College, St Petersburg State University)
Katie Holt (Columbia University)
4:00-4:50 Final Discussion
Samuel Johnson. EL LISSITZKY ON PAPER: Print culture, architecture, politics, 1919–1933. 248pp. University of Chicago Press.
Valery Podoroga’s volume under review suggests a plausible answer to these questions – mimesis, that is to say, an ability to imitate; a capacity to appropriate; a skill to uproot, which is coupled with a desire to transpose conventions and approaches from the place of their origin to a new location. Speaking about Voltaire’s works, Erich Auerbach in his foundational study Mimesis: The Representation of Reality in Western Literature (1946) succinctly expressed the gist of the mimetic faculty: “Voltaire arranges reality so that he can use it for his purposes” (p. 411).
Mimesis, then, could be seen as a purposefully re-arranged reality, a reality under control, a reality with a maximized use-value. How and to what purpose do these operations of re-arranging, controlling, and maximizing (the value of) reality present themselves in Podoroga’s work?
It would be strange to associate this routinized technical managing of visual materials with any moral dilemmas or existential angst. Different iterations of the image’s original content and structure are nothing more than attempts to operationalize visual data. An image is never final. Nor finalizable. Editing is hardly a “violation” of its integrity; it is a way to “enhance” and “augment” it. Refreshingly, Photography and Political Repressions in Stalin’s Russia by Denis Skopin reminds us about predigital times when alterations of images were a much more complex affair with serious political, psychological, and social consequences.
to view their present through the lens of the past. The main problem, as Kelly shows, is that this past is not entirely user-friendly. “Extreme beauty is unsettling and difficult to
live with”, she writes in her preface, setting the tone for the volume. Her book is a remarkable attempt to show how this difficulty has been managed, avoided, or repressed.
Hellberg-Hirn E. Soil and Soul: The Symbolic World of Russianness. Aldershot: Ashgate, 1998. 289 pp.
Rancour-Laferriere D. The Slave Soul of Russia: Moral Masochism and the Cult of Suffering. New York: New York University Press, 1995. 330 pp. (Русский перевод: Ранкур-Лаферрьер Д. Рабская душа России: Проблемы нравственного мазохизма и культ страдания. Москва: Арт-Бизнес-Центр, 1996.)
Pesmen D. Russia and Soul: An Exploration. Ithaca: Cornell University Press, 2000. 364 p
Так, в западной академической среде уже идут разговоры о «деколонизации» славистики и других областей гуманитарного знания, касающегося России, Средней Азии и Восточной Европы: предполагается, что им предстоит не только рефлексировать собственные имперские или колониальные корни (что происходило и раньше, в том числе на страницах нашего журнала1), но и меняться в таких направлениях, которые в настоящий момент может быть трудно вообразить.
Прямо сейчас нелегко предсказать, каким именно изменениям в гуманитарном знании положило начало 24 февраля. Но в гуманитарных науках речь никогда не идет об одном только предсказании. Формирование повестки собственных дисциплин всегда входило в задачи гуманитариев. И если времена исторической неопределенности затрудняют прогнозирование, то для переосмысления целей и ориентиров они подходят как нельзя лучше.
В надежде стимулировать этот процесс мы сформулировали несколько вопросов, касающихся недавнего прошлого и ближайшего будущего гуманитарных дисциплин, и задали их нашим постоянным авторам и давним друзьям-гуманитариям.
Включение блокадной тематики в сферу политической повестки дня, связанной с идеологией патриотизма, привело также к политизации обсуждения: говорить о блокаде сегодня – значит, говорить о современном режиме государственной власти, гражданских свободах и политических правах. Именно поэтому любые исследования блокады и блокадной памяти находятся сейчас в области «рискованной науки», грозящей, с одной стороны, публичными скандалами и осуждением, а с другой, правозащитным комплексом противостояния существующим формам государственной коммеморации. Возможно и необходимо ли в этой ситуации знание о блокаде, свободное от каких-либо оценок?
Обсуждение блокады, свидетелями и, возможно, участниками которого мы сегодня являемся, ведется в основном в России и на русском языке, в результате чего складывается ощущение уникальности и самого прошлого, и конфликтов, не затихающих в отношении памяти о нем. Уникализация и экзотизация российского опыта работы с памятью препятствует, как нам кажется, пониманию особенностей глобальных мемориальных процессов, выходящих далеко за пределы самой России. Споры о прошлом, пересмотр сложившихся во второй половине XX века коммеморативных моделей, отсутствие консенсуса в отношении сложного прошлого, политизация и эмоционализация памяти – все это общие свойства эры ретротопии, как назвал нынешнюю эпоху Зигмунт Бауман.
Приглашая к участию в форуме журнала «Неприкосновенный запас» специалистов, имеющих опыт работы с различными вариантами «трудного прошлого», вызывающего сегодня споры и конфликты в самых разных уголках земного шара, мы хотим поместить память о блокаде Ленинграда в более широкий контекст дискуссий о современных формах коллективной памяти.
нимаю – спровоцировать какие-то дебаты по поводу той теоретической модели,
которую «гендерные исследования» в регионе пытались выстроить. Я был тогда
уверен, что простое заимствование терминов, концептов и форм анализа не спо-
собно произвести тот же социальный эффект, который возник в конце 1980-х в
США в процессе постепенной институциализации gender studies. Я был активно
против того, чтобы диалог с западной теорией сводился к элементарной прак-
тике перевода «gender» на русский язык. Я тогда даже написал статью полеми-
ческую «Gender напрокат», где сравнивал «гендер» с «ваучером» – непонятным
«феноменом», который куда-то можно, однако, вложить и получить выгоду.
Ну, или не получить… Но диалога не вышло. Спорить как-то никто не захотел.
Кто-то обиделся…