International journal on Slavic historical studies “Studia Slavica et Balcanica Petropolitana” has been published since 2007. The aim of the journal is to publish the results of the latest research in the history of the Slavic and Balkan nations, introduce new sources, and review the most interesting up-to-date books in the field of Slavic Studies. Main regulation and our mission: http://slavica-petropolitana.spbu.ru/en/our-mission.html Ethic code: http://slavica-petropolitana.spbu.ru/en/ethic-code.html Supervisors: Filyushkin Alexander, the editor-in-chief: a.filushkin@spbu.ru and Alimov Denis, the deputy editor-in-chief: aljimov@mail.ru
Одним из выдающихся открытий, сделанных Е. Н. Носовым на Рюриковом Городище под Новгородом, являе... more Одним из выдающихся открытий, сделанных Е. Н. Носовым на Рюриковом Городище под Новгородом, является обнаружение и исследование в 1989–2010 гг. укреплений эпохи Рюрика. Статья посвящена итогам следующего этапа изучения укреплений — раскопок 2013–2016 гг. в северной, древ- нейшей, части Рюрикова Городища возле храма Благовещения. Исследования существенно удревнили датировку культурного слоя Рюрикова Городища и помогли наметить дробную стратиграфию поселения VII(?) – начала X в., отражающую сложную историю археологического микрорегиона в истоке Волхова. Автор выделяет на поселении шесть культурно-хронологических этапов, охватывающих период с эпохи раннего металла до начала X в. Несомненно, в дальнейшем предложенная схема будет усложняться, в первую очередь за счет расширения информации о древностях второй половины I тыс. до н. э. – первой половины I тыс. н. э. В ходе раскопок был найден выходящий к Волхову северный фас укреплений второй половины IX в. Оборонительные сооружения, впервые выявленные и описанные Е. Н. Носовым, подковой охватывали холм. На его склоне зафиксирован вал, состоявший как минимум из четырех рядов срубных городней, забутованных песком и дерном. Найденные в забутовке дирхем и гребень скандинавского типа не оставляют сомнений в принадлежности укреплений к ранней эпохе викингов. Главным итогом раскопок стало обнаружение под этими дерево-земляными укреплениями следов более ранних фортификационных сооружений, предположительно датирующихся VIII – первой половиной IX в., и связанных с небольшим славянским городком холмового типа. Ранние укрепления, прослеженные на протяжении 6 м и на высоту около 4 м, представляли собой систему невысоких эскарпов. На террасе одного из них изучена углубленная в грунт постройка столбовой конструкции. Эти фортификационные сооружения и постройка пришли в запустение и были распаханы в VIII – первой половине IX в., что дает основания для предположения о бытовании в истоке Волхова топо- нима Городище (заброшенный городок) уже в этот период. Полученный материал добавляет новые аспекты в дискуссию о начале славянской колонизации Приильменья и о происхождении Новгорода. Давний спор о взаимоотношении топонимов Городище, Новгород, Hólmgarđr и реконструируемого историками и филологами топонима Холмгород получает новую пищу. ******* One of the outstanding discoveries made by E. N. Nosov at the Rurik hillfort (“gorodische”) near Novgorod is the discovery fortifications of the Rurik era. The archeologists studied them in 1989–2010. The article is devoted to the results of the next stage of the study of fortifications — excavations of 2013–2016. The place of excavations was situated in the northern, most ancient, part of the Rurik hillfort near the Cathedral of the Annunciation. It consists of the cultural layer of the settlement of the 7th (?) – early 10th century, reflecting the complex history of the archaeological microregion at the source of Volkhov. The author identifies six cultural-chronological stages in the settlement, covering the period from the era of the early metal to the beginning of the 10th century. Undoubtedly, the proposed scheme will become more complicated in the future, primarily due to the expansion of information about antiquities of the second half of the 1000 BC. e. – the first half of 1000 AD. During the excavation, the northern face of the fortifications of the second half of the 9th century overlooking Volkhov was found. The dirhams and the crest of the Scandinavian type found in the strike indicates to the early Viking era. The main result of the excavations was the discovery under these tree-earth fortifications of traces of earlier fortifications, allegedly dating from the 8th – first half of the 9th century, and associated with the small Slavic town of the hill type. The early fortifications, traced over 6 m and to a height of about 4 m, were a system of low scarp. On the terrace of one of them was situeted the pillar construction deepened into the ground. These fortifications were plowed up in the 8th - first half of the 9th century. It indicated that the toponym “Gorodishche” existed in the source of Volkhov already in this period. The new material adds new aspects to the discussion about the beginning of the Slavic colonization of banks of Ilmen’ Lake and the origin of Novgorod. A long-standing debate about the relationship between the place names “Gorodishche”, Novgorod, “Hólmgarđr” etc. receives new materials.
Статья посвящена анализу современного состояния исследований по истории Совета экономической взаи... more Статья посвящена анализу современного состояния исследований по истории Совета экономической взаимопомощи. Анализируя публикации, диссертации и научные доклады за последние два десятилетия, автор показывает, что после самороспуска организации в 1991 г. ее история была предана незаслуженному забвению. Новый интерес проснулся в 2010-х гг., чему способствовали формирование социального запроса на понимание экономической природы восточноевропейских стран и появление новых методологических подходов нового поколения историков. Проблемное поле СЭВ переживает новый этап, связанный даже не столько с открытием архивов, сколько с приходом новой волны исследователей, заинтересованных в объективном изучении феномена СЭВ с позиций транснациональной и глобальной истории, ищущих ответы на вопросы сегодняшнего дня о возможных альтернативах капиталистической глобализации, основанной на базе институтов Бреттон-Вудской модели ХХ в. ******* The article is dedicated to analysis of contemporary state of research in the field of institutional history of the Council for Mutual Economic Assistance (CMEA). The author analyzes various publications, dissertations and conference papers over the two last decades. He argues that after dissolution of CMEA in 1991 its history was wrongly forgotten. A new interest appeared in 2010-s as a result of few factors: social request for better understanding of the economic nature of East European countries, the advent of new methodological approaches and a new generation of historians. The CMEA research field passes threw a new stage of discovery what is a result not so much of new evidences and archival opening as with appearance of new wave of historians interested in objective study of CMEA phenomenon with a use of transnational and global history approaches, searching answers to the burning issues of contemporary world about possible alternatives to the capitalist globalization based on the institutions of Bretton-Woods model of the 20th century.
В статье рассматриваются перспективы разработки методики датировки матриц печатей на основе данны... more В статье рассматриваются перспективы разработки методики датировки матриц печатей на основе данных о составах сплавов. Материалом для проведения исследований послужили семь датированных матриц западноевропейских печатей из архива СПб ИИ РАН. Три (образцы М1, М5 и М6) из них являются копиями, выполненными в XVIII–XIX в., остальные четыре (М2, М3, М4, М7) предположительно аутентичны. Методом масс-спектрометрии с индуктивно-вязанной плазмой (МС-ИСП) было определено, что все исследованные матрицы изготовлены из медных сплавов со зна- чительными вариациями основных элементов сплава и примесей. Для определения хронологического контекста в качестве сопоставительной выборки были привлечены опубликованные данные о составе сплавов более 320 мелких литых изделий с точной хронологической привязкой: из Великобритании XIII–XVIII вв., из Германии XV–XIX вв.; из Франции — XIV–XIX вв.; из Польши — XIV–XVI вв. Статистический (кластерный) анализ элементного состава сплавов изучаемых матриц и изделий из сопо- ставительной выборки по основному составу (медь, цинк, свинец, олово) разделила все предметы на две крупные хронологические группы (до XVI в. и после XVI в.), в то время как исследование микропримесей разбило их на более мелкие подгруппы и позволило выделить характерные группы (кластеры) сплавов. Матрицы печатей М2, М4 и М7 входят в кластер, который включает самые ран- ние предметы из Великобритании XIII–XIV вв. Вероятно, данные матрицы могут быть отнесены к этому периоду. Матрица печати М3 вошла в кластер вместе с широким кругом изделий сопоставительной выборки, охватывающим XIII–XIX вв., следовательно, уточнение датировки по данной матрице выполнить невозможно. Матрицы печатей М1, М5 и М6, отнесенные по основному элементному составу к этапу поздней технологии (период после XVI в.), выделяются на фоне изделий сопоставительной выборки крайне высоким содержанием олова (2,26–4,33 %) и свинца (5,0–7,8 %) при содержании цинка 20,8–28,1 %. Поэтому, предположительно, эти изделия являются копиями периода Нового времени. Проведенное исследование позволяет сделать вывод, что использование анализа состава сплавов имеет перспективы в решении проблемы верификации подлинности и уточнении хронологии пред- мета. Однако в ходе работ были выявлены также и сложности, связанные, в первую очередь, с необ- ходимостью привлечения максимально широкого круга сопоставительных данных соответствующего географического, исторического и хронологического контекста. ******* The article discusses the potential of the method of seal matrix dating based on analysis of alloy compositions. Seven dated seal matrices of Western European seals from the St. Petersburg Institute of History, Russian Academy of Sciences, served as the material for the research. Three of them (samples M1, M5 and M6) are copies made in the 18th–19th centuries, the other four (M2, M3, M4, M7) are presumably authentic. It was determined by inductive-plasma mass spectrometry (ICP-MS) that all studied stampsmatrixes were made of copper alloys with significant variations of the basic components and trace elements. In order to set the chronological context, we used published data on the composition of alloys of more than 320 small cast products with an exact chronological reference: from Great Britain (13th–18th), Germany (15th–19th), France (14th–19th), Poland (14th–16th). The joint statistical cluster analysis of the alloys elemental composition was made for both the seal matrices and comparative items collection. As a results, all objects were separated based on the concentration of the basic elements (copper, zinc, lead, tin) into two large chronological groups (up to and after the 16th century), whereas the analysis of the micro- and trace impurities concentrations allowed us divided them into smaller subgroups and allocated characteristic clusters of alloys: The seal matrices M2, M4 and M7 are included in cluster with earliest items from Great Britain 13th–14th centuries. Probably, these matrices can be attributed to this period. The seal matrix M3 is associated in cluster with wide range comparative items, corresponding to the XIII–XIX centuries, therefore, the refinement of the dating of this matrix can not be done. The seal matrices M1, M5 and M6, classified based to the basic elemental composition as the latest technologies (period after the XVI century), are stood out among the comparative items due to extremely high concentration of Sn (2.26–4.33 %) and Pb (5.0–7.8 %) along with Zn content being in the range 20.8–28.1 %. Therefore, presumably, these products are copies of the period of the New time. The study allows to conclude that use of the analysis of alloys is the perspective instrument for verification of authenticity and chronology of an object. However, there were also revealed some difficulties provoked by lack of comparative data of the corresponding geographical, historical and chronological context.
Historical image studies have been used successfully in analysing, for instance, representations ... more Historical image studies have been used successfully in analysing, for instance, representations of «otherness». Despite of its certain restrictions, the approach can also be used in studying phenomena that are more complex. In this article, two recent case studies, both concerning Russian historiography and the formation of national narratives, are shortly discussed in order to ponder upon the applicability of the method in examining collective perceptions of the past. The first case is about the formation of the historiographical image of the borderland monastery of Valaam. The second one examines the development of the collective ideas concerning the battle of Kulikovo (1380). It can be said that in the image formation of Valaam, the emphasis is on spatiality, religion and contested frontier, whilst in the case of Kulikovo imagery, the ideas of temporality, national significance and active, unified resistance prevail. What is common for both case studies, however, is that the formation of the imagery has been intertwined with contemporary political issues of each given time. The process has had a full support of the power structures. Also, there is strong undercurrent of National Romanticist thinking connected to both of the cases. Both of the imageries have been formed anachronistically, in hindsight. Especially in the case of Kulikovo this phenomenon has a central role: the idea of the medieval battle as a crucial turning point is a prime example of explaining history in the light of contemporary knowledge and the prevailing ideological undercurrents. In both cases it is possible to analyze and trace the formation of separate images of certain scenes, turns and figures, and on the other hand, examine them as a whole imagery. ******* Методы имагологии — исследования образов — успешно используются при изучении, например, представлений об «инаковости». Несмотря на определенные ограничения, этот подход может быть применен при анализе различных и более сложных явлений. В данной статье мы рассмотрим два тематических исследования, касающихся формирования национальных нарративов в российской историографии, и продемонстрируем возможности этого метода в изучении коллективных представлений о прошлом. Первое исследование касается формирования историографического образа пограничного Валаамского монастыря. Во втором рассматривается развитие коллективных представлений о Куликовской битве (1380 г.). Можно сказать, что при формировании образа Валаама акцент делается на пространственность, религию и спорность границ, в то время как в случае с Куликово преобладают идеи времени, национального значения и активного сопротивления. Оба образа сформированы намного позже времени события. Общим моментом выступает тот факт, что их формирование было переплетено с современными политическими проблемами. Этот процесс также получал полную поддержку со стороны власти. Кроме того, в обоих случаях ощущается сильное влияние национального романтизма. Центральную роль это явление играет в создании образа Куликовской битвы. Идея средневековой битвы как переломного момента становится ярким примером объяснения истории в свете современных знаний и преобладающих идеологических течений. В обоих случаях можно проследить формирование отдельных образов, сцен и фигур, а с другой стороны — изучить их целостное изображение.
В 1990-е гг. было само собой разумеющимся рассматривать так называемый лингвистический поворот, б... more В 1990-е гг. было само собой разумеющимся рассматривать так называемый лингвистический поворот, баталии «постмодернистов» и «реалистов» вокруг природы, статуса и основных понятий историографии как Настоящее. Сегодня эту бурную полемику, нашедшую свое выражение в самых разных дискурсивных формах, было бы интересно рассмотреть как Прошедшее — с точки зрения Истории исторической науки, а точнее истории дискуссий вокруг ее базовых проблем. И в такой исторической перспективе есть свои весомые преимущества. Стратегия историзации предметного поля дискуссии была полноценно реализована в широко известных работах О. Г. Эксле. Отталкиваясь от уже достигнутого в этом направлении, автор статьи обращает внимание на другую возможность анализа того же полемического материала — сквозь призму интерактивного процесса конструирования новых версий, получивших в современной историографии бессодержательное наименование «умеренных», или «компромиссных». В статье дается оценка работы, проделанной ведущими историками этого направления по переосмыслению ключевых проблем исторического познания, включая вопрос об условиях и границах исторического познания в соотношении с вопросом об условиях и пределах научного познания вообще. Наиболее значимым в дискуссиях об объективности и исторической истине автор считает не ставшее традиционным обращение к тому, как думают историки, а более прагматичный подход, направленный на то, что именно делают историки, не только получая позитивные результаты, но также совершая и преодолевая ошибки. При этом акцентируется роль методических правил и норм профессиональной деятельности историка. Речь, как правило, идет именно об исследовательской практике, о необходимости согласия по поводу используемых концептов, подходов и методов, а главное – базовых правил, как в исследовании, так и в изложении полученных результатов. По существу, мы наблюдаем более или менее удачные попытки утвердить позиции истории как академической дисциплины, давая ей актуальное теоретическое обоснование, которое, признавая роль конструктивизма, оставляло место для поиска более адекватных исторических репрезентаций и стимулировало его. Рассмотрев ряд развернутых конструктивных предложений, выдержанных в духе неоклассической, или постнеклассической рациональности, автор приходит к выводу об их перспективности с точки зрения продвижения теории и метода «исторической науки о культуре». ******* In the 1990s it was taken for granted to consider the so-called linguistic turn, the battles of «postmodernists» and «realists» around nature, status and the basic concepts of historiography as the Present. Today, this stormy polemic, which has found expression in a variety of discursive forms, would be interesting to consider as the Past from the point of view of the History of historical science, or rather, the history of discussions around its basic problems. And in such a historical perspective there are significant advantages. The strategy for the historical discussion of the subject field was fully implemented in the well-known works of O. G. Oexle. Based on what has already been achieved in this direction, the author of the article draws attention to another possibility of analyzing the same polemic material — through the prism of the interactive process of constructing new versions, which in modern historiography have received the meaningless name of «moderate» or «compromise». The article assesses the work done by leading historians of this direction in rethinking the key problems of historical knowledge, including the question of the conditions and boundaries of historical knowledge in relation to the question of the conditions and limits of scientific knowledge in general. The author considers the most significant in discussions of objectivity and historical truth not a traditional appeal to how historians think, but a more pragmatic approach aimed at what historians do, not only receiving positive results, but also making and overcoming mistakes. The role of methodological rules and norms of professional activity of the historian is emphasized. Having considered a number of detailed constructive proposals, sustained in the spirit of neoclassical or post-non-classical rationality, the author comes to the conclusion that they are promising from the point of view of advancing the theory and method of «historical science of culture».
The «Slavic-Macedonian General History», a manuscript from the end of the 19th century, is the ob... more The «Slavic-Macedonian General History», a manuscript from the end of the 19th century, is the object of our interest. The author, Ǵorǵija M. Pulevski, died in 1893 and the manuscript remained unpublished until 2003. The work is comprised of three parts: a historical text presenting events from the earliest history through the Ottoman rule, up to the foundation of the national states of the Balkan Slavic peoples; an ethnography of the Balkan population; and a section on grammar. Taking the first steps in writing historiography, the author based his work on concepts of various authors. He glorified Macedonia’s past and highlighted the Slavic element in the Macedonian ethnogenesis, but he also wrote of the Balkan peoples, especially Slavic peoples. Considering representations of the past, we take into consideration the historical circumstances, characteristics of the time, as well as the author’s personal identity and views. In this analysis we try to define the place of this manuscript among contemporary works, analyzing it as a historical display. ******* В статье рассматривается сочинение Георгия Пулевского «Славяно-македонская общая история». Оно не было опубликовано и дошло только в рукописи. Автор скончался в 1893 г., и его труд был напечатан более 100 лет спустя, только в 2003 г. Произведение Пулевского состоит из трех частей: очерк этнографии балканского населения, грамматика и исторический текст, освещающий события на Балканах от самой ранней истории до османского владычества и до основания национальных государств балканских славянских народов. Делая первые шаги в написании историографии, автор прославляет прошлое македонцев и выделяет славянский элемент в македонском этногенезе. Он пишет и о других балканских народах, особенно славянского происхождения. В качестве источников он привлекает труды своих предшественников. В статье делается попытка определить место этой рукописи среди сочинений современников Пулевского, анализируется ее историческая концепция.
Территория современной Венгрии (Паннония) расценивалась древнерусскими летописцами как первоначал... more Территория современной Венгрии (Паннония) расценивалась древнерусскими летописцами как первоначальная «страна славян». Объединения славян, живших в Придунайском крае, были подавлены валахами и венграми. Как на этот сюжет смотрели венгерские средневековые летописцы? Как они описывали славяно-венгерские контакты во времена «обретения родины», завоевания Паннонии? В средневековых венгерских хрониках рассказывается, что славяне, чехи, болгары и валахи сражались против венгров и были жестоко разбиты. Одним из методов завоевания был хитрый обман. Был также мирный способ присоединения земель – династический брак с местным правителем. Имена славянских героев, выступающих против венгров, как Zuatapolug или Menumorout (Ménmarót = Great Moravian) показывают, что они были связаны с Великой Моравией. В статье доказывается, что в венгерском королевстве сохранилась устная традиция, описывающая историю Великой Моравии, повествующая об этом древнем государстве и моравско-венгерских отношениях. Она сохранилась в рассказах менестрелей. На основе содержащихся в них легенд выстраивалась средневековая венгерская идентичность. Эта гипотеза открывает новые возможности для анализа центрально-европейской и древнерусской традиции о самых ранних этапах формирования государств. ******* The territory of present-day Hungary played an important role for the Rus’ chroniclers as the original land of the Slavs. The so-called Story of the Book Translation (called so by Alexander Shakhmatov) described the fates of the Slavic inhabitants of the Danubian region, which were suppressed by the Valachians and Hungarians. There is a question if the Hungarian medieval chroniclers noted the Slavic-Hungarian contacts in the time of the Conquest of the Land? My article is devoted to this topic. After the presentation of the chronicles (Gesta Hungarorum by an anonymous notary of king Béla III, Gesta by Simon of Kéza and many late medieval chronicles known as the Chronicle composition of the 14th century) I describe the information about the relationship of the Hungarian conquerors with the local inhabitants. They are basing mainly on oppression. The Slavs, Czechs, Bulgarians and Valachians fought against the Hungarians and were cruelly defeated, but they asked also their protection from the fear. Guile and deception was one of the method of the conquest. There was also the peaceful way of connection of the land to the own Hungarian territory – it was the dynastical marriage. The names of the local heroes opposing to the Hungarians as Zuatapolug or Menumorout (Ménmarót = Great Moravian) show that they were connected to Great Moravia. I think that the Great Moravian oral tradition about the state and the Moravian-Hungarian relationship preserved in Hungarian Kingdom. It was transmitted by minstrels. Their stories were bricks which constructed the Hungarian identity stories noted in the chronicles.
Правительство постоянно беспокоилось о «цене империи», которую понимало как финансовые издержки з... more Правительство постоянно беспокоилось о «цене империи», которую понимало как финансовые издержки за удержание какой-либо окраины в составе государства. Министерство финансов вычисляло цену как разницу между государственными расходами на содержание администрации и войск, обустройство границ и городов, проведение железных дорог, а также других затрат от казны, с одной стороны, и бюджетными доходами от всех налогов и прибылей, которые государственное казначейство получало, – с другой. Проблема цены империи и ее единства имеет экономическое измерение, но не сводится к экономическим выгодам и потерям. С точки зрения империи, огромную роль играли вопросы ее безопасности, военной, экономической и геополитической власти, мессианизм, культурное и религиозное преобладание, решение внутренних политических проблем, легитимация власти императора, престиж верховной власти и государства и другие. Окраины оценивали «цену» империи со своей точки зрения и также учитывали нематериальные факторы. Степень защищенности, мера цивилизаторской миссии Центра, опасность ассимиляции и утраты этнической идентичности, возможность этнокультурной автономии и др. Однако оценить нематериальные факторы намного труднее и главное – проблематичнее, потому что точки зрения Центра и периферийных регионах различались и консенсус найти часто невозможно. Отношения между Центром и окраинами Российской империи были столь разнообразными, многосторонними и динамичными, что подвести их под какую-то одну формулу или один сценарий невозможно. Этнополитология предлагает три схемы для описания природы отношений центра и периферии: концепции гегемонии, внутреннего колониализма и диффузионизма. Чаще всего российское правительство проводило политику гегемонии и интеграции. Элементы колониализма встречались на ранних этапах освоения окраин. Тесная административная, правовая и экономическая интеграции на основе взаимных выгод постоянно находилась в центре его внимания. Но главная цель верховной власти и его правительства состояла в сохранении целостности империи. Ради этого они готовы были идти на любые жертвы со стороны русских. Однако в экстремальных случаях требовали и со стороны других народов империи поступиться своими интересами. ******* The government constantly fretted over the “cost of empire”, which it understood as the expense of possessing any borderlands as part of the state. The Ministry of Finance calculated the cost as the difference between state outlays for the maintenance of its administration and armed forces, the construction of borders and towns, and the installation of railways, as well as other expenses from the treasury, on the one hand, and budget revenue from all taxes and income the treasury received, on the other.The problem of the cost of empire and the empire’s unity, however, is not confined to economic gains and losses. From the empire’s point of view, the issues that played a huge role were the empire’s security, its military, economic, and geopolitical power, messianism, cultural and religious predominance, the resolution of internal political problems, the legitimization of the emperor’s rule, the prestige of the supreme authority and the state, and other matters. For their part, the borderlands assessed the cost of empire and also took non-material factors into account: the degree of security, the extent of the center’s civilizing mission, the danger of assimilation and of the loss of ethnic identity, the desire for ethno-cultural autonomy, and others. Appraising the intangible factors is much more difficult and, above all, more problematic, because the perspectives of the center and the peripheral regions differ and it is often impossible to find consensus.The relationship between the сenter and the borderlands of the Russian empire was so varied, multifaceted, and dynamic that to express it through a single formula or scenario is impossible. The field of ethnopolitics offers three several such schemes to describe the nature of relations between the center and the periphery: the concept of hegemony, of internal colonization, and of diffusionism. Analysis of the center’s relations with the borderlands in the imperial period shows that at various times and in various regions all three scenarios have been realized, but most often the government followed the concepts of hegemony and diffusion. Occasionally, one encounters elements of colonialism in the early stages of the acquisition of the borderlands. Close administrative, legal, and economic integration on the basis of mutual advantages continuously lies at the center of the government’s attention. But the main purpose of the supreme authority and its government consisted of preserving the integrity of the empire. For this reason, they were prepared to make any sacrifices on the part of the Russians. In extreme cases, however, they required that other peoples of the empire also sacrifice their own interests for a time.
В статье рассматривается система письма, существовавшая в представлениях древнерусских писцов-про... more В статье рассматривается система письма, существовавшая в представлениях древнерусских писцов-профессионалов XVI–XVII вв. В своей основе она состояла из двух типов профессионального письма: устава (или «книжного письма») и скорописи, а также из обычного (обиходного) письма, которое определялось древнерусскими книжниками как «метное письмо» или «обычное, сиречь скорое письмо». Устав («книжное письмо»), скоропись и метное письмо – полноценные древнерусские термины, использовавшиеся в специальной «каллиграфической», учебной и прочей литературе. О категории «метное письмо» мы можем говорить, начиная с 70-х – 80-х гг. XVI в. Устав и скоропись в западнорусской традиции фиксируются с 1540-х гг. В языке Московской Руси употребление термина «скоропись» (как обозначения типа письма) наблюдается в 70-х гг. XVI в., но, возможно, оно началось раньше – в 50-е гг. XVI в., тогда как самые ранние известные нам упоминания «устава» обнаруживаются в документе 1614 г. Указания на «полуустав» известны с 1630-х гг., однако он не воспринимался древнерусскими пишущими как обозначение самостоятельного типа письма. Анализ примеров употребления слова «полуустав» показывает окказиональность его значения применительно к письму. Для пишущих XVII в. «полуустав» был общим обозначением всех форм неполного соответствия «уставу» (своего рода «недоустав»). В одних случаях речь идет о функционально-качественном несоответствии («полуустав» как форма обычного письма), в других – это указание на меньший размер «уставного» письма. ******** The author discusses the classification of types of writing in the views of professional Russian scribes of the 16th–17th centuries. This classification included two basic types of professional writing: ustav or knizhnoe pis’mo (book writing) and skoropis’. There was also a certain kind of scrittura usuale termed “metnоe pis’mo” by the Russian bookmen. Ustav (“knizhnoe pis’mo”), skoropis’ and metnоe pis’mo were proper professional terms used in specialized books for calligraphers, in manuals and schoolbooks. The term “metnоe pis’mo” appears in the 1570ies – 1580ies. The terms “ustav” and “skoropis’” are attested in Western Russian documents from the 1540ies. In Muscovy the term “skoropis’” referring to the type of writing already existed by the 1570ies, but it may have appeared as early as the 1550ies. The term “ustav” is first encountered in a document dated to 1614. As far as the term “poluustav” is concerned, it is attested from the 1630ies and later. However, it did not mean a special type of writing. As may be proved by the contextual analysis, this term had different occasional usages. In the 17th century muscovite scribal milieu poluustav was a general term designating all forms of writing not properly coinciding with ustav. In some cases it meant some kind of nonconformity to the professional book writing (“knizhnoe pis’mo”) in function or in quality. In other cases it meant just writing in smaller scale in comparison to other manuscripts made in proper ustav.
В статье обсуждается гипотеза петербургского историка Евгения Ляховицкого, поставившего под сомне... more В статье обсуждается гипотеза петербургского историка Евгения Ляховицкого, поставившего под сомнение традиционную схему развития древнерусского письма (устав – полуустав – скоропись). Автор считает полуустав искусственным конструктом, придуманным учеными. Участники дискуссии обсудили пять вопросов: 1. Что следует вкладывать в понятие «тип письма»? 2) Насколько схема устав – полуустав – скоропись адекватно отражает эволюцию древнерусского письма? 3. Правомочно ли противопоставление «устава» и «полуустава», как раннего (XI–XIV) и более позднего (XV–XVII) книжного письма? 4. Какие факторы влияли на изменения древнерусского письма? 5. Как соотносится развитие кириллического письма в Древней Руси и югославянских странах? Эволюция письма шла одинаковыми или разными путями? Участники обсуждения приводят разные гипотезы, в которых можно выделить общие принципиальные положения: традиционная схема развития древнерусского письма (устав – полуустав – скоропись) является условной, созданной учеными. Однако для отказа от нее необходимо подвести новые эмпирические и теоретические обоснования. Определение особенностей типов письма, понятие «порчи письма» часто являются субъективными. Вместе с тем, изучение типов письма не является чисто палеографической проблемой. Письмо – это индикатор культурных, социальных, экономических процессов. Привлекать при его анализе такие оценочные категории, как «Золотой век», ставить развитие письма в зависимость от представлений о культурном прогрессе вряд ли продуктивно. Эволюция письма в русском и южнославянском книжном контексте шла одинаковым путем, но под воздействием разных факторов, и в итоге получились разные результаты. ******* The article discusses the hypothesis of the St. Petersburg historian Yevgeny Lyakhovitsky, who questioned the traditional pattern of development of Old Russian writing (ustav – poluustav – skoropis’). He considers the poluustav artificial construct invented by scientists. The discussion participants talk about five questions: 1. What should be put into the concept of “type of letter”? 2) To what extent does the scheme: ustav – poluustav – skoropis’ adequately reflect the evolution of Old Russian writing? 3. Is the polarizationof the “ustav” and “poluustav” valid as the early (XI – XIV) and later (XV–XVII) book letters? 4. What factors influenced the changes in Old Russian writing? Was it the influence of other cultures, changes in the old Russian book culture or something else? Is it possible to make direct connections between the evolution of letters and historical factors (the theory of the «Golden Age» and «damage to the letter» in crisistimes?) 5. How does the development of Cyrillic writing correlate in Ancient Russia and the Yugoslav countries? Did the evolution of writing go the same or in different ways? The participants in the discussion cite various hypotheses in which general principles can be singled out: the traditional scheme for the development of Old Russian writing (ustav – poluustav – skoropis’) is a conditional construction, created by scholars. However, to abandon it is necessary to bring new empirical and theoretical studies. Determining the characteristics of the writing types, the concept of «damage to the letter» are often subjective. At the same time, the study of writingtypes is not a purely paleographic problem. A letter is an indicator of cultural, social, economic processes. When analyzing such evaluative categories as the “Golden Age”, it is hardly productive to involve the development of a letter in dependence on the ideas of cultural progress. The evolution of writing in the Russian and South Slavic book context proceeded in the same way, but under the influence of various factors, and in the end there were different results.
Обсуждаются проблемы, поставленные в статье Е. А. Ляховицкого «К проблеме типологии древнерусског... more Обсуждаются проблемы, поставленные в статье Е. А. Ляховицкого «К проблеме типологии древнерусского письма». Такие характеристики письма, как тщательность, небрежность, упрощенность и т. д. не определяют тип письма. При определении типа кириллического письма следует учитывать конституирущие признаки, такие как темп движения; «вес» письма; высота и пропорции букв; буквы, выполняющиеся в более, чем две линейки, и их количество (в середине строки); угол наклона; общая форма движения пера; связность движений и др. Графический тип письма задается мировоззренческими, социальными и культурными установками, ценностными ориентациями. Можно говорить о нормативном, регламентированном, письме и системном письме, лишенном регламентации и всяких сдержек с точки зрения поиска оптимальных форм для быстрого исполнения. Схема устав – полуустав – скоропись неверно отражает эволюцию древнерусского письма. Когда возникла скоропись, устав не исчез. Длительное время указанные графические типы письма сосуществовали, будучи распределенными по тем или иным текстам, в зависимости от их предназначения и используемого языка. Противопоставление устава и полуустава как раннего (XI–XIV) и более позднего (XV–XVII) книжного письма не обоснованно. По крайней мере, до середины XVI в. книги писали письмом, называвшимся «устав». Самоценность и самодостаточность скорописи утверждались в условиях расширения области прагматических отношений между индивидами. Авторитет данного письма был обусловлен институционализацией светской письменности, развитием бюрократического способа управления, ростом профессионализации дела, связанного с подготовкой документов, значением деятельности и авторитетом светской власти, его административного аппарата. Фактором возникновения скорописи являлось понимание того, что вековую, авторитетную, осязаемую и созерцаемую традицию письма можно было подчинить, целенаправленно изменять, внести в письмо радикальные новации, и сделать это в рациональных целях. ******* The problems raised in the article by E. A. Lyakhovitskiy «To the problem of the Old Russian writing’s typology» are discussed. The following opinions are voiced. Such script characteristics as accuracy, sloppy, simplicity, etc., do not determine the type of writing. In determining the type of Cyrillic writing, one should take into account such constitutive features as the pace of movement; «Weight» of the writing; height and proportions of letters; letters running in more than two lines, and their amount (in the middle of the line); inclination; general form of the pen movement; connectedness, etc. The graphic type of writing is determined by ideological, social and cultural attitudes, value orientations. It is possible to speak about normative, regulated, writing and about systemicwriting, deprived of regulation and any control in terms of finding the best forms for quick execution.The scheme ustav – poluustav – skoropis’ incorrectly reflects the evolution of Old Russian writing. When the skoropis’ came, ustav did not disappear. For a long time, these graphic types of writing coexisted, being distributed over various texts, depending on their purpose and language used. The polarization of the “ustav” and “poluustav” as the early (XI–XIV) and later (XV–XVII) book letters is not justified. At least until the middle of the XVI century. Books were written by script called the “ustav”. The self-value and self-sufficiency of skoropis’ writing asserted in the conditions of expansion of the pragmatic relations scope between individuals. The authority of this writing was due to the institutionalization of secular writing, the development of the bureaucratic management, the growth of professionalization of activity related to the preparation of documents, the importance of operation and credibility of the secular authorities and its administrative capacity. The factor for skoropis’ script was the understanding that the age-old, authoritative, tangible and contemplative tradition of writing could be subordinated, purposefully changed, incorporated into the writing radical innovations, and do it for rational purposes.
Статья посвящена проблеме типологии древнерусского письма. Традиционно она представляется, как по... more Статья посвящена проблеме типологии древнерусского письма. Традиционно она представляется, как последовательность сменяющих друг друга трех основных типов письма – устава, полуустава и скорописи. Автор предпринимает попытку показать противоречивость и искусственность этой схемы, созданной в науке второй половины XVIII – первой четверти XIX в. А. Л. Шлецером и Е. Болховитиновым. Понятие «полуустав» представляется неоправданно широким. Оно объединяет несопоставимые по масштабу явления: старший полуустав, являющийся, фактически, сниженной версией современного ему устава XIV в., и младший полуустав, представления о котором не связаны с со степенью небрежности и простоты письма: в него включается и торжественное, крупное письмо, и более мелкое. Совокупность признаков старшего полуустава, описываемых в литературе не оправдывает его выделение, как самостоятельного типа письма, связанного со второй половиной XIV в. Что же касается младшего полуустава, то его резкое отделение от предшествующей истории развития древнерусского письма представляется не оправданным. Свойственные ему новые начертания в большинстве своем не вытесняют старые, а используются наряду с ними. Можно говорить не о разрыве с предшествующей традицией в конце XIV – начале XV в., а о ее обогащении новыми графическими формами. В письменности XV–XVII в. не редкостью, а скорее преобладающим типом являются рукописи, в которых новые начертания используются ограниченно, и не являются стилеобразующими. ******* The article is devoted to the problem of Old Russian writing’s typology. Traditionally, it is presented as a sequence of three main types of letters replacing each other – ustav, poluustav and skoropis'. The article attempts to show the inconsistency and artificiality of this scheme, created in the science of the second half of the XVIII – the first quarter of the XIX century by A. L. Schlezer and E. Bolkhovitinov. The concept of «poluustav» seems unreasonably broad. It brings together incomparable phenomena: the senior poluustav, which appears in the literature, in fact, as a reduced version of the modern Statute of the XIV century, and the junior poluustav, the ideas about which are not associated with the degree of negligence and simplicity of writing: it includes a solemn, large letter, and a smaller one. The set of features of the senior poluustav described in the literature does not justify its allocation as an independent type of writing associated with the second half of the XIV century. As for the junior poluustav, its sharp separation from the previous history of the development of Old Russian writing seems to be unjustified. The new features peculiar to it are for the most part not replacing the old ones, but used along with them. It’s possible to talk not about a break with the previous tradition in the end of XIV – the beginning of XV century, but about its enrichment with new graphic forms. In the writing of the XV–XVII century there are not rare, but rather the predominant type of manuscripts in which new styles are used in a limited way, they are not style-makers.
Исследования повседневной культуры сегодня стали важной частью исторических и культурологических ... more Исследования повседневной культуры сегодня стали важной частью исторических и культурологических исследований. Особое место в изучении пространства обыденного занимают детали и частные подробности, которые были важной частью пространства дома как структурного элемента повседневности. К таким деталям можно отнести произведения мелкой пластики. Изучение комплекса произведений, их стилистических особенностей, места в пространстве дома и связей с культурно-историческими процессами основаны на интеграции исторических, культурологических и искусствоведческих исследований. В центре внимания автора – образы мелкой пластики, вошедшие в пространство быта советских обывателей. Популярными среди них были образы, созданные по мотивам поэмы А. С. Пушкина «Бахчисарайский» фонтан и одноименного балета Б. В. Асафьева. На основе анализа произведений Н. Я. Данько, Е. А. Янсон-Манизер, О.П. Таежной-Чешуиной, А. А. Киселева, В. И. Щербины 1920–1970-х гг. выделяются три направления развития художественных образов в искусстве фарфора, бронзы и чугуна. Первое направление связано с обращением к произведению А. С. Пушкина: фарфоровый триптих («Гирей», «Зарема», «Мария») Н. Данько, две фарфоровые композиции В. Щербины. Второе направление связано с созданием произведений на основе балета Б. Асафьева «Бахчисарайский фонтан»: работы Е. А. Янсон-Манизер и О. Н. Таежной-Чеушиной в 1930–1950-х гг. в разных техниках (фарфор, бронза, чугун). Третье направление представлено произведениями, созданными А. Киселевым без создания портретных образов. Помимо анализа художественных образов и их эволюции, значительный интерес представляет изучение места произведений мелкой пластики в пространстве повседневной культуры. В статье выделяется три аспекта этого изучения: 1) с точки зрения художественной составляющей произведений промышленного искусства, 2) с точки зрения их места в пространстве типичного интерьера, 3) с точки зрения изучения процессов популяризации искусства балета как стратегического направления советской культурной политики. ******* Studies of daily culture today have become an important part of historical and cultural studies. Private details, as structural elements of the home space and everyday life, are in priority in usual area exploring. Works of small plastic are such details. The study of the complex of works, stylistic features, places in the house area and links with cultural and historical processes are based on the integration of historical, cultural and art studies.The images of small plastic, created on the motives of the poem by Alexander Pushkin “Bakhchisarai fountain” and the ballet of the same name by Boris Asafievare the articlefocus.Three trends in the development of artistic images in the art of porcelain, bronze and cast iron are documented on the basis of an analysis of the works by Natalia Danko, Elena Janson-Manizer, Olga Taezhnaya-Chechuina, Anatoly Kiselev, VladislavShcherbiny (1920–1970 years). In addition, the scientific interest is the study of the place of works of small plastic in the space of everyday culture.The article highlights three aspects of this study: 1) the artistic component of industrial art works, 2) their place in the typical interior area, 3) studying the processes of popularizing the ballet art as a strategic direction of the Soviet cultural policy.
Статья посвящена истории мотоцикла «Ява» как культовой для советских мотолюбителей вещи. Автор вы... more Статья посвящена истории мотоцикла «Ява» как культовой для советских мотолюбителей вещи. Автор выделяет два этапа в развитии отечественного послевоенного мотодвижения. В 1950-е–1970-е гг. в условиях дефицита автомобилей в СССР мотоциклы стали популярным транспортным средством, пригодным для дальних путешествий и для семейных выездов на дачу. В этот период мотоциклы чехословацкого производства завоевали популярность среди населения, поскольку выгодно отличались от продукции отечественной мотоциклетной промышленности и по внешнему виду, и по техническим характеристикам. Популярности модели «Ява» способствовали упрощенные условия покупки (без предварительной записи) и обслуживания (создавалась сеть гарантийных мастерских, а запасные части можно было заказать по почте). Вместе с тем в статье отмечаются трудности, с которыми сталкивались советские мотолюбители: дефицит как самих мотоциклов, так и их комплектующих, нехватка оборудованных мест для стоянки. К началу 1980-х гг. в советских городах «Ява» стала не только основным средством передвижения для молодежи, но и модным атрибутом. В годы «перестройки» мотоцикл был для молодого поколения символом свободы, перемен и новых возможностей, что привело к появлению движения «рокеров». Автор показывает, что это движение имело основные признаки субкультуры (символы, ритуалы, фольклор). Быть «рокером» в СССР означало быть «неформалом», но движение в целом не носило открыто противоправного характера. Протест большинства его участников проявлялся в стремлении сломать социальные рамки, порвать с обывательской средой, преодолеть формальные запреты. «Ява», выделяясь скоростными характеристиками, маневренностью и спортивным внешним видом, подходила для этой роли как никакой другой мотоцикл из доступных советской молодежи. ******* Article is devoted to history of the Java motorcycle as thing, cult for Soviet motor-fans.The author allocates two stages in development of the domestic post-war motor-movement. In 1950–1970 in the conditions of deficiency of cars in the USSR motorcycles became the popular vehicle suitable for distant travel and for family departures to the dacha. During this period motorcycles of Czechoslovak production won popularity among the population as favourably differed from products of the domestic motorcycle industry both on appearance, and on technical characteristics. The popularity of the Java model was promoted by the simplified purchase conditions (without making an appointment) and service (the network of guarantee workshops was created, and spare parts could be ordered by post). At the same time in article difficulties which the Soviet motor-fans met are noted: deficiency of both motorcycles, and their accessories, the shortage of the equipped places for the parking. By the beginning of the 1980th in the Soviet cities Java became not only the main vehicle for youth, but also fashionable attribute. In the years of «perestroika» the motorcycle was for the younger generation a symbol of freedom, changes and new opportunities that led to emergence of the movement of «rockers». The author shows that this movement had the main signs of subculture (symbols, rituals, folklore). To be «rocker» in the USSR meant to be «nonconformist», but the movement in general had no openly illegal character. The protest of most of its participants was shown in the aspiration to break a social framework, to tear with the narrow-minded environment, to overcome the formal bans. Java, being allocated with high-speed characteristics, maneuverability and sports appearance, was suitable for this role as any other motorcycle from available to the Soviet youth.
В статье рассматривается как военная техника отражались на психологическом состоянии российского ... more В статье рассматривается как военная техника отражались на психологическом состоянии российского общества в период Первой мировой войны и превращалась в фобические образы. Обращается внимание на то, что война приводила к невротизации социума, в котором увеличивалось количество душевнобольных. Общее тревожное состояние способствовало интерпретации войны как признака грядущего апокалипсиса, в соответствии с которым создавались чудовищные образы вооружений – пушек, самолетов, танков. При этом менялось отношение и к техническим изобретениям, давно вошедшим в повседневную жизнь обывателей – биноклям, фотоаппаратам, автомобилям. В условиях разраставшейся шпиономании они превращались в шпионские атрибуты. Ряд образов был заимствован из художественно-фантастических произведений. Среди сельских жителей развивались страхи перед аэропланами, которые обыватели нередко использовали для сведения счетов со своими классовыми врагами: немцами-колонистами и помещиками. ******* The formed phobic images of military equipment in the psychological state of Russian society during the First World War is considered in article. It is emphasized that the war led to the neuroticization of the society, in which the number of mentally ill people increased. The general anxiety contributed to the interpretation of the war as a sign of the impending apocalypse, in accordance with which monstrous images of weapons – guns, aircraft, tanks – were created. At the same time, the attitude towards technical inventions that had long entered the everyday life of the inhabitants – binoculars, cameras, cars - changed. In the conditions of growing spy mania they turned into spy attributes. Despite the fact that a number of images borrowed from art and fantasy works were not known to the peasants, many villagers also developed fears, mainly before airplanes, which the townsfolk often used to settle accounts with their neighbourhood: the German colonists and landlords.
Пиротское ковроткачество, благодаря своей выдающейся художественной, культурной и исторической це... more Пиротское ковроткачество, благодаря своей выдающейся художественной, культурной и исторической ценности, считается высочайшим достижением сербской ткацкой традиции. В статье рассматриваются его основные характеристики, значение и исторический путь. Превращению г. Пирота в центр ковроткачества в XIX в. способствовало его выгодное географическое положение и хозяйственно-экономический фактор, заключавшийся в традиционно развитом в этом крае отгонном скотоводстве, обеспечивавшем необходимое для развития ткацкого промысла сырье – высокого качества овечью шерсть. После освобождения юга Сербии в 1878 г. от Османской власти пиротские килимы стали престижным атрибутом оформления домов сербского населения. В конце XIX – начале XX в., в период обновления и конституциализации сербского государства, они вышли в публичное пространство и взяли на себя функцию сербского национального символа. Пиротские килимы стали украшать сакральные объекты, королевские дворы, государственные учреждения, выступать торжественным атрибутом на исторических событиях, соревнованиях, парадах и съездах, демонстрироваться на крупнейших международных выставках. Технология их ручного производства столетиями сохранялась в неизменном виде, поэтому в XXI в. эти изделия представляют собой штучную, эксклюзивную, дорогостоящую продукцию, ценность которой определяется ее географическим происхождением, историчностью и символичностью. Архаичные узоры, традиционная техника, натуральные материалы и история их бытования делают килимы достойными предметами музейного коллекционирования во всем мире, однако самое богатое их собрание хранится в Этнографическом музее в Белграде. ****** Due to its outstanding artistic, cultural and historical value, Pirot carpet weaving is considered to be the highest achievement of the Serbian weaving tradition. Its main characteristics, meaning and historical path is considered in article. The transformation of the city Pirot in the center of carpet weaving in the XIX century was promoted by its advantageous geographical position and economic factor, which consisted in the distant herding traditionally developed in this region, which provided the raw materials necessary for the development of weaving - high-quality sheep wool. After the liberation of southern Serbia in 1878 from the Ottoman Yoke, the Pirotickilims became a prestigious attribute for interior design of Serbian population. At the end of the XIX- the beginning of the XX centuries, during the period of renewal and constitutionalization of the Serbian state, they entered the public space and assumed the function of the Serbian national symbol. Pirotkilims began to decorate sacred objects, royal courts, government offices. They were act as a solemn attribute at historical events, competitions, parades, congresses and major international exhibitions. Their hand-made productiontechnology remained unchangedfor centuries. So in the 21th century these items are single-piece, exclusive, expensive products, which value is determined by the geographical origin, historicity and symbolism. Archaic patterns, traditional techniques, natural materials and the history of their existence make the Kilims worthy objects of museum collections all over the world, but their richest collection is kept in the EthnographicMuseum in Belgrade.
В конце XX – начале XXI в. одним из объективированных символов сербской национальной культуры ста... more В конце XX – начале XXI в. одним из объективированных символов сербской национальной культуры стал народный музыкальный инструмент – гусле. Пытаясь понять феномен этого инструмента и содержащуюся в нем духовную компоненту, автор статьи акцентирует внимание на исторических условиях его бытования, пытается установить ареал распространения и роль в трансляции духовных ценностей. В статье, в частности, указывается на нераздельную связь гусле с эпическим наследием и фигурой его исполнителя. В работе рассматриваются основные теории происхождения и генезиса этого музыкального инструмента, прослеживаются различные этапы становления связанной с ними исполнительской традиции и ее развития в Новое и Новейшее время. Автор обращает особое внимание на многофункциональное значение гусле в культуре, в том числе их роль в сохранении исторической памяти, формировании национальной идеи, сохранении семейных ценностей и этнического самосознания. Особо подчеркивается свойственная этому музыкальному инструменту особенность выражать коллективную рефлексию этнического сообщества на исторические события, носящие переломный характер. В то же время отмечается, что гусле представляют собой культурный феномен, связанный с традициями многих балканских народов, что подтверждается вариативностью этого инструмента, прослеживаемой по коллекциям музыкальных инструментов Этнографического музея в Белграде. Это обстоятельство приводит автора к выводу о том, что наблюдаемая в последние годы тенденция присвоения «национальных прав» на тот и или иной вид музыкального инструмента странами, образовавшимися после распада Югославии, в целом является заблуждением. ******* At the end of the 20th – the beginning of the 21th century one of the objectified symbols of the Serbian national culture has become the folk musical instrument – the gusle. Trying to understand the phenomenon of this instrument and its spiritual component, the author of the article focuses on the historical conditions of its existence, trying to establish the area of its distribution and its role in the spiritual values dissementation. The article, in particular, points to the inseparable connection of the gusle with the epic heritage and the figure of its performer .The paper examines the main theories of the origin and genesis of the gusle, traces the various stages of the development of the associated performing tradition and its development in the Modern and the Contemporary Times. The author pays special attention to the multifunctional significance of the gusle in culture, including their role in preserving historical memory, shaping the national idea, preserving family values and ethnic self-consciousness. The peculiarity of this musical instrument to express the collective reflection of the ethnic community on historical events of a crucial natureis highlighted. At the same time, it is noted that the gusle represent a cultural phenomenon associated with the traditions of many Balkan peoples, as evidenced by the variability of this instrument, traced through the collections of musical instruments of the Ethnographic Museum in Belgrade. This circumstance leads the author to the conclusion that the observed in recent years tendency to assign “national rights” to this or that type of musical instrument by countries formed after the breakup of Yugoslavia is generally a fallacy.
Рецензия на книгу болгарского медиевиста Цветелина Степанова «Религии в языческой Болгарии. (Исто... more Рецензия на книгу болгарского медиевиста Цветелина Степанова «Религии в языческой Болгарии. (Историографические подходы 1980–2015)» (Степанов, Цветелин. Религии в езическа България. (Историографски подходи 1980–2015 г.). София: Парадигма, 2017. 255 с.). Новый труд Ц. Степанова представляет религиозную ситуацию в раннесредневековой Болгарии через анализ болгарской историографии 1980–2015 гг. на широком сравнительно-историческом фоне и в свете современных методологических подходов. Рецензент оценивает книгу Ц. Степанова как показатель методологического перехода от «революционной» модели развития знания по Т. Куну к «программной» модели его приращения И. Лакатоса. Рецензент полагает, что такой переход необходим и в изучении религиозной ситуации на той территории, где в VII–IX вв. происходило сложное взаимодействие остатков автохтонного и пришлого населения, древних болгар и славян, результатом которого стало создание раннесредневекового Болгарского государства. ******* It is a review of the book «Religions in Pagan Bulgaria (Historiographical Approaches 1980–2015)» by the Bulgarian medievalist Tsvetelin Stepanov (Stepanov, Tsvetelin. Religii v ezicheska Bălgariya (Istoriografski podhodi 1980–2015). Sofiya: Paradigma Publ., 2017. 255 p.). Ts. Stepanov’s new work represents the religious situation in the early medieval Bulgaria through the analysis of the Bulgarian historiography of 1980–2015 on a broad comparative historical background and in the light of modern methodological approaches. The reviewer considers Ts. Stepanov’s book as an indicator of the methodological transition from the «revolutionary» model of knowledge development according to T. Kuhn to the «program» model of its growth following I. Lakatos. The reviewer believes that such a transition is necessary for the research of the religious situation in the territory where in the 7th–9th centuries there was a complex interaction between the remnants of the autochthonous and alien population groups, including the early Bulgars and Slavs, which resulted in the creation of the early medieval Bulgarian state.It is a review of the book «Religions in Pagan Bulgaria (Historiographical Approaches 1980–2015)» by the Bulgarian medievalist Tsvetelin Stepanov (Stepanov, Tsvetelin. Religii v ezicheska Bălgariya (Istoriografski podhodi 1980–2015). Sofiya: Paradigma Publ., 2017. 255 p.). Ts. Stepanov’s new work represents the religious situation in the early medieval Bulgaria through the analysis of the Bulgarian historiography of 1980–2015 on a broad comparative historical background and in the light of modern methodological approaches. The reviewer considers Ts. Stepanov’s book as an indicator of the methodological transition from the «revolutionary» model of knowledge development according to T. Kuhn to the «program» model of its growth following I. Lakatos. The reviewer believes that such a transition is necessary for the research of the religious situation in the territory where in the 7th–9th centuries there was a complex interaction between the remnants of the autochthonous and alien population groups, including the early Bulgars and Slavs, which resulted in the creation of the early medieval Bulgarian state.
Halperin, Charles. The Early Modern Muscovite state reconsidered, in Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2018. № 2. Pp. 181-196., 2018
Mikhail Krom’s new monograph «Rozhdenie gosudarstva. Moskovskaia Rus’ XV ‑– XVI vekov» reconceptu... more Mikhail Krom’s new monograph «Rozhdenie gosudarstva. Moskovskaia Rus’ XV ‑– XVI vekov» reconceptualizes the problem of the origins and nature of the Muscovite state, whose existence almost no previous historian had questioned. He disputes the paradigm of Russian exceptionalism, arguing that by the middle of the sixteenth century Muscovy possessed a sufficient number of the qualifying characteristics of an early modern European state to be called an early modern European state. Although Muscovy differed from other early modern European states in the unlimited authority of the ruler and the servility of the elite, the European model still applies. Krom raises numerous conceptual and substantive questions about Muscovy within a rigorously comparative framework. Although Krom presents his book as a a popularization, it should be read by all specialists as well.
******* Статья посвящена анализу новой монографии Михаила Крома «Рождение государства: Московская Русь XV – начала XVI веков», где переосмысляется проблема происхождения и сущности Москвии — вопросы, которые ни кем из историков ранее не ставились под сомнение. М. Кром оспаривает парадигму русской исключительности, утверждая, что к середине XVI в. Московия уже обладала достаточным количеством характеристик, свойственных государствам ранней модерной Европы, и тоже может называться ранним модерным европейским государством. Проведя тщательный сравнительный анализ, историк приходит в выводу, что несмотря на то что Московия отличалась от других европейских государств неограниченной властью правителя и раболепием элиты, европейская модель может быть к ней применима.
The question about the (non)existence of Slovincians has been one of the more intriguing issues i... more The question about the (non)existence of Slovincians has been one of the more intriguing issues in Slavic studies. Slovincians, discovered initially as an “ethnic group” (Hilferding, 1862), was 130 years later rejected as a “fiction” (Szultka, 1992). Assimilating the lessons of the epistemological turn, which suggests shifting the emphasis from “whether” to “how” does anything exist, I critically examine the foundations and significance of the argument that there never was any “ethnic group” of Slovincians (in modern period) since there was no such a tribe in early medieval times. In the first part of the paper, I reveal that Szultka’s claim is supported by very limited evidence following the conceptually limited (“archaeological”) naturalist notion of tribe. In the second part, after familiarizing the reader with an antinaturalist anthropological notion of tribes as “secondary phenomena”, I seek to demonstrate that in the course of history, the Slovincians were constantly tribalized on the material and symbolic level by the Germans and the Poles (and some other actors of Slavic identity). Even if to be a tribe does not entail to be an ethnic group, Slovincians may be a fiction only in terms of social construction or making of.
******* В данной работе авторы сообщают о генетическом исследовании, задачей которого явилось определение гаплогрупп из двух средневековых русских захоронений на месте древнего города Радонеж около г. Сергиев Посад Московской области (археологический памятник «Радонеж», приход Афанасия Великого, раскопки Археологической экспедиции Сергиево-Посадского музея-заповедника (ранее, Загорская археологическая экспедиция, ЗАРЭ, под руковоством д.э.н. В. И. Вишневского). Период времени — XVI–XVII вв., период Русского Царства и последующее Смутное время. Результатами являются выявленный субклад Y-гаплогруппы R1a-M458, типичный для Центральной и Восточной Европы, и митохондриальные гаплогруппы H2a1 и H или JT (типичные для Северной и Восточной Европы). Это позволяет сделать предположение о том, что население западнославянских регионов могло иметь определенную генетическую близость к средневековому населения Подмосковья. Возможный континуум мог включать в себя Балтийский регион (ранее был опубликован один славянский R1a-M458 от Узедома) или Дунайско-Карпатский регион (регион самого раннего славянского присутствия согласно русским летописям и присутствия Y-гаплогруппы R1a еще в эпоху Бронзы). Митохондриальная ДНК также показывает восточно-европейские или балтийские связи. Полученный результат в целом говорит о связи носителей изученных ДНК с северо- и среднеевропейским населением. Для процесса генотипирования был разработан уникальный процесс основанный на модуле перчаточных боксов, который поддерживает азот высокой чистоты, что позволяет извлекать ДНК в ультрачистых условиях.
Одним из выдающихся открытий, сделанных Е. Н. Носовым на Рюриковом Городище под Новгородом, являе... more Одним из выдающихся открытий, сделанных Е. Н. Носовым на Рюриковом Городище под Новгородом, является обнаружение и исследование в 1989–2010 гг. укреплений эпохи Рюрика. Статья посвящена итогам следующего этапа изучения укреплений — раскопок 2013–2016 гг. в северной, древ- нейшей, части Рюрикова Городища возле храма Благовещения. Исследования существенно удревнили датировку культурного слоя Рюрикова Городища и помогли наметить дробную стратиграфию поселения VII(?) – начала X в., отражающую сложную историю археологического микрорегиона в истоке Волхова. Автор выделяет на поселении шесть культурно-хронологических этапов, охватывающих период с эпохи раннего металла до начала X в. Несомненно, в дальнейшем предложенная схема будет усложняться, в первую очередь за счет расширения информации о древностях второй половины I тыс. до н. э. – первой половины I тыс. н. э. В ходе раскопок был найден выходящий к Волхову северный фас укреплений второй половины IX в. Оборонительные сооружения, впервые выявленные и описанные Е. Н. Носовым, подковой охватывали холм. На его склоне зафиксирован вал, состоявший как минимум из четырех рядов срубных городней, забутованных песком и дерном. Найденные в забутовке дирхем и гребень скандинавского типа не оставляют сомнений в принадлежности укреплений к ранней эпохе викингов. Главным итогом раскопок стало обнаружение под этими дерево-земляными укреплениями следов более ранних фортификационных сооружений, предположительно датирующихся VIII – первой половиной IX в., и связанных с небольшим славянским городком холмового типа. Ранние укрепления, прослеженные на протяжении 6 м и на высоту около 4 м, представляли собой систему невысоких эскарпов. На террасе одного из них изучена углубленная в грунт постройка столбовой конструкции. Эти фортификационные сооружения и постройка пришли в запустение и были распаханы в VIII – первой половине IX в., что дает основания для предположения о бытовании в истоке Волхова топо- нима Городище (заброшенный городок) уже в этот период. Полученный материал добавляет новые аспекты в дискуссию о начале славянской колонизации Приильменья и о происхождении Новгорода. Давний спор о взаимоотношении топонимов Городище, Новгород, Hólmgarđr и реконструируемого историками и филологами топонима Холмгород получает новую пищу. ******* One of the outstanding discoveries made by E. N. Nosov at the Rurik hillfort (“gorodische”) near Novgorod is the discovery fortifications of the Rurik era. The archeologists studied them in 1989–2010. The article is devoted to the results of the next stage of the study of fortifications — excavations of 2013–2016. The place of excavations was situated in the northern, most ancient, part of the Rurik hillfort near the Cathedral of the Annunciation. It consists of the cultural layer of the settlement of the 7th (?) – early 10th century, reflecting the complex history of the archaeological microregion at the source of Volkhov. The author identifies six cultural-chronological stages in the settlement, covering the period from the era of the early metal to the beginning of the 10th century. Undoubtedly, the proposed scheme will become more complicated in the future, primarily due to the expansion of information about antiquities of the second half of the 1000 BC. e. – the first half of 1000 AD. During the excavation, the northern face of the fortifications of the second half of the 9th century overlooking Volkhov was found. The dirhams and the crest of the Scandinavian type found in the strike indicates to the early Viking era. The main result of the excavations was the discovery under these tree-earth fortifications of traces of earlier fortifications, allegedly dating from the 8th – first half of the 9th century, and associated with the small Slavic town of the hill type. The early fortifications, traced over 6 m and to a height of about 4 m, were a system of low scarp. On the terrace of one of them was situeted the pillar construction deepened into the ground. These fortifications were plowed up in the 8th - first half of the 9th century. It indicated that the toponym “Gorodishche” existed in the source of Volkhov already in this period. The new material adds new aspects to the discussion about the beginning of the Slavic colonization of banks of Ilmen’ Lake and the origin of Novgorod. A long-standing debate about the relationship between the place names “Gorodishche”, Novgorod, “Hólmgarđr” etc. receives new materials.
Статья посвящена анализу современного состояния исследований по истории Совета экономической взаи... more Статья посвящена анализу современного состояния исследований по истории Совета экономической взаимопомощи. Анализируя публикации, диссертации и научные доклады за последние два десятилетия, автор показывает, что после самороспуска организации в 1991 г. ее история была предана незаслуженному забвению. Новый интерес проснулся в 2010-х гг., чему способствовали формирование социального запроса на понимание экономической природы восточноевропейских стран и появление новых методологических подходов нового поколения историков. Проблемное поле СЭВ переживает новый этап, связанный даже не столько с открытием архивов, сколько с приходом новой волны исследователей, заинтересованных в объективном изучении феномена СЭВ с позиций транснациональной и глобальной истории, ищущих ответы на вопросы сегодняшнего дня о возможных альтернативах капиталистической глобализации, основанной на базе институтов Бреттон-Вудской модели ХХ в. ******* The article is dedicated to analysis of contemporary state of research in the field of institutional history of the Council for Mutual Economic Assistance (CMEA). The author analyzes various publications, dissertations and conference papers over the two last decades. He argues that after dissolution of CMEA in 1991 its history was wrongly forgotten. A new interest appeared in 2010-s as a result of few factors: social request for better understanding of the economic nature of East European countries, the advent of new methodological approaches and a new generation of historians. The CMEA research field passes threw a new stage of discovery what is a result not so much of new evidences and archival opening as with appearance of new wave of historians interested in objective study of CMEA phenomenon with a use of transnational and global history approaches, searching answers to the burning issues of contemporary world about possible alternatives to the capitalist globalization based on the institutions of Bretton-Woods model of the 20th century.
В статье рассматриваются перспективы разработки методики датировки матриц печатей на основе данны... more В статье рассматриваются перспективы разработки методики датировки матриц печатей на основе данных о составах сплавов. Материалом для проведения исследований послужили семь датированных матриц западноевропейских печатей из архива СПб ИИ РАН. Три (образцы М1, М5 и М6) из них являются копиями, выполненными в XVIII–XIX в., остальные четыре (М2, М3, М4, М7) предположительно аутентичны. Методом масс-спектрометрии с индуктивно-вязанной плазмой (МС-ИСП) было определено, что все исследованные матрицы изготовлены из медных сплавов со зна- чительными вариациями основных элементов сплава и примесей. Для определения хронологического контекста в качестве сопоставительной выборки были привлечены опубликованные данные о составе сплавов более 320 мелких литых изделий с точной хронологической привязкой: из Великобритании XIII–XVIII вв., из Германии XV–XIX вв.; из Франции — XIV–XIX вв.; из Польши — XIV–XVI вв. Статистический (кластерный) анализ элементного состава сплавов изучаемых матриц и изделий из сопо- ставительной выборки по основному составу (медь, цинк, свинец, олово) разделила все предметы на две крупные хронологические группы (до XVI в. и после XVI в.), в то время как исследование микропримесей разбило их на более мелкие подгруппы и позволило выделить характерные группы (кластеры) сплавов. Матрицы печатей М2, М4 и М7 входят в кластер, который включает самые ран- ние предметы из Великобритании XIII–XIV вв. Вероятно, данные матрицы могут быть отнесены к этому периоду. Матрица печати М3 вошла в кластер вместе с широким кругом изделий сопоставительной выборки, охватывающим XIII–XIX вв., следовательно, уточнение датировки по данной матрице выполнить невозможно. Матрицы печатей М1, М5 и М6, отнесенные по основному элементному составу к этапу поздней технологии (период после XVI в.), выделяются на фоне изделий сопоставительной выборки крайне высоким содержанием олова (2,26–4,33 %) и свинца (5,0–7,8 %) при содержании цинка 20,8–28,1 %. Поэтому, предположительно, эти изделия являются копиями периода Нового времени. Проведенное исследование позволяет сделать вывод, что использование анализа состава сплавов имеет перспективы в решении проблемы верификации подлинности и уточнении хронологии пред- мета. Однако в ходе работ были выявлены также и сложности, связанные, в первую очередь, с необ- ходимостью привлечения максимально широкого круга сопоставительных данных соответствующего географического, исторического и хронологического контекста. ******* The article discusses the potential of the method of seal matrix dating based on analysis of alloy compositions. Seven dated seal matrices of Western European seals from the St. Petersburg Institute of History, Russian Academy of Sciences, served as the material for the research. Three of them (samples M1, M5 and M6) are copies made in the 18th–19th centuries, the other four (M2, M3, M4, M7) are presumably authentic. It was determined by inductive-plasma mass spectrometry (ICP-MS) that all studied stampsmatrixes were made of copper alloys with significant variations of the basic components and trace elements. In order to set the chronological context, we used published data on the composition of alloys of more than 320 small cast products with an exact chronological reference: from Great Britain (13th–18th), Germany (15th–19th), France (14th–19th), Poland (14th–16th). The joint statistical cluster analysis of the alloys elemental composition was made for both the seal matrices and comparative items collection. As a results, all objects were separated based on the concentration of the basic elements (copper, zinc, lead, tin) into two large chronological groups (up to and after the 16th century), whereas the analysis of the micro- and trace impurities concentrations allowed us divided them into smaller subgroups and allocated characteristic clusters of alloys: The seal matrices M2, M4 and M7 are included in cluster with earliest items from Great Britain 13th–14th centuries. Probably, these matrices can be attributed to this period. The seal matrix M3 is associated in cluster with wide range comparative items, corresponding to the XIII–XIX centuries, therefore, the refinement of the dating of this matrix can not be done. The seal matrices M1, M5 and M6, classified based to the basic elemental composition as the latest technologies (period after the XVI century), are stood out among the comparative items due to extremely high concentration of Sn (2.26–4.33 %) and Pb (5.0–7.8 %) along with Zn content being in the range 20.8–28.1 %. Therefore, presumably, these products are copies of the period of the New time. The study allows to conclude that use of the analysis of alloys is the perspective instrument for verification of authenticity and chronology of an object. However, there were also revealed some difficulties provoked by lack of comparative data of the corresponding geographical, historical and chronological context.
Historical image studies have been used successfully in analysing, for instance, representations ... more Historical image studies have been used successfully in analysing, for instance, representations of «otherness». Despite of its certain restrictions, the approach can also be used in studying phenomena that are more complex. In this article, two recent case studies, both concerning Russian historiography and the formation of national narratives, are shortly discussed in order to ponder upon the applicability of the method in examining collective perceptions of the past. The first case is about the formation of the historiographical image of the borderland monastery of Valaam. The second one examines the development of the collective ideas concerning the battle of Kulikovo (1380). It can be said that in the image formation of Valaam, the emphasis is on spatiality, religion and contested frontier, whilst in the case of Kulikovo imagery, the ideas of temporality, national significance and active, unified resistance prevail. What is common for both case studies, however, is that the formation of the imagery has been intertwined with contemporary political issues of each given time. The process has had a full support of the power structures. Also, there is strong undercurrent of National Romanticist thinking connected to both of the cases. Both of the imageries have been formed anachronistically, in hindsight. Especially in the case of Kulikovo this phenomenon has a central role: the idea of the medieval battle as a crucial turning point is a prime example of explaining history in the light of contemporary knowledge and the prevailing ideological undercurrents. In both cases it is possible to analyze and trace the formation of separate images of certain scenes, turns and figures, and on the other hand, examine them as a whole imagery. ******* Методы имагологии — исследования образов — успешно используются при изучении, например, представлений об «инаковости». Несмотря на определенные ограничения, этот подход может быть применен при анализе различных и более сложных явлений. В данной статье мы рассмотрим два тематических исследования, касающихся формирования национальных нарративов в российской историографии, и продемонстрируем возможности этого метода в изучении коллективных представлений о прошлом. Первое исследование касается формирования историографического образа пограничного Валаамского монастыря. Во втором рассматривается развитие коллективных представлений о Куликовской битве (1380 г.). Можно сказать, что при формировании образа Валаама акцент делается на пространственность, религию и спорность границ, в то время как в случае с Куликово преобладают идеи времени, национального значения и активного сопротивления. Оба образа сформированы намного позже времени события. Общим моментом выступает тот факт, что их формирование было переплетено с современными политическими проблемами. Этот процесс также получал полную поддержку со стороны власти. Кроме того, в обоих случаях ощущается сильное влияние национального романтизма. Центральную роль это явление играет в создании образа Куликовской битвы. Идея средневековой битвы как переломного момента становится ярким примером объяснения истории в свете современных знаний и преобладающих идеологических течений. В обоих случаях можно проследить формирование отдельных образов, сцен и фигур, а с другой стороны — изучить их целостное изображение.
В 1990-е гг. было само собой разумеющимся рассматривать так называемый лингвистический поворот, б... more В 1990-е гг. было само собой разумеющимся рассматривать так называемый лингвистический поворот, баталии «постмодернистов» и «реалистов» вокруг природы, статуса и основных понятий историографии как Настоящее. Сегодня эту бурную полемику, нашедшую свое выражение в самых разных дискурсивных формах, было бы интересно рассмотреть как Прошедшее — с точки зрения Истории исторической науки, а точнее истории дискуссий вокруг ее базовых проблем. И в такой исторической перспективе есть свои весомые преимущества. Стратегия историзации предметного поля дискуссии была полноценно реализована в широко известных работах О. Г. Эксле. Отталкиваясь от уже достигнутого в этом направлении, автор статьи обращает внимание на другую возможность анализа того же полемического материала — сквозь призму интерактивного процесса конструирования новых версий, получивших в современной историографии бессодержательное наименование «умеренных», или «компромиссных». В статье дается оценка работы, проделанной ведущими историками этого направления по переосмыслению ключевых проблем исторического познания, включая вопрос об условиях и границах исторического познания в соотношении с вопросом об условиях и пределах научного познания вообще. Наиболее значимым в дискуссиях об объективности и исторической истине автор считает не ставшее традиционным обращение к тому, как думают историки, а более прагматичный подход, направленный на то, что именно делают историки, не только получая позитивные результаты, но также совершая и преодолевая ошибки. При этом акцентируется роль методических правил и норм профессиональной деятельности историка. Речь, как правило, идет именно об исследовательской практике, о необходимости согласия по поводу используемых концептов, подходов и методов, а главное – базовых правил, как в исследовании, так и в изложении полученных результатов. По существу, мы наблюдаем более или менее удачные попытки утвердить позиции истории как академической дисциплины, давая ей актуальное теоретическое обоснование, которое, признавая роль конструктивизма, оставляло место для поиска более адекватных исторических репрезентаций и стимулировало его. Рассмотрев ряд развернутых конструктивных предложений, выдержанных в духе неоклассической, или постнеклассической рациональности, автор приходит к выводу об их перспективности с точки зрения продвижения теории и метода «исторической науки о культуре». ******* In the 1990s it was taken for granted to consider the so-called linguistic turn, the battles of «postmodernists» and «realists» around nature, status and the basic concepts of historiography as the Present. Today, this stormy polemic, which has found expression in a variety of discursive forms, would be interesting to consider as the Past from the point of view of the History of historical science, or rather, the history of discussions around its basic problems. And in such a historical perspective there are significant advantages. The strategy for the historical discussion of the subject field was fully implemented in the well-known works of O. G. Oexle. Based on what has already been achieved in this direction, the author of the article draws attention to another possibility of analyzing the same polemic material — through the prism of the interactive process of constructing new versions, which in modern historiography have received the meaningless name of «moderate» or «compromise». The article assesses the work done by leading historians of this direction in rethinking the key problems of historical knowledge, including the question of the conditions and boundaries of historical knowledge in relation to the question of the conditions and limits of scientific knowledge in general. The author considers the most significant in discussions of objectivity and historical truth not a traditional appeal to how historians think, but a more pragmatic approach aimed at what historians do, not only receiving positive results, but also making and overcoming mistakes. The role of methodological rules and norms of professional activity of the historian is emphasized. Having considered a number of detailed constructive proposals, sustained in the spirit of neoclassical or post-non-classical rationality, the author comes to the conclusion that they are promising from the point of view of advancing the theory and method of «historical science of culture».
The «Slavic-Macedonian General History», a manuscript from the end of the 19th century, is the ob... more The «Slavic-Macedonian General History», a manuscript from the end of the 19th century, is the object of our interest. The author, Ǵorǵija M. Pulevski, died in 1893 and the manuscript remained unpublished until 2003. The work is comprised of three parts: a historical text presenting events from the earliest history through the Ottoman rule, up to the foundation of the national states of the Balkan Slavic peoples; an ethnography of the Balkan population; and a section on grammar. Taking the first steps in writing historiography, the author based his work on concepts of various authors. He glorified Macedonia’s past and highlighted the Slavic element in the Macedonian ethnogenesis, but he also wrote of the Balkan peoples, especially Slavic peoples. Considering representations of the past, we take into consideration the historical circumstances, characteristics of the time, as well as the author’s personal identity and views. In this analysis we try to define the place of this manuscript among contemporary works, analyzing it as a historical display. ******* В статье рассматривается сочинение Георгия Пулевского «Славяно-македонская общая история». Оно не было опубликовано и дошло только в рукописи. Автор скончался в 1893 г., и его труд был напечатан более 100 лет спустя, только в 2003 г. Произведение Пулевского состоит из трех частей: очерк этнографии балканского населения, грамматика и исторический текст, освещающий события на Балканах от самой ранней истории до османского владычества и до основания национальных государств балканских славянских народов. Делая первые шаги в написании историографии, автор прославляет прошлое македонцев и выделяет славянский элемент в македонском этногенезе. Он пишет и о других балканских народах, особенно славянского происхождения. В качестве источников он привлекает труды своих предшественников. В статье делается попытка определить место этой рукописи среди сочинений современников Пулевского, анализируется ее историческая концепция.
Территория современной Венгрии (Паннония) расценивалась древнерусскими летописцами как первоначал... more Территория современной Венгрии (Паннония) расценивалась древнерусскими летописцами как первоначальная «страна славян». Объединения славян, живших в Придунайском крае, были подавлены валахами и венграми. Как на этот сюжет смотрели венгерские средневековые летописцы? Как они описывали славяно-венгерские контакты во времена «обретения родины», завоевания Паннонии? В средневековых венгерских хрониках рассказывается, что славяне, чехи, болгары и валахи сражались против венгров и были жестоко разбиты. Одним из методов завоевания был хитрый обман. Был также мирный способ присоединения земель – династический брак с местным правителем. Имена славянских героев, выступающих против венгров, как Zuatapolug или Menumorout (Ménmarót = Great Moravian) показывают, что они были связаны с Великой Моравией. В статье доказывается, что в венгерском королевстве сохранилась устная традиция, описывающая историю Великой Моравии, повествующая об этом древнем государстве и моравско-венгерских отношениях. Она сохранилась в рассказах менестрелей. На основе содержащихся в них легенд выстраивалась средневековая венгерская идентичность. Эта гипотеза открывает новые возможности для анализа центрально-европейской и древнерусской традиции о самых ранних этапах формирования государств. ******* The territory of present-day Hungary played an important role for the Rus’ chroniclers as the original land of the Slavs. The so-called Story of the Book Translation (called so by Alexander Shakhmatov) described the fates of the Slavic inhabitants of the Danubian region, which were suppressed by the Valachians and Hungarians. There is a question if the Hungarian medieval chroniclers noted the Slavic-Hungarian contacts in the time of the Conquest of the Land? My article is devoted to this topic. After the presentation of the chronicles (Gesta Hungarorum by an anonymous notary of king Béla III, Gesta by Simon of Kéza and many late medieval chronicles known as the Chronicle composition of the 14th century) I describe the information about the relationship of the Hungarian conquerors with the local inhabitants. They are basing mainly on oppression. The Slavs, Czechs, Bulgarians and Valachians fought against the Hungarians and were cruelly defeated, but they asked also their protection from the fear. Guile and deception was one of the method of the conquest. There was also the peaceful way of connection of the land to the own Hungarian territory – it was the dynastical marriage. The names of the local heroes opposing to the Hungarians as Zuatapolug or Menumorout (Ménmarót = Great Moravian) show that they were connected to Great Moravia. I think that the Great Moravian oral tradition about the state and the Moravian-Hungarian relationship preserved in Hungarian Kingdom. It was transmitted by minstrels. Their stories were bricks which constructed the Hungarian identity stories noted in the chronicles.
Правительство постоянно беспокоилось о «цене империи», которую понимало как финансовые издержки з... more Правительство постоянно беспокоилось о «цене империи», которую понимало как финансовые издержки за удержание какой-либо окраины в составе государства. Министерство финансов вычисляло цену как разницу между государственными расходами на содержание администрации и войск, обустройство границ и городов, проведение железных дорог, а также других затрат от казны, с одной стороны, и бюджетными доходами от всех налогов и прибылей, которые государственное казначейство получало, – с другой. Проблема цены империи и ее единства имеет экономическое измерение, но не сводится к экономическим выгодам и потерям. С точки зрения империи, огромную роль играли вопросы ее безопасности, военной, экономической и геополитической власти, мессианизм, культурное и религиозное преобладание, решение внутренних политических проблем, легитимация власти императора, престиж верховной власти и государства и другие. Окраины оценивали «цену» империи со своей точки зрения и также учитывали нематериальные факторы. Степень защищенности, мера цивилизаторской миссии Центра, опасность ассимиляции и утраты этнической идентичности, возможность этнокультурной автономии и др. Однако оценить нематериальные факторы намного труднее и главное – проблематичнее, потому что точки зрения Центра и периферийных регионах различались и консенсус найти часто невозможно. Отношения между Центром и окраинами Российской империи были столь разнообразными, многосторонними и динамичными, что подвести их под какую-то одну формулу или один сценарий невозможно. Этнополитология предлагает три схемы для описания природы отношений центра и периферии: концепции гегемонии, внутреннего колониализма и диффузионизма. Чаще всего российское правительство проводило политику гегемонии и интеграции. Элементы колониализма встречались на ранних этапах освоения окраин. Тесная административная, правовая и экономическая интеграции на основе взаимных выгод постоянно находилась в центре его внимания. Но главная цель верховной власти и его правительства состояла в сохранении целостности империи. Ради этого они готовы были идти на любые жертвы со стороны русских. Однако в экстремальных случаях требовали и со стороны других народов империи поступиться своими интересами. ******* The government constantly fretted over the “cost of empire”, which it understood as the expense of possessing any borderlands as part of the state. The Ministry of Finance calculated the cost as the difference between state outlays for the maintenance of its administration and armed forces, the construction of borders and towns, and the installation of railways, as well as other expenses from the treasury, on the one hand, and budget revenue from all taxes and income the treasury received, on the other.The problem of the cost of empire and the empire’s unity, however, is not confined to economic gains and losses. From the empire’s point of view, the issues that played a huge role were the empire’s security, its military, economic, and geopolitical power, messianism, cultural and religious predominance, the resolution of internal political problems, the legitimization of the emperor’s rule, the prestige of the supreme authority and the state, and other matters. For their part, the borderlands assessed the cost of empire and also took non-material factors into account: the degree of security, the extent of the center’s civilizing mission, the danger of assimilation and of the loss of ethnic identity, the desire for ethno-cultural autonomy, and others. Appraising the intangible factors is much more difficult and, above all, more problematic, because the perspectives of the center and the peripheral regions differ and it is often impossible to find consensus.The relationship between the сenter and the borderlands of the Russian empire was so varied, multifaceted, and dynamic that to express it through a single formula or scenario is impossible. The field of ethnopolitics offers three several such schemes to describe the nature of relations between the center and the periphery: the concept of hegemony, of internal colonization, and of diffusionism. Analysis of the center’s relations with the borderlands in the imperial period shows that at various times and in various regions all three scenarios have been realized, but most often the government followed the concepts of hegemony and diffusion. Occasionally, one encounters elements of colonialism in the early stages of the acquisition of the borderlands. Close administrative, legal, and economic integration on the basis of mutual advantages continuously lies at the center of the government’s attention. But the main purpose of the supreme authority and its government consisted of preserving the integrity of the empire. For this reason, they were prepared to make any sacrifices on the part of the Russians. In extreme cases, however, they required that other peoples of the empire also sacrifice their own interests for a time.
В статье рассматривается система письма, существовавшая в представлениях древнерусских писцов-про... more В статье рассматривается система письма, существовавшая в представлениях древнерусских писцов-профессионалов XVI–XVII вв. В своей основе она состояла из двух типов профессионального письма: устава (или «книжного письма») и скорописи, а также из обычного (обиходного) письма, которое определялось древнерусскими книжниками как «метное письмо» или «обычное, сиречь скорое письмо». Устав («книжное письмо»), скоропись и метное письмо – полноценные древнерусские термины, использовавшиеся в специальной «каллиграфической», учебной и прочей литературе. О категории «метное письмо» мы можем говорить, начиная с 70-х – 80-х гг. XVI в. Устав и скоропись в западнорусской традиции фиксируются с 1540-х гг. В языке Московской Руси употребление термина «скоропись» (как обозначения типа письма) наблюдается в 70-х гг. XVI в., но, возможно, оно началось раньше – в 50-е гг. XVI в., тогда как самые ранние известные нам упоминания «устава» обнаруживаются в документе 1614 г. Указания на «полуустав» известны с 1630-х гг., однако он не воспринимался древнерусскими пишущими как обозначение самостоятельного типа письма. Анализ примеров употребления слова «полуустав» показывает окказиональность его значения применительно к письму. Для пишущих XVII в. «полуустав» был общим обозначением всех форм неполного соответствия «уставу» (своего рода «недоустав»). В одних случаях речь идет о функционально-качественном несоответствии («полуустав» как форма обычного письма), в других – это указание на меньший размер «уставного» письма. ******** The author discusses the classification of types of writing in the views of professional Russian scribes of the 16th–17th centuries. This classification included two basic types of professional writing: ustav or knizhnoe pis’mo (book writing) and skoropis’. There was also a certain kind of scrittura usuale termed “metnоe pis’mo” by the Russian bookmen. Ustav (“knizhnoe pis’mo”), skoropis’ and metnоe pis’mo were proper professional terms used in specialized books for calligraphers, in manuals and schoolbooks. The term “metnоe pis’mo” appears in the 1570ies – 1580ies. The terms “ustav” and “skoropis’” are attested in Western Russian documents from the 1540ies. In Muscovy the term “skoropis’” referring to the type of writing already existed by the 1570ies, but it may have appeared as early as the 1550ies. The term “ustav” is first encountered in a document dated to 1614. As far as the term “poluustav” is concerned, it is attested from the 1630ies and later. However, it did not mean a special type of writing. As may be proved by the contextual analysis, this term had different occasional usages. In the 17th century muscovite scribal milieu poluustav was a general term designating all forms of writing not properly coinciding with ustav. In some cases it meant some kind of nonconformity to the professional book writing (“knizhnoe pis’mo”) in function or in quality. In other cases it meant just writing in smaller scale in comparison to other manuscripts made in proper ustav.
В статье обсуждается гипотеза петербургского историка Евгения Ляховицкого, поставившего под сомне... more В статье обсуждается гипотеза петербургского историка Евгения Ляховицкого, поставившего под сомнение традиционную схему развития древнерусского письма (устав – полуустав – скоропись). Автор считает полуустав искусственным конструктом, придуманным учеными. Участники дискуссии обсудили пять вопросов: 1. Что следует вкладывать в понятие «тип письма»? 2) Насколько схема устав – полуустав – скоропись адекватно отражает эволюцию древнерусского письма? 3. Правомочно ли противопоставление «устава» и «полуустава», как раннего (XI–XIV) и более позднего (XV–XVII) книжного письма? 4. Какие факторы влияли на изменения древнерусского письма? 5. Как соотносится развитие кириллического письма в Древней Руси и югославянских странах? Эволюция письма шла одинаковыми или разными путями? Участники обсуждения приводят разные гипотезы, в которых можно выделить общие принципиальные положения: традиционная схема развития древнерусского письма (устав – полуустав – скоропись) является условной, созданной учеными. Однако для отказа от нее необходимо подвести новые эмпирические и теоретические обоснования. Определение особенностей типов письма, понятие «порчи письма» часто являются субъективными. Вместе с тем, изучение типов письма не является чисто палеографической проблемой. Письмо – это индикатор культурных, социальных, экономических процессов. Привлекать при его анализе такие оценочные категории, как «Золотой век», ставить развитие письма в зависимость от представлений о культурном прогрессе вряд ли продуктивно. Эволюция письма в русском и южнославянском книжном контексте шла одинаковым путем, но под воздействием разных факторов, и в итоге получились разные результаты. ******* The article discusses the hypothesis of the St. Petersburg historian Yevgeny Lyakhovitsky, who questioned the traditional pattern of development of Old Russian writing (ustav – poluustav – skoropis’). He considers the poluustav artificial construct invented by scientists. The discussion participants talk about five questions: 1. What should be put into the concept of “type of letter”? 2) To what extent does the scheme: ustav – poluustav – skoropis’ adequately reflect the evolution of Old Russian writing? 3. Is the polarizationof the “ustav” and “poluustav” valid as the early (XI – XIV) and later (XV–XVII) book letters? 4. What factors influenced the changes in Old Russian writing? Was it the influence of other cultures, changes in the old Russian book culture or something else? Is it possible to make direct connections between the evolution of letters and historical factors (the theory of the «Golden Age» and «damage to the letter» in crisistimes?) 5. How does the development of Cyrillic writing correlate in Ancient Russia and the Yugoslav countries? Did the evolution of writing go the same or in different ways? The participants in the discussion cite various hypotheses in which general principles can be singled out: the traditional scheme for the development of Old Russian writing (ustav – poluustav – skoropis’) is a conditional construction, created by scholars. However, to abandon it is necessary to bring new empirical and theoretical studies. Determining the characteristics of the writing types, the concept of «damage to the letter» are often subjective. At the same time, the study of writingtypes is not a purely paleographic problem. A letter is an indicator of cultural, social, economic processes. When analyzing such evaluative categories as the “Golden Age”, it is hardly productive to involve the development of a letter in dependence on the ideas of cultural progress. The evolution of writing in the Russian and South Slavic book context proceeded in the same way, but under the influence of various factors, and in the end there were different results.
Обсуждаются проблемы, поставленные в статье Е. А. Ляховицкого «К проблеме типологии древнерусског... more Обсуждаются проблемы, поставленные в статье Е. А. Ляховицкого «К проблеме типологии древнерусского письма». Такие характеристики письма, как тщательность, небрежность, упрощенность и т. д. не определяют тип письма. При определении типа кириллического письма следует учитывать конституирущие признаки, такие как темп движения; «вес» письма; высота и пропорции букв; буквы, выполняющиеся в более, чем две линейки, и их количество (в середине строки); угол наклона; общая форма движения пера; связность движений и др. Графический тип письма задается мировоззренческими, социальными и культурными установками, ценностными ориентациями. Можно говорить о нормативном, регламентированном, письме и системном письме, лишенном регламентации и всяких сдержек с точки зрения поиска оптимальных форм для быстрого исполнения. Схема устав – полуустав – скоропись неверно отражает эволюцию древнерусского письма. Когда возникла скоропись, устав не исчез. Длительное время указанные графические типы письма сосуществовали, будучи распределенными по тем или иным текстам, в зависимости от их предназначения и используемого языка. Противопоставление устава и полуустава как раннего (XI–XIV) и более позднего (XV–XVII) книжного письма не обоснованно. По крайней мере, до середины XVI в. книги писали письмом, называвшимся «устав». Самоценность и самодостаточность скорописи утверждались в условиях расширения области прагматических отношений между индивидами. Авторитет данного письма был обусловлен институционализацией светской письменности, развитием бюрократического способа управления, ростом профессионализации дела, связанного с подготовкой документов, значением деятельности и авторитетом светской власти, его административного аппарата. Фактором возникновения скорописи являлось понимание того, что вековую, авторитетную, осязаемую и созерцаемую традицию письма можно было подчинить, целенаправленно изменять, внести в письмо радикальные новации, и сделать это в рациональных целях. ******* The problems raised in the article by E. A. Lyakhovitskiy «To the problem of the Old Russian writing’s typology» are discussed. The following opinions are voiced. Such script characteristics as accuracy, sloppy, simplicity, etc., do not determine the type of writing. In determining the type of Cyrillic writing, one should take into account such constitutive features as the pace of movement; «Weight» of the writing; height and proportions of letters; letters running in more than two lines, and their amount (in the middle of the line); inclination; general form of the pen movement; connectedness, etc. The graphic type of writing is determined by ideological, social and cultural attitudes, value orientations. It is possible to speak about normative, regulated, writing and about systemicwriting, deprived of regulation and any control in terms of finding the best forms for quick execution.The scheme ustav – poluustav – skoropis’ incorrectly reflects the evolution of Old Russian writing. When the skoropis’ came, ustav did not disappear. For a long time, these graphic types of writing coexisted, being distributed over various texts, depending on their purpose and language used. The polarization of the “ustav” and “poluustav” as the early (XI–XIV) and later (XV–XVII) book letters is not justified. At least until the middle of the XVI century. Books were written by script called the “ustav”. The self-value and self-sufficiency of skoropis’ writing asserted in the conditions of expansion of the pragmatic relations scope between individuals. The authority of this writing was due to the institutionalization of secular writing, the development of the bureaucratic management, the growth of professionalization of activity related to the preparation of documents, the importance of operation and credibility of the secular authorities and its administrative capacity. The factor for skoropis’ script was the understanding that the age-old, authoritative, tangible and contemplative tradition of writing could be subordinated, purposefully changed, incorporated into the writing radical innovations, and do it for rational purposes.
Статья посвящена проблеме типологии древнерусского письма. Традиционно она представляется, как по... more Статья посвящена проблеме типологии древнерусского письма. Традиционно она представляется, как последовательность сменяющих друг друга трех основных типов письма – устава, полуустава и скорописи. Автор предпринимает попытку показать противоречивость и искусственность этой схемы, созданной в науке второй половины XVIII – первой четверти XIX в. А. Л. Шлецером и Е. Болховитиновым. Понятие «полуустав» представляется неоправданно широким. Оно объединяет несопоставимые по масштабу явления: старший полуустав, являющийся, фактически, сниженной версией современного ему устава XIV в., и младший полуустав, представления о котором не связаны с со степенью небрежности и простоты письма: в него включается и торжественное, крупное письмо, и более мелкое. Совокупность признаков старшего полуустава, описываемых в литературе не оправдывает его выделение, как самостоятельного типа письма, связанного со второй половиной XIV в. Что же касается младшего полуустава, то его резкое отделение от предшествующей истории развития древнерусского письма представляется не оправданным. Свойственные ему новые начертания в большинстве своем не вытесняют старые, а используются наряду с ними. Можно говорить не о разрыве с предшествующей традицией в конце XIV – начале XV в., а о ее обогащении новыми графическими формами. В письменности XV–XVII в. не редкостью, а скорее преобладающим типом являются рукописи, в которых новые начертания используются ограниченно, и не являются стилеобразующими. ******* The article is devoted to the problem of Old Russian writing’s typology. Traditionally, it is presented as a sequence of three main types of letters replacing each other – ustav, poluustav and skoropis'. The article attempts to show the inconsistency and artificiality of this scheme, created in the science of the second half of the XVIII – the first quarter of the XIX century by A. L. Schlezer and E. Bolkhovitinov. The concept of «poluustav» seems unreasonably broad. It brings together incomparable phenomena: the senior poluustav, which appears in the literature, in fact, as a reduced version of the modern Statute of the XIV century, and the junior poluustav, the ideas about which are not associated with the degree of negligence and simplicity of writing: it includes a solemn, large letter, and a smaller one. The set of features of the senior poluustav described in the literature does not justify its allocation as an independent type of writing associated with the second half of the XIV century. As for the junior poluustav, its sharp separation from the previous history of the development of Old Russian writing seems to be unjustified. The new features peculiar to it are for the most part not replacing the old ones, but used along with them. It’s possible to talk not about a break with the previous tradition in the end of XIV – the beginning of XV century, but about its enrichment with new graphic forms. In the writing of the XV–XVII century there are not rare, but rather the predominant type of manuscripts in which new styles are used in a limited way, they are not style-makers.
Исследования повседневной культуры сегодня стали важной частью исторических и культурологических ... more Исследования повседневной культуры сегодня стали важной частью исторических и культурологических исследований. Особое место в изучении пространства обыденного занимают детали и частные подробности, которые были важной частью пространства дома как структурного элемента повседневности. К таким деталям можно отнести произведения мелкой пластики. Изучение комплекса произведений, их стилистических особенностей, места в пространстве дома и связей с культурно-историческими процессами основаны на интеграции исторических, культурологических и искусствоведческих исследований. В центре внимания автора – образы мелкой пластики, вошедшие в пространство быта советских обывателей. Популярными среди них были образы, созданные по мотивам поэмы А. С. Пушкина «Бахчисарайский» фонтан и одноименного балета Б. В. Асафьева. На основе анализа произведений Н. Я. Данько, Е. А. Янсон-Манизер, О.П. Таежной-Чешуиной, А. А. Киселева, В. И. Щербины 1920–1970-х гг. выделяются три направления развития художественных образов в искусстве фарфора, бронзы и чугуна. Первое направление связано с обращением к произведению А. С. Пушкина: фарфоровый триптих («Гирей», «Зарема», «Мария») Н. Данько, две фарфоровые композиции В. Щербины. Второе направление связано с созданием произведений на основе балета Б. Асафьева «Бахчисарайский фонтан»: работы Е. А. Янсон-Манизер и О. Н. Таежной-Чеушиной в 1930–1950-х гг. в разных техниках (фарфор, бронза, чугун). Третье направление представлено произведениями, созданными А. Киселевым без создания портретных образов. Помимо анализа художественных образов и их эволюции, значительный интерес представляет изучение места произведений мелкой пластики в пространстве повседневной культуры. В статье выделяется три аспекта этого изучения: 1) с точки зрения художественной составляющей произведений промышленного искусства, 2) с точки зрения их места в пространстве типичного интерьера, 3) с точки зрения изучения процессов популяризации искусства балета как стратегического направления советской культурной политики. ******* Studies of daily culture today have become an important part of historical and cultural studies. Private details, as structural elements of the home space and everyday life, are in priority in usual area exploring. Works of small plastic are such details. The study of the complex of works, stylistic features, places in the house area and links with cultural and historical processes are based on the integration of historical, cultural and art studies.The images of small plastic, created on the motives of the poem by Alexander Pushkin “Bakhchisarai fountain” and the ballet of the same name by Boris Asafievare the articlefocus.Three trends in the development of artistic images in the art of porcelain, bronze and cast iron are documented on the basis of an analysis of the works by Natalia Danko, Elena Janson-Manizer, Olga Taezhnaya-Chechuina, Anatoly Kiselev, VladislavShcherbiny (1920–1970 years). In addition, the scientific interest is the study of the place of works of small plastic in the space of everyday culture.The article highlights three aspects of this study: 1) the artistic component of industrial art works, 2) their place in the typical interior area, 3) studying the processes of popularizing the ballet art as a strategic direction of the Soviet cultural policy.
Статья посвящена истории мотоцикла «Ява» как культовой для советских мотолюбителей вещи. Автор вы... more Статья посвящена истории мотоцикла «Ява» как культовой для советских мотолюбителей вещи. Автор выделяет два этапа в развитии отечественного послевоенного мотодвижения. В 1950-е–1970-е гг. в условиях дефицита автомобилей в СССР мотоциклы стали популярным транспортным средством, пригодным для дальних путешествий и для семейных выездов на дачу. В этот период мотоциклы чехословацкого производства завоевали популярность среди населения, поскольку выгодно отличались от продукции отечественной мотоциклетной промышленности и по внешнему виду, и по техническим характеристикам. Популярности модели «Ява» способствовали упрощенные условия покупки (без предварительной записи) и обслуживания (создавалась сеть гарантийных мастерских, а запасные части можно было заказать по почте). Вместе с тем в статье отмечаются трудности, с которыми сталкивались советские мотолюбители: дефицит как самих мотоциклов, так и их комплектующих, нехватка оборудованных мест для стоянки. К началу 1980-х гг. в советских городах «Ява» стала не только основным средством передвижения для молодежи, но и модным атрибутом. В годы «перестройки» мотоцикл был для молодого поколения символом свободы, перемен и новых возможностей, что привело к появлению движения «рокеров». Автор показывает, что это движение имело основные признаки субкультуры (символы, ритуалы, фольклор). Быть «рокером» в СССР означало быть «неформалом», но движение в целом не носило открыто противоправного характера. Протест большинства его участников проявлялся в стремлении сломать социальные рамки, порвать с обывательской средой, преодолеть формальные запреты. «Ява», выделяясь скоростными характеристиками, маневренностью и спортивным внешним видом, подходила для этой роли как никакой другой мотоцикл из доступных советской молодежи. ******* Article is devoted to history of the Java motorcycle as thing, cult for Soviet motor-fans.The author allocates two stages in development of the domestic post-war motor-movement. In 1950–1970 in the conditions of deficiency of cars in the USSR motorcycles became the popular vehicle suitable for distant travel and for family departures to the dacha. During this period motorcycles of Czechoslovak production won popularity among the population as favourably differed from products of the domestic motorcycle industry both on appearance, and on technical characteristics. The popularity of the Java model was promoted by the simplified purchase conditions (without making an appointment) and service (the network of guarantee workshops was created, and spare parts could be ordered by post). At the same time in article difficulties which the Soviet motor-fans met are noted: deficiency of both motorcycles, and their accessories, the shortage of the equipped places for the parking. By the beginning of the 1980th in the Soviet cities Java became not only the main vehicle for youth, but also fashionable attribute. In the years of «perestroika» the motorcycle was for the younger generation a symbol of freedom, changes and new opportunities that led to emergence of the movement of «rockers». The author shows that this movement had the main signs of subculture (symbols, rituals, folklore). To be «rocker» in the USSR meant to be «nonconformist», but the movement in general had no openly illegal character. The protest of most of its participants was shown in the aspiration to break a social framework, to tear with the narrow-minded environment, to overcome the formal bans. Java, being allocated with high-speed characteristics, maneuverability and sports appearance, was suitable for this role as any other motorcycle from available to the Soviet youth.
В статье рассматривается как военная техника отражались на психологическом состоянии российского ... more В статье рассматривается как военная техника отражались на психологическом состоянии российского общества в период Первой мировой войны и превращалась в фобические образы. Обращается внимание на то, что война приводила к невротизации социума, в котором увеличивалось количество душевнобольных. Общее тревожное состояние способствовало интерпретации войны как признака грядущего апокалипсиса, в соответствии с которым создавались чудовищные образы вооружений – пушек, самолетов, танков. При этом менялось отношение и к техническим изобретениям, давно вошедшим в повседневную жизнь обывателей – биноклям, фотоаппаратам, автомобилям. В условиях разраставшейся шпиономании они превращались в шпионские атрибуты. Ряд образов был заимствован из художественно-фантастических произведений. Среди сельских жителей развивались страхи перед аэропланами, которые обыватели нередко использовали для сведения счетов со своими классовыми врагами: немцами-колонистами и помещиками. ******* The formed phobic images of military equipment in the psychological state of Russian society during the First World War is considered in article. It is emphasized that the war led to the neuroticization of the society, in which the number of mentally ill people increased. The general anxiety contributed to the interpretation of the war as a sign of the impending apocalypse, in accordance with which monstrous images of weapons – guns, aircraft, tanks – were created. At the same time, the attitude towards technical inventions that had long entered the everyday life of the inhabitants – binoculars, cameras, cars - changed. In the conditions of growing spy mania they turned into spy attributes. Despite the fact that a number of images borrowed from art and fantasy works were not known to the peasants, many villagers also developed fears, mainly before airplanes, which the townsfolk often used to settle accounts with their neighbourhood: the German colonists and landlords.
Пиротское ковроткачество, благодаря своей выдающейся художественной, культурной и исторической це... more Пиротское ковроткачество, благодаря своей выдающейся художественной, культурной и исторической ценности, считается высочайшим достижением сербской ткацкой традиции. В статье рассматриваются его основные характеристики, значение и исторический путь. Превращению г. Пирота в центр ковроткачества в XIX в. способствовало его выгодное географическое положение и хозяйственно-экономический фактор, заключавшийся в традиционно развитом в этом крае отгонном скотоводстве, обеспечивавшем необходимое для развития ткацкого промысла сырье – высокого качества овечью шерсть. После освобождения юга Сербии в 1878 г. от Османской власти пиротские килимы стали престижным атрибутом оформления домов сербского населения. В конце XIX – начале XX в., в период обновления и конституциализации сербского государства, они вышли в публичное пространство и взяли на себя функцию сербского национального символа. Пиротские килимы стали украшать сакральные объекты, королевские дворы, государственные учреждения, выступать торжественным атрибутом на исторических событиях, соревнованиях, парадах и съездах, демонстрироваться на крупнейших международных выставках. Технология их ручного производства столетиями сохранялась в неизменном виде, поэтому в XXI в. эти изделия представляют собой штучную, эксклюзивную, дорогостоящую продукцию, ценность которой определяется ее географическим происхождением, историчностью и символичностью. Архаичные узоры, традиционная техника, натуральные материалы и история их бытования делают килимы достойными предметами музейного коллекционирования во всем мире, однако самое богатое их собрание хранится в Этнографическом музее в Белграде. ****** Due to its outstanding artistic, cultural and historical value, Pirot carpet weaving is considered to be the highest achievement of the Serbian weaving tradition. Its main characteristics, meaning and historical path is considered in article. The transformation of the city Pirot in the center of carpet weaving in the XIX century was promoted by its advantageous geographical position and economic factor, which consisted in the distant herding traditionally developed in this region, which provided the raw materials necessary for the development of weaving - high-quality sheep wool. After the liberation of southern Serbia in 1878 from the Ottoman Yoke, the Pirotickilims became a prestigious attribute for interior design of Serbian population. At the end of the XIX- the beginning of the XX centuries, during the period of renewal and constitutionalization of the Serbian state, they entered the public space and assumed the function of the Serbian national symbol. Pirotkilims began to decorate sacred objects, royal courts, government offices. They were act as a solemn attribute at historical events, competitions, parades, congresses and major international exhibitions. Their hand-made productiontechnology remained unchangedfor centuries. So in the 21th century these items are single-piece, exclusive, expensive products, which value is determined by the geographical origin, historicity and symbolism. Archaic patterns, traditional techniques, natural materials and the history of their existence make the Kilims worthy objects of museum collections all over the world, but their richest collection is kept in the EthnographicMuseum in Belgrade.
В конце XX – начале XXI в. одним из объективированных символов сербской национальной культуры ста... more В конце XX – начале XXI в. одним из объективированных символов сербской национальной культуры стал народный музыкальный инструмент – гусле. Пытаясь понять феномен этого инструмента и содержащуюся в нем духовную компоненту, автор статьи акцентирует внимание на исторических условиях его бытования, пытается установить ареал распространения и роль в трансляции духовных ценностей. В статье, в частности, указывается на нераздельную связь гусле с эпическим наследием и фигурой его исполнителя. В работе рассматриваются основные теории происхождения и генезиса этого музыкального инструмента, прослеживаются различные этапы становления связанной с ними исполнительской традиции и ее развития в Новое и Новейшее время. Автор обращает особое внимание на многофункциональное значение гусле в культуре, в том числе их роль в сохранении исторической памяти, формировании национальной идеи, сохранении семейных ценностей и этнического самосознания. Особо подчеркивается свойственная этому музыкальному инструменту особенность выражать коллективную рефлексию этнического сообщества на исторические события, носящие переломный характер. В то же время отмечается, что гусле представляют собой культурный феномен, связанный с традициями многих балканских народов, что подтверждается вариативностью этого инструмента, прослеживаемой по коллекциям музыкальных инструментов Этнографического музея в Белграде. Это обстоятельство приводит автора к выводу о том, что наблюдаемая в последние годы тенденция присвоения «национальных прав» на тот и или иной вид музыкального инструмента странами, образовавшимися после распада Югославии, в целом является заблуждением. ******* At the end of the 20th – the beginning of the 21th century one of the objectified symbols of the Serbian national culture has become the folk musical instrument – the gusle. Trying to understand the phenomenon of this instrument and its spiritual component, the author of the article focuses on the historical conditions of its existence, trying to establish the area of its distribution and its role in the spiritual values dissementation. The article, in particular, points to the inseparable connection of the gusle with the epic heritage and the figure of its performer .The paper examines the main theories of the origin and genesis of the gusle, traces the various stages of the development of the associated performing tradition and its development in the Modern and the Contemporary Times. The author pays special attention to the multifunctional significance of the gusle in culture, including their role in preserving historical memory, shaping the national idea, preserving family values and ethnic self-consciousness. The peculiarity of this musical instrument to express the collective reflection of the ethnic community on historical events of a crucial natureis highlighted. At the same time, it is noted that the gusle represent a cultural phenomenon associated with the traditions of many Balkan peoples, as evidenced by the variability of this instrument, traced through the collections of musical instruments of the Ethnographic Museum in Belgrade. This circumstance leads the author to the conclusion that the observed in recent years tendency to assign “national rights” to this or that type of musical instrument by countries formed after the breakup of Yugoslavia is generally a fallacy.
Рецензия на книгу болгарского медиевиста Цветелина Степанова «Религии в языческой Болгарии. (Исто... more Рецензия на книгу болгарского медиевиста Цветелина Степанова «Религии в языческой Болгарии. (Историографические подходы 1980–2015)» (Степанов, Цветелин. Религии в езическа България. (Историографски подходи 1980–2015 г.). София: Парадигма, 2017. 255 с.). Новый труд Ц. Степанова представляет религиозную ситуацию в раннесредневековой Болгарии через анализ болгарской историографии 1980–2015 гг. на широком сравнительно-историческом фоне и в свете современных методологических подходов. Рецензент оценивает книгу Ц. Степанова как показатель методологического перехода от «революционной» модели развития знания по Т. Куну к «программной» модели его приращения И. Лакатоса. Рецензент полагает, что такой переход необходим и в изучении религиозной ситуации на той территории, где в VII–IX вв. происходило сложное взаимодействие остатков автохтонного и пришлого населения, древних болгар и славян, результатом которого стало создание раннесредневекового Болгарского государства. ******* It is a review of the book «Religions in Pagan Bulgaria (Historiographical Approaches 1980–2015)» by the Bulgarian medievalist Tsvetelin Stepanov (Stepanov, Tsvetelin. Religii v ezicheska Bălgariya (Istoriografski podhodi 1980–2015). Sofiya: Paradigma Publ., 2017. 255 p.). Ts. Stepanov’s new work represents the religious situation in the early medieval Bulgaria through the analysis of the Bulgarian historiography of 1980–2015 on a broad comparative historical background and in the light of modern methodological approaches. The reviewer considers Ts. Stepanov’s book as an indicator of the methodological transition from the «revolutionary» model of knowledge development according to T. Kuhn to the «program» model of its growth following I. Lakatos. The reviewer believes that such a transition is necessary for the research of the religious situation in the territory where in the 7th–9th centuries there was a complex interaction between the remnants of the autochthonous and alien population groups, including the early Bulgars and Slavs, which resulted in the creation of the early medieval Bulgarian state.It is a review of the book «Religions in Pagan Bulgaria (Historiographical Approaches 1980–2015)» by the Bulgarian medievalist Tsvetelin Stepanov (Stepanov, Tsvetelin. Religii v ezicheska Bălgariya (Istoriografski podhodi 1980–2015). Sofiya: Paradigma Publ., 2017. 255 p.). Ts. Stepanov’s new work represents the religious situation in the early medieval Bulgaria through the analysis of the Bulgarian historiography of 1980–2015 on a broad comparative historical background and in the light of modern methodological approaches. The reviewer considers Ts. Stepanov’s book as an indicator of the methodological transition from the «revolutionary» model of knowledge development according to T. Kuhn to the «program» model of its growth following I. Lakatos. The reviewer believes that such a transition is necessary for the research of the religious situation in the territory where in the 7th–9th centuries there was a complex interaction between the remnants of the autochthonous and alien population groups, including the early Bulgars and Slavs, which resulted in the creation of the early medieval Bulgarian state.
Halperin, Charles. The Early Modern Muscovite state reconsidered, in Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2018. № 2. Pp. 181-196., 2018
Mikhail Krom’s new monograph «Rozhdenie gosudarstva. Moskovskaia Rus’ XV ‑– XVI vekov» reconceptu... more Mikhail Krom’s new monograph «Rozhdenie gosudarstva. Moskovskaia Rus’ XV ‑– XVI vekov» reconceptualizes the problem of the origins and nature of the Muscovite state, whose existence almost no previous historian had questioned. He disputes the paradigm of Russian exceptionalism, arguing that by the middle of the sixteenth century Muscovy possessed a sufficient number of the qualifying characteristics of an early modern European state to be called an early modern European state. Although Muscovy differed from other early modern European states in the unlimited authority of the ruler and the servility of the elite, the European model still applies. Krom raises numerous conceptual and substantive questions about Muscovy within a rigorously comparative framework. Although Krom presents his book as a a popularization, it should be read by all specialists as well.
******* Статья посвящена анализу новой монографии Михаила Крома «Рождение государства: Московская Русь XV – начала XVI веков», где переосмысляется проблема происхождения и сущности Москвии — вопросы, которые ни кем из историков ранее не ставились под сомнение. М. Кром оспаривает парадигму русской исключительности, утверждая, что к середине XVI в. Московия уже обладала достаточным количеством характеристик, свойственных государствам ранней модерной Европы, и тоже может называться ранним модерным европейским государством. Проведя тщательный сравнительный анализ, историк приходит в выводу, что несмотря на то что Московия отличалась от других европейских государств неограниченной властью правителя и раболепием элиты, европейская модель может быть к ней применима.
The question about the (non)existence of Slovincians has been one of the more intriguing issues i... more The question about the (non)existence of Slovincians has been one of the more intriguing issues in Slavic studies. Slovincians, discovered initially as an “ethnic group” (Hilferding, 1862), was 130 years later rejected as a “fiction” (Szultka, 1992). Assimilating the lessons of the epistemological turn, which suggests shifting the emphasis from “whether” to “how” does anything exist, I critically examine the foundations and significance of the argument that there never was any “ethnic group” of Slovincians (in modern period) since there was no such a tribe in early medieval times. In the first part of the paper, I reveal that Szultka’s claim is supported by very limited evidence following the conceptually limited (“archaeological”) naturalist notion of tribe. In the second part, after familiarizing the reader with an antinaturalist anthropological notion of tribes as “secondary phenomena”, I seek to demonstrate that in the course of history, the Slovincians were constantly tribalized on the material and symbolic level by the Germans and the Poles (and some other actors of Slavic identity). Even if to be a tribe does not entail to be an ethnic group, Slovincians may be a fiction only in terms of social construction or making of.
******* В данной работе авторы сообщают о генетическом исследовании, задачей которого явилось определение гаплогрупп из двух средневековых русских захоронений на месте древнего города Радонеж около г. Сергиев Посад Московской области (археологический памятник «Радонеж», приход Афанасия Великого, раскопки Археологической экспедиции Сергиево-Посадского музея-заповедника (ранее, Загорская археологическая экспедиция, ЗАРЭ, под руковоством д.э.н. В. И. Вишневского). Период времени — XVI–XVII вв., период Русского Царства и последующее Смутное время. Результатами являются выявленный субклад Y-гаплогруппы R1a-M458, типичный для Центральной и Восточной Европы, и митохондриальные гаплогруппы H2a1 и H или JT (типичные для Северной и Восточной Европы). Это позволяет сделать предположение о том, что население западнославянских регионов могло иметь определенную генетическую близость к средневековому населения Подмосковья. Возможный континуум мог включать в себя Балтийский регион (ранее был опубликован один славянский R1a-M458 от Узедома) или Дунайско-Карпатский регион (регион самого раннего славянского присутствия согласно русским летописям и присутствия Y-гаплогруппы R1a еще в эпоху Бронзы). Митохондриальная ДНК также показывает восточно-европейские или балтийские связи. Полученный результат в целом говорит о связи носителей изученных ДНК с северо- и среднеевропейским населением. Для процесса генотипирования был разработан уникальный процесс основанный на модуле перчаточных боксов, который поддерживает азот высокой чистоты, что позволяет извлекать ДНК в ультрачистых условиях.
Uploads
Содержание / Content by Studia Slavica et Balcanica Petropolitana
One of the outstanding discoveries made by E. N. Nosov at the Rurik hillfort (“gorodische”) near Novgorod is the discovery fortifications of the Rurik era. The archeologists studied them in 1989–2010. The article is devoted to the results of the next stage of the study of fortifications — excavations of 2013–2016. The place of excavations was situated in the northern, most ancient, part of the Rurik hillfort near the Cathedral of the Annunciation. It consists of the cultural layer of the settlement of the 7th (?) – early 10th century, reflecting the complex history of the archaeological microregion at the source of Volkhov. The author identifies six cultural-chronological stages in the settlement, covering the period from the era of the early metal to the beginning of the 10th century. Undoubtedly, the proposed scheme will become more complicated in the future, primarily due to the expansion of information about antiquities of the second half of the 1000 BC. e. – the first half of 1000 AD. During the excavation, the northern face of the fortifications of the second half of the 9th century overlooking Volkhov was found. The dirhams and the crest of the Scandinavian type found in the strike indicates to the early Viking era. The main result of the excavations was the discovery under these tree-earth fortifications of traces of earlier fortifications, allegedly dating from the 8th – first half of the 9th century, and associated with the small Slavic town of the hill type. The early fortifications, traced over 6 m and to a height of about 4 m, were a system of low scarp. On the terrace of one of them was situeted the pillar construction deepened into the ground. These fortifications were plowed up in the 8th - first half of the 9th century. It indicated that the toponym “Gorodishche” existed in the source of Volkhov already in this period. The new material adds new aspects to the discussion about the beginning of the Slavic colonization of banks of Ilmen’ Lake and the origin of Novgorod. A long-standing debate about the relationship between the place names “Gorodishche”, Novgorod, “Hólmgarđr” etc. receives new materials.
The article is dedicated to analysis of contemporary state of research in the field of institutional history of the Council for Mutual Economic Assistance (CMEA). The author analyzes various publications, dissertations and conference papers over the two last decades. He argues that after dissolution of CMEA in 1991 its history was wrongly forgotten. A new interest appeared in 2010-s as a result of few factors: social request for better understanding of the economic nature of East European countries, the advent of new methodological approaches and a new generation of historians. The CMEA research field passes threw a new stage of discovery what is a result not so much of new evidences and archival opening as with appearance of new wave of historians interested in objective study of CMEA phenomenon with a use of transnational and global history approaches, searching answers to the burning issues of contemporary world about possible alternatives to the capitalist globalization based on the institutions of Bretton-Woods model of the 20th century.
The article discusses the potential of the method of seal matrix dating based on analysis of alloy compositions. Seven dated seal matrices of Western European seals from the St. Petersburg Institute of History, Russian Academy of Sciences, served as the material for the research. Three of them (samples M1, M5 and M6) are copies made in the 18th–19th centuries, the other four (M2, M3, M4, M7) are presumably authentic. It was determined by inductive-plasma mass spectrometry (ICP-MS) that all studied stampsmatrixes were made of copper alloys with significant variations of the basic components and trace elements. In order to set the chronological context, we used published data on the composition of alloys of more than 320 small cast products with an exact chronological reference: from Great Britain (13th–18th), Germany (15th–19th), France (14th–19th), Poland (14th–16th). The joint statistical cluster analysis of the alloys elemental composition was made for both the seal matrices and comparative items collection. As a results, all objects were separated based on the concentration of the basic elements (copper, zinc, lead, tin) into two large chronological groups (up to and after the 16th century), whereas the analysis of the micro- and trace impurities concentrations allowed us divided them into smaller subgroups and allocated characteristic clusters of alloys: The seal matrices M2, M4 and M7 are included in cluster with earliest items from Great Britain 13th–14th centuries. Probably, these matrices can be attributed to this period. The seal matrix M3 is associated in cluster with wide range comparative items, corresponding to the XIII–XIX centuries, therefore, the refinement of the dating of this matrix can not be done. The seal matrices M1, M5 and M6, classified based to the basic elemental composition as the latest technologies (period after the XVI century), are stood out among the comparative items due to extremely high concentration of Sn (2.26–4.33 %) and Pb (5.0–7.8 %) along with Zn content being in the range 20.8–28.1 %. Therefore, presumably, these products are copies of the period of the New time. The study allows to conclude that use of the analysis of alloys is the perspective instrument for verification of authenticity and chronology of an object. However, there were also revealed some difficulties provoked by lack of comparative data of the corresponding geographical, historical and chronological context.
Методы имагологии — исследования образов — успешно используются при изучении, например, представлений об «инаковости». Несмотря на определенные ограничения, этот подход может быть применен при анализе различных и более сложных явлений. В данной статье мы рассмотрим два тематических исследования, касающихся формирования национальных нарративов в российской историографии, и продемонстрируем возможности этого метода в изучении коллективных представлений о прошлом. Первое исследование касается формирования историографического образа пограничного Валаамского монастыря. Во втором рассматривается развитие коллективных представлений о Куликовской битве (1380 г.). Можно сказать, что при формировании образа Валаама акцент делается на пространственность, религию и спорность границ, в то время как в случае с Куликово преобладают идеи времени, национального значения и активного сопротивления. Оба образа сформированы намного позже времени события. Общим моментом выступает тот факт, что их формирование было переплетено с современными политическими проблемами. Этот процесс также получал полную поддержку со стороны власти. Кроме того, в обоих случаях ощущается сильное влияние национального романтизма. Центральную роль это явление играет в создании образа Куликовской битвы. Идея средневековой битвы как переломного момента становится ярким примером объяснения истории в свете современных знаний и преобладающих идеологических течений. В обоих случаях можно проследить формирование отдельных образов, сцен и фигур, а с другой стороны — изучить их целостное изображение.
In the 1990s it was taken for granted to consider the so-called linguistic turn, the battles of «postmodernists» and «realists» around nature, status and the basic concepts of historiography as the Present. Today, this stormy polemic, which has found expression in a variety of discursive forms, would be interesting to consider as the Past from the point of view of the History of historical science, or rather, the history of discussions around its basic problems. And in such a historical perspective there are significant advantages. The strategy for the historical discussion of the subject field was fully implemented in the well-known works of O. G. Oexle. Based on what has already been achieved in this direction, the author of the article draws attention to another possibility of analyzing the same polemic material — through the prism of the interactive process of constructing new versions, which in modern historiography have received the meaningless name of «moderate» or «compromise». The article assesses the work done by leading historians of this direction in rethinking the key problems of historical knowledge, including the question of the conditions and boundaries of historical knowledge in relation to the question of the conditions and limits of scientific knowledge in general. The author considers the most significant in discussions of objectivity and historical truth not a traditional appeal to how historians think, but a more pragmatic approach aimed at what historians do, not only receiving positive results, but also making and overcoming mistakes. The role of methodological rules and norms of professional activity of the historian is emphasized. Having considered a number of detailed constructive proposals, sustained in the spirit of neoclassical or post-non-classical rationality, the author comes to the conclusion that they are promising from the point of view of advancing the theory and method of «historical science of culture».
В статье рассматривается сочинение Георгия Пулевского «Славяно-македонская общая история». Оно не было опубликовано и дошло только в рукописи. Автор скончался в 1893 г., и его труд был напечатан более 100 лет спустя, только в 2003 г. Произведение Пулевского состоит из трех частей: очерк этнографии балканского населения, грамматика и исторический текст, освещающий события на Балканах от самой ранней истории до османского владычества и до основания национальных государств балканских славянских народов. Делая первые шаги в написании историографии, автор прославляет прошлое македонцев и выделяет славянский элемент в македонском этногенезе. Он пишет и о других балканских народах, особенно славянского происхождения. В качестве источников он привлекает труды своих предшественников. В статье делается попытка определить место этой рукописи среди сочинений современников Пулевского, анализируется ее историческая концепция.
The territory of present-day Hungary played an important role for the Rus’ chroniclers as the original land of the Slavs. The so-called Story of the Book Translation (called so by Alexander Shakhmatov) described the fates of the Slavic inhabitants of the Danubian region, which were suppressed by the Valachians and Hungarians. There is a question if the Hungarian medieval chroniclers noted the Slavic-Hungarian contacts in the time of the Conquest of the Land? My article is devoted to this topic. After the presentation of the chronicles (Gesta Hungarorum by an anonymous notary of king Béla III, Gesta by Simon of Kéza and many late medieval chronicles known as the Chronicle composition of the 14th century) I describe the information about the relationship of the Hungarian conquerors with the local inhabitants. They are basing mainly on oppression. The Slavs, Czechs, Bulgarians and Valachians fought against the Hungarians and were cruelly defeated, but they asked also their protection from the fear. Guile and deception was one of the method of the conquest. There was also the peaceful way of connection of the land to the own Hungarian territory – it was the dynastical marriage. The names of the local heroes opposing to the Hungarians as Zuatapolug or Menumorout (Ménmarót = Great Moravian) show that they were connected to Great Moravia. I think that the Great Moravian oral tradition about the state and the Moravian-Hungarian relationship preserved in Hungarian Kingdom. It was transmitted by minstrels. Their stories were bricks which constructed the Hungarian identity stories noted in the chronicles.
******* The government constantly fretted over the “cost of empire”, which it understood as the expense of possessing any borderlands as part of the state. The Ministry of Finance calculated the cost as the difference between state outlays for the maintenance of its administration and armed forces, the construction of borders and towns, and the installation of railways, as well as other expenses from the treasury, on the one hand, and budget revenue from all taxes and income the treasury received, on the other.The problem of the cost of empire and the empire’s unity, however, is not confined to economic gains and losses. From the empire’s point of view, the issues that played a huge role were the empire’s security, its military, economic, and geopolitical power, messianism, cultural and religious predominance, the resolution of internal political problems, the legitimization of the emperor’s rule, the prestige of the supreme authority and the state, and other matters. For their part, the borderlands assessed the cost of empire and also took non-material factors into account: the degree of security, the extent of the center’s civilizing mission, the danger of assimilation and of the loss of ethnic identity, the desire for ethno-cultural autonomy, and others. Appraising the intangible factors is much more difficult and, above all, more problematic, because the perspectives of the center and the peripheral regions differ and it is often impossible to find consensus.The relationship between the сenter and the borderlands of the Russian empire was so varied, multifaceted, and dynamic that to express it through a single formula or scenario is impossible. The field of ethnopolitics offers three several such schemes to describe the nature of relations between the center and the periphery: the concept of hegemony, of internal colonization, and of diffusionism. Analysis of the center’s relations with the borderlands in the imperial period shows that at various times and in various regions all three scenarios have been realized, but most often the government followed the concepts of hegemony and diffusion. Occasionally, one encounters elements of colonialism in the early stages of the acquisition of the borderlands. Close administrative, legal, and economic integration on the basis of mutual advantages continuously lies at the center of the government’s attention. But the main purpose of the supreme authority and its government consisted of preserving the integrity of the empire. For this reason, they were prepared to make any sacrifices on the part of the Russians. In extreme cases, however, they required that other peoples of the empire also sacrifice their own interests for a time.
Указания на «полуустав» известны с 1630-х гг., однако он не воспринимался древнерусскими пишущими как обозначение самостоятельного типа письма. Анализ примеров употребления слова «полуустав» показывает окказиональность его значения применительно к письму. Для пишущих XVII в. «полуустав» был общим обозначением всех форм неполного соответствия «уставу» (своего рода «недоустав»). В одних случаях речь идет о функционально-качественном несоответствии («полуустав» как форма обычного письма), в других – это указание на меньший размер «уставного» письма. ********
The author discusses the classification of types of writing in the views of professional Russian scribes of the 16th–17th centuries. This classification included two basic types of professional writing: ustav or knizhnoe pis’mo (book writing) and skoropis’. There was also a certain kind of scrittura usuale termed “metnоe pis’mo” by the Russian bookmen. Ustav (“knizhnoe pis’mo”), skoropis’ and metnоe pis’mo were proper professional terms used in specialized books for calligraphers, in manuals and schoolbooks. The term “metnоe pis’mo” appears in the 1570ies – 1580ies. The terms “ustav” and “skoropis’” are attested in Western Russian documents from the 1540ies. In Muscovy the term “skoropis’” referring to the type of writing already existed by the 1570ies, but it may have appeared as early as the 1550ies. The term “ustav” is first encountered in a document dated to 1614. As far as the term “poluustav” is concerned, it is attested from the 1630ies and later. However, it did not mean a special type of writing. As may be proved by the contextual analysis, this term had different occasional usages. In the 17th century muscovite scribal milieu poluustav was a general term designating all forms of writing not properly coinciding with ustav. In some cases it meant some kind of nonconformity to the professional book writing (“knizhnoe pis’mo”) in function or in quality. In other cases it meant just writing in smaller scale in comparison to other manuscripts made in proper ustav.
******* The article discusses the hypothesis of the St. Petersburg historian Yevgeny Lyakhovitsky, who questioned the traditional pattern of development of Old Russian writing (ustav – poluustav – skoropis’). He considers the poluustav artificial construct invented by scientists. The discussion participants talk about five questions: 1. What should be put into the concept of “type of letter”? 2) To what extent does the scheme: ustav – poluustav – skoropis’ adequately reflect the evolution of Old Russian writing? 3. Is the polarizationof the “ustav” and “poluustav” valid as the early (XI – XIV) and later (XV–XVII) book letters? 4. What factors influenced the changes in Old Russian writing? Was it the influence of other cultures, changes in the old Russian book culture or something else? Is it possible to make direct connections between the evolution of letters and historical factors (the theory of the «Golden Age» and «damage to the letter» in crisistimes?) 5. How does the development of Cyrillic writing correlate in Ancient Russia and the Yugoslav countries? Did the evolution of writing go the same or in different ways? The participants in the discussion cite various hypotheses in which general principles can be singled out: the traditional scheme for the development of Old Russian writing (ustav – poluustav – skoropis’) is a conditional construction, created by scholars. However, to abandon it is necessary to bring new empirical and theoretical studies. Determining the characteristics of the writing types, the concept of «damage to the letter» are often subjective. At the same time, the study of writingtypes is not a purely paleographic problem. A letter is an indicator of cultural, social, economic processes. When analyzing such evaluative categories as the “Golden Age”, it is hardly productive to involve the development of a letter in dependence on the ideas of cultural progress. The evolution of writing in the Russian and South Slavic book context proceeded in the same way, but under the influence of various factors, and in the end there were different results.
The article is devoted to the problem of Old Russian writing’s typology. Traditionally, it is presented as a sequence of three main types of letters replacing each other – ustav, poluustav and skoropis'. The article attempts to show the inconsistency and artificiality of this scheme, created in the science of the second half of the XVIII – the first quarter of the XIX century by A. L. Schlezer and E. Bolkhovitinov. The concept of «poluustav» seems unreasonably broad. It brings together incomparable phenomena: the senior poluustav, which appears in the literature, in fact, as a reduced version of the modern Statute of the XIV century, and the junior poluustav, the ideas about which are not associated with the degree of negligence and simplicity of writing: it includes a solemn, large letter, and a smaller one. The set of features of the senior poluustav described in the literature does not justify its allocation as an independent type of writing associated with the second half of the XIV century. As for the junior poluustav, its sharp separation from the previous history of the development of Old Russian writing seems to be unjustified. The new features peculiar to it are for the most part not replacing the old ones, but used along with them. It’s possible to talk not about a break with the previous tradition in the end of XIV – the beginning of XV century, but about its enrichment with new graphic forms. In the writing of the XV–XVII century there are not rare, but rather the predominant type of manuscripts in which new styles are used in a limited way, they are not style-makers.
******* Статья посвящена анализу новой монографии Михаила Крома «Рождение государства: Московская Русь XV – начала XVI веков», где переосмысляется проблема происхождения и сущности Москвии — вопросы, которые ни кем из историков ранее не ставились под сомнение. М. Кром оспаривает парадигму русской исключительности, утверждая, что к середине XVI в. Московия уже обладала достаточным количеством характеристик, свойственных государствам ранней модерной Европы, и тоже может называться ранним модерным европейским государством. Проведя тщательный сравнительный анализ, историк приходит в выводу, что несмотря на то что Московия отличалась от других европейских государств неограниченной властью правителя и раболепием элиты, европейская модель может быть к ней применима.
******* В данной работе авторы сообщают о генетическом исследовании, задачей которого явилось определение гаплогрупп из двух средневековых русских захоронений на месте древнего города Радонеж около г. Сергиев Посад Московской области (археологический памятник «Радонеж», приход Афанасия Великого, раскопки Археологической экспедиции Сергиево-Посадского музея-заповедника (ранее, Загорская археологическая экспедиция, ЗАРЭ, под руковоством д.э.н. В. И. Вишневского). Период времени — XVI–XVII вв., период Русского Царства и последующее Смутное время. Результатами являются выявленный субклад Y-гаплогруппы R1a-M458, типичный для Центральной и Восточной Европы, и митохондриальные гаплогруппы H2a1 и H или JT (типичные для Северной и Восточной Европы). Это позволяет сделать предположение о том, что население западнославянских регионов могло иметь определенную генетическую близость к средневековому населения Подмосковья. Возможный континуум мог включать в себя Балтийский регион (ранее был опубликован один славянский R1a-M458 от Узедома) или Дунайско-Карпатский регион (регион самого раннего славянского присутствия согласно русским летописям и присутствия Y-гаплогруппы R1a еще в эпоху Бронзы). Митохондриальная ДНК также показывает восточно-европейские или балтийские связи. Полученный результат в целом говорит о связи носителей изученных ДНК с северо- и среднеевропейским населением. Для процесса генотипирования был разработан уникальный процесс основанный на модуле перчаточных боксов, который поддерживает азот высокой чистоты, что позволяет извлекать ДНК в ультрачистых условиях.
One of the outstanding discoveries made by E. N. Nosov at the Rurik hillfort (“gorodische”) near Novgorod is the discovery fortifications of the Rurik era. The archeologists studied them in 1989–2010. The article is devoted to the results of the next stage of the study of fortifications — excavations of 2013–2016. The place of excavations was situated in the northern, most ancient, part of the Rurik hillfort near the Cathedral of the Annunciation. It consists of the cultural layer of the settlement of the 7th (?) – early 10th century, reflecting the complex history of the archaeological microregion at the source of Volkhov. The author identifies six cultural-chronological stages in the settlement, covering the period from the era of the early metal to the beginning of the 10th century. Undoubtedly, the proposed scheme will become more complicated in the future, primarily due to the expansion of information about antiquities of the second half of the 1000 BC. e. – the first half of 1000 AD. During the excavation, the northern face of the fortifications of the second half of the 9th century overlooking Volkhov was found. The dirhams and the crest of the Scandinavian type found in the strike indicates to the early Viking era. The main result of the excavations was the discovery under these tree-earth fortifications of traces of earlier fortifications, allegedly dating from the 8th – first half of the 9th century, and associated with the small Slavic town of the hill type. The early fortifications, traced over 6 m and to a height of about 4 m, were a system of low scarp. On the terrace of one of them was situeted the pillar construction deepened into the ground. These fortifications were plowed up in the 8th - first half of the 9th century. It indicated that the toponym “Gorodishche” existed in the source of Volkhov already in this period. The new material adds new aspects to the discussion about the beginning of the Slavic colonization of banks of Ilmen’ Lake and the origin of Novgorod. A long-standing debate about the relationship between the place names “Gorodishche”, Novgorod, “Hólmgarđr” etc. receives new materials.
The article is dedicated to analysis of contemporary state of research in the field of institutional history of the Council for Mutual Economic Assistance (CMEA). The author analyzes various publications, dissertations and conference papers over the two last decades. He argues that after dissolution of CMEA in 1991 its history was wrongly forgotten. A new interest appeared in 2010-s as a result of few factors: social request for better understanding of the economic nature of East European countries, the advent of new methodological approaches and a new generation of historians. The CMEA research field passes threw a new stage of discovery what is a result not so much of new evidences and archival opening as with appearance of new wave of historians interested in objective study of CMEA phenomenon with a use of transnational and global history approaches, searching answers to the burning issues of contemporary world about possible alternatives to the capitalist globalization based on the institutions of Bretton-Woods model of the 20th century.
The article discusses the potential of the method of seal matrix dating based on analysis of alloy compositions. Seven dated seal matrices of Western European seals from the St. Petersburg Institute of History, Russian Academy of Sciences, served as the material for the research. Three of them (samples M1, M5 and M6) are copies made in the 18th–19th centuries, the other four (M2, M3, M4, M7) are presumably authentic. It was determined by inductive-plasma mass spectrometry (ICP-MS) that all studied stampsmatrixes were made of copper alloys with significant variations of the basic components and trace elements. In order to set the chronological context, we used published data on the composition of alloys of more than 320 small cast products with an exact chronological reference: from Great Britain (13th–18th), Germany (15th–19th), France (14th–19th), Poland (14th–16th). The joint statistical cluster analysis of the alloys elemental composition was made for both the seal matrices and comparative items collection. As a results, all objects were separated based on the concentration of the basic elements (copper, zinc, lead, tin) into two large chronological groups (up to and after the 16th century), whereas the analysis of the micro- and trace impurities concentrations allowed us divided them into smaller subgroups and allocated characteristic clusters of alloys: The seal matrices M2, M4 and M7 are included in cluster with earliest items from Great Britain 13th–14th centuries. Probably, these matrices can be attributed to this period. The seal matrix M3 is associated in cluster with wide range comparative items, corresponding to the XIII–XIX centuries, therefore, the refinement of the dating of this matrix can not be done. The seal matrices M1, M5 and M6, classified based to the basic elemental composition as the latest technologies (period after the XVI century), are stood out among the comparative items due to extremely high concentration of Sn (2.26–4.33 %) and Pb (5.0–7.8 %) along with Zn content being in the range 20.8–28.1 %. Therefore, presumably, these products are copies of the period of the New time. The study allows to conclude that use of the analysis of alloys is the perspective instrument for verification of authenticity and chronology of an object. However, there were also revealed some difficulties provoked by lack of comparative data of the corresponding geographical, historical and chronological context.
Методы имагологии — исследования образов — успешно используются при изучении, например, представлений об «инаковости». Несмотря на определенные ограничения, этот подход может быть применен при анализе различных и более сложных явлений. В данной статье мы рассмотрим два тематических исследования, касающихся формирования национальных нарративов в российской историографии, и продемонстрируем возможности этого метода в изучении коллективных представлений о прошлом. Первое исследование касается формирования историографического образа пограничного Валаамского монастыря. Во втором рассматривается развитие коллективных представлений о Куликовской битве (1380 г.). Можно сказать, что при формировании образа Валаама акцент делается на пространственность, религию и спорность границ, в то время как в случае с Куликово преобладают идеи времени, национального значения и активного сопротивления. Оба образа сформированы намного позже времени события. Общим моментом выступает тот факт, что их формирование было переплетено с современными политическими проблемами. Этот процесс также получал полную поддержку со стороны власти. Кроме того, в обоих случаях ощущается сильное влияние национального романтизма. Центральную роль это явление играет в создании образа Куликовской битвы. Идея средневековой битвы как переломного момента становится ярким примером объяснения истории в свете современных знаний и преобладающих идеологических течений. В обоих случаях можно проследить формирование отдельных образов, сцен и фигур, а с другой стороны — изучить их целостное изображение.
In the 1990s it was taken for granted to consider the so-called linguistic turn, the battles of «postmodernists» and «realists» around nature, status and the basic concepts of historiography as the Present. Today, this stormy polemic, which has found expression in a variety of discursive forms, would be interesting to consider as the Past from the point of view of the History of historical science, or rather, the history of discussions around its basic problems. And in such a historical perspective there are significant advantages. The strategy for the historical discussion of the subject field was fully implemented in the well-known works of O. G. Oexle. Based on what has already been achieved in this direction, the author of the article draws attention to another possibility of analyzing the same polemic material — through the prism of the interactive process of constructing new versions, which in modern historiography have received the meaningless name of «moderate» or «compromise». The article assesses the work done by leading historians of this direction in rethinking the key problems of historical knowledge, including the question of the conditions and boundaries of historical knowledge in relation to the question of the conditions and limits of scientific knowledge in general. The author considers the most significant in discussions of objectivity and historical truth not a traditional appeal to how historians think, but a more pragmatic approach aimed at what historians do, not only receiving positive results, but also making and overcoming mistakes. The role of methodological rules and norms of professional activity of the historian is emphasized. Having considered a number of detailed constructive proposals, sustained in the spirit of neoclassical or post-non-classical rationality, the author comes to the conclusion that they are promising from the point of view of advancing the theory and method of «historical science of culture».
В статье рассматривается сочинение Георгия Пулевского «Славяно-македонская общая история». Оно не было опубликовано и дошло только в рукописи. Автор скончался в 1893 г., и его труд был напечатан более 100 лет спустя, только в 2003 г. Произведение Пулевского состоит из трех частей: очерк этнографии балканского населения, грамматика и исторический текст, освещающий события на Балканах от самой ранней истории до османского владычества и до основания национальных государств балканских славянских народов. Делая первые шаги в написании историографии, автор прославляет прошлое македонцев и выделяет славянский элемент в македонском этногенезе. Он пишет и о других балканских народах, особенно славянского происхождения. В качестве источников он привлекает труды своих предшественников. В статье делается попытка определить место этой рукописи среди сочинений современников Пулевского, анализируется ее историческая концепция.
The territory of present-day Hungary played an important role for the Rus’ chroniclers as the original land of the Slavs. The so-called Story of the Book Translation (called so by Alexander Shakhmatov) described the fates of the Slavic inhabitants of the Danubian region, which were suppressed by the Valachians and Hungarians. There is a question if the Hungarian medieval chroniclers noted the Slavic-Hungarian contacts in the time of the Conquest of the Land? My article is devoted to this topic. After the presentation of the chronicles (Gesta Hungarorum by an anonymous notary of king Béla III, Gesta by Simon of Kéza and many late medieval chronicles known as the Chronicle composition of the 14th century) I describe the information about the relationship of the Hungarian conquerors with the local inhabitants. They are basing mainly on oppression. The Slavs, Czechs, Bulgarians and Valachians fought against the Hungarians and were cruelly defeated, but they asked also their protection from the fear. Guile and deception was one of the method of the conquest. There was also the peaceful way of connection of the land to the own Hungarian territory – it was the dynastical marriage. The names of the local heroes opposing to the Hungarians as Zuatapolug or Menumorout (Ménmarót = Great Moravian) show that they were connected to Great Moravia. I think that the Great Moravian oral tradition about the state and the Moravian-Hungarian relationship preserved in Hungarian Kingdom. It was transmitted by minstrels. Their stories were bricks which constructed the Hungarian identity stories noted in the chronicles.
******* The government constantly fretted over the “cost of empire”, which it understood as the expense of possessing any borderlands as part of the state. The Ministry of Finance calculated the cost as the difference between state outlays for the maintenance of its administration and armed forces, the construction of borders and towns, and the installation of railways, as well as other expenses from the treasury, on the one hand, and budget revenue from all taxes and income the treasury received, on the other.The problem of the cost of empire and the empire’s unity, however, is not confined to economic gains and losses. From the empire’s point of view, the issues that played a huge role were the empire’s security, its military, economic, and geopolitical power, messianism, cultural and religious predominance, the resolution of internal political problems, the legitimization of the emperor’s rule, the prestige of the supreme authority and the state, and other matters. For their part, the borderlands assessed the cost of empire and also took non-material factors into account: the degree of security, the extent of the center’s civilizing mission, the danger of assimilation and of the loss of ethnic identity, the desire for ethno-cultural autonomy, and others. Appraising the intangible factors is much more difficult and, above all, more problematic, because the perspectives of the center and the peripheral regions differ and it is often impossible to find consensus.The relationship between the сenter and the borderlands of the Russian empire was so varied, multifaceted, and dynamic that to express it through a single formula or scenario is impossible. The field of ethnopolitics offers three several such schemes to describe the nature of relations between the center and the periphery: the concept of hegemony, of internal colonization, and of diffusionism. Analysis of the center’s relations with the borderlands in the imperial period shows that at various times and in various regions all three scenarios have been realized, but most often the government followed the concepts of hegemony and diffusion. Occasionally, one encounters elements of colonialism in the early stages of the acquisition of the borderlands. Close administrative, legal, and economic integration on the basis of mutual advantages continuously lies at the center of the government’s attention. But the main purpose of the supreme authority and its government consisted of preserving the integrity of the empire. For this reason, they were prepared to make any sacrifices on the part of the Russians. In extreme cases, however, they required that other peoples of the empire also sacrifice their own interests for a time.
Указания на «полуустав» известны с 1630-х гг., однако он не воспринимался древнерусскими пишущими как обозначение самостоятельного типа письма. Анализ примеров употребления слова «полуустав» показывает окказиональность его значения применительно к письму. Для пишущих XVII в. «полуустав» был общим обозначением всех форм неполного соответствия «уставу» (своего рода «недоустав»). В одних случаях речь идет о функционально-качественном несоответствии («полуустав» как форма обычного письма), в других – это указание на меньший размер «уставного» письма. ********
The author discusses the classification of types of writing in the views of professional Russian scribes of the 16th–17th centuries. This classification included two basic types of professional writing: ustav or knizhnoe pis’mo (book writing) and skoropis’. There was also a certain kind of scrittura usuale termed “metnоe pis’mo” by the Russian bookmen. Ustav (“knizhnoe pis’mo”), skoropis’ and metnоe pis’mo were proper professional terms used in specialized books for calligraphers, in manuals and schoolbooks. The term “metnоe pis’mo” appears in the 1570ies – 1580ies. The terms “ustav” and “skoropis’” are attested in Western Russian documents from the 1540ies. In Muscovy the term “skoropis’” referring to the type of writing already existed by the 1570ies, but it may have appeared as early as the 1550ies. The term “ustav” is first encountered in a document dated to 1614. As far as the term “poluustav” is concerned, it is attested from the 1630ies and later. However, it did not mean a special type of writing. As may be proved by the contextual analysis, this term had different occasional usages. In the 17th century muscovite scribal milieu poluustav was a general term designating all forms of writing not properly coinciding with ustav. In some cases it meant some kind of nonconformity to the professional book writing (“knizhnoe pis’mo”) in function or in quality. In other cases it meant just writing in smaller scale in comparison to other manuscripts made in proper ustav.
******* The article discusses the hypothesis of the St. Petersburg historian Yevgeny Lyakhovitsky, who questioned the traditional pattern of development of Old Russian writing (ustav – poluustav – skoropis’). He considers the poluustav artificial construct invented by scientists. The discussion participants talk about five questions: 1. What should be put into the concept of “type of letter”? 2) To what extent does the scheme: ustav – poluustav – skoropis’ adequately reflect the evolution of Old Russian writing? 3. Is the polarizationof the “ustav” and “poluustav” valid as the early (XI – XIV) and later (XV–XVII) book letters? 4. What factors influenced the changes in Old Russian writing? Was it the influence of other cultures, changes in the old Russian book culture or something else? Is it possible to make direct connections between the evolution of letters and historical factors (the theory of the «Golden Age» and «damage to the letter» in crisistimes?) 5. How does the development of Cyrillic writing correlate in Ancient Russia and the Yugoslav countries? Did the evolution of writing go the same or in different ways? The participants in the discussion cite various hypotheses in which general principles can be singled out: the traditional scheme for the development of Old Russian writing (ustav – poluustav – skoropis’) is a conditional construction, created by scholars. However, to abandon it is necessary to bring new empirical and theoretical studies. Determining the characteristics of the writing types, the concept of «damage to the letter» are often subjective. At the same time, the study of writingtypes is not a purely paleographic problem. A letter is an indicator of cultural, social, economic processes. When analyzing such evaluative categories as the “Golden Age”, it is hardly productive to involve the development of a letter in dependence on the ideas of cultural progress. The evolution of writing in the Russian and South Slavic book context proceeded in the same way, but under the influence of various factors, and in the end there were different results.
The article is devoted to the problem of Old Russian writing’s typology. Traditionally, it is presented as a sequence of three main types of letters replacing each other – ustav, poluustav and skoropis'. The article attempts to show the inconsistency and artificiality of this scheme, created in the science of the second half of the XVIII – the first quarter of the XIX century by A. L. Schlezer and E. Bolkhovitinov. The concept of «poluustav» seems unreasonably broad. It brings together incomparable phenomena: the senior poluustav, which appears in the literature, in fact, as a reduced version of the modern Statute of the XIV century, and the junior poluustav, the ideas about which are not associated with the degree of negligence and simplicity of writing: it includes a solemn, large letter, and a smaller one. The set of features of the senior poluustav described in the literature does not justify its allocation as an independent type of writing associated with the second half of the XIV century. As for the junior poluustav, its sharp separation from the previous history of the development of Old Russian writing seems to be unjustified. The new features peculiar to it are for the most part not replacing the old ones, but used along with them. It’s possible to talk not about a break with the previous tradition in the end of XIV – the beginning of XV century, but about its enrichment with new graphic forms. In the writing of the XV–XVII century there are not rare, but rather the predominant type of manuscripts in which new styles are used in a limited way, they are not style-makers.
******* Статья посвящена анализу новой монографии Михаила Крома «Рождение государства: Московская Русь XV – начала XVI веков», где переосмысляется проблема происхождения и сущности Москвии — вопросы, которые ни кем из историков ранее не ставились под сомнение. М. Кром оспаривает парадигму русской исключительности, утверждая, что к середине XVI в. Московия уже обладала достаточным количеством характеристик, свойственных государствам ранней модерной Европы, и тоже может называться ранним модерным европейским государством. Проведя тщательный сравнительный анализ, историк приходит в выводу, что несмотря на то что Московия отличалась от других европейских государств неограниченной властью правителя и раболепием элиты, европейская модель может быть к ней применима.
******* В данной работе авторы сообщают о генетическом исследовании, задачей которого явилось определение гаплогрупп из двух средневековых русских захоронений на месте древнего города Радонеж около г. Сергиев Посад Московской области (археологический памятник «Радонеж», приход Афанасия Великого, раскопки Археологической экспедиции Сергиево-Посадского музея-заповедника (ранее, Загорская археологическая экспедиция, ЗАРЭ, под руковоством д.э.н. В. И. Вишневского). Период времени — XVI–XVII вв., период Русского Царства и последующее Смутное время. Результатами являются выявленный субклад Y-гаплогруппы R1a-M458, типичный для Центральной и Восточной Европы, и митохондриальные гаплогруппы H2a1 и H или JT (типичные для Северной и Восточной Европы). Это позволяет сделать предположение о том, что население западнославянских регионов могло иметь определенную генетическую близость к средневековому населения Подмосковья. Возможный континуум мог включать в себя Балтийский регион (ранее был опубликован один славянский R1a-M458 от Узедома) или Дунайско-Карпатский регион (регион самого раннего славянского присутствия согласно русским летописям и присутствия Y-гаплогруппы R1a еще в эпоху Бронзы). Митохондриальная ДНК также показывает восточно-европейские или балтийские связи. Полученный результат в целом говорит о связи носителей изученных ДНК с северо- и среднеевропейским населением. Для процесса генотипирования был разработан уникальный процесс основанный на модуле перчаточных боксов, который поддерживает азот высокой чистоты, что позволяет извлекать ДНК в ультрачистых условиях.