Ливанова Т.

"История западноевропейской музыки до 1789 года (XVII век):

Учебник" в 2-х тт. Т. 1. М., 1983

Введение от XVI к XVIII веку

Опера и крупные вокальные жанры в Италии
 Начало оперы во Флоренции
 Опера в Мантуе и Риме
 Клаудио Монтеверди
 Опера в Венеции. Франческо Кавалли
 Опера в Неаполе. Алессандро Скарлатти
 Кантата и оратория
Опера во Франции. Жан Батист Люлли
Музыкальный театр в Англии. Генри Пёрселл
Музыкальный театр в Испании
Песня, оратория и опера в Германии
 Песня
 Оратория и другие духовные жанры. Генрих Шюц
 Опера. Райнхард Кайзер
Инструментальная музыка
 Музыка для органа. Ян Питерс Свелинк. Джироламо Фрескобальди.
Самюэль Шайдт. Иоганн Якоб Фробергер. Иоганн Пахельбель. Дитрих
Букстехуде
 Музыка для клавира, от английских верджинелистов к Франсуа
Куперену Великому
 Музыка для инструментальных ансамблей. От ранней венецианской к
болонской школе. Генри Пёрселл. Арканджело Корелли
 Инструментальный концерт и музыка для скрипки соло. Генрих Игнац
Бибер. Арканджело Корелли. Антонио Вивальди

1
 ВВЕДЕНИЕ ОТ XVI К XVIII ВЕКУ
XVII век - бесспорно одна из интереснейших эпох в истории музыкального искусства. Строго говоря, ее
границы не вполне совпадают с рамками собственно столетия, поскольку она простирается между эпохой
Возрождения и эпохой Просвещения в Европе и, тем самым, отчасти захватывает конец XVI и начало XVIII
века.
Художественная культура XVII века представлена многими блестящими именами, среди которых
Шекспир и Мильтон, Сервантес и Лопе де Вега, Корнель, Расин и Мольер, Караваджо, Бернини, Пуссен,
Веласкес, Рубенс, Рембрандт. И все же творческие достижения современных им представителей музыкального
искусства Монтеверди и Фрескобальди, Люлли и Куперенов, Шюца и Пёрселла нисколько не меркнут перед
величием литературы и изобразительных искусств. Можно утверждать даже, что музыка в XVII столетии
двигалась вперед с наибольшим напряжением и прошла от XVI к XVIII веку особенно большой путь. Она ведь
получила от эпохи Возрождения прекрасное, но все же не столь богатое наследие, как, например, живопись и
скульптура; ей предстояло многое преодолеть и многое завоевать в эволюции светских музыкальных жанров с
характерными для них системой образов, тематикой и особенностями формообразования. XVII век стал
временем неустанных творческих исканий, новых композиторских решений, порой настоящих открытий,
поразительных по их непредсказуемости.
Во всех областях художественного творчества так или иначе выражалось тогда высокое духовное
напряжение, характерное для эпохи в целом. Его обусловили многие исторические причины.
Весьма ощутимой в XVII столетии становилась неравномерность в развитии различных стран Западной
Европы, которая, в свою очередь, по-разному влияла на судьбы литературы - или изобразительных искусств -
или музыки. Италия, ослабевшая к этому времени политически и экономически, мучительно переживала
кризис ренессансного гуманизма в новых исторических условиях. Углублялась внутренняя разрозненность
страны, большая часть которой находилась в порабощении у Испании, выступали местные симптомы
рефеодализации, действовала католическая реакция. Иной складывалась историческая обстановка во Франции,
где в процессе поисков временного социального равновесия восторжествовал «классический» абсолютизм с
его центростремительными тенденциями. Трагическим безвременьем обернулся едва ли не весь XVII век для
Германии: изнурительные бедствия Тридцатилетней войны (1618-1648) усугубили, раздробленность, нищету,
экономическую, политическую и духовную отсталость. В Англии была, как известно, осуществлена
буржуазная революция, тесно связанная, однако, с пуританским движением. Вместе с тем в художественном
развитии этих стран не было внутренней изоляции: немецкие мастера получали сплошь и рядом образование в
Италии, итальянские музыканты работали при дворах немецких властителей, во Франции, в Англии. Тем
самым различие общественных условий реально ощущалось художниками того времени и не могло не
сказаться на их мировосприятии.
Примечательно, что в развитии музыкального искусства выдвинулись на первый план в XVII веке не
обязательно те страны, которые были тогда важнейшими в истории других искусств. Так, историки литературы
имеют основание подчеркивать, что центр духовной жизни Западной Европы постепенно переместился из
Италии и Испании во Францию и Англию, историки живописи акцентируют также передовую роль Голландии.
Для истории музыки важнейшей страной и в XVII веке остается Италия, сохраняющая для этого искусства
роль духовного центра. Неоспоримо и значение Франции. В то же время Голландия ничего особенно
существенного на путях музыкального искусства Европы в XVII столетии не дает. Отсталая же и разрозненная
Германия выдвигает целую плеяду значительных музыкантов и величайшего из них в XVII веке Генриха
Шюца. Англия переживает нелегкое время для своей музыкальной культуры в связи с особенностями
пуританского движения, и вместе с тем в ней появляется истинный гений национальной музыки - Генри
Пёрселл. Все это - в сопоставлении с судьбами других искусств - еще более обостряет ощущение
неравномерности в художественном развитии европейских стран.
Как объяснить, что в одной и той же стране музыка переживает расцвет, когда другие искусства
отступают перед ней, или живопись достигает вершин, а музыка словно утихает, отходит на второй план?
Искусства имеют каждое свою специфику: смысл слова и твердая понятийность господствуют в литературе;
наглядность образов и концепций характерна для изобразительных искусств; музыка наиболее сильна
передачей человеческого чувства, а понятийность и наглядность передаются в ней лишь опосредованно. В
зависимости от того, в чем именно нуждается творческая мысль, действующая в определенных общественных
условиях, на первый план может выходить то или иное искусство. Во время великого Баха, например, ни
живопись, ни литература Германии не выдвинули сколько-нибудь близких творческих величин. Мало того: ни
2
в одной из европейских стран не было тогда композиторов, равных Баху.
Особая напряженность в духовной жизни общества возникала в XVII веке также из-за острых
противоречий межу развитием передовой научной мысли - и воинствующей религией, отстаивавшей
устаревшие представления о мироздании, о природе, о процессах жизни. С одной стороны, XVII столетие
выдвинуло крупнейших ученых - Галилео Галилея, Кеплера, Гарвея, Декарта, Ньютона, Лейбница, смело
разрабатывавших новые идеи в области астрономии, космологии, физиологии, физики, математики и
философии. С другой стороны, католическая церковь поощряла религиозный фанатизм; коварно и жестоко
действовала инквизиция (на кострах сжигались «ведьмы»!); преследовались все, кто подозревался в
«вольномыслии» - от Галилея до поэтов и драматургов. По всей вероятности, непосредственное воздействие
новых научных идей на судьбы музыкального творчества было в XVII веке не слишком ощутимо. Однако
такие научные интересы, как внимание к проблемам движения, динамики в точных науках и философии, как
изучение воздушной атмосферы, имеют себе аналогии в образной сфере искусств, в том числе музыкального
искусства. Движение чувств, их развитие и противоборство в душе человека, существование личности в
определенной среде - это новые сферы выразительности в музыкальном искусстве XVII века, прежде всего в
оперном театре. Но главное заключалось в том, что крупнейшие из музыкантов, находясь тогда обычно на
службе церкви, большого или малого двора, зачастую связанные в творчестве с религиозной тематикой, не
могли не ощущать растущее духовное напряжение своего времени: столкновения науки и религии, передовой
мысли и воинствующей церкви, расшатывание прежних представлений о мире, о вселенной, о природе
человека, все открывающуюся неустойчивость, казалось бы, вечных истин об идеальном и материальном.
Само положение итальянских, французских, немецких, испанских музыкантов, как и их коллег в других
европейских странах, было в XVII веке достаточно трудным и противоречивым. Эпоха Возрождения
несомненно способствовала росту самосознания художников, сложившихся, например, в атмосфере
итальянского гуманизма. И однако в дальнейшем личность крупного музыканта оставалась чаще всего
ограниченной условиями работы и зависимой либо от местного церковного начальства, либо от произвола
светских властителей. Чем масштабнее оказывались встающие перед ней творческие проблемы, тем сильнее
давала себя знать эта зависимость. Именно развитие новых крупных жанров (опера, оратория), движений
инструментальной музыки вширь и вглубь совершались тогда главным образом при дворах или в церковно-
концертной обстановке; иные формы оперной или концертной жизни еще едва складывались. Время от
времени тот или иной крупный музыкант входил в конфликт с теми, от кого практически зависел, покидал
службу в поисках большей свободы действий. Так было, например, с Монтеверди. Это же испытывали нередко
и представители других искусств.
Вместе с тем как раз именно личность, с ее внутренним эмоциональным миром, вошла в искусство и
заняла там место, какого никогда не занимала в музыке Возрождения. Это была личность послеренессансного
времени, остро чувствующая, напряженно мыслящая (более чем действующая). Человек заявлял о себе,
казалось бы, в полный голос, и его внутренний строй постепенно раскрывался как богатый, исполненный
контрастов и духовного напряжения. Но тот же человек был во многом не свободен в своем отношении к миру
и его мироощущение не могло быть гармоничным. Над его чувствами и стремлениями тяготело нечто, не
вполне им постигаемое, - нереальное, религиозное, фантастическое, мифическое, фатальное. Мир все полнее
открывался ему усилиями передовых умов, противоречия его выступали вопиющими, а разрешения встающих
загадок все же не было, ибо еще не пришло последовательное социальное и философское осмысление
действительности. Старое и новое боролись в сознании человека. Воля его оказывалась связанной. Драматизм
мироощущения усиливался, но пока еще носил по преимуществу скованный характер. Трагическое уже
находило выражение в музыке, но еще не действенное, а внутренне-психологическое. Во всем этом, что
многосторонне выражено средствами искусства, несомненно проявились реальные черты общественной
психологии, когда эпоха Ренессанса была уже в прошлом, а эпоха Просвещения еще не наступила.
Искусство XVII века стало более драматичным, динамичным, экспрессивным в целом, более
личностным, нежели в эпоху Возрождения. В нем более тонко проступило чувство среды - жанровой, бытовой,
жизненной, духовной, в которой существовал человек. Оно более широко воплотило образные контрасты
различного плана - как психологического, так и изобразительного. При высоком творческом потенциале оно,
однако, не достигало гармоничности, свойственной художественной культуре Возрождения. Об этом же
говорит и история литературы XVII века.
Естественно, что новые образы, новые темы, характерные для музыкального искусства XVII столетия,
потребовали и новых средств выразительности: значительного обновления музыкального языка, стилистики, а
также новых принципов формообразования, новых жанров. Это не значит, что все достигнутое раньше было
отвергнуто и забыто. Даже полифония строгого письма, против которой яростно выступали новаторы из
флорентийской камераты на рубеже XVI и XVII веков, получила богатое дальнейшее развитие на новой
гармонической основе. Вместе с тем возникли и совсем новые жанры, связанные с иными принципами
3
музыкального письма: опера, кантата, оратория - на основе монодии с сопровождением как своего рода
антитезы классической полифонии XVI века.
Подобно тому как в литературе выходят на первый план крупные жанры (роман, виды драматургии), в
музыкальном искусстве XVII века все большее значение приобретают синтетические жанры, прежде всего
опера. К своеобразному укрупнению тяготеет и инструментальная музыка с ее циклическими (сюитными,
сонатными, концертными) тенденциями. При этом, несомненно, внутренне слабеет зависимость музыкального
искусства и его различных жанров от церкви. Опера возникает как программный жанр светского искусства - в
опоре на античную эстетику. Оратория, хотя внешне и связана с духовными сюжетами, по существу
перерождается со временем в концертную оперу, Многочисленные «церковные сонаты» (sonata da chiesa - в
отличие от сюиты), по существу, ничего собственно церковного в себе не несут. Словом, и в области музыки,
как в других искусствах, в литературе, происходит своего рода секуляризация художественного творчества.
Одновременно сама католическая церковь изыскивает новые способы завоевания аудитории и неизбежно
допускает уступки в этом процессе «обмирщения» традиционных жанров религиозной музыки или даже
стремится использовать, например, оперный театр в собственных пропагандистских целях.
По-разному складывался путь музыкального искусства в западноевропейских странах от XVI к XVIII
веку. Наследие Ренессанса имело наибольшее значение для Италии и - отчасти через нее - приобретало
немаловажную роль для крупнейших музыкальных деятелей других стран. Мадригал XVI века получил новое
развитие в XVII и по-своему оплодотворил также хоровое начало ранней оперы, полифонические традиции
Палестрины и других мастеров его времени многосторонне разрабатывались на новой основе композиторами
XVII столетия, и мощное движение от классики строгого стиля к новым вершинам полифонии у Баха и
Генделя, по существу, не прерывалось в Западной Европе. От венецианской школы, возглавленной Андреа и
Джованни Габриели, шли ценные творческие импульсы и за пределы Италии, например к Шюцу. Итальянские
мастера XVII века, в свою очередь, приобретали известность в других странах, импортируя во Францию или к
немецким дворам, в частности, новое оперное искусство. Выходцем из Италии был и создатель французской
оперы - Жан Батист Люлли.
На протяжении всей эпохи итальянская музыка развивалась очень интенсивно, будучи представлена
многими композиторскими именами и широким кругом жанров. Пожалуй, только в Италии в такой полноте
сочетались творческие интересы к крупным синтетическим жанрам, новым, перспективным, и к инициативной
разработке различных инструментальных жанров, к их преобразованию на пути к сюите, старинной сонате,
концерту, классической фуге. Итальянские мастера находили тогда много нового, совершали подлинные
творческие открытия, не стеснялись экспериментами и не боялись порой даже экстравагантности. Монтеверди
и Фрескобальди в первой половине XVH столетия, Алессандро Скарлатти и Корелли к концу его были
истинными новаторами, смело и глубоко оплодотворившими оперное искусство и инструментальную музыку.
Особенно ярко выступает на общем фоне сила творческой фантазии Монтеверди в опере и Фрескобальди в
музыке для органа. Кажется, что они оба далеки от какой бы то ни было проторенной колеи, неожиданны в
своих открытиях, творчески неистощимы.
Во Франции наиболее значительные явления музыкального искусства сосредоточены во второй
половине XVII века, когда происходит подъем малых инструментальных жанров (по преимуществу музыка для
клавесина) и складывается национальный тип оперы в творчестве Люлли. И в том и в другом, вне сомнений,
уже проступают характерные признаки именно французской творческой школы - с ее вниманием к
поэтическому тексту в декламационном складе оперной мелодии, с ее тяготением к танцевальным ритмам и
тонкой колористичности, изящной отточенности форм у клавесинистов (особенно у Ф. Куперена).
При всех исторических трудностях, которые переживала Германия в трагическом для нее XVII веке, она
выдвинула множество композиторских имен и процесс музыкального развития в ней, хотя порой, казалось, и
прерывался силой обстоятельств, все же не останавливался и даже не очень задерживался. Инструментальные
жанры (особенно музыка для органа в полифонической традиции), сольная и хоровая песня, интерес к
оратории, первые шаги оперного искусства - все здесь свидетельствовало о крупных творческих возможностях,
которые, не могли быть полностью воплощены в годы безвременья. Тем не менее многое было уже сделано,
уже достигнуто - прежде всего усилиями крупных композиторов-органистов Пахельбеля, Букстехуде, Бёма,
Рейнкена - старших современников и предшественников Баха. На общем фоне упорного творческого труда и
пытливой работы мысли особо возвышается как недосягаемая вершина творчество великого Шюца. Небывалая
широта охвата не только различных музыкальных жанров, но различных тенденций музыкального развития в
хоровой и инструментальной музыке на основе полифонических и оперно-монодийных достижений
предшественников делают искусство Шюца едва ли не уникальным для XVII века: все из прошлого
синтезируется и преобразуется им в новом целом, и найденные решения (в ораториях, духовных симфониях,
маленьких духовных концертах) не повторяют одно другое, обнаруживая неисчерпаемые творческие силы
немецкого мастера. Своим путем двигалось музыкальное искусство в Англии, о чем уже шла речь. Как увидим
4
дальше, своеобразен был и путь музыки в Испании. Хотя невозможно отрицать реальность творческих связей
между странами Западной Европы, хотя крупные мастера той или иной страны временами оказывали
воздействие не только на своих соотечественников, все же на первый план в XVII веке выступают особенности
национальных школ, даже их эволюции в европейском музыкальном искусстве. Эта художественная
многоликость вообще очень характерна для эпохи и выражается как в широте композиторских исканий, даже
обилии экспериментов в различных жанрах, как в широкой инициативе крупных творческих личностей, так и в
процессах сложения и развития целых творческих школ.
В современном зарубежном музыкознании принято для всего искусства XVII века (а также для
творчества Баха и Генделя) единое обозначение «музыка эпохи барокко». Однако удивительное многообразие
творческих проявлений, отметившее эпоху, не позволяет безоговорочно принимать такое определение.
Действительно, стиль барокко, как стиль экспрессивный, драматичный, с характерными образными
контрастами и нарушением гармоничности мировосприятия, в значительной степени проявился и в области
музыки. Но далеко не все в ней развивалось в образной системе стиля барокко. Во Франции при Люлли
сложился и восторжествовал стиль классицизма - как и во французской драматургии. Искусство Баха
разрывает рамки стилевой системы барокко и образует собственный индивидуальный стиль (как это было с
Рембрандтом и с другими гениальными художниками).
Итак, сложная и противоречивая эпоха, пролегающая между Возрождением и Просвещением, во многом
переходная, изобилующая разносторонними творческими исканиями, не поддается единому стилевому
определению. Однако и в ней на поверку есть свое единство высшего порядка, которое охватывает все
крупнейшие художественные свершения, все лучшие имена, все важнейшие события. Это единство в конечном
счете определяется специфической ролью искусства в социально-историческом развитии западноевропейских
стран.
«Осмысляя своеобразие семнадцатого века как эпохи, - пишет советский историк литературы, -
необходимо учитывать, что последняя играет во многом узловую, критическую роль в развитии того процесса
борьбы между силами, защищающими феодальные устои, и силами, расшатывающими эти устои, начальная
стадия которого относится к эпохе Возрождения, а завершающая охватывает эпоху Просвещения»* (* Виппер
Ю. О «семнадцатом веке» как особой эпохе в истории западноевропейских литератур. - В кн.: XVII век в
мировом литературном развитии. М, 1969, с. 20).. Понятно, что в этих условиях поступательное идейно-
культурное движение прогрессивных сил встречает большие препятствия на своем пути, тормозится
реакционными процессами, непроизвольно задерживается. Но оно все-таки побеждает, достигая победы - при
неизменно высоком напряжении сил, в неустанной борьбе - социальной, повседневно-жизненной, творческой.
Для музыкального искусства XVII век был более всего эпохой великого преодоления - преодоления
религиозной тематики, ограниченности образной системы прошлого, внеличного начала в хоровой классике
строгого стиля, подчиненной роли музыки вне широты светских творческих концепций. Но не одно прошлое
преодолевалось тогда. Главный пафос времени, захвативший все сферы духовной деятельности, состоял в
преодолении глубоких противоречий, порожденных развитием общества от XVI к XVIII веку. Именно это
напряжение духовных сил, которого словно дожидалась музыка, помогло и ей преодолеть известную
ограниченность своего действия и совершить то, что было недостижимым даже в духовной атмосфере
Возрождения. Противоречивая эпоха выдвинула великих художников - новых, оригинальных, неисчерпаемых.
Во многом они подняли целину музыкального искусства, создав оперу, кантату, ораторию, новые
инструментальные жанры, подводя в итоге музыкальное искусство Западной Европы к периоду Баха - Генделя.
В большинстве эти художники не имели даже подражателе и эпигонов, ибо не было еще проторенной колеи
для этого. Но зато они приобрели последователей: их дело продолжили лучшие представители будущих
поколений.
Победа человеческого духа, одержанная в поистине драматичных исторических условиях, сообщает
особое величие этой эпохе. Прогрессивные гуманистические силы искусства, заложенные в нем еще
Ренессансом, широко развернулись, преодолели все препятствия, выдержали все испытания на пути от XVI к
XVIII веку. Не забудем, однако, что мы оцениваем это уже на большой исторической дистанции, осознавая
направление, в котором шел процесс, его конечные цели. Внутри же XVII века такой ясности перспектив для
современников, надо полагать, еще не было. Противоречивость эпохи, ее высокий творческий накал при
множественности творческих проявлений и неравномерности социального и художественного развития разных
стран отнюдь не способствовали ясности общей картины. Вместе с тем в самом подъеме творческой мысли и
тогда, несомненно, поражала большая стихийная мощь, удивительная свежесть жизнеощущения. Поток
движения словно не вошел еще в единое русло. Он мчался, взмутненный и бурлящий, прорываясь сквозь
тяжелые преграды и сметая их на своем пути.

ОПЕРА И КРУПНЫЕ ВОКАЛЬНЫЕ ЖАНРЫ В ИТАЛИИ

5
 Ведущая роль Италии в развитии западноевропейского музыкального искусства от XVI к XVIII веку не
вызывает сомнений. Именно в Италии ранее всего наметился важнейший рубеж между двумя историческими
эпохами: рождение оперы ознаменовало решительный, перелом в музыкальном стиле. Отсюда ведут свои
истоки новые направления XVII века. Италия же сохраняла творческую инициативу в разработке почти всех
главнейших музыкальных жанров того времени. Это происходило, однако, в исторических условиях, далеких
от духовной атмосферы итальянского Ренессанса. Тогда, в XIV-XVI веках, расцвет художественного
творчества стимулировался самим ходом развития общества, совпадал с величайшим прогрессивным
переворотом, который переживало человечество (известное определение Энгельса). Теперь, в XVII веке, новый
подъем творческой мысли совершался как будто бы вопреки тормозящим факторам и процессам в истории
Италии. Тем более удивительно, что облик итальянской музыки на пути от XVI к XVIII веку оказался столь
ярким и по-своему очень цельным, а пример итальянских мастеров так много значил для музыкантов других
стран.
Высокий творческий потенциал, цельность национальной школы и ее авторитет в Европе могли бы
показаться парадоксальными для Италии XVII века, если не учитывать сложной противоречивости эпохи,
всецело сказавшейся и в ее духовной жизни. Нередко историки подчеркивают роль феодально-католической
реакции, экономический упадок страны, ослабление ее торговли и промышленности, процесс рефеодализации,
имевший место в XVII веке, зависимость от Испании (особенно в Неаполе, Сицилий, Милане) и других стран.
Все это справедливо. Росли большие города, нищали малые, сельское хозяйство привлекало к себе больший
интерес, нежели промышленность; инквизиция сожгла на костре в 1600 году передового мыслителя Джордано
Бруно, католическая церковь долго преследовала великого Галилея. Но какова бы ни была зависимость
крупных городов от дворов светских и духовных властителей, нельзя отрицать, что Флоренция, Мантуя, Рим,
Болонья, Неаполь (а не только независимая Венеция) были в XVII веке важными культурными центрами
страны, в частности музыкальными ее центрами. Признаки феодальной реакции и обострение классовых
противоречий в деревне (обогащение дворян и буржуазии за счет жестокой эксплуатации крестьянства) еще не
означали полного порабощения народных масс. Как раз в XVII веке крестьяне (как и городская беднота) в
Италии вели постоянную тайную и явную борьбу против своих угнетателей. Крестьянские бунты
превращались порой в подлинные войны (в 1650-е годы в Савойе). Народные восстания в Неаполе, Палермо,
Мессине были направлены не только против испанского владычества; они носили одновременно и
антифеодальный характер. Не случайно черты народного быта, народных образов, народной речи и мелодии
проникают в искусство того времени.
Сама католическая церковь под влиянием окружающей действительности несколько изменяла свою
тактику, свои приемы и образ действий. При всей жестокости инквизиции и догматизме папской цензуры
церковь нуждалась в более гибких формах общения с аудиторией, более тонких приемах воздействия на свою
паству. Это многосторонне проявилось в искусстве XVII века, вызвало к жизни первые образцы оратории,
побудило использовать оперный театр в целях религиозной пропаганды. Наконец, никакие преследования,
которым подвергалась передовая научная мысль в Италии, не смогли в принципе умалить мировое значение
исследований и открытий Галилео Галилея, результаты деятельности Томмазо Кампанеллы, Эванджелиста
Торричелли и других крупнейших итальянских ученых.
Таким образом, отнюдь не одни симптомы реакции, но и вызревание противоборствующих ей сил
отмечают в Италии эту эпоху. В известной мере то было знамение времени и составляло едва ли не самый
характерный признак великого исторического драматизма XVII века. Быть может, именно поэтому
итальянское искусство в определенных сферах смогло тогда выполнять ведущую роль в Европе. Если, такую
роль не признают безоговорочно за итальянской литературой, то для музыки она всецело признана. Специфика
музыкального искусства позволила ему с особой остротой и силой выразить духовное, эмоциональное
напряжение эпохи. Что же касается литературы, то ей не во всем еще дано было осмыслить и словесно
сформулировать причины, существо и смысл этого драматического напряжения.

НАЧАЛО ОПЕРЫ ВО ФЛОРЕНЦИИ

XVII век в искусстве Италии открывается оперой - «драмой на музыке» (dramma per musica), так
называли ее современники.
Новый жанр возник поистине на стыке двух эпох. Он зародился на исходе XVI столетия, сложился и
получил широкое развитие в XVII. Возникновение оперы было воспринято современниками как рождение
«нового стиля» (stile nuovo) и в самом деле знаменовало для истории музыки глубокий переворот в средствах
выразительности и основах формообразования. В отличие от других жанров, в том числе и вокальных, опера
явилась наиболее синтетическим родом искусства, ибо соединяла музыку с поэзией и сценическим действием.
6
 В действительности появление нового жанра было многосторонне исторически подготовлено в духовной
атмосфере итальянского Возрождения. Гуманистическая основа эстетики XV-XVI веков, ее
антропоцентристские устремления, поиски глубокой драматической выразительности в искусстве, интерес к
античным памятникам и эстетическим идеям - все это возымело свое значение для просвещенной
художественной среды, из которой вышли первые создатели опер. В опытах творческой работы над новым
жанром они руководствовались определенным эстетическим идеалом, сложившимся именно на почве
Ренессанса. В большой мере рождение оперы исторически подготовлено было теми сближениями театра и
музыки, которые, как мы видели, достаточно характерны для итальянской художественной жизни XV и
особенно XVI веков. Различные виды спектаклей с музыкой (интермедии, драмы итальянских авторов,
«реконструкции» античных представлений, как, например, «Эдип» Софокла в Виченце в 1585 году), уже
исподволь подводили художественную мысль к идее музыкально-драматического синтеза. К тому же музыка в
драматических спектаклях, при опоре на материал мадригала или фроттолы, на деле, как уже говорилось,
тяготела к гомофонному складу. Из числа театральных жанров для будущей оперы существенное значение
приобрела пасторальная драма с ее традициями, идущими еще от XV века, от «Орфея» Полициано. В
дальнейшем ее лучшие и наиболее влиятельные образцы созданы были современниками первых оперных
авторов: Торквато Тассо («Аминта», 1573) и Баттиста Гварини («Верный пастух», 1580, поставлена позднее).
Именно эти произведения (тогда в них больше ценили поэзию, чем драматургию) оказались наиболее
родственны по духу и стилю поэзии первым оперным текстам: в ранних операх были сильны элементы
пасторальной драмы.
Первым оперным спектаклям непосредственно предшествовали пышные праздничные постановки во
Флоренции ряда интермедий и пасторальных драм с музыкой. Поскольку они возникли отчасти в той же среде,
что и первые оперные спектакли несколько лет спустя, интермедии 1589 года и пасторальные драмы 1590 года
представляют определенный интерес для предыстории нового жанра. В 1589 году во Флоренции состоялся
торжественный праздничный спектакль в связи с бракосочетанием Фердинандо Медичи с Христиной
Лотарингской. Исполнение пятиактной комедии («Странница» Дж. Баргальи) было обрамлено и «прослоено»
(между актами) «интермедиями и концертами», которые придавали особую пышность и разнообразие, всему
зрелищу и давали возможность ввести много музыки. Интермедии не были связаны с содержанием комедии и
носили картинно-декоративный, скорее символический, чем драматический характер. Это были «Гармония
сфер», «Состязание муз и пиерид», «Битва Аполлона с пифоном», «Демоны неба и ада». Помимо того в
заключение спектакля исполнялся балет.
Организация торжеств была поручена римскому композитору Эмилио Кавальери, специально
приглашенному во Флоренцию герцогом Медичи. Музыка интермедий состояла из мадригалов различного
склада, в сочинении которых участвовали Кристофано Мальвецци, Лука Маренцио, Якопо Пери, Джованни
Барди и сам Кавальери (ему принадлежит и музыка заключительного балета). Среди исполнителей блистали
лучшие итальянские певцы: Якопо Пери (прекрасный тенор, пленявший слушателей своей манерой
исполнения), Виттория Аркилеи (сопрано), которую современники называли «Евтерпой наших дней», а также
талантливые дочери певца и композитора Джулио Каччини.
Знаменательно, что на образцах мадригалов и даже на стиле их исполнения уже сказывались новые
тенденции времени, подготовившие появление оперного искусства в Италии. Мадригал как бы перерождался в
процессе новых творческих исканий, то «расширяясь» до пышной многохорности, то уже тяготея к монодии с
сопровождением. Так, заключительный мадригал Мальвецци был рассчитан на семь хоров, на участие
шестидесяти певцов и на огромный инструментальный состав. Одновременно другой, небольшой
пятиголосный мадригал того же композитора выдержан в камерном складе и не требует даже обязательного
хорового состава: Виттория Аркилеи пела его верхний голос (вводя украшения в мелодию), тогда как
остальные партии исполнялись ансамблем инструментов (лютня, большая гитара и другие). Мадригал
Кавальери прямо предназначен для голоса соло с сопровождением китарроне (басовая гитара). Вокальная
партия изысканно развита, и ее пассажи ритмически прихотливы в духе импровизационности. Голос, казалось
бы, противопоставлен аккордовому сопровождению; однако он является по существу вокальной
импровизацией (своего рода вариацией!) на основе инструментальной мелодии. По-своему весьма любопытен
мадригал Пери «Эхо», предназначенный для трех теноров в сопровождении китарроне. Ведущей партией в
ансамбле всецело является верхний голос. Его мелодия развита, даже виртуозна в своих пассажах. Исполнял ее
сам композитор-певец. Два других тенора лишь подхватывали (как эхо) цветистые мелодические каденции. По
существу эта музыка уже недалеко отстоит от того, что получило новое развитие в первых оперных опытах.
Примечательно, что и декоративное оформление праздничного спектакля 1589 года, по всей
вероятности, носило тот же характер, что и в ранних оперных постановках, о декорациях к которым
документальных сведений нет. Исследователи, однако, полагают, что спектакль одной из первых опер
«Эвридика» в палаццо Питти в 1600 году был оформлен тем же Бернардо Буонталенти, который (вместе с
7
Агостино Караччи) создавал декорации к интермедиям 1589 года. Эти декорации можно в известной степени
представить себе благодаря сохранившимся наброскам художников или отдельным гравюрам. Вне сомнений,
декорации к интермедиям создавали пышный, монументальный, «апофеозный» облик каждой из них. В
«Гармонии сфер» они напоминали обширные плафоны с клубящимися облаками и группировкой многих
фигур в разных планах. Инфернальная сцена в «Демонах» была полна экспрессии и фантастичных гротесковых
деталей. Все это, разумеется, оказывалось условным, символичным, импозантным и столь же далеким от
жизненной достоверности, что и содержание интермедий в целом.
Годом позднее во Флоренции были исполнены пасторальные драмы Лауры Гвидиччони «Сатир» и
«Отчаяние Филена» с музыкой Эмилио Кавальери. И они стояли для композитора на подступах к опере: в.
1600 году Кавальери создал духовную оперу «Представление о душе и теле», которая обычно рассматривается
и как первый, ранний образец ораторий в Италии.
Сама же по себе идея «драмы на музыке» как нового, в своем роде программного искусства, как «нового
стиля» в музыкальном творчестве родилась во флорентийской художественной среде, непосредственно
близкой создателям и инициаторам праздничных интермедий 1589 года. То был кружок просвещенных
любителей музыки, профессиональных музыкантов, поэтов, ученых гуманистов, собиравшийся во Флоренции
с 1580-х годов в доме графа Джованни Барди, а затем, с отъездом мецената, в доме другого просвещенного
дилетанта Якопо Кореи: отсюда обозначение «флорентийская камерата Барди - Кореи». Помимо самих
меценатов, вдохновленных мыслями о возрождении античной трагедии и пробовавших свои силы в поэзии и
музыке, в камерату входили певцы и композиторы Якопо Пери (1561-1633), Джулио Каччини (1550-1618),
теоретик и композитор Винченцо Галилей (1520-1591), поэт Оттавио Ринуччини (1563-1621), ученый филолог,
знаток античности Джироламо Меи, автор «Рассуждения об античной и новой музыке» (1602), и другие
знатоки и любители искусства. Об атмосфере их содружества, в котором ведущая роль отводилась отнюдь не
музыкантам, рассказывает Каччини в предисловии к сборнику своих вокальных произведений «Новая музыка»
(1602):
«В то время, когда во Флоренции процветал высокоблагородный кружок, собиравшийся в доме
светлейшего синьора Джованни Барди, графа Вернио, кружок, в котором собирались не только множество
дворян, но также и лучшие музыканты, изобретатели, поэты и философы этого города, я также там бывал и
могу сказать, что большему научился из их ученых собеседований, чем за тридцатилетнюю свою работу над
контрапунктом, Эти ученейшие дворяне самыми блестящими доводами часто убеждали меня не увлекаться
такого рода музыкой, которая не дает расслышать слов, уничтожает мысль и портит стих, то растягивая, то
сокращая слоги, чтобы приспособиться к контрапункту, который разбивает на части поэзию. Они предлагали
мне воспринять манеру, восхваленную Платоном и другими философами, которые утверждают, что музыка не
что иное, как слово, затем ритм и, наконец, уже звук, а вовсе не наоборот. Они советовали стремиться к тому,
чтобы, музыка проникала в сердца слушателей и производила там те поразительные эффекты, которыми
восторгаются [древние] писатели и на которые, не способна наша современная музыка с помощью своего
контрапункта...»* (* Из предисловия к «Новой музыке».- Цит. по кн.: Музыкальная эстетика западной Европы
XVII-XVIII веков. М., 1977, с. 70). (Далее Каччини сообщает, что этим советам он и последовал, создавая свою
«Новую музыку»).
Итак, хотя в принципе спектакли с музыкой были известны уже давно (как мистерии или народные
представления), а современные их формы привлекали к себе общее внимание, - участники камераты мыслили
свой идеал в ином, в греческой трагедии, как они ее себе представляли по словам античных писателей, не зная,
однако, какова именно была музыка в произведениях Эсхила, Софокла или Еврипида. Античная нотация в те
годы еще не была расшифрована. Музыка Андреа Габриели к «Эдипу» Софокла создавалась как бы ощупью,
на основе современных композитору музыкальных форм. В камерате Барди - Кореи полагали, что идеал
античной трагедии, с ее высоким синтезом искусств, непременно обусловливает ведущую роль поэта в
музыкально-драматическом жанре. Поэтому Оттавио Ринуччини или даже поэт-дилетант граф Барди, когда на
их тексты писалась музыка, рассматривались как главные силы в создании нового рода искусства.
В эстетическую программу флорентийцев входили и определенные требования к музыке в новом синтезе
искусств. Как «новый стиль» они провозглашали монодию с сопровождением, которую решительно
противопоставляли хоровой полифонии строгого письма, то есть господствующему стилю XVI века: мелодия,
по их мысли, должна была идти за поэтической речью, за строкой стиха, а сопровождение могло только
поддерживать ее гармонически, ограничиваясь указаниями цифровки (цифрованный бас). Это была своего
рода эстетическая реакция на длительное всевластие вокальной полифонии, борьба против нее, связанная с
выдвижением гомофонно-гармонического начала на первый план. Однако то, что воспринималось в свое время
как переворот, оказалось, как мы знаем, исторически многосторонне подготовленным. На примерах самого
различного рода - от итальянских фроттол и мадригалов до духовных произведений Палестрины, от
французских песен типа Лежена до протестантского хорала, от пьес испанских лютнистов до пышной
8
многохорности венецианцев - мы убедились в том, что в самом многоголосии XVI века неуклонно
утверждаются гармонические закономерности, крепнет значение «вертикали». Крупнейшие итальянские
теоретики приходят в итоге эпохи Возрождения к осознанию роли гармонии, аккорда в многоголосном
сочинении - вместе с осознанием полярности двух ладов - мажора и минора. Флорентийцы из камераты Барди
как бы подхватили эту всеобщую тенденцию времени, выявили ее с предельной ясностью, в крайней форме.
Притом они как раз не руководствовались чисто музыкальными, музыкально-профессиональными
побуждениями - ими руководила в первую очередь эстетическая программа. В противовес обобщенной
сдержанной, лишенной экспрессивных акцентов и личностного отпечатка выразительности строго
полифонической музыки с ее специфической образностью флорентийцы стремились углубить и обострить
выразительную силу музыкального искусства в его неразрывной связи с поэтическим словом. Образцы им
давала не духовная образность, не церковная эстетика, а античная эстетическая мысль и древнегреческая
трагедия.
Прежде чем были созданы первые «драмы на музыке», идея музыкально-поэтического синтеза получила
частичное воплощение у Винченцо Галилея в его теоретическом трактате «Диалог о старинной и современной
музыке» (1581) и в опытах сочинения драматизированных песен под лютню (или в сопровождении других
инструментов). Отец великого итальянского ученого Галилео Галилея, Винченцо Галилей был личностью
весьма незаурядной. Ученик Царлино, он стал превосходным лютнистом и певцом под лютню, многосторонне
образованным гуманистом, знатоком трудов Аристотеля, Платона, Аристоксена, Плутарха, отличным
литератором-полемистом, живым, восприимчивым человеком с огромным жизненным опытом. Ему
принадлежит заслуга нахождения гимнов Мезомеда с музыкой. В названном трактате Галилей полностью
опирается на античных авторов, на их понимание синтеза музыки и поэзии. Древнегреческая мелопея
воплощает в его глазах «мудрую простоту естественного пения», давно утраченную в «варварские» времена
полифонии. Средние века были, по его мнению, «тяжелой летаргией невежества», когда музыка пребывала в
«царстве мрака». Вслед за античными авторами Галилей мечтает о новом, могущественном воздействии
музыки на душу человека. Вместе с тем он требует от поэта и музыканта наблюдений над характерностью речи
в различных кругах и в разных условиях: у ярмарочных актеров, когда они изображают дворян - или слуг,
государя - или вассала, разгневанного человека - или влюбленного, робкого - или веселого.
Стремясь воплотить новые идеи в музыке со словом, Галилей сочинял и сам исполнял
драматизированные песни (в сопровождении ансамбля виол) на поэтические тексты высокого драматического
напряжения: «Жалоба Уголино» (из «Божественной комедии» Данте), «Плач Иеремии» (по Библии). Это было
своего рода предвестие оперных монологов - пока еще вне сценического жанра.
Наконец, в 1594 году возникла первая «favola in musica» («сказка на музыке») «Дафна» (поставлена
несколько позднее). Творческая история ее не вполне ясна, а само произведение не сохранилось. Текст написан
Ринуччини, музыку, по-видимому, пытался писать Кореи (остались отрывки), а затем написал Пери, возможно
совместно с Каччини (?). В тех условиях никто не считал поэта Ринуччини либреттистом, который готовит
свою работу для композитора. Поэт почитался создателем произведения, а композитор подчинялся ему.
Кстати, и музыканты, входившие во флорентийскую камерату, не были только и единственно композиторами в
профессиональной традиции XVI века: Пери был более известен как прекрасный певец, служил «главным
директором музыки и музыкантов» при дворе Медичи; Каччини, тоже близкий к флорентийскому двору, был и
певцом, и исполнителем на лютне и теорбе, и педагогом. Оба они, сочиняя музыку в новом стиле согласно
идеям камераты, несомненно опирались каждый по-своему на опыт певца. Вместе с тем они сознавали, что в
принципе решают новые творческие задачи, как свидетельствуют их авторские предисловия к собственным
сочинениям.
Создание «Дафны», видимо, окрылило участников кружка, и вскоре они приступили к работе над новым
музыкально-драматическим произведением - «Эвридикой». Текст вновь писал Ринуччини, а музыка возникла в
двух вариантах - Пери (1600) и Каччини (1601, поставлена годом позднее). Понятно, что миф об Орфее
привлек особое внимание флорентийских реформаторов: в образе легендарного певца прославлялась сама
покоряющая сила музыки! Однако в своем увлечении эстетическими принципами древнегреческой трагедии
флорентийцы на деле отнюдь не приблизились к образцам Эсхила, Софокла или Еврипида. Что касается
Ринуччини, то этому придворному поэту, изящному, несколько манерному, скорее лиричному, чем
драматичному, воспитанному на образцах Тассо, дух античной трагедии вообще не давался. В своей
«Эвридике», при некоторых чисто внешних признаках сходства с трагедией, он создал текст типичной
пасторальной драмы. Во многом он сблизился даже с Полициано («Сказание об Орфее»), вплоть до частностей
в стихотворных монологах, хотя общий характер произведения у Ринуччини был менее наивным и более
утонченным. В подражание древним спектакль должен был открываться прологом Трагедии. Вопреки мифу
пьеса заканчивалась счастливой развязкой: Эвридику возвращали Орфею. В этом, вероятно, сказались условия
исполнения и требования придворной эстетики: спектакль готовился к празднованию свадьбы Марии Медичи
9
с Генрихом IV, а в таких случаях трагическая развязка была недопустима. Внешние черты античной трагедии
сказались в том, что хоры имели своих корифеев, что о несчастье с Эвридикой повествовала вестница, а об
Орфее и явлении ему Венеры рассказывал его друг Арчетро. Пьеса делилась на три большие части (действия
как таковые не были обозначены), с двумя сменами декораций: сцены на лугу (как бы фон пасторали) - сцены в
Аиде - снова на лугу.
Пери со своей стороны, Каччини - со своей несколько по-разному подошли к решению творческих задач
композитора в «Эвридике» как «драме на музыке».
«Эвридика» Пери, предшествовавшая одноименному произведению Каччини, в принципе выдержана в
новом стиле, как его мыслили участники камераты. В центре внимания композитора - вокальные партии,
мелодия, связанная с поэтическим словом, сопровождение же сведено к цифрованному басу.
Инструментальный ансамбль невелик, близок бытовым ансамблям и представляется скорее камерным:
чембало, лира, лютня, басовая лютня, басовая гитара (китарроне). Выписаны - в подражание античным
инструментам - лишь соло трех флейт. Остальные инструментальные партии исполнялись соответственно
цифрованному басу (basso continuo), то есть композитор определил их гармонический смысл, но не фактуру, не
голосоведение. На спектакле инструменты были скрыты от глаз публики. Известно, что за клавесином
находился Якопо Кореи. Следовательно, он, играя, как бы расшифровывал цифрованный бас и за ним шли
остальные участники ансамбля.
На спектакле «Эвридики», который состоялся в палаццо Питти, сам Пери с большим успехом исполнял
партию Орфея. Вероятно, и создавая ее, он точно выверил и прочувствовал мелодию как певец. Впрочем,
нельзя думать, что весь вокальный склад и все понимание вокальных форм единообразно в «Эвридике» Пери.
Наряду со сдержанной напевной декламацией поэтических строф в опере есть и более свободные монологи с
драматически обостренной гармонией, и эпизоды песенного характера, близкие канцонам, и хоры в несложном
мадригальном складе.
Пролог «Эвридики», звучащий от лица Трагедии, является хорошим примером напевной декламации
нового стили - выразительной, несколько торжественной, спокойной. Это отнюдь не речитатив, но и не
песенная мелодия. Это плавная, именно напевная речитация, размеренная, простая, строгая, подчеркивающая
мелодическими оборотами окончания поэтических строк. Примечательно, что эти концовки отнюдь не
надуманы, не «изобретены»: они восходят к мелодиям итальянского Ars nova и находят свое продолжение в
дальнейшей истории оперы.
Опера открывается радостными пасторальными сценами. Пастухи и нимфы собрались на празднование
свадьбы Орфея и Эвридики. Торжественные хоры чередуются с выступлениями корифеев. Это уже не
вокальная декламация. По смыслу действия это именно пение: хоры просто напоминают канцоны или
мадригалы, а партии корифеев украшены, даже легкими пассажами. Появляются Эвридика, затем Орфей. Друг
Орфея приветствует счастливого влюбленного певца: здесь звучит ритурнель для трех флейт.
Не сразу вступает в силу драма. Радостный тон праздника внезапно омрачается, когда подруга Эвридики
Дафна сообщает о свершившемся несчастье: Эвридика умерла во время праздничного веселья - ее, плясавшую
с подругами, ужалила змея. Наступает трагический перелом. В горестном монологе вестницы и жалобах Орфея
шире и ритмически взволнованнее становится декламационная мелодия с ее скорбными возгласами,
интонационными обострениями (хроматизмы, уменьшенная терция) и тонкой «выписанностью» поэтической
строки. Отличие от строф Трагедии выступает здесь отчетливо: там была спокойная и веская торжественность,
размеренность декламации, здесь нервность и чуткость интонаций тревоги, жалобы, печали. Однако характер
выразительности и в драматичных монологах остается весьма камерным, дробным: тонко выделены
интонационные детали, а целое несколько однотонно, отсутствует единая линия к кульминации. Экспрессия
только намечена, но образных обобщений еще нет, как нет и крупного плана. Стремление следовать за
поэтическим текстом, за его строкой еще не соединяется у композитора с заботой о музыкальном целом, о
композиции монолога, о выделении его образности в общем музыкальном контексте.
Большой монолог Орфея в Аиде по смыслу является эмоциональной кульминацией оперы. Согласно
идеям камераты он тоже построен свободно. Речитативно-декламационные фразы перемежаются в нем с
возгласами патетически-вокального склада («Увы мне!», «Несчастный!» и т. п.), общий тон более драматичен,
и композиция все же более цельна (характерны возвращения выразительной фразы-возгласа «Сжальтесь надо
мной, тени преисподней!»). Но и здесь сильнее всего интонационные детали. Вообще драматические точки в
опере Пери подчеркнуты многими частностями: гармоническими обострениями, словно легкими «уколами»,
передающими скорбную интонацию, ламентозными возгласами патетического характера, порою
хроматизацией мелодии, в этих случаях более гибкой и утонченной, нежели в других местах партитуры,
нервным ритмом, частыми паузами на сильных долях.
В противоположность этому типу изложения канцона счастливого Орфея (когда он вместе с вновь
обретенной Эвридикой возвращается на землю) задумана именно как песня, с которой он обращается к
10
сочувствующей природе. Песня эта проста и благородна, цельна по структуре и состоит из двух строф с
припевом, причем вторая из них несколько варьирует первую. По стилю канцона близка современным ей
камерным вокальным произведениям нового склада, например из «Новой музыки» Каччини.
Заканчивается произведение Пери большим хоровым финалом с танцами. Всеобщая радость пастухов и
нимф по случаю спасения Эвридики и торжественное прославление искусства Орфея, победившего силы Аида,
составляют содержание этих заключительных сцен. В сопоставлении различных хоров и танцев соблюдена
строгая общая симметрия, происходят возвращения определенных эпизодов, и таким образом перекидываются
арки от начала к концу финала. Общий пятиголосный хор (А) сменяется женским трехголосным (Б), к
которому примыкают танцы, затем возвращается пятиголосный хор (А), снова звучит женский трехголосный
(Б), и все заканчивается пятиголосным (А).
Если оценивать музыку Пери к «Эвридике» не только в связи с декларациями камераты, но также в
зависимости от общего состояния музыкального искусства Италии, то отчетливо выступят как достоинства,
так и относительные слабости первой из известных нам опер. Новый тип музыкальной декламации, новый
музыкальный склад в большинстве сольных -эпизодов, при обостренном внимании к каждой поэтической
строке, вне сомнений заслуживает признания: в этом отношении композитор выполнил художественную
программу флорентийцев. Но в сравнении с тем, что оказалось подвластно другим итальянским композиторам
на рубеже XVI и XVII веков в передаче скорбных, горестных, глубоких эмоций, Пери еще не достиг уровня,
например, сильнейших мадригалистов, таких, как Джезуальдо или Монтеверди. Менее ярки и музыкальные
краски «Эвридики», чем это было доступно, к примеру, авторам венецианской школы в то время. Как уже
говорилось, музыке в опере не хватало цельности форм. На первых порах композитору многим, видимо,
пришлось пожертвовать в поисках желанного решения новых творческих задач «драмы на музыке».
Очень трудно хотя бы в общих чертах мысленно представить спектакль «Эвридики» Пери во дворце
Питти во Флоренции. Он неизбежно должен был стать торжественным и праздничным, как подобало ему по
назначению. Декоративное решение спектакля тоже никак не могло быть камерным, а носило несомненно
пышный, помпезный характер и по стилю скорее всего было близким к сценическому оформлению
интермедий 1589 года (тогда спектакль тоже включался в свадебные торжества). Быть может, декорации
создавал тот же Буонталенти или художник его круга. Судя по более или менее известным образцам
(зарисовки, гравюры) того времени, в «Эвридике», вероятно, декорация первой и третьей частей
контрастировала декорации второй, как пасторальный пейзаж - картине Аида. По тогдашнему обыкновению
боковые кулисы подчеркивали глубокую центральную перспективу и изображали, например, ряды деревьев,
обрамляющих открытое пространство (лужайки, холмы), нечто вроде уходящих вглубь аллей. Все
располагалось симметрично и должно было иметь свой центр (возвышенность, грот, статуя, храм?), который
как бы стягивал к себе внутренние линии (тропинки, холмы, ручьи). На этом фоне развертывались
пасторальные сцены. Картина Аида в те времена обычно побуждала художников-декораторов к
«инфернальной» фантастичности, изображению всякого рода ужасов в грандиозном масштабе. Здесь был
уместен и мрачный фантастический пейзаж, и трон Плутона в центре... Как могло все это соединяться с
камерным звучанием музыки, с малым ансамблем сопровождения, с тонкой детализацией мелодии?
Космические фантазии декораторов - и тщательное следование за каждой поэтической строкой? Впрочем, и
дальше подобные противоречия «внутри» синтеза искусств на оперной сцене остаются характерными для XVII
века.
«Эвридика» Каччини отличается от произведения Пери несколько иными особенностями - и сильные
стороны ее тоже иные. В музыке Каччини усилено пасторально-идиллическое начали оперы и стали мягче по
трактовке драматические эпизоды. Каччини прежде всего расширил роль собственно пения в опере, особенно в
радостных, светлых пасторальных сценах, где сольные вокальные партии становятся у него порой очень
развитыми. Замечательный певец, Каччини, по его собственным словам, стремился к выразительности
вокальных украшений. У него и в самом деле нет какого-либо виртуозничанья как такового. В целом же он
более, чем Пери, почувствовал в тексте Ринуччини прежде всего пастораль, красивую сказку, идиллию - для
чего было достаточно оснований.
Вообще роль образованных, первоклассных певцов в создании первых итальянских опер, в
формировании нового жанра была, по всей вероятности, очень значительна. И Пери, и Каччини в поисках
нового вокального стиля «испытывали» его голосом, проверяли его на самих себе. Возможно, что при
исполнении партии Орфея Пери как певец более щедро «украшал» ее мелодически, чем это выражено им в
партитуре, а Каччини, напротив, более тщательно выписал на бумаге то, что можно было предоставить
инициативе певца. Известно также, как много значило для успеха произведений флорентийцев участие
выдающейся певицы Виттории Аркилеи, исполнявшей, в частности, партию Эвридики и прославившейся
своим умением и вкусом в исполнении изысканных импровизационных украшений. Все это позволяет
предполагать, что облик вокальных партий на спектаклях оказывался более изысканным и богатым, чем можно
11
представить себе по сохранившимся нотным рукописям.
Каччини стремился к разработке нового стиля и в камерных вокальных жанрах - мадригалах, ариях и
канцонеттах для одного голоса с сопровождением. Среди поэтов, к которым он обращался в поисках текстов,
сам он выделяет имена Я. Саннадзаро и Г. Кьябрера. Этим своим опытам композитор тоже придавал в
известной мере программное значение, о чем свидетельствует авторское предисловие к сборнику «Новая
музыка». «Как в мадригалах, так и в ариях я всегда стремился, - пишет Каччини,- передавать смысл слов,
пользуясь звуками, более или менее отвечающими выраженным в словах чувствам и обладающими особой
прелестью. При этом я старался насколько возможно скрыть искусство контрапункта. Однако для достижения
некоторой нарядности я пользовался несколькими fusa длительностью до одной четверти такта или до
половины самое большее, и это на кратких слогах, которые проходят быстро. Притом это не пассажи, а своего
рода украшения, и они могут быть допущены»* (* Цит. по кн.: Музыкальная эстетика Западной Европы XVII-
XV1II веков). Там же, в предисловии к «Новой музыке», Каччини рассказывает об успехе и популярности этих
своих произведений, удовлетворенно добавляя: «И всякий, кто хотел сочинять для одного голоса, пользовался
этим стилем, в особенности здесь, во Флоренции...»
Монодия с сопровождением, следующая за поэтическим текстом, действительно воплотила в себе с
полной ясностью гармонические тенденции времени (существенные даже в полифоническом изложении) и тем
самым ознаменовала важный перелом в развитии музыкального мышления. Как бы ни соприкасалась
генетически эта монодия с другими формами гомофонного склада в XVI веке, она была нова и несла в себе
существенные отличия от них. Порой музыковеды за рубежом сопоставляют монодию флорентийцев с
традиционным церковным псалмодированием. Но и стилистически, и эстетически это разные вещи.
Псалмодирование в григорианском хорале связано с каноническим прозаическим текстом и косит
принципиально внеличностный характер. Индивидуальная, именно личностная выразительность монодии с
сопровождением всецело зависит от светского поэтического текста. В хоровых произведениях Палестрины,
Орландо Лассо (а еще ранее - Жоскена Депре) временами торжествует аккордовый склад, в котором полностью
ясно значение вертикали. Но при этом все голоса равны по своему значению и движутся со спокойной
равномерностью. Мелодия не выделена из них как свободно развивающийся голос напевно-декламационного
склада и оттесняющий остальные голоса на второстепенное положение. Даже в мадригалах аккордового
письма верхний голос более связан движением остальных, как бы ни было индивидуализировано их
гармоническое содержание. Мелодия мадригала, как и мелодия Палестрины, еще не подчинила себе
сопровождение. Что касается песен XVI века - фроттол, вилланелл, то в них господствует не декламационная
напевность мелодии, а песенно-танцевальная периодичность движения, с незапамятных времен существующая
в бытовой музыке. Итак, флорентийцы были правы, когда они считали себя создателями «stile nuovo».
Греческую трагедию участники камераты, конечно, не возродили - и не могли возродить. По существу
трагедийные концепции античности, сочетание высокого этического пафоса с суровой объективностью,
гражданственные мотивы, идея рока, психологические противоречия, показанные, например, Еврипидом, - все
это было не по плечу флорентийцам на рубеже XVI-XVII веков. Они легче воспринимали античность через
пастораль: страдания любви, пастушеская идиллия, неожиданная разлука, нежная скорбь, счастливая
развязка... Все смягчено, лирически просветлено, даже чуть рафинировано - в духе времени.
Сами по себе эстетические идеи, вдохновлявшие флорентийскую камерату, вне сомнений связаны с
традициями ренессансного гуманизма и его художественной культурой. Но даже в пору Высокого
Возрождения никому не дано было возродить античную трагедию: искусство не повторяется. В условиях же
наступающей новой эпохи, сложной, противоречивой, во многом кризисной, это тем более оказалось
невыполнимо.
Однако флорентийцы создали нечто иное: новый жанр современного им искусства со всеми
характерными признаками именно своей эпохи. До них не существовало музыкально-драматических
спектаклей такого рода, каким явилась их «драма на музыке» И как бы ни эволюционировал в дальнейшем
этот жанр, которые со временем получил название оперы, он оказался удивительно жизнеспособным и всецело
перспективным.

ОПЕРА В МАНТУЕ И РИМЕ

От начала к концу XVII века, от «Эвридики» Пери до многочисленных опер Алессандро Скарлатти
итальянское оперное искусство прошло очень большой путь. Представление флорентийской камераты о новом
музыкально-театральном жанре - и понимание его итальянскими мастерами на исходе столетия разительно не
совпадают. Разве только в первые годы XVII века еще проявлялись некоторые признаки общности между
новыми оперными произведениями - и опытами флорентийцев. То была общность среды, в которой
зарождались новые замыслы: избранной среды кружка или академии как содружества любителей и знатоков
12
искусства, поэтов и музыкантов, объединившихся на постренессансной эстетической платформе, превыше
всего ценивших античное наследие. То была общность атмосферы, в которой, с одной стороны, складывалось
новое искусство для немногих просвещенных ценителей, с другой же - готовились придворные спектакли, ибо
иной формы, так сказать, широкого показа «драмы на музыке» во Флоренции или Мантуе еще не было. В этом
смысле к созданиям флорентийцев примыкают новые Произведения, поставленные в Мантуе: «Дафна»
Гальяно (1608) и «Орфей» Монтеверди (1607). Даже сюжеты их полностью совпадают с первыми сюжетами
флорентийцев!
И однако уже здесь, в сходной среде и близкой атмосфере, зарождаются новые творческие тенденции, и
«драма на музыке» сразу начинает изменяться «изнутри». Масштаб этих изменений весьма неодинаков у
Гальяно и Монтеверди. Но общий их смысл связан с возрастанием роли музыки, расширением, музыкальных
форм, укреплением единства внутри произведения. Композитор явно стремится теперь к господству над
поэтом. Гальяно как автор «Дафны» занимает еще своего рода промежуточное положение между
флорентийцами и композиторами последующего этапа. Монтеверди же, которому в «Орфее» еще близка
напевная декламация флорентийцев, их трактовка монодии с сопровождением, в итоге настолько углубляет
музыкальную концепцию произведения, что, отталкиваясь от пасторальной драмы, приходит к порогу
музыкальной трагедии.
Творческий путь Монтеверди так велик и значителен, что его естественнее рассматривать
последовательно - от «Орфея» к поздним операм, которые создавались уже в совершенно иной исторической
обстановке. Что же касается Гальяно, то его «Дафну» целесообразно оценить непосредственно после
творческой деятельности флорентийцев, поскольку он и работал во Флоренции, и «Дафну» писал на текст того
же Ринуччини.
Марко да Гальяно (1582-1643) пришел к созданию первой своей оперы с крепкой полифонической
выучкой и ранним опытом церковного композитора, автора многих мадригалов (пять сборников, 1602-1607
годы) и других вокальных полифонических произведений. Он был еще молод, когда писал «Дафну», однако
уже участвовал в основании «Академии Возвышенных» (Accademia degl'Elevati), которая объединила с 1607
года крупных музыкантов Флоренции. По всей вероятности, кружок Барди - Кореи к тому времени распался и
некоторые из его участников вошли в новое содружество. Будучи еще совсем юным, Гальяно в 1597 году
слышал «Дафну» в доме Кореи и, значит, несомненно общался с членами камераты. Когда он сам, спустя
десятилетие, взялся за этот сюжет, он предпочел снова использовать текст Ринуччини, лишь несколько
обновив его. Вообще в действиях Гальяно с молодых лет было много уверенности и последовательности. Его
не смущало явное соперничество с Пери и Каччини. Он ознакомил Пери с партитурой своей первой оперы,
которую рассчитывал поставить не во Флоренции (где постоянно жил и работал), а в Мантуе, при дворе
герцога Винченцо Гонзага. Отношения Гальяно с мантуанским двором завязались еще раньше.
Известно, что покровителем «Академии Возвышенных» был кардинал Фердинандо Гонзага, с которым
Гальяно много переписывался. Этому кардиналу было направлено и письмо Пери - с отличным отзывом о
партитуре «Дафны» Гальяно: Пери свидетельствовал, что работа Гальяно превосходит все другие сочинения на
этот сюжет и выполнена с редкостным художественным чутьем. Постановка «Дафны» состоялась в начале
1608 года в Мантуе. Гальяно находился там и участвовал в подготовке спектакля, предъявляя весьма
обдуманные и строгие требования к исполнителям. И здесь его, видимо, мало беспокоило то, что в 1607 году
при мантуанском дворе был поставлен «Орфей» Монтеверди: Гальяно твердо шел своим путем, четко
осознавал свои задачи.
На примере «Дафны» хорошо видно, что, оставаясь как будто бы на эстетической почве камераты Барди
- Кореи, композитор уже несколько отходит от принципа безусловного подчинения музыки поэтическому
тексту. Гораздо более Пери или Каччини он придает значение сцене, сценическому осуществлению спектакля,
то есть практическому выполнению намерений композитора.
В тексте «Дафны» Ринуччини опирался на «Метаморфозы» Овидия. Для первой части «драмы на
музыке» поэт воспользовался материалом своей же интермедии «Битва Аполлона с пифоном», вторая часть
посвящена известной истории Аполлона и преследуемой им Дафны, превратившейся в лавр. В прологе
выступает Овидий. Поэтическая основа произведения не отличается цельностью: композиция делится на две
самостоятельные части, объединенные лишь участием Аполлона.
Судя по большому предисловию Гальяно к партитуре «Дафны», композитор отнюдь не
противопоставлял свой замысел идеям камераты Барди - Кореи. С большой серьезностью он рассказал
историю первых «драм на музыке», созданных Пери и Каччини, оценил значение нового синтетического
жанра, подчеркнул важность поэтического текста для него. Как автор произведения он требовал умеренного
сопровождения, которое не должно заглушать певцов, а также стройности сценического ансамбля и полной
согласованности движения актеров со звучанием музыки.
В действительности Гальяно оказался в «Дафне» гораздо больше музыкантом, чем его предшественники:
13
не столько поэтическая строка и детальное следование за ней, сколько более развитые музыкальные формы и
широкое пение интересуют его как композитора. В ряде случаев он, правда, приближается к напевной
декламации Пери, например в прологе к «Дафне». Но чаще Гальяно не ограничивается этим, вводя
мелодически развитые, порой даже виртуозные арии. Что касается хоров, то здесь композитор постепенно
отходит от мадригального склада (которым владел свободно) и стремится к своеобразным формам хоровой
песенности.
Любопытно, что ряд арий в партитуре «Дафны» написан не самим Гальяно, а неким просвещенным и
знатным дилетантом, имени которого он не называет. Возможно, что то был его покровитель кардинал
Фердинандо. Но кто бы ни писал эти арии, они стали возможны в партитуре «Дафны» - а с ними туда вошло
виртуозное пение и замкнутая музыкальная форма, не сводящаяся, однако, к канцоне. Более динамичными
стали у Гальяно хоровые сцены. Образцом может служить начало произведения. Здесь выражена тревога
жителей «дикой местности», которые потрясены появлением страшного пифона, пожирателя людей, и молят
Юпитера о помощи. Сцена строится как чередование соло пастуха, общего хора, женского хора, снова общего
хора; все это образует одно цельное музыкальное построение, а характер музыки, с ее простыми песенными
оборотами и фразами, ясной периодичностью и повторностью, уже далек от мадригального письма. Вместе с
тем Гальяно стремится наметить признаки музыкального единства между разными эпизодами «Дафны». Так,
пастух Тирсис имеет нечто вроде лейттемы, которая трижды звучит при его появлениях.
В упомянутом предисловии Гальяно к партитуре «Дафны» расписано едва ли не каждое движение
исполнителей. На 15-м или 20-м такте вступительной «симфонии» должен войти Овидий, причем ему
надлежит идти степенно (а не танцуя), но так, чтобы шаги его согласовались с движением музыки. Особенно
детально и тщательно разъясняет композитор, как именно должен действовать актер, исполняющий роль
Аполлона. От него требуются благородство и величие каждого жеста, гармоничность внешнего облика,
полнейшее соответствие каждому такту музыки, что в особенности трудно в сцене сражения с пифоном (где
Гальяно предлагает даже заменить певца дублером). Вообще вся центральная сцена битвы Аполлона с
чудовищем при участии хора, очень динамичная и напряженная, ясно видится композитору до последней
детали, всегда предусмотренной в его музыке. Подобная картинность и одновременно динамичность
музыкальной композиции - особое свойство Гальяно - сообщают новому музыкально-театральному жанру
особенности, о которых еще не думали участники флорентийской камераты.
Вдумчивость Гальяно, его стремление осознать и обосновать свои творческие принципы проявлялись
иной раз в несколько неожиданных, но весьма характерных для своего времени частных суждениях. В 1617
году была опубликована шестая книга мадригалов Гальяно. На нее обрушился с резко критическими
нападками композитор Муцио Эфрем (много лет работавший в доме Джезуальдо). Он нашел в мадригалах
множество «ошибок», от которых, как он подчеркивает, были свободны другие авторы - Вилларт, Роре,
Лудзаски, Палестрина, Витали, Монтеверди, Фрескобальди. Ошибками Эфрем считал нетрадиционное
голосоведение, «неправильные» каденции и близость мадригалов к канцонеттам. Гальяно ответил на эту
критику в своем обращении «К читателям» во второй книге мотетов (1622). Он утверждал, что порою от
несоблюдения правил в произведении возникает немалая красота, чему есть примеры в великолепных образцах
архитектуры, а также у великих музыкантов. Эти «неправильные красоты» непонятны только тем, кто едва
начинает свою деятельность и видит, в них лишь промахи и ошибки. Идея Гальяно здесь очень близка эстетике
стиля барокко, которая как раз складывалась в те годы. Позднее Монтеверди полемизировал со своими
противниками со сходных позиций.
И создание «Дафны», и предисловие к ее партитуре, и полемика с Эфремом приоткрывают для нас
большие возможности Гальяно как музыкального деятеля первой четверти XVII века, обладавшего сильным
характером и незаурядным интеллектом. Но дальнейшая эволюция его творчества остается не слишком ясной:
впечатления современников единичны, нотные источники не сохранились или малодоступны. Известно, что до
конца жизни Гальяно не порывал с Флоренцией - с 1609 года занял видную должность капельмейстера в
церкви Сан Лоренцо, а затем получил и звание придворного капельмейстера от герцога Козимо Медичи.
Неоднократно он создавал музыку для придворных празднеств во Флоренции, Мантуе, Риме, в частности
писал сценические произведения («Бракосочетание Медора и Анджелики», 1619; «Флора», 1628 и другие).
Можно лишь догадываться, что рамки дворцовых театров и обязанности придворного композитора невольно
ограничивали творческие искания Гальяно и направляли его искусство в определенное русло
репрезентативных праздничных спектаклей с музыкой. Как раз в те годы, когда он создавал новые
музыкально-театральные произведения, «драма на музыке» прочно утвердилась при итальянских дворах и все
более приобретала здесь характер пышного, с чудесами и превращениями барочного спектакля.
К счастью, это была лишь одна из линий, которая пришла от опытов в камерате Барди - Кореи к новым
явлениям в оперном театре. Другие линии вели к иным музыкальным центрам, в которых опера по-разному
соприкоснулась с широкой аудиторией, выйдя за пределы избранного круга ценителей или особой атмосферы
14
придворных празднеств. Начало оперных спектаклей в Риме и особенно в Венеции означало уже признание и
распространение нового жанра по стране. Постепенно из единичных торжественных событий оперные
спектакли превращались в важную часть театральной Жизни крупных итальянских центров. Впрочем, это не
значит, что тип придворной оперы перестал развиваться: он сохранял свое заметное значение в XVII веке и не
был позабыт в XVIII.
Более или менее последовательная история оперного искусства в Риме начинается со второй четверти
XVII века, хотя спектакли с музыкой и даже единичные оперные произведения ставились там и раньше. Вряд
ли в каком-либо другом итальянском культурном центре специфические условия для развития нового жанра
могли быть столь противоречивы, как в католическом центре страны. Влияние религиозных идей, прямое
вмешательство папской власти в дела театра, с одной стороны, - и обращение к широкой демократической
аудитории с ее представлениями и вкусами - с другой, наложили свой неповторимый отпечаток на оперную
жизнь Рима.
В том же 1600 году, когда во Флоренции была поставлена «Эвридика» Пери, в Риме исполнялось
«Представление о душе и теле» на текст А. Манни с музыкой Э. Кавальери. Композитор полагал, что его
эстетические позиции непосредственно близки флорентийской камерате, с участниками которой он тесно
соприкасался со времени свадебных торжеств 1589 года. В предисловии к своему произведению он также
утверждал примат поэзии, слова над музыкой, требовал разнообразия аффектов и высказывал свои взгляды на
характер аудитории. Кавальери предпочитал обращаться к небольшому кругу знатоков и просвещенных
любителей искусства. В отличие от «dramma per musica» флорентийцев его «Представление» уже отходит от
гуманистических идей Ренессанса и носит явный отпечаток духа контрреформации. Символический спор
Души и Тела с его навязчивой дидактикой, с участием аллегорических персонажей Света, Человеческой
жизни, Наслаждения, Разума не давал особых оснований для драматической выразительности музыки и в этом
смысле не мог идти в сравнение даже с пасторалями Ринуччини. Впрочем, Кавальери отчасти преодолел это.
Вопреки самой морали произведения (победа чисто духовного начала над земной, плотской жизнью) он
достаточно развил то, что относилось именно к земному миру Тела. Аллегорический образ Наслаждения,
например, получил у него широкую музыкальную трактовку (включая самостоятельный инструментальный
ритурнель явно светского характера). Все «земное» выражалось ариозным, даже несколько изысканным
пением, тогда как о «Душе» повествовал простой, скупой речитатив. И то и другое следовало принципу
монодии с сопровождением, что и позволяло Кавальери считать себя представителем «stile nuovo». Помимо
сольных эпизодов «Представление» включало хоры мадригального типа, а первая часть его заключалась
небольшой «симфонией».
Произведение Кавальери стоит особняком в истории новых музыкальных жанров, получивших развитие
в XVII веке. Автор мыслил его скорее как духовную оперу, чем как ораторию, которая тогда едва складывалась
в Риме и еще не приобрела тех форм, какими владел Кавальери. По существу, «Представление о душе и теле»
находится как бы между ораторией и будущей римской оперой, ибо для оперного искусства в Риме тоже
останутся характерными некоторые черты этого раннего опыта «в новом стиле». Современники же считали,
что Кавальери в своем произведении перенес в Рим достижения флорентийской школы.
Как и в других итальянских центрах, в Риме исполнялись пасторали с музыкой (например, «Еумелио»
Агостино Агаццари в 1606 году), устраивались карнавальные представления со специально для них
написанными пьесами. Так, в 1606 году большой успех имела «Колесница любовной верности» с музыкой
Паоло Квальяти: во время карнавала, «на ходу», в настоящей, движущейся по улицам колеснице
разыгрывалась пьеса при участии пяти певцов и пяти инструменталистов, причем действующие лица пели
соло, выступали в дуэте, трио, квинтете. Зрители и слушатели сопровождали колесницу и по нескольку раз
наблюдали это представление.
Среди первых единичных собственно оперных спектаклей в Риме следует назвать «Смерть Орфея»
Стефано Ланди (1619) и «Цепь Адониса» Доменико Мадзокки (1626). Творчество Ланди будет рассмотрено
дальше. Пока отметим лишь, что отношение к античной мифологии в Риме явно становится иным, чем оно
было во флорентийской камерате. Быть может, по стариннейшей традиции церковных представлений и в угоду
аудитории серьезный сюжет не препятствует введению комических пародийных эпизодов. В «Смерти Орфея»
Харон (перевозчик теней через Лету) поет о «реке забвения» песню застольного типа. У флорентийцев это
было бы немыслимо, а в дальнейшем развитии оперы в Риме и особенно в Венеции стало обычным.
«Цепь Адониса» была поставлена в Риме спустя три года после появления прославленной поэмы
Джамбаттисты Марино «Адонис». К этому времени начало постепенно сказываться влияние современных
поэтов и новой итальянской поэзии на развитие жанра «dramma per musica». С одной стороны, и сами поэты
тянулись к сотрудничеству с музыкантами: Габриелло Кьябрера с 1617 по 1622 год создал тексты для шести
«музыкальных драм». С другой же - композиторы стали обращаться, наряду с античными мифологическими
сюжетами, к сюжетным мотивам, например из «Освобожденного Иерусалима» Тассо: назовем из ранних
15
примеров оперу-балет Франчески Каччини «Освобождение Руджеро с острова Альчины» (1625). Кстати, эта
опера, как и «Флора» Гальяно, написана для праздничного придворного спектакля во Флоренции. Такого рода
представления все чаще включали в себя балетные сцены (в них участвовали нередко придворные дамы и
кавалеры), а спектакли в целом поражали зрителей богатством и фантастичностью зрелища и частыми сменами
эффектных декораций.
«Цепь Адониса» всецело принадлежит к этому же роду праздничных спектаклей, притом еще и с
некоторыми, характерными именно для Рима особенностями. Грандиозная пятиактная опера соединяет
мифологическую любовную историю Адониса и Венеры с католическим поучением о грехе сладострастия.
Новый ариозный стиль сочетается здесь с развитием пышной хоровой полифонии. Мадзокки всячески развил
любовную идиллию, выпятил волшебно-декоративные стороны сюжета (таинственные превращения,
внезапные смены ландшафтов, заклинания духов и т. п.), присовокупив, однако, ко всему проповедь отречения
от земных радостей. Сама мифология была взята в опере, так сказать, из вторых рук, ибо миф о Венере и
Адонисе нашел у Марино своеобразное истолкование в обширнейшей поэме, изысканной по стилю, со
многими отступлениями, манерными длиннотами, обилием метафор - всем тем, что получило название
«маринизма». В своем роде «Адонис» - поэтически-виртуозное произведение, где многие частности не лишены
крупных достоинств. Но в целом поэма далеко уводит от простого и мудрого в своей наивности
первоисточника.
Доменико Мадзокки и не искал в поэме Марино близости к античной трагедии, как не хотел бы
ограничиваться и пасторальной драмой. В этом смысле он уже далеко отошел от позиций и вкусов
флорентийцев, которые искали в ней высший тип монодии с сопровождением. Напротив, он сознательно
стремился преодолеть «скуку речитатива» - по его собственным словам - и тяготел к более развитым и
замкнутым ариозным формам. Сдержанности и строгости флорентийцев он противопоставлял более нарядное,
пышное, гедонистическое искусство. Всякая экспрессия, подъем лирических чувств, душевное волнение
выражены у Мадзокки расширением мелодии, подчеркиванием ее выразительных интонаций секвенциями, что
и приводит к формированию ариозо, «полуарий». Вместе с тем Мадзокки переносит в оперу традиции
венецианского многохорного письма. Нередко хоры имеют у него не драматическое, а скорее декоративное
значение, как финалы больших сцен. Местами же именно в музыке хоров композитор достигает большой
выразительности в передаче серьезных, скорбных чувств. Таков, например, «хор сочувствия», сострадающий
героине.
Разумеется, такие спектакли, как «Цепь Адониса», требовали особо пышного и импозантного
декоративного оформления. Как раз к 1620-м годам, в связи с праздничными спектаклями, во Флоренции уже
складывалась своя школа театральных декораторов. Отсюда и пошла традиция оперных чудес: именно в опере
получила затем наибольшее развитие сценическая «машинерия», позволяющая достигать удивительных
эффектов. Помимо богатых архитектурных мотивов (замки, крепости, храмы, подземелья, площади, залы)
здесь царила и ландшафтная декоративность: мгновенно возникали причудливые пейзажи с фонтанами и
каскадами, дикая лесистая местность внезапно превращалась в роскошный цветущий сад, идиллическая
зеленая роща тут же сменялась гротом Вулкана, из пышных цветов выходили красавицы, земной рай
превращался в пустыню, вдруг возникала полная иллюзия наводнения, на глазах зрителей пробуждалась
весенняя природа и т. д.
Когда в Риме 1630-х годов начал действовать оперный театр Барберини, оперное искусство стало здесь
развиваться более целеустремленно (хотя и с непредвиденными порой затруднениями и перерывами).
Декоративный стиль спектакля «Цепь Адониса» получил тогда свое продолжение и естественно влился в
римское барокко. В недалеком будущем на римской сцене выдвинулся новый тип музыкального спектакля -
опера-комедия или трагикомедия с участием народно-жанровых персонажей, близких комедии дель арте. В
ряде новых произведений выбор сюжетов откровенно диктовался религиозно-пропагандистскими целями
(«Святой Алексей», «Небесная комедиантка»). Как видим, все это ушло очень далеко от первоначальных
замыслов флорентийской камераты и было связано с иной обстановкой и социальной средой: влияние церкви -
вместо гуманистических идеалов Ренессанса, широкая аудитория (она же паства) - вместо избранной среды
просвещенных ценителей и знатоков искусства.
Существование оперы в Риме, подъем оперного искусства - или его упадок, даже вытеснение из
общественной жизни в большей мере непосредственно зависели от главы католической церкви, то есть от
самого папы и его клана, его окружения. На протяжении XVII века сменилось двенадцать пап. Одни из них
широко покровительствовали искусству, другие преследовали и гнали его. Начало постоянных оперных
спектаклей в Риме относится к понтификату Урбана VIII из семьи Барберини (1623-1644), крупнейших тогда
меценатов, которые построили обширный оперный театр. То было время активной художественной
деятельности в «Вечном городе», большого строительства, подъема искусства зрелого барокко, время так
называемой «триумфирующей церкви», впрочем недолгое и внутренне противоречивое. Грандиозный театр
16
Барберини, который вмещал три тысячи зрителей, был оснащен новейшей тогда машинерией, позволявшей
осуществлять самые феерические постановочные замыслы. Известно, что эскизы декораций к спектаклю
оперы Ланди «Святой Алексей» делал сам Бернини, поражавший современников барочной пышностью и
иллюзорностью праздничных зрелищ. Лучшие композиторы Рима работали для театра Барберини. На сцене
выступали сильнейшие певцы. Обстановка же в зрительном зале во время спектаклей, по свидетельству
очевидцев, была весьма своеобразной: публика резко делилась на «приглашенных», которым оказывался
почет, и «допущенных», которых можно было и удалить из зала; знать вела себя высокомерно, вызывающе,
устраивала шумные скандалы, в ложах царила полная непринужденность и распущенность, а простой народ
нередко помещался на досках, положенных на балки под потолком (!).
Понятно, что семья Барберини чувствовала себя совершенно независимо в Риме. Племянники папы
Урбана VIII (среди которых - кардиналы, архиепископ, префект Рима) были знатнейшими меценатами и
владели собственным театром. Однако со смертью в 1644 году папы из рода Барберини положение в городе
резко изменилось. На папский престол вступил кардинал Памфили, теперь Иннокентий X, который враждебно
относился к семье Барберини и вынудил меценатов перебраться во Францию вместе с их музыкантами. Театр
был закрыт, оперная жизнь прекратилась. И лишь при Клименте IX в 1667-1669 годы вновь начался подъем
оперного искусства в Риме. Эти приливы и отливы запрещения, преследования - и вновь разрешения и
поддержка ставили оперный театр в совершенно особое положение. В 1690-е годы, при папе Иннокентии XII
был разрушен до основания новый, недавно отстроенный театр Тординона. Неудивительно, что в Риме
развитие оперы шло как бы толчками и не могло быть особенно последовательным.
Среди множества оперных произведений, поставленных в Риме, выделим, с одной стороны,
разновидность оперы, близкой трагикомедии и нередко связанной с религиозной тематикой, с другой - более
демократическое направление, родственное комедии дель арте.. Одновременно возникали и праздничные,
собственно репрезентативные оперные спектакли, а также ставились оперы, не принадлежавшие ни к одной из
этих групп, например возникшие под влиянием современной им испанской комедии.
Выдающимся образцом римского искусства была опера Стефано Ланди «Святой Алексей», поставленная
в театре Барберини в 1632 году. Она чрезвычайно характерна именно для римского театра со всеми его
особенностями - как с зависимостью от церкви, так и с сильными музыкальными сторонами. Ланди (ок. 1590-
1639) был превосходным музыкантом и оригинальным композитором. Певец-фальцетист в папской капелле, он
создавал сочинения в новом стиле (шесть книг монодий), писал мадригалы, инструментальные канцоны и
музыку для церкви. В его операх весьма ощутимы вокальные достоинства и вместе с тем углублена роль
инструментальной музыки.
В основе оперы «Святой Алексей» (текст ее принадлежит кардиналу Роспильози, будущему папе
Клименту IX) - христианская легенда о римском патриции, который отрекся от всех земных радостей ради
небесного блаженства, стал пилигримом и, после странствий по свету, живет не узнанным в своем же доме,
среди родных, под видом нищего. Никакие соблазны не могут заставить его открыться даже близким: Алексея
узнают лишь тогда, когда он умирает и достигает святости. Если бы эта легенда была воплощена в опере как
таковая, строго в духе христианской морали, вряд ли произведение Ланди представляло бы яркий театральный
интерес и смогло бы даже стать собственно оперой. Вместе с тем и от «драмы на музыке», как ее мыслили
флорентийцы, «Святой Алексей» отстоит уже довольно далеко. По существу, к нему ведут пути не только от
«Представления о душе и теле» Кавальери или от музыкально-театральных произведений флорентийцев и
римлян, но и от старинных мистерий и моралите, вообще от духовных драм с музыкой. Церковная мораль
аскезы, участие ангелов и демонов, а также аллегорических персонажей (Рим, Религия), пышный
дидактический апофеоз - все это уводит в сторону от первоначальных эстетических позиций флорентийской
камераты. Вместе с тем «демоническое» в опере Ланди тяготеет к комическому, а сама драма Алексея
развертывается на ярком бытовом фоне, что местами соприкасается с комедией, а генетически, быть может,
восходит к традиции средневековых мистерий. Как и «Цепь Адониса», «Святой Алексей» - большая
постановочная опера, эффектный спектакль с участием балета, с декоративным прологом, с хоровым
апофеозом, требующий совершенной по своему времени техники сценического оформления. В опере три
действия. Перед прологом, а также перед вторым и третьим актами звучат «симфонии», то есть в данном
случае инструментальные канцоны в нескольких частях. Первая из них состоит из вступления и четырех
частей. «Симфония» перед вторым действием уже близка циклической структуре будущей итальянской
увертюры. В оркестре участвуют струнные смычковые инструменты, арфы, лютня, теорба и чембало.
В контексте всей оперы очень выделяется партия Алексея. Она, в сущности, противопоставлена едва ли
не всему происходящему и по общему характеру отлична от остальной музыки. Именно сопоставление со
многими иными эпизодами придает этой Партии особую значительность.
В первом акте широко показаны различные силы, противоборствующие Алексею в его душевной
стойкости и отречении от земных благ. Домашние в горе: они оплакивают его, не ведая, что он скрывается тут
17
же. Демоны злорадно готовятся его искушать. Легкомысленные пажи насмехаются над Алексеем, как над
презренным нищим. В этом «мире соблазнов» интересны комедийные подробности: дуэт пажей, славящих
радости жизни, веселый, песенный, чуть ли не буффонный в припеве; балет веселящихся демонов в адской
пещере, которые предвкушают свою победу над праведником.
Во втором акте вступает в силу психологическая драма. Перед ним звучит выразительная «симфония».
Ее первая фугированная часть предвещает фугу (проведения тем и секвенции). Вторая часть, серьезное и
певучее Adagio, контрастирует первой: она идет на 3/4 (после четного размера), полностью гомофонна и
основана на секвенционном движении. Третья часть возвращает мысль к материалу первой. Алексей с
тревогой наблюдает смятение своих родных; отчаявшись, его мать и жена отправляются в паломничество -
искать его по свету. Тут же демон в образе отшельника соблазняет Алексея открыться им. Кульминационная
драматическая сцена связана с тяжелыми страданиями героя, с его душевными сомнениями, с мужественным
преодолением их и, наконец, с просветленным приятием ожидаемой смерти. Партия Алексея носит по своей
тесситуре исключительно напряженный характер и рассчитана на певца-фальцетиста или кастрата. Вся
внутренняя борьба, все одолевающие его сомнения во втором акте выражены в речитативе, причем мелодия
движется беспокойно, в высоком регистре. Когда же Алексей побеждает сомнения и укрепляется в решимости
умереть, то в момент наивысшего душевного подъема он переходит от речитатива к арии «О желанная
смерть!» Здесь поэтический порыв, подъем чувств вызвал и «мелодический порыв», вылившийся в настоящую
арию, причем даже партия сопровождения полностью подчиняется движению мелодии.
С начала до конца ария проникнута единством интонаций, единой мелодико-ритмической мыслью и
выделяется среди свободного речитативного изложения редкостной цельностью, законченностью. Характер
музыки одновременно и напряженный, и сдержанный. Лирический подъем сочетается в ней с некоторой
отрешенностью. Движение сходно с сарабандой, которая потом стала обычной основой скорбных, горестных
арий.
Заканчивается опера пышным хоровым апофеозом (прославление Алексея при участии аллегорических
Рима и Религии) - в духе венецианской многохорности. «Ангельские голоса» (женский хор) звучат над сценой
(с лютнями, теорбами и скрипками), а народ (низкие голоса) отвечает им со сцены (со всем оркестром). Эта
«двуплановость» небесного и земного отражена и в эскизе Бернини к декорациям спектакля. Она вообще
нередко встречается в барочной живописи того времени, в частности у римских художников.
В целом опера Ланди и тем более ее сценическое воплощение, вне сомнений, представляют образную
систему барокко. Даже контрасты возвышенного - и бытового или комедийно-демонического соответствуют
духу барокко. Пышное оформление сцены, эффектность и грандиозность спектакля, балеты, хоровой апофеоз,
символика и религиозная дидактика, казалось бы, слишком далеки от проникновенной лирики, которая
сосредоточена в партии Алексея. Но и эта «разноплановость» образов также обусловливает драматическое
напряжение барочного типа.
В дальнейшем морально-дидактическая религиозная направленность так или иначе постоянно
сказывалась в римском оперном искусстве. Известна, например, более поздняя опера Антонио Аббатини
«Небесная комедиантка» (1668, текст Дж. Роспильози), в которой выведена молодая артистка, оставившая
свою профессию как греховную, удалившаяся в пустыню «спасать душу», а после смерти достигающая
святости и услаждающая своим искусством ангелов и святых! По-видимому, однако, наибольший успех у
публики имели те произведения, в которых даже подобные темы не препятствовали созданию жизненных
образов и правдивых ситуаций в ряде занимательных сцен с яркой и впечатляющей музыкой.
Со временем авторы оперы, именно в стремлении завоевать симпатии широкой публики, пошли на
сближение с современной комедией дель арте, что весьма обновило образное содержание и подготовило
возникновение комической разновидности жанра. Так, в 1639 году в Риме была поставлена опера «Надейся,
страждущий» (текст Роспильози, музыка Верджилио Мадзокки и Марко Марадзоли по одной из новелл
«Декамерона»), в которой религиозное морализирование совместилось с яркими и широкими жанровыми
сценами, а также с участием слуг Дзанни и Ковьелло, в духе комедии дель арте ведущих всю интригу. Вместо
размеренных стихотворных диалогов в устах комедийных персонажей зазвучала простая разговорная речь, не
чуждая даже вульгаризмов.
Изменился, естественно, и характер речитатива в этих случаях: напевная декламация, акцентирующая
поэтические строки, сменилась живым, быстрым речитативом-скороговоркой, так называемым «сухим»
речитативом (secco). Таков, например, диалог Дзанни и Ковьелло, которые комически хвалятся каждый своей
силой, вызывая друг друга на ярмарочное состязание. На фоне речитатива этого типа еще резче, определеннее
выделяются арии, как законченные, мелодически развитые формы.
В той же опере целый акт представляет собой большую сцену на ярмарке вблизи Рима, с выкриками
продавцов, появлением всадников, телег и карет, шумом толпы, гуляньем и т. д. Звучит хор, раздаются
реплики торговцев. Публику, однако, более всего привлекали зрелищные эффекты спектакля, множество
18
участников и большое движение в сцене ярмарки, настоящие лошади и кареты и т. п. Именно это было
отмечено современниками.
На пути к комическому жанру находилась и опера «От несчастья - счастье» (1654, текст Роспильози,
музыка Марко Марадзоли и Антонио Аббатини), в которой широко разрослись финальные ансамбли и
углубилось различие между речитативным и ариозным складом.
Проступившая в Риме связь оперы с комедией дель арте не была случайной или скоропреходящей. На
комедию дель арте опиралась в XVI веке и мадригальная комедия, а позднее, в первые десятилетия XVIII века
комедия дель арте повлияла на формирование итальянской оперы-буффа.
Впрочем, характерное, жанровое начало проникает в музыку римских опер и независимо от того,
насколько они близки к комедии. Так, в «Галатее» Лорето Виттори пасторальная идиллия не препятствует
композитору написать прекрасный жанровый хор рыбаков, а в «Эрминии» Микеланджело Росси создает
характерный хор солдат, близкий жанровым образцам того времени.
Если б опера в Риме могла бесперебойно развиваться в благоприятных условиях, возможно, что местные
авторы дали бы образцы Лирического углубления оперной музыки. Известно, например, что талантливый
римский композитор и певец Луиджи Росси, написавший в 1642 году оперу «Очарованный замок» для
Барберини, пять лет спустя поставил в Париже оперу «Свадьба Орфея и Эвридики», которая оказалась первым
оперным произведением, исполненным в столице Франции (композитор находился тогда недолго на службе у
Мазарини и затем вернулся в Рим). В «парижской» опере Росси сильнее всего выражена лирическая сторона
его дарования, и печальный хор подруг Эвридики может служить образцом лирической выразительности
нисколько не менее проникновенной, чем в сольных партиях.
Особые условия существования оперы в Риме приводили в XVII веке к весьма своеобразным явлениям
оперной жизни. Так, неоднократные папские запреты в трудные для оперного театра годы привели к замене
женщин-певиц певцами-кастратами: в «Небесной комедиантке», например, женские партии, в том числе и
главную партию, исполняли кастраты. Со временем в Риме возникла мода на театр марионеток: певцы пели,
скрытые от глаз публики, а куклы разыгрывали спектакль. Это казалось менее «соблазнительным».
При всех трудностях и специфических противоречиях в развитии оперного искусства в Риме, процессы,
которые обозначились в оперном творчестве римских мастеров, естественно вписываются в историю
итальянского музыкального театра. На примере венецианской оперной школы будет хорошо видно, какие
именно тенденции римлян оказались характерными для своего времени, а какие - данью особым условиям и
условностям их работы в крупнейшем католическом центре.

КЛАУДИО МОНТЕВЕРДИ
Клаудио Монтеверди является несомненно центральной фигурой итальянского оперного искусства XVII
века, виднейшим представителем итальянской музыки. Ему принадлежит в истории истинная роль создателя
музыкальной драмы - в этом смысле именно он кладет начало длительной эволюции жанра в Западной Европе.
Для Монтеверди опера была отнюдь не единственной областью творчества: он пришел к ней зрелым
музыкантом с большим опытом, владея великой традицией XVI века и преобразуя традиционные приемы и
средства выразительности в подчинении новым творческим задачам. Величайший новатор своего времени, он
как никто другой из итальянских оперных мастеров органически связан с творческим наследием Ренессанса.
На всем протяжении своего долгого пути, от ранних произведений (мотетов, канцонетт и мадригалов),
опубликованных в 1582-1587 годы, до последней оперы («Коронация Поппеи»), поставленной в 1642 году,
Монтеверди смело и неустанно двигался вперед. Подлинным откровением была, после опытов флорентийцев,
его первая «favola in musica» «Орфей» (1607). И совершенно не предсказанным современниками открытием
оказалась последняя опера «Коронация Поппеи». Монтеверди один достиг в своей области большего, чем
многие другие музыканты его времени. Его творчество представляет определенный этап в истории оперного
искусства, более важный и значительный, чем целая творческая школа (флорентийская, римская).
Достижения Монтеверди в опере многообразны: драматизация жанра, превращение его из пасторальной
сказки в драму неразрывно связаны у него с широким развитием ее музыкальных форм, ее музыкального
языка. Трудно даже сказать, что музыку он подчиняет задачам драмы: то и другое по существу нерасторжимы,
ибо драматургия оперы в первую очередь становится у него музыкальной драматургией.
Все современные ему средства оперного выражения - от напевной декламации флорентийцев до
буффонной скороговорки римлян - Монтеверди освоил, приумножил и преобразил а своем несравненно более
богатом и сложном оперном письме. В отличие от флорентийцев он нимало не боролся с традиционной
полифонией строгого стиля. Он свободно владел полифонической техникой, создал множество многоголосных
вокальных произведений, прежде чем обратился к опере, и в дальнейшем никогда не отказывался от
применения полифонических приемов, хотя и смело обновлял их. Творческие опыты флорентийцев должны
19
были заинтересовать его, он, по-видимому, был даже увлечен их идеями, но сразу же подошел к задачам
«dramma per musica» в высшей степени самостоятельно. А затем Монтеверди от первого этапа в развитии
оперного жанра продвинулся к своим последним произведениям так далеко, что деятельность флорентийской
камераты представляется с такой дистанции всего лишь наивно-экспериментальной, подготовительной.
Историческое значение Монтеверди не ограничивается его оперной деятельностью: неоценимы его
заслуги вообще в развитии Музыкального искусства своей эпохи, в достижении новых образных возможностей
вплоть до воплощения трагического в музыке. В отличие от других оперных композиторов своего времени
Монтеверди придавал большой выразительный смысл инструментальному началу, предельно для той поры
расширяя его роль в вокальных сочинениях. Вместе с тем композитора неизменно привлекала именно музыка
со словом, будь то опера, мадригал, канцонетта, мотет и т. д. И хотя круг образов в музыке с текстом очень
широк у Монтеверди, главнейшими для автора остаются драматические образы и эмоции. Сам композитор
полностью сознавал это. Он был умен, вдумчив, творчески сосредоточен. Его эстетические убеждения не
пришли извне, а выработались в процессе творческой практики. Монтеверди считал себя создателем нового
стиля «concitato» («возбужденный», «взволнованный», то есть экспрессивный) и полагал, что до него музыка
оставалась лишь «мягкой» или «умеренной», а следовательно, ограниченной в своих возможностях.
Клаудио Джованни Антонио Монтеверди родился в Кремоне в семье врача около 15 мая 1567 года.
Музыкальное образование получил под руководством Марко Антонио Индженьери, стоявшего тогда во главе
капеллы Кремонского собора. Автор месс, мотетов и мадригалов, учитель юного Монтеверди представлял
классическую традицию хоровой музыки времен Палестрины и Орландо Лассо, которую и передал своему
ученику, В ранние годы Монтеверди начал играть на органе и струнных инструментах (виоле), возможно,
также петь в церковном хоре. Творческие способности его проявились рано. В 1582 году был уже опубликован
сборник мотетов Монтеверди под названием «Духовные напевы»: автору было всего 15 лет. В 1583 году он
опубликовал книгу «Духовных мадригалов», а годом позже - сборник трехголосных канцонетт. Эти
публикации, следовавшие одна за другой, побуждают предположить, что молодой композитор начал сочинять
значительно раньше, быть может, в 10-12 лет. Выбор жанров на первых порах связан, видимо, со школой,
которую прошел Монтеверди.
В 1587 году вышла из печати первая книга мадригалов Монтеверди, в которой уже проступили черты его
индивидуальности. Вскоре композитор решился оставить Кремону в поисках более широкого поля
деятельности и отправился в 1589 году в Милан. Однако там его надежды не сбылись. Молодой композитор
искал самостоятельности, достойного применения силам, которые не мог не чувствовать в себе. Возможности
Кремоны стали для него узки, и работа в церкви, над духовными произведениями уже, видимо, не
удовлетворяла. Вторая книга мадригалов Монтеверди появилась в 1590 году. Она свидетельствует о первом
достижении творческой зрелости и завоевывает автору серьезное признание его избирают членом академии
Санта Чечилия в Риме.
В 1590-е годы начинается работа Монтеверди при дворе герцога Винченцо Гонзага в Мантуе. С 1592
года он становится придворным скрипачом, а с 1602 года - руководителем музыкальной капеллы Гонзага: в его
обязанности входит все, что касается повседневной музыкальной жизни двора (спектакли, концерты, музыка в
церкви), и все, что связано с музыкальной стороной пышных придворных празднеств. В 1599 году Монтеверди
женился на юной певице Клаудии Каттанео, а в 1601 году у него родился первый сын Франческо.
При мантуанском дворе, богатом, роскошном и шумном, Монтеверди мог соприкасаться с крупными
художественными силами своего времени, встречать Тассо, позднее Рубенса. Герцог Гонзага привлекал в
Мантую Пери, Гальяно, Ринуччини. Монтеверди общался с композиторами Лодовико Виадана, Бенедетто
Паллавичино, Джованни Гастольди, Соломоном Росси, с выдающимися певцами Франческо Рази, Сеттимией и
Франческой Каччини, Вирджинией Андреини, Адрианой Базиле. Винченцо Гонзага воздвигнул в Мантуе
новый театр, в котором выступали не только местные певцы, но и приглашенные из других городов
сильнейшие исполнители. Сопровождая герцога в его походах и путешествиях вместе с обширной свитой,
Монтеверди смог многое повидать и услыхать за пределами Италии. В 1595 году ему довелось побывать в
Инсбруке, Праге, Вене и задержаться в Венгрии. В 1599 году Монтеверди сопровождал герцога в путешествии
во Фландрию (оставив свою недавно обвенчанную с ним жену на попечение отца в Кремоне). Тогда они
останавливались в Триесте, Базеле, Спа, Льеже, Антверпене и Брюсселе. Монтеверди хорошо познакомился с
новейшей французской музыкой - вокальной и балетной, В Антверпене путешественники посетили
мастерскую Рубенса.
В самой Мантуе на рубеже XVI-XVII веков были уже известны образцы новейшей музыки - как
французской (герцог выписывал ноты), так и итальянской, то есть монодии с сопровождением. Винченцо
Гонзага находился в курсе того, что происходило во Флоренции: он был в числе гостей, присутствовавших на
торжественном спектакле 1589 года, когда исполнялись интермедии с музыкой; присутствовал и на спектакле
«Эвридики» Пери в палаццо Питти в 1600 году. Новый, едва родившийся род представлений с музыкой
20
привлек внимание мантуанского герцога, который вознамерился завести нечто подобное и в своем театре.
Спустя несколько лет в Мантуе был поставлен «Орфей» Монтеверди.
Сочинялся «Орфей», видимо, в 1606 году, а первая постановка состоялась 22 февраля 1607 года. Сначала
опера Монтеверди была исполнена в сравнительно узком кругу академии Очарованных (Accademia
degl'Invaghiti) в Мантуе и вызвала полное одобрение. Затем ее повторили при дворе Гонзага для более широкой
аудитории. Главную партию исполнял певец Джованни Гуальберто, выписанный ради этого из Флоренции.
Успех «Орфея» оказался выдающимся, редкостным по тому времени. Опера Монтеверди вскоре была
поставлена в Турине, в других городах, исполнена в концерте в Кремоне. Ее партитура полностью издавалась
дважды - в 1609 и 1615 годах, что совершенно необычно для итальянских оперных произведений XVII века,
остававшихся, как правило, в рукописях.
1607 год - великая дата в творчестве Монтеверди и в истории оперного искусства - принес композитору и
страшное несчастье: в Кремоне умерла его молодая жена, оставив двух малолетних сыновей. Монтеверди был
убит горем, глубоко подавлен и уклонялся от возвращения в Мантую. Когда же он был вынужден вернуться к
своим обязанностям, работа при дворе Гонзага оказалась для него совершенно изнурительной - особенно в
связи с подготовкой великолепных карнавальных празднеств к весне 1608 года. Правда, сочинение новой
оперы («Ариадна» на текст Ринуччини) не могло не захватить композитора, но необычайная спешка требовала
напряжения всех душевных сил Затем последовали длительные и сложные репетиции. Новым ударом для
Монтеверди была смерть исполнительницы главной роли - молоденькой Катарины Мартинелли, которую он
сам обучал с детства и готовил к спектаклю.
«Ариадна» была поставлена в мае 1608 года. Спектакль имел огромный успех у многочисленной
публики, музыка Монтеверди производила потрясающее впечатление, а «Жалоба Ариадны»- центральная
сцена оперы - приобрела быструю и всеобщую популярность. Именно эта «Жалоба» осталась единственным
отрывком партитуры, дошедшим до нас: рукопись «Ариадны» безвозвратно утрачена, тогда как «Жалоба
Ариадны» сохранилась и в ряде авторских редакций, и в многочисленных переложениях.
К тем же весенним карнавальным празднествам Монтеверди написал «Балет неблагодарных» для
пышного придворного спектакля, в котором объединены сольное пение, хоры и инструментальные фрагменты,
отчасти танцевального назначения.
До 1612 года Монтеверди оставался на службе при дворе Гонзага. Более двадцати лет композитор был
связан с Мантуей. Блестящая художественная среда, возможности творческой работы в кругу многочисленных
умелых и частью первоклассных музыкантов, возможности исполнения сценических произведений в
обстановке богатого и обширного дворцового театра в присутствии многих знатоков и широкой аудитории -
все это не могло не привлекать Монтеверди в Мантуе, Но уже сами служебные его обязанности превосходили
силы любого выносливого человека. А Монтеверди должен был сочинять много музыки для придворных
празднеств и не мог уклоняться от подобных требований. Одновременно он исполнял обязанности
капельмейстера, работал с певцами; играл на виоле, проводил всевозможные репетиции в подготовке
концертов и спектаклей, особенно напряженные накануне карнавальных сезонов. Когда Монтеверди
обосновался в Мантуе, он был молодым композитором, получившим первое признание. После постановок
«Орфея» и «Ариадны» он стал прославленным художником, не имевшим себе равных в Италии того времени.
Тем не менее на протяжении всего мантуанского периода своей деятельности Монтеверди находился в
крайне стесненном и зависимом положении, не был свободен в своих поступках (даже если это касалось его
личной жизни), постоянно нуждался, обращаясь за помощью к отцу, порою совершенно разорялся и никогда
не мог избавиться от гнета повседневных денежных забот. В трудные для себя дни ему приходилось
отправлять жену, а затем и детей в Кремону к отцу. Тяжелая болезнь жены с конца 1606 года побудила
Монтеверди переправить семью в Кремону, где его жена и скончалась в сентябре 1607 года. В Мантуе
Монтеверди получал весьма скромное вознаграждение за свои труды, и это оставалось в полной силе, когда он
достиг славы и всеобщего признания. И даже эти гроши композитор порой не мог получить без унизительных
напоминаний. «Я должен был каждый день ходить к казначею, - рассказывал Монтеверди впоследствии, - и
вымаливать у него деньги, которые по праву принадлежали мне. Видит бог, никогда в жизни я не испытывал
большего душевного унижения, чем в тех случаях, когда мне приходилось ждать у него в прихожей»* (* Цит.
по кн.: Конен В. Клаудио Монтеверди, М., 1971, с. 52).. Между тем Монтеверди обладал острым чувством
собственного достоинства, был самолюбив как художник, через силу переносил унижения и никогда уж потом
не мог позабыть о них. Многократно он просил герцога отпустить его, но деспотически властный и не знавший
снисхождения Гонзага не желал его и слушать. Освобождение пришло внезапно и уже не зависело от
композитора. В 1612 году Винченцо Гонзага умер, а его наследник вздумал освободить от работы при дворе
Клаудио Монтеверди и его брата Джулио (тоже служившего в капелле герцога), что и выполнил с быстротой и
полной бесцеремонностью.
После ряда попыток крупнейший композитор Италии нашел для себя место в Венеции, где и
21
обосновался с 1613 года.
Венецианская республика пригласила его на почетную должность руководителя капеллы в соборе св.
Марка. Многое изменилось в жизни и обязанностях Монтеверди. Вместо зависимого положения, придворного
слуги он обрел преимущества первого музыканта в республике, главы лучшего музыкального коллектива,
высокоавторитетного, с наилучшими традициями. Вместо многочисленных обязанностей на службе у Гонзага
работу, сосредоточенную на вполне определенных задачах. И если Монтеверди, возможно, порою тяготился
необходимостью писать много музыки к церковным праздникам, он находил время и для создания крупных
светских сочинений, а главное, чувствовал себя гораздо более свободно и независимо во всех отношениях, не
испытывая к тому же материальных трудностей, как в былые мантуанские годы.
Общественная жизнь Венеции была, как известно, оживленной, красочной, открытой. Венецианская
музыкальная школа славилась своими концертно-колористическими достижениями даже в духовных жанрах.
Церковные службы и процессии отличались пышностью и бывали многолюдны. В домах знати устраивались
богатые празднества с участием музыки, ставились музыкальные спектакли. Пока не было оперного театра,
Монтеверди имел возможность, например, поставить в доме знатного венецианского мецената Джироламо
Мочениго сцену «Поединок Танкреда и Клоринды» (1624) и музыкальную драму «Похищенная Прозерпина»
(1630). Помимо всего прочего композитор получал заказы на сочинение опер и иных сценических
произведений для других городов - более всего Мантуи, а также Пармы и Болоньи.
Отношения Монтеверди с Мантуей не прерывались после его переезда в Венецию, хотя приобрели
весьма своеобразный характер. С 1615 по 1627 год композитор сочинил для мантуанского двора балет «Тирсис
и Хлора», ряд интермедий (в частности, к пасторали Тассо «Аминта»), работал над операми «Андромеда»,
«Мнимая сумасшедшая». До 1634 года длилась дружеская переписка Монтеверди с поэтом Алессандро
Стриджо, которая сохранила как ценнейшие подробности о творческих замыслах композитора, о его
воззрениях на искусство, так и некоторые другие сведения биографического характера. Неоднократно
Монтеверди вновь приглашали на службу к герцогам Гонзага. Поразительна та твердость, с какой он отклонял
все попытки вернуть его в Мантую. Его ответные письма, внешне почтительные, но полные чувства
достоинства, не лишены сарказма. Когда его соблазняли деньгами и землей, он позволил себе заметить, что с
ним не расплатились за беспредельно утомительный труд в прошлом, а потому не стоит обещать то, что уже
давно заработано! Как ни привлекала композитора музыкально-театральная среда Мантуи, едкая горечь от
условий жизни и труда при дворе Гонзага осталась у него едва ли не навсегда.
С 1630 по 1639 год Монтеверди, видимо, не писал опер. Он переживал тогда трудное время. В 1627 году
его младший сын, медик, попал в руки инквизиции за чтение запрещенных книг. С большим трудом
Монтеверди добился его освобождения. В 1630 году в Венеции разразилась эпидемия чумы. Погиб один из
сыновей Монтеверди, возможно старший, музыкант. Избавление от чумы в конце 1631 года было отмечено
исполнением благодарственной мессы, которую написал Монтеверди. После чумы и в связи с другими
тревожными внешними событиями Венеция как бы затихает на ряд лет и ее художественная жизнь утрачивает
свою обычную интенсивность. Монтеверди принимает духовный сан. Обрывается его переписка с Мантуей.
Вряд ли композитор мог тогда предвидеть, что его ждет новый творческий подъем, что перед ним еще
откроются невиданные перспективы... С 1637 года в Венеции начали свое существование публичные оперные
театры на коммерческих основаниях. Это была поистине новая страница культурной жизни: в театр попадал
каждый желающий, купивший билет. В 1637 году открылся первый из таких театров - Сан Кассиано. Спустя
несколько лет их было в городе уже четыре, а впоследствии еще больше. Названия театрам давали по
церковным приходам: Сан Кассиано, Сан Джованни е Паоло, Сан Мозе, Сан Джованни Кризостомо и т. д.
Содержались же оперные театры богатыми венецианскими патрициями из семей Гримани, Вендрамин и
других. В 1639 году Монтеверди получил заказ для театра Сан Джованни е Паоло на оперу «Адонис» (по
поэме Марино, текст П. Вендрамин). В том же году в Венеции была поставлена его «Ариадна». Музыка
«Адониса», к. великому сожалению, не сохранилась. В 1640 году состоялась постановка новой оперы.
Монтеверди «Возвращение Улисса на родину» (текст Дж. Бадоаро по мотивам «Одиссеи»), написанной
первоначально для Болоньи. О ней мы уже можем судить по сохранившимся материалам. Годом позже в
Венеции была исполнена опера «Свадьба Энея и Лазинии» (тоже на текст Бадоаро); от нее осталось лишь
либретто с примечаниями Монтеверди. Наконец, в 1642 году прошли спектакли последней оперы Монтеверди
«Коронация Поппеи» (на текст Франческо Бузенелло по Анналам Тацита), которая на новом этапе развития
жанра была по меньшей мере столь же новаторской, как «Орфей» в пору его рождения. Сами исторические
условия, в каких сложилось и вышло в театр это произведение, были глубоко отличны от первоначальной
обстановки, в какой развивалась итальянская опера.
После премьеры «Коронации Поппеи» композитор прожил всего лишь год. Незадолго до кончины его
потянуло на старые места и он посетил Кремону и Мантую. 29 ноября 1643 года Монтеверди скончался в
Венеции на семьдесят седьмом году жизни.
22
 Очень многое из творческого наследия Монтеверди не дошло до нас. Известна лишь малая доля его
произведений для театра. По меньшей мере семь опер (между 1608 и 1641 годами) утрачены в рукописях.
Возможно, что среди других несохранившихся сценических работ композитора имелись еще сочинения в
оперном жанре - это не вполне ясно. Так или иначе мы располагаем крайне ограниченным материалом и
можем сопоставлять лишь первую оперу Монтеверди с двумя из последних. Музыка балетов, интермедий,
дивертисментов тоже сохранилась далеко не полностью. Утрачено большинство духовных сочинений. И лишь
мадригалы Монтеверди представлены в его наследии наилучшим образом. В восьми изданных между 1587 и
1638 годами книгах мадригалов содержится 186 произведений. Если добавить к этому несколько новых вещей
в посмертном сборнике и вспомнить об утраченном цикле 1627 года, то надо думать, что Монтеверди создал
всего около двухсот светских мадригалов.
Более двадцати лет работал Монтеверди над мадригалом, прежде чем обратиться к опере. Еще двадцать
лет он занимался мадригалом параллельно с оперой. От первых мадригалов к последним пройден огромный
путь, в известной мере сблизивший этот жанр если не обязательно с оперой, то со сценическими
произведениями. Оставаясь главнейшими сферами творчества, опера и мадригал у Монтеверди одновременно
и связаны между собой и сохраняют нечто специфическое в своем жанре. Это в высшей степени знаменательно
именно для такого художника, каким был Монтеверди: двигаясь вперед смелее своих современников, он
глубже их познал прошлое и развил его традиции; создавая музыкальную драму, он не отказывался от
мадригала и при всем новаторстве не пренебрегал мадригально-полифоническими истоками. «Связь времен»
особенно сильна в его творчестве.
Первые три книги мадригалов Монтеверди (1587-1592) возникли в «дооперный» период и сразу же
показали, как свободно владеет молодой композитор мадригальной традицией XVI века и как последовательно
проявляется его собственная индивидуальность от сборника к сборнику. Уже во второй книге Монтеверди
становится мастером, и современники признают его таковым. Еще шире оказывается выбор выразительных
средств в третьей книге мадригалов - в связи с усилением драматизма или тонкой поэтизацией лирики. Здесь
Монтеверди находит опору в наиболее экспрессивных строфах «Освобожденного Иерусалима» Тассо или
пасторально окрашенной лирике Гварини. Более свободно подходит композитор к вокальному многоголосию -
как к мелодическому (декламационность, широкие скачки, мелизмы), так и к гармонии, порою жесткой до
диссонантности, если этого требует характер образа. Третья книга создана не просто мастером, но мастером
дерзающим. Так она и была воспринята современниками.
Хотя в 1600 году последующие книги мадригалов Монтеверди еще не были опубликованы, некоторые из
этих новых произведений уже исполнялись и стали известными среди музыкантов. Поэтому Джованни Артузи,
теоретик-контрапунктист из Болоньи, смог уже тогда обрушиться на композитора по поводу не только
опубликованных его мадригалов, но и тех, которые потом вошли в четвертую и пятую книги. Две части
полемического трактата Артузи «О несовершенстве современной музыки» вышли в 1600-1603 годах. Согласно
традиции XVI века автор избрал форму диалога: два собеседника рассуждают о современной музыке и
приходят к заключению, что она идет к гибели, как свидетельствуют об этом в особенности мадригалы
Монтеверди. Артузи боролся прежде всего с нарушением правил у Монтеверди, то есть с его гармоническими
смелостями - диссонансами, в том числе неприготовленными. По его мнению, музыка этого композитора
«терзает слух вместо того, чтоб его очаровывать»: (поразительно, что точно такие же упреки обращались к
Глюку-реформатору со стороны традиционалистов в Париже 1770-х годов!), а «новая практика» современных
мастеров вообще носит скандальный характер.
Монтеверди весьма лаконично ответил на критику в пятой книге своих мадригалов (1605). Он дал
понять, что занимает позицию, противоположную той, на которой стоит Артузи, и пообещал дальше
опубликовать «Вторую практику, или Совершенство современной музыки» как возражение на его трактат.
Смысл своего возражения Монтеверди определил так: «Иные, возможно, будут удивлены существованием
другой методы сочинения, кроме преподанной Царлино. Но пусть они будут уверены, что в отношении
консонансов и диссонансов есть высшие соображения, чем те, которые содержатся в школьных правилах, и эти
соображения оправданы удовлетворением, которое музыка доставляет как слуху, так и здравому смыслу. [...]
Склонные к новшествам могут искать новых гармоний и быть уверенными, что современный композитор
строит свои сочинения, основываясь на истине» (Цит. по кн.: Музыкальная эстетика Западной Европы XVII-
XVIII веков, с. 89).
Спустя два года в сборнике «Scherzi musicali» появилось «Разъяснение к письму, напечатанному в пятой
книге мадригалов»: по просьбе Монтеверди его брат Джулио уточнял и конкретизировал, что именно следует
подразумевать под словами «первая практика» и «вторая практика». «Первую практику» представляют
полифонисты Окегем, Жоскен Депре, Пьер де Ла Рю, Мутон, Гомберт, Клеменс-не-Папа, Вилларт и Царлино.
«Вторая практика» связана с именами Чиприано да Pope, Индженьери, Маренцио, Лудзаски, Пери и Каччини
(то есть с поколением новаторов в жанре мадригала и создателей нового стиля монодии с сопровождением). В
23
новое время иным стало значение слова для музыки: музыка создается не в подчинении традиционным
нормам, а в зависимости от того, что требует от нее поэтический текст. Из сказанного ясно, что Монтеверди
относит свое творчество ко «второй практике». Вместе с тем брат его в «Разъяснении» утверждал, что
композитор воздает должное обеим школам - старой и новой. Поскольку все это писалось по прямым
указаниям Монтеверди, нужно думать, что он полностью разделял высказанное мнение.
Четвертая и пятая книги мадригалов (1603, 1605) стоят на переломе от XVI столетия к XVII. В них
извлечено, казалось бы, все, что можно, из вокального стиля a cappella и совершается переход к вокальному
ансамблю в сопровождении basso continuo. Это происходит как раз параллельно поискам нового стиля во
флорентийской камерате. Для себя самого Монтеверди стоит уже на пороге оперы. Но это не значит, что он
отрекается от наследия XVI века. Из 39 мадригалов в двух книгах только последние 6 написаны для голоса с
инструментальным сопровождением. Чаще всего Монтеверди обращается к поэзии Гварини. В выборе текстов
преобладает любовная лирика (которая особенно драматизируется в мадригалах пятой книги), причем едва ли
не на первый план выходит круг эмоций, характерный для жалобы, столь прочно вошедший затем в оперную
драматургию.
Шестая книга мадригалов (1614) возникла на ином этапе творческой жизни Монтеверди: после создания
первых опер, в итоге всего мантуанского периода. Трагические образы и эмоции здесь преобладают, из поэтов
особо выделен Марино. С оперной тематикой непосредственно соприкасается большой пятиголосный
мадригал «Жалоба Ариадны» и в принципе сближается другой мадригал «Плач влюбленного над могилой
возлюбленной». И все же эти два lamento еще сохраняют особый облик мадригала как вокального ансамбля a
cappella. Так, на тему известной арии Монтеверди создал в данном случае более масштабное произведение,
расширив малую форму da capo, выделив среднюю часть с ее драматической кульминацией на
остродиссонирующем аккорде и обогатив общее звучание средствами многоголосия. Что же касается группы
мадригалов на тексты Марино, то они написаны в новом стиле «concertato», или «концертирующего диалога»
(семиголосный мадригал «У тихой реки»). Отход от стиля a cappella выражен прежде всего в
самостоятельности и даже противопоставлении вокальных и инструментальных партий, а также в выделении
соло из ансамбля. При этом форма целого отходит от сквозного развития и состоит из нескольких разделов
подобно многочастной канцоне.
Эти тенденции явно усиливаются и побеждают в седьмой книге мадригалов (1619), созданной в Венеции
и вышедшей под названием «Концерт. Седьмая книга мадригалов на 1, 2, 3, 4 и 6 голосов и других вокальных
произведений». Некоторые образцы близки здесь ранним примерам монодии с сопровождением, другие
сходны с оперными ариями Монтеверди («Настрою цитру»), в-третьих небывало усиливается выразительная и
изобразительная роль инструментального ансамбля. Наряду с мадригалами в книгу входят и канцонетты и
даже «Тирсис и Хлора» - «балет в концертном стиле для пяти голосов и инструментов».
Последняя, восьмая книга мадригалов появилась только в 1638 году. Композитор дал этому большому
сборнику название «Воинственные и любовные мадригалы» и снабдил его программным предисловием.
Помимо мадригалов различного склада и характера в сборник включены сценические произведения -
дивертисменты «Бал» и «Нимфа Истрии», а также «Поединок Танкреда и Клоринды». В предисловии
Монтеверди объясняет, почему он назвал мадригалы «воинственными» и каким образом это связано с его
творческими принципами и намерениями. Еще при создании «Жалобы Ариадны» он задумывался, по его
словам, над способом наиболее естественно передавать эмоции в музыке. Ни в одной книге он не находил
ответа. Давно прочел работу Винченцо Галилея. Изучал лучших философов, наблюдавших природу. И
почерпнул у них больше полезных знаний, чем дали ему теоретики старой школы, которые занимались только
законами гармонии.
«Я вынес убеждение, - заключает Монтеверди, - что наша душа в ее проявлениях имеет три главных
чувства, или страсти: гнев, умеренность и смирение или мольбу. Это установлено лучшими философами и
доказывается самой природой нашего голоса [...] Эти три градации точно проявляются в музыкальном
искусстве в трех стилях: взволнованном (concitato), мягком (molle) - и умеренном (temperate). Во всех
сочинениях древних композиторов я находил примеры умеренного и мягкого стилей и нигде не встречал
примеров взволнованного стиля, хотя он описан Платоном в его «Риторике» в следующих словах: „Выбирай ту
гармонию, которая соответствует голосу воина, бодро идущего на битву»* (* Цит. по кн.: Музыкальная
эстетика Западной Европы XVII-XVIII веков).. Далее Монтеверди сообщает, как он искал приемы стиля
concitato, стремясь передать возбужденную речь, и нашел, что звучание инструментов в определенном ритме
при повторении одних и тех же нот (то есть тремоло и пиццикато струнных, например) создает нужное
впечатление. Для доказательства он «ухватился за божественного Тассо» и написал «Поединок Танкреда и
Клоринды», надеясь выразить контрастные чувства: воинственность, мольбу и смерть. Цель была достигнута:
произведение было выслушано с одобрением и похвалой.
Как явствует из содержания восьмой книги мадригалов, композитор понимает определение
24
«воинственные» широко и связывает его с драматическим напряжением чувств, с подъемом их, с волнением
борьбы (concitato!), не ограничиваясь собственно военной тематикой. По своему общему облику мадригалы
здесь многообразны: одни более камерны, другие отличаются мощностью хорового звучания в сопровождении
инструментов. Вместе с тем Монтеверди не часто прибегает теперь к гармоническим обострениям и достигает
большой простоты, уравновешенности звучаний. Казалось бы, что-то более строгое и объективное входит даже
в любовные жалобы, lamento. Такова, например, известная «Жалоба нимфы», строгая, сдержанная и тем более
сильная в воплощении скорби. Монтеверди не обращается здесь даже к монодии с сопровождением: мадригал
написан для сопрано, двух теноров и баса в сопровождении continuo. Все в целом не так уж близко к оперной
арии lamento и даже к любовной жалобе вообще. Отсюда скорее идет путь к иным, трагическим образам,
таким, как Сенека в последней опере Монтеверди.
Нет сомнений в том, что в длинной цепи мадригалов, как в творческой лаборатории Монтеверди, очень
многое сложилось, подготовилось, созрело для оперы или для сценических жанров вообще. Вместе с тем
композитор постоянно испытывал потребность возвращаться именно к мадригалу - и не только новейшему,
концертному мадригалу, но мадригалу как вокальному ансамблю полифонической традиции. Выразительные
возможности этого жанра, очень гибкого и в то же время более аскетичного, чем опера или кантата, сильного в
своей лирике или драматизме и все же более объективного в выражении чувств, чем оперная ария, - были
дороги Монтеверди и соответствовали определенным свойствам его характера и его дарования.
Помимо мадригалов Монтеверди написал ряд канцонетт - более простых и близких быту трехголосных
вокальных сочинений (сборник «Canzonette a tre voci», 1584). Ему принадлежит и множество духовных
сочинений (мессы, мотеты, мадригалы, псалмы, Магнификат), в которых также проявились характерные черты
его творчества - богатство образов и глубина эмоций.
Зная едва лишь треть из оперных произведений Монтеверди (а возможно, и меньше того), мы все же
воспринимаем его оперное творчество как уникальное. Он не примкнул ни к какой оперной школе и не
породил за собой эпигонов. Если б известен был только его «Орфей», положение Монтеверди оставалось бы
исключительным для начала XVII века. Одна «Коронация Поппеи» позволила бы утверждать, что оно
исключительно для середины столетия. Оба же эти произведения, созданные одним автором, отмечают
крайние точки творческого пути, поистине не знающего себе аналогий в те времена.
Когда Монтеверди создавал «Орфея», духовная атмосфера флорентийской камераты еще была хорошо
памятна, а создатели «stile nuovo» и первых «драм на музыке» привлекали к себе живой интерес
современников. Эстетические идеи камераты были близки Монтеверди, как явствует из его последующих
высказываний. Однако он воплотил эти постренессансные творческие устремления гораздо более глубоко,
последовательно и сильно, нежели это сделали Пери и Каччини. Даже повторив их сюжет в «Орфее», он иначе
интерпретировал его и создал не пасторальную сказку, а гуманистическую драму. Поэтический текст
Ринуччини, видимо, не удовлетворил его. Он сотрудничал с другим поэтом - Алессандро Стриджо, сыном
известного мантуанского композитора. Тот распланировал пьесу на пять актов с прологом: первый акт-
пастораль (празднование свадьбы Орфея и Эвридики), второй акт - известие о гибели Эвридики, вторгающееся
в пастораль, третий - Орфей в подземном царстве, четвертый - обретение Эвридики и последняя разлука с ней,
пятый - отчаяние Орфея и появление Аполлона, увлекающего его на Олимп (апофеоз). В прологе и апофеозе
(дуэт Орфея и Аполлона) прославляется великая сила искусства. Как видим, и здесь исходным началом жанра
является пастораль. Хотя трагическая развязка личной драмы на этот раз сохранена, торжественный апофеоз
смягчает и «перекрывает» ее: спектакль готовился для придворных празднеств. Монтеверди не стремился
ослабить пасторальные элементы произведения, не уклонялся от «апофеозности» финала. И то и другое только
оттеняло собственно драму, и она действовала еще сильнее. При этом Монтеверди особенно углубил
эмоциональное выражение драмы Орфея, вдохнул дух трагедии в главные ее коллизии.
Все это достигнуто музыкой, ее выразительными средствами, ее композиционными приемами, всей
системой музыкально-образного движения в пределах большой, развернутой композиции. Монтеверди всегда
вдохновлялся человеческой драмой в любом сюжете, откуда бы он ни был почерпнут. В 1616 году, когда
композитор получил через того же Стриджо текст «Свадьбы Фетиды и Пелея» и думал, что ему предлагают
писать оперу, - он изложил свои сомнения в известном ответном письме. Ссылаясь на участие в пьесе
многочисленных Амуров, Зефиров, Сирен, он писал: «Не нужно забывать, что Ветры, то есть Зефиры и Бореи,
должны петь, но как же смогу я, дорогой Синьор, подражать говору Ветров, когда они не говорят! И как я
смогу этими средствами растрогать слушателя! Ариадна трогает потому, что это была женщина, а Орфей
потому, что это был мужчина, а не Ветер. [...] Ариадна довела меня до слез, Орфей заставлял меня молиться, а
этот миф... я, право, не знаю, какова его цель? Как же Ваша милость хочет, чтобы музыка из него что-то
сделала?»* (* Цит. по кн.: Музыкальная эстетика Западной Европы XVII-XVIII веков, с. 90-91). Именно такое
отношение к человеку и его драматичной судьбе побуждало Монтеверди превращать пасторальную пьесу и
придворный спектакль в музыкальную драму.
25
 Необычайно широк и богат круг выразительных средств в музыке «Орфея». Нет, вероятно, ничего, что
применялось тогда или могло быть применено в практике сочинения вокальной и инструментальной музыки и
что не вошло бы в партитуру Монтеверди. Поразительно многообразно вокальное письмо Монтеверди. Опыт
мадригалиста, который вообще наложил свой отпечаток на партитуру «Орфея», сказался и в соотношении
поэтического текста и музыки. Советский исследователь убедительно показывает, какое многообразие приемов
потребовалось в свое время композитору «в его упорных поисках мадригальной техники, способной отразить и
выразительность отдельных характерных поэтических оборотов, и общее настроение положенного на музыку
стиха. Именно к этим выразительным приемам восходит строй речи первой монтевердиевской драмы».* (*
Конен В. Клаудио Монтеверди, с. 193).
В зависимости от возникающих драматических задач Монтеверди обращается к напевной декламации
(обогащая ее интонационно и гармонически), к песенной мелодии (канцонетте), к развитой, блестящей
ариозности, к полифоническому и гомофонному хоровому складу, к танцевальности, к различным типам
инструментального изложения. От певца требуется и выразительная музыкальная речь, и подлинная
виртуозность. Свободно построенные монологи (на самом деле имеющие свою драматургическую цельность),
небольшие замкнутые арии, центральная ария-мольба Орфея в третьем акте, блестящий дуэт Орфея и
Аполлона - все здесь гибко, все одновременно свободно и стройно.
Инструментальный состав партитуры «Орфея» нельзя отождествлять с позднейшим понятием оперного
оркестра. Из огромного количества тембров композитор постоянно выбирает лишь те, которые нужны для
данного момента, данной ситуации; его краски дифференцированы, и колорит чутко изменчив. Перечисление
инструментов еще не означает их единств а, а только предусматривает возможный выбор. В «Орфее» звучат:
два чембало, два контрабаса, десять виол da braccio, арфа, две скрипки, три теорбы, два органа с флейтовыми
трубами, три басовые виолы, пять тромбонов, регаль, два корнета, две флейты, кларнет и три трубы с
сурдинами. Соединялись все эти инструменты лишь в очень редких случаях; как правило, из них выделялись
ансамбли, например: две скрипки или две флейты с чембало и басовыми лютнями, три виолы и контрабас с
такими же инструментами; виолы, басовые виолы, контрабас и орган и т. д. В партии сопровождения
Монтеверди часто выписывает не только basso continuo, но и мелодии концертирующих инструментов. В
принципе же инструментальные краски были для композитора так же важны и так же у него
дифференцированы, как мелодические и гармонические средства выразительности.
Большую заботу проявляет автор «Орфея» о музыкальном единстве произведения в целом и в отдельных
частях: точные и варьированные повторения материала, группировка соло и хоров в цельные сцены, принцип
da capo, строфическое варьирование - все это служит скреплению композиции в единый художественный
организм.
В «Орфее» еще нет увертюры в будущем смысле этого слова. Спектакль открывается небольшой
инструментальной пьесой, которая почему-то названа токкатой, хотя является скорее расширенной призывной
интрадой фанфарного склада: музыка ее несложна, гармоническая основа статична (до-мажорное трезвучие),
звучат медные инструменты, затем tutti, в верхнем голосе появляются маршево-сигнальные элементы. По
существу, это еще не сама опера, а лишь призыв ко вниманию, «объявление» о начале спектакля. Иное
значение придано следующему за интрадой ритурнелю, который является своего рода лейттемой оперы. Он
обрамляет строфы Музыки, выступающей как аллегорическое лицо в прологе, и возвращается потом в
дальнейшем ходе действия. Спокойное, уравновешенное, мягкое звучание, плавность почти хорового
пятиголосия, остинатность движения в басу, стройность целого создают впечатление гармоничности в первую
очередь. Позднее Монтеверди не повторяет этот ритурнель буквально, а варьирует его полифонически: на бас
наслаиваются те же верхние голоса, но меняясь местами (сложный контрапункт). Это в равной мере может
быть лейттемой Орфея и аллегорией Музыки, ибо ее-то и представляет легендарный певец. Заметим попутно,
что ритурнель близок традиционному тогда хоровому складу a cappella, а проведение в нем принципа
сложного контрапункта еще усугубляет эту связь с XVI веком.
Действие «Орфея» развертывается широко, неторопливо. Общая музыкальная концепция произведения
не может быть определена как целиком трагедийная. Слишком много в нем от пасторали, большое место
занимают светлые идиллические сцены в первом и втором актах, отчетливо выделено «аполлоническое»
начало в образе легендарного певца (центральное соло в третьем акте, дуэт с Аполлоном). Трагическое
напряжение не определяет весь ход драмы. Оно проявляется во втором акте с момента, когда вестница
сообщает о смерти Эвридики, в сцене Орфея в третьем акте, в трагической кульминации четвертого акта, в
начале пятого (монолог Орфея). И все же трагедия как бы вырастает, поднимается из рамок праздничного
спектакля - в этом главное отличие «Орфея» Монтеверди от «Эвридики» Пери или Каччини.
В первом акте и начале второго царят светлая радость и ликование, прославляются счастье любви и
прекрасная природа. Это - собственно пастораль, свадебный праздник в идиллической пастушеской среде.
Хоры, небольшие соло, инструментальные ритурнели выражают различные оттенки и градации радостных
26
чувств, душевного подъема, полноты счастья в близости к природе. Преобладают не декламационные, а
замкнутые, завершенные музыкальные формы. В хорах нередко ощущается мадригальная традиция.
Поэтический хор пастухов «Покинем холмы» может служить примером гибкого сочетания у Монтеверди
полифонического и гомофонного хорового письма. Местами музыка сближается со стилем канцонетты,
например в простом и легком дуэте пастухов во втором акте. Особо выделяется на этом фоне вдохновенное
обращение счастливого Орфея к природе, его небольшая ария, поразительно цельная, законченная (строфа в
форме da capo), благородно-простая по всему облику. В ее пластичной, скромной, (в диапазоне сексты)
мелодии последовательно распеты декламационные интонации, что придает целому гимнически-строгий
характер. По смыслу действия эта песня Орфея должна вызвать восторженный отклик окружающих на
искусство певца. Чем шире и полнее развертываются праздничные пасторальные сцены, тем острее
воспринимается трагический перелом действия с появлением вестницы-нимфы. Весь строй ее речи (так же как
инструментальный колорит сопровождения) резко отличен от только что звучавшей музыки. Орфей не сразу
понимает, какую весть принесла ему нимфа, а затем уже прерывает ее монолог возгласами отчаяния. С
рассказом вестницы трагическое впервые входит в музыку оперы, и пасторальная идиллия обрывается. Рассказ
этот, выдержанный в новом стиле музыкальной декламации, как будто бы нетороплив, лишен бурных
проявлений эмоции, словно приглушен в своей благородной камерности, в гибких интонационных деталях, в
неожиданных - то острых, то зыбких - гармонических ходах. Но чем дальше движется это горестное
повествование, тем ощутимее становится нежная сила сдержанности при неуклонном росте напряжения к
кульминации (передача предсмертного возгласа Эвридики «Орфей, Орфей!»), тем трогательнее звучат
лирические цезуры в скорбно-распетых, «падающих» концовках фраз. Кульминация-возглас выделена смело,
но не резко, а дальше мелодия никнет, медленно опускается и колорит темнеет... Поразительна здесь эта
сдержанность трагизма, почти интимная тонкость в передаче роковой вести. Мы одновременно слышим
вестницу, стоящую как бы над событиями и прерываемую возгласами, терзающегося Орфея, и видим нежный
образ Эвридики.
Это единство напряжения и сдержанности, силы чувств и чистой отрешенности от внешнего драматизма
и составляет особое качество трагического в «Орфее». Одни музыкальные средства служат здесь обострению
образа (интонационный строй, развитие мелодии в целом, гармоническое движение), другие сдерживают
эмоции (медленность развития, мерность декламации, тонкость каждого штриха), тормозят драму. Рассказ
вестницы как раз не драматичен, не громок: он именно трагичен. Его стиль в целом нов для музыкального
искусства, но Монтеверди и здесь не порывает с традициями: гармоническая выразительность рассказа
вестницы всецело подготовлена искусством мадригала, в частности гармоническим складом мадригалов
самого Монтеверди. В отличие от позднейших тенденций итальянской оперы с ее развитой ариозностью, у
Монтеверди в рассказе вестницы господствует отнюдь не принцип крупного оперного штриха, крупного
плана, а скорее камерный принцип тончайшей мелодической и гармонической детализации.
Перелом совершился. В скорбном ариозо прощается Орфей с землей, с небом, с солнцем. Движение
более размеренно, чем в речитативе вестницы, гармонии более просты, и на этой основе с особой остротой
звучат хроматизмы в мелодии и выступают, как перебои в дыхании, паузы на сильных долях такта.
В конце второго акта, после хоровой сцены, напоминается инструментальный ритурнель - лейттема из
пролога оперы.
В центре третьего акта - большая сцена Орфея, который в страстном стремлении вернуть Эвридику
обращается сначала к Харону (чтобы тот перевез его через Лету), затем к богам (чтобы они отдали ему
Эвридику). По самой идее Орфей должен победить темные силы Аида чудесной силой своего искусства. Он и
выступает в этой сцене как певец-виртуоз, потрясающий слушателей своим вокальным мастерством и
способный в то же время выразить глубокие чувства в проникновенно-строгой, трагичной жалобе-мольбе,
которая и смогла умилостивить богов. Его большая, широко развитая ария-сцена как бы противостоит
мрачному колориту Аида: пение Орфея сопровождают концертирующие скрипки, арфа и другие инструменты,
подземный мир обрисован особой «симфонией», выделяющей тяжелую звучность тромбонов (не зная музыки
Монтеверди, Глюк стремился к аналогичным контрастам в этой ситуации).
Сцена Орфея производит впечатление большого вокального монолога в патетически-импровизационном
стиле: так с самого начала развивается вокальная мелодия, так блестяще концертируют инструменты. Но в
действительности это не просто импровизация, а свободно варьированные строфы, которые, однако, должны
производить впечатление импровизации. Что же касается вокальной виртуозности, то она носит здесь особый
характер и призвана демонстрировать не технику вообще, а по преимуществу приемы, характерные для стиля
concitato. Так, уже в первой строфе в сопровождении двух скрипок достаточно простая мелодия Орфея
«орнаментируется» весьма своеобразно: помимо всего прочего один звук мелодии, падающий на слог,
дробится на ряд мелких нот (шестнадцатых, тридцатьвторых и т. д.), повторяемых голосом. Эти «биения»
Монтеверди впоследствии объяснял как один из признаков «взволнованного» стиля в инструментальных
27
партиях. По-видимому, уже в «Орфее» он нашел этот прием. С каждой строфой появляются новые
выразительные штрихи. Сменяется тембровая окраска в сопровождении: корнеты - арфа - виола и контрабас.
От виртуозности трех первых строф развитие идет к образному углублению в четвертой строфе с ее более
строгой мелодикой и «скорбными» хроматизмами сопровождения, а затем к еще более «аскетичной», пятой
строфе, где мольба об Эвридике выражена в духе трагической жалобы (сопровождение струнных идет в
низком регистре). Удивительна сама динамическая линия этого монолога: от сложности и патетики к
углублению и строгой простоте, которая после пройденного пути действует особенно сильно.
Кульминационной сценой четвертого акта является катастрофа: последнее расставание Орфея с
Эвридикой. И снова, по аналогии с трагической ситуацией во втором акте, здесь нет и намека на бурное
движение чувств, на патетическое их выражение в крупной музыкальной форме. Все основано на музыкальной
декламации с аккордовым сопровождением. Но характер музыкальной речи, гибкой и выразительной, а также
смены колорита в сопровождении особо выделяют эту сцену. Речь Орфея, прежде чем он обернется, нарушая
запрет, от взволнованных восклицаний переходит к быстрой напряженной речитации (стиль concitato!) и
обрывается в своем подъеме интонацией вопроса... Тут Орфей оборачивается к Эвридике - и все потеряно. Он
клянет себя, терзается упреками. Раздаются тяжелые, веские слова духа: роковой запрет нарушен. Никаких
особых средств музыкальной экспрессии здесь нет, только нарастающее напряжение декламации, вопрос... и
резкая смена колорита: в сопровождении сперва звучали виолы, басовые лютни и чембало; когда же Орфей
обернулся, инструменты смолкают и лишь орган в низком регистре поддерживает его скорбную речь.
В масштабе всего произведения это еще не развязка. Она отнесена в пятый акт и связана уже не с темой
любви, а с темой искусства. Действие открывается монологом одинокого Орфея. Ему отвечает только эхо,
подхватывая его слова. Этот прием был очень любим в музыке с конца XVI века. Он усиливал
выразительность фразы, создавал особый колорит, хорошо расчленял форму и бывал особенно уместен в
сценах одиночества. Впоследствии им воспользовался и Глюк в «Орфее». С появлением Аполлона начинается
заключительный апофеоз. Орфей и Аполлон исполняют большой, развитой, виртуозный дуэт светло-
гимнического характера - один из первых оперных ансамблей блестящего вокального стиля. Хор прославляет
Орфея. В заключение оперы исполняется пышный балет - мореска при участии небожителей. Это
торжественное и светлое «апофеозное» пятое действие как бы отвечает широкоразвернутым светлым
пасторальным сценам первого акта.
Так в рамках крупного пятиактного произведения очень большое место занимают праздничные
пасторальные и замкнутые музыкальные формы. Что же касается собственно трагических коллизий, то они
получают гораздо более строгое, камерное и одновременно детализированно-декламационное выражение,
словно большой оперный план сменяется иным, требующим пристального и чуткого вслушивания в каждую
интонацию. Только в монологах самого Орфея его горестные чувства и пламенная мольба выражаются в более
развитых, порой даже (в третьем акте) виртуозных по своему времени формах.
Вторая опера Монтеверди, «Ариадна», хронологически примыкает к «Орфею» и написана для такого же
праздничного спектакля в период карнавала. Как признавал сам композитор, его волновала прежде всего
человеческая драма самой Ариадны. И все же, вероятно, она развертывалась в рамках пышного дворцового
представления со многими декоративными эффектами дивертисментного характера. Однако лучше всего
запомнилась слушателям, глубоко захватила их и приобрела всеобщую популярность именно жалоба Ариадны,
то есть музыка в трагической коллизии, а не что-либо иное. Даже в «Орфее», который произвел в целом очень
сильное впечатление на современников, не оказалось ни одной мелодии, которая в такой мере была бы избрана
слушателями как любимейшая. Благодаря этому она и сохранилась - во многих редакциях и обработках.
«Жалоба Ариадны» стала первым оперным lamento, своего рода началом в цепи строгих и эмоционально-
сжатых оперных жалоб. В ней композитору удалось сконцентрировать то, что в «Орфее» выражалось главным
образом в напряженной декламации трагических коллизий. Декламационные возгласы здесь распеты и стали
основой краткой выразительной мелодии, развивающейся цельно и естественно, в замкнутой форме da capo.
«Жалоба Ариадны» в полном смысле слова родилась из трагического речитатива, как обобщение и простое
музыкальное развитие его свойств. И если выразительную декламацию, как бы она ни впечатляла, слушатели
обычно не запоминали и не повторяли, то ария Ариадны была сразу усвоена ими и широко вошла в
музыкальный быт.
По ходу действия спящая Ариадна была оставлена похитившим ее Тезеем на острове, к которому они
приплыли. Проснувшись, она пришла в отчаяние и бросилась в море. Местные рыбаки спасли ее. Обращаясь к
ним, она молит: «Дайте мне умереть». Монтеверди вспоминал потом, с каким трудом он нашел способ
выразить то чувство, которое вложено в «Жалобу Ариадны». Ведь ария не сама собой родилась из
выразительной декламации, а создана композитором как интонационное обобщение, да к тому же еще в опоре
на старинный традиционный народно-бытовой жанр итальянских похоронных песен-плачей с их жалобными
возгласами и восклицаниями. Отсюда удивительная органичность, естественность lamento у Монтеверди, а
28
затем последовательное развитие арий-lamento в итальянской опере уже как определенного типа в кругу
других типических образов.
Если не считать «Жалобы Ариадны», то все, что писал Монтеверди для оперного театра с 1607 года
(после «Орфея») по 1640-й (до «Возвращения Улисса»), нам полностью неизвестно. Параллельно операм
композитор создавал также дивертисменты, интермедии, балеты, другие произведения для сцены. Для опер он
явно предпочитал античные мифологические сюжеты: «Андромеда» (1620?), «Похищенная Прозерпина»
(1630), «Свадьба Энея и Лавинии» (1641) и другие. Возможно, что композитор также работал над «Армидой»
(1628?). В 1639 году он написал «Адониса». Оба последних произведения связаны уже с новой итальянской
поэзией (Тассо, Марино). Но как именно Монтеверди трактовал свои сюжеты, каков был путь от «Орфея» к
поздним операм, столь отличным от него, судить невозможно. Если даже немногие высказывания композитора
в связи с новыми оперными замыслами и эволюция его мадригального творчества сколько-нибудь проясняют
направление этого пути, то момент качественного перелома на нем остается неясным. Можно думать, что
произведения, созданные по заказам из Мантуи или для других дворов, сохраняли элементы
репрезентативности, дивертисментности, вообще пышного, зрелищного спектакля. Но человеческая драма
никогда не переставала захватывать воображение композитора в первую очередь, о чем свидетельствует его
особенно обостренный интерес в 1627 году к сюжету «Мнимой сумасшедшей Ликори» (текст Б. Строцци),
который позволял выразить музыкой быструю смену чувств и даже облик мнимого безумца (он выступал то в
роли мужчины, то в роли женщины) и требовал от исполнителя умения перевоплощаться и выражать страсть в
крайних проявлениях. Быть может, уже в этой опере, спустя двадцать лет после «Орфея», наметился перелом в
музыкальной драме нового типа? Этого никому знать не дано. Монтеверди завершил партитуру в сентябре
1627 года, но неизвестна даже ее судьба: была ли опера поставлена? Не исключено все-таки и то, что
творческий перелом произошел у композитора уже именно в Венеции, в новых условиях, в новой духовной
атмосфере городской театральной жизни с ее открытостью, широтой, иными возникшими вкусами аудитории.
Однако художник такого масштаба, как Монтеверди, мог, вне сомнений, и пройти за тридцать с лишком
лет целую полосу исканий в жанре музыкальной драмы. Один лишь пример небольшого сценического
произведения - «Поединок Танкреда и Клоринды» - может навести на такую мысль. Не случайно автор
ссылается на него, когда пишет в 1638 году о своих поисках стиля concitato. Это был опыт в своем роде - и
опыт, по мнению Монтеверди, удачный. Между тем «Поединок» стоит особняком в творчестве композитора и
не находит, по-видимому, прямого продолжения.
Музыка Монтеверди написана на подлинные строфы из поэмы Тассо «Освобожденный Иерусалим» без
каких-либо «либреттных» переработок. Львиная доля стихов приходится на рассказчика (Testo), который
повествует о событиях, тогда как Танкред и Клоринда движениями и жестами изображают все, о чем идет
речь. Декламация Testo в большей части скупа, как речитатив, и лишь изредка приближается к более
ариозному пению. Короткие реплики Танкреда и Клоринды, по указанию композитора, нужно естественно с
ней сочетать. Поэтический текст Тассо должен полностью и в совершенстве дойти до слушателей. Раскрывает
же образный смысл поэзии Тассо по преимуществу инструментальный ансамбль (струнные, то есть 4 виолы, и
continuo - чембало и контрабас), который изображает происходящее и выражает напряжение чувств, вызванное
столкновением Танкреда и не узнанной Клоринды (в доспехах рыцаря). Изображение, о котором, казалось бы,
так заботится композитор, передающий посредством оригинальных приемов конский топот, лязганье мечей,
нарастающий темп поединка, кульминацию боя (стремительные пассажи струнных), - это изображение
одновременно является у Монтеверди и выражением беспокойства, нарастающего волнения сражающихся,
драматизма схватки. Для этого-то и понадобился ему стиль concitato: особый характер ритмического движения,
новые приемы звукоизвлечения у струнных. Когда драматическое напряжение нарастает к концу битвы,
волнение передается и партии рассказчика. Когда же Танкред поражает Клоринду и наконец узнает ее,
умирающую, звучность сразу стихает, все обрывается и только прозрачное, просветленное гармоническое
сопровождение поддерживает последние слова Клоринды. Что это за жанр? Драматизированный мадригал? Но
для мадригала превыше всего характерна вокальная традиция. «Поединок Танкреда и Клоринды» остается
попыткой максимально драматизировать музыкальную передачу поэтического текста вне условий собственно
драмы. Нет сомнений в том, что этот оригинальный опыт музыкально-драматической картины не прошел
бесследно для оперной драматургии Монтеверди.
И все же на творческом пути композитора после «Орфея» проступают лишь некоторые тенденции,
отдельные штрихи того, что будет определять стиль и концепции его поздних опер.
«Возвращение Улисса» и «Коронация Поппеи» тоже написаны на античные сюжеты, почерпнутые в
данных случаях из «Одиссеи» и из Анналов Тацита. Монтеверди был вполне оригинален: ни до него, ни после
эти сюжеты не пользовались популярностью у итальянских композиторов. Они привлекли его совсем не теми
чертами, какими мог привлечь «Орфей», и истолковал он их по-другому: как обширные, «многофигурные»,
полные движения драмы, с обилием столкновений и событий, с контрастами возвышенного и прозаичного
29
(даже буффонного в «Возвращении Улисса»), высокой этики и низменных побуждений, с накалом
человеческих страстей до неистовства, иными словами, как жизненные драмы во всем их противоречии, а не
как идеальные, обобщенные в мифе древние сказания. Поразительна эта смелость и широта Монтеверди -
художника, не имевшего тогда образцов и не давшего их со своей стороны для эпигонов: он обогнал свое
время, а исторический процесс повернул к середине столетия в сторону от идеалов Ренессанса, которые еще
были действенны в драматургии Монтеверди. Таким образом, последние оперы его по существу уникальны в
Италии XVII века. Они были бы уникальными еще более - в XVIII столетии, когда лишь Моцарт достиг
глубины и силы жизненного драматизма в зрелых оперных произведениях.
При важных общих отличиях от типа оперы, представленной «Орфеем», «Возвращение Улисса» и
«Коронация Поппеи» как музыкальные драмы отнюдь не сходны и между собой. Эта редкостная способность
композитора к творческому движению в поздние годы позволяет думать, что он мог именно в Венеции на
протяжении немногих лет (с 1637 по 1642 год) искать и найти свой новый оперный стиль и новые принципы
драматургии, еще не характерные для предшествующих этапов творчества.
«Коронация Поппеи» обычно оценивается выше, чем «Возвращение Улисса», и это в принципе
справедливо: многообразие сильной жизненной драмы с ее контрастами соединяется здесь с большей
психологической глубиной. Но и «Возвращение Улисса» - интереснейшее произведение, в основе которого
лежит действенная драма. Здесь все направлено вовне, в действие, движение, столкновение, события и
относительно немногое - в глубь эмоций. Опера эта скорее изобразительна, чем выразительна, отчего она,
впрочем, не становится менее динамичной. В ней живет дух приключений, она прославляет ловкость,
находчивость и силу героя, безупречность и стойкость его верной жены Пенелопы. Действие развертывается
со многими перипетиями, активно и шумно. Композитор не избегает ни натуралистических деталей, ни
условности. Боги вмешиваются в судьбы людей, посылают им знамения с неба; Нептун гневается на Улисса,
Юпитер и Минерва ему помогают. Женихи Пенелопы получают экспрессивно-комическую характеристику
(вплоть до воплей и смеха в партии Иро), особенно в сцене неудачной стрельбы из лука. Лирична, серьезна
лишь партия Пенелопы. Улисс - прежде всего действующий герой, но и у него есть в трудной ситуации
(феакийцы отплыли, а он проснулся один на берегу) выразительный декламационный монолог с характерными
гармоническими «блужданиями». Когда же он рассказывает о буре, которая застигла его в странствиях по
морю, музыка становится изобразительной. Партия пастуха Эвмета, преданного Улиссу, местами несдержанна,
если не эксцентрична (крики радости). Широка и воинственна фанфарная ария разгневанного Нептуна. Блещет
фиоритурами партия Минервы. В партии юного Телемака есть, кроме всего прочего, маленькая ариетта. В
опере много ансамблей, порою сложных, виртуозных, с имитациями и колоратурными пассажами. В
последнем действии сопоставлены небесный хор (высокие голоса в строго аккордовом складе) - и хор морской
(низкие голоса), что заставляет вспомнить о типично барочных апофеозах римских опер. Композиция целого
объемна, «просторна», но отнюдь не растянута. Многое в обрисовке персонажей и ситуаций характерно, смело,
даже дерзко и порою пестро. Монтеверди отходит здесь дальше, чем где-либо, от строгости стиля. Есть что-то
свободное, раскрепощенное в его понимании оперы с приключениями, словно его навели на это не только
древние греки с их эпосом, но, быть может, и Ариосто, и авторы «пикарескных» романов XVII века.
«Коронация Поппеи» стоит по трактовке сюжета ближе к исторической драме с чертами трагикомедии.
Последняя опера Монтеверди побуждает обычно к сопоставлениям с драмами Шекспира. Возможно, что это
преувеличение. Но все же ни один автор опер в то время, кроме Монтеверди, не наталкивает на подобные
сопоставления, равно как и ни один драматург, кроме Шекспира, не вспоминается в связи с последней оперой
Монтеверди.
Либреттист «Коронации» Франческо Бузенелло, хотя и опирался на историческую основу, но не строго
придерживался истории в развитии сюжета и составе действующих лиц, допускал участие мифологических и
аллегорических персонажей. В опере Монтеверди введен широкий круг очень различных участников драмы»
кипят и сталкиваются страсти, показана сложная интрига с заговорами, покушениями, жестоким отмщением,
причем властолюбию, деспотизму и коварству противостоят верность, самопожертвование, стоицизм. Ни
строгая фабульность «Орфея», ни пасторально-идиллическое начало праздничного спектакля не
предсказывали в свое время ничего подобного! «Орфей» возник как будто бы в каком-то ином
художественном мире, на эстетической почве иного театра. И все же есть нечто, объединяющее первую и
последнюю оперы Монтеверди: человеческая драма, которая призвана потрясти современного ему слушателя,
каков бы он ни был в герцогском дворце - или в венецианском публичном театре.
Характеры действующих лиц обрисованы в «Коронации Поппеи» достаточно контрастно, но в то же
время не однолинейно. Так, любовная страсть Нерона и Поппеи выражена с красивой яркостью, в блестящей
музыкальной форме (сцена в первом акте, большой дуэт в финале), хотя по ходу действия и тот и другая
предстают жестокими и по существу агрессивными честолюбцами, а Нерон - еще и грубым деспотом. Партии
Нерона и Поппеи вообще выделяются в опере своим блестящим вокальным стилем. Партия Нерона (она
30
написана для кастрата-сопрано) местами просто виртуозна. Вместе с тем Монтеверди решается показать в ней
и такие жизненные подробности, как заикание взбешенного Нерона (в сцене с Сенекой), как его грубый хохот
(в сцене оргии после смерти Сенеки), его бешенство. В иных тонах охарактеризованы благородные и
страдающие герои: покинутая Нероном Октавия и верный супруг Поппеи Оттон (его партия написана для
кастрата-альта). Их партии несут в себе драматическое, если не трагическое начало, выраженное по
преимуществу в содержательных речитативах или ариозо. Величественная партия Сенеки (бас) - широкая и
мужественная. Легкий комедийный стиль проступает в партиях юного пажа и служанки, как бы оттеняя драму.
Важной особенностью в драматургии «Коронации» является смелое сопоставление драматических, даже
трагических - и жанрово-комедийных эпизодов: скорбный монолог Оттона (узнавшего об измене жены) - и
болтовня солдат на страже; стоическая смерть Сенеки - и веселая интермедия пажа и служанки. Все это
признаки времени: в римской и ранней венецианской опере такие контрасты только входили в обычай; в пору
«Орфея» они были бы немыслимы. Впрочем, у Монтеверди они еще носят особый характер, поскольку
включены в историческую драму как жизненный контраст, а не являются развлекательно-пародийным
элементом, каким они стали у венецианцев.
Вместе с тем в широкоразвернутую драму с ее поэзией и прозой, жестокостью и лирикой, патетикой и
комизмом вторгается традиционная фантастика: Паллада посылает Меркурия сообщить Сенеке, что пришел
час его смерти; Амур отводит руку убийцы от Поппеи; Венера и Амур как бы освящают своим присутствием
церемонию коронования Поппеи. Традиционно условен и пролог: Фортуна и Добродетель спорят о том, кто из
них сильнее (диалог и дуэт); Любовь примиряет их - истинная власть принадлежит лишь ей одной. Эта
аллегория имеет отношение к развитию драмы - но лишь самое общее, как и ко многим другим сюжетам.
В опере всего три акта, но они насыщены содержанием, в каждом из них много сцен, события,
столкновений. Самый темп драматического движения взят очень напряженный. Вспомним первый акт
«Орфея» - целиком праздничный, пасторально-идиллический. В «Коронации Поппеи» уже первый акт
изобилует событиями, в нем сталкиваются все главные действующие лица, выясняются все соотношения сил и
предвещается дальнейшее развитие драмы.
Как когда-то в «Орфее», в последней опере Монтеверди широко раздвинут по своему времени круг
выразительных средств; но сами эти средства стали уже во многом другие. Изменилось соотношение
вокальных партий и оркестра, солистов и хора. Это связано не только с авторским замыслом, но и со
сценическими условиями в Венеции. Публичные театры, организованные на коммерческих началах, не
располагали такими безграничными исполнительскими силами, как богатый придворный театр с его
собственными и любыми приглашенными кадрами артистов. Не случайно в операх, написанных для
венецианской сцены, все держится на солистах, а вместо хоров звучат небольшие ансамбли. Скромен и состав
оркестра (различные виды струнных и continuo как основа, духовые по мере необходимости). Монтеверди,
столь тесно связанный с традициями хоровой культуры, в «Коронации Поппеи» и по ходу драмы мог обойтись
без больших хоров, и по условиям театра должен был ограничить себя. Что касается оркестра, то мы лишь в
самых общих чертах можем представить, каков он был в данном случае.
Дело в том, что сохранилась не полная партитура оперы, а всего лишь схематическая ее запись, только
частью автографная. Она содержит вокальные партии и continuo. Выписаны также некоторые
инструментальные ритурнели. Возможно, что то был всего лишь вспомогательный материал для репетиций, но
не вполне исключено, что для венецианского театра, с его исполнительскими силами и уже складывающимися
навыками исполнения, достаточно было и такой записи произведения. Так или иначе, одно является
несомненным: инструментовка не выписана и не обозначена, а следовательно, о такой тонкой звуковой
дифференциации, какая характерна для партитуры «Орфея», здесь не могло быть и речи. Остается
предположить, что музыка Монтеверди в «Коронации Поппеи» была рассчитана на струнный состав (виолы,
лютни, арфа, контрабас), чембало и небольшие органы, но как именно распределял и выделял эти тембры
композитор, можно только гадать.
Опера начинается совсем небольшим инструментальным вступлением. Выписаны лишь два верхних
голоса (очевидно, партии виол или скрипок) и basso continuo. По образцу распространенных в быту «пар»
танцев одна и та же тема кладется сначала в основу паваны, затем - гальярды. Что говорить - простейшее
решение задачи! За вступлением следует аллегорический пролог.
Все первое действие (наиболее насыщенное из трех) построено таким образом, что различные силы
драмы (Нерон - Поппея, с одной стороны, Оттон - Октавия и Сенека - с другой) не раз противопоставляются в
их завязавшейся и все обостряющейся борьбе.
Оттон возвращается ночью в Рим из поездки, в которую его посылал Нерон. Приближаясь к дому, он
горячо радуется предстоящей встрече с Поппеей. Его монолог (с инструментальными ритурнелями) как бы
совмещает в себе музыкально-драматическую декламацию и черты ариозо. Поначалу он носит светлый,
несколько гимнический характер и приводит к подъему радостных эмоций. Но затем Оттон замечает стражу -
31
солдат Нерона - у своего дома и догадывается о присутствии Нерона и измене Поппеи. Тут вокальная мелодия
утрачивает прежний характер, становится беспокойной, напряженно возвращается к одним и тем же
драматическим интонациям. Развитие драмы прерывается прозаическими подробностями. Солдаты вступают в
долгий разговор между собой (диалог и дуэт), делятся своими заботами, жалуются на службу, на Нерона, на
Рим, толкуют о покинутой Нероном Октавии, о его возлюбленной Поппее...
Появляются из дома Нерон и Поппея. Большая любовная сцена объединяет и быстрые, разговорные
речитативы, и напевную декламацию, и ариозное пение. Переходы от речитатива к ариозо совершаются гибко,
мелодия течет свободно, иногда с виртуозными пассажами. За широкой и блестящей диалогической сценой
следует сольный эпизод (Поппея после ухода Нерона) и сцена Поппеи с ее служанкой.
Новая картина (у Октавии) вначале резко контрастирует с предыдущей. Покинутая мужем Октавия
делится горестями со своей наперсницей. Появляется Сенека, выслушивает Октавию и дает ей совет спокойно
принять свою судьбу и мужественно, с достоинством держаться в несчастье. Его партия, в широком ариозном
стиле (диапазон две октавы), серьезна, внушительна, даже героична. Торжественному тону Сенеки
контрастируют легкие шутливые реплики молодого пажа: в драму снова вторгаются словно комедийные
штрихи, но это лишь на мгновение. Наступает зона кульминации всего первого акта. Сенека остается один.
Афина Паллада предвещает ему близкую смерть. Он стоически принимает роковую весть. Нерон объявляет
Сенеке, что оставляет Октавию и намерен жениться на Поппее. В напряженном диалоге сталкиваются Нерон и
Сенека, который решительно отговаривает императора от его намерений, ссылаясь на неизбежное
недовольство народа. Взбешенный Нерон заикается в безумном гневе... По уходе Сенеки и с появлением
Поппеи начинается новая любовная сцена. Поппея еще подливает масла в огонь, оговаривая Сенеку перед
Нероном. Император выносит ему смертный приговор. Но и этим не завершается первый акт. Дальше
намечается новая линия интриги. Оттон стремится вернуть Поппею, она решительно отвергает его (большая
сцена), а он, придя в отчаяние, замышляет убить ее. Между тем в Оттона влюблена молодая Друзилла. Оттон
тщетно надеется найти утешение возле нее: «На устах Друзилла, в сердце Поппея».
В итоге развитие событий в пределах первого же действия оперы оказывается таким насыщенным, что
уж одно это предполагает как бы «безостановочное» движение музыки то в декламационном, то в ариозном
стиле, в соло и в ансамблях, но, несомненно, без статических декоративных эпизодов. Складывается совсем
другая оперная драматургия в сравнении с «Орфеем».
В начале второго акта вступает в силу трагедия. Меркурий предупреждает Сенеку, что он вскоре умрет,
и тут же начальник преторианцев объявляет ему смертный приговор. Сенека бесстрашен в своем стоическом
величии. Он приемлет смерть, как философ, осознавший тщету земных страстей. Его партия широка и
героична, он обращается к своим близким с предсмертными наставлениями, а они, содрогаясь от страха, молят
его не умирать. Этот хор учеников Сенеки выделяется, как и многие другие трагические страницы в
партитурах Монтеверди (в операх и мадригалах), острой необычностью звучаний. В полифоническом
трехголосии имитационно наслаиваются голоса, медленно, тяжело поднимающиеся в хроматических
последованиях, что создает впечатление мучительной, гнетущей скорби. Но Сенека тверд в своем решении. Со
словами прощания он удаляется, чтобы вскрыть себе вены.
Здесь возникает резкий по парадоксальности драматический контраст. Самая трагичная сцена оперы
сменяется веселой интермедией: юный паж ухаживает за кокетливой служанкой. Звучит простая, легкая
ариетта пажа в духе жанровой песенки. Веселый диалог завершается дуэтом.
Действие возвращается к Нерону, облик которого раскрывается все полнее. Император и его
сотрапезники шумной оргией празднуют смерть Сенеки, глумясь над ней и воспевая радости жизни.
Блестящий виртуозный дуэт Нерона и его приближенного Лукана (вокальные партии включают хохот) хорошо
соответствует всей атмосфере разнузданного пиршества.
Октавия призывает к себе Оттона, и они как оскорбленные супруги вместе обдумывают план отмщения.
Под давлением Октавии Оттон укрепляется в решении убить Поппею. Чтобы, обезопасить себя, он
переодевается в женское платье, взятое у Друзиллы.
Поппея засыпает, убаюканная своей кормилицей. Колыбельная, которую поет. кормилица, проста и
вместе оригинальна по своей мелодии, мерной и плавной, но с необычным ладовым оттенком, то ли
архаичным, то ли слегка экзотичным. Охраняет сон Поппеи и Амур, спустившийся с небес. Когда к Поппее
проникает Оттон, чтобы поразить ее мечом, Амур останавливает его руку. Внезапно пробудившись, Поппея
замечает лишь быстро удаляющуюся фигуру в платье Друзиллы.
Третий акт привлекает внимание к чистому образу Друзиллы, беззаветно любящей Оттона. Подозрение в
убийстве падает на нее. Кормилица Поппеи обличает Друзиллу. Нерон, под угрозой пыток, требует от нее
признания. Его гнев неистов, он беснуется, выкрикивая: «Бичевать, душить, жечь...» - и агрессивная, грубая
мелодия его ариозо дополняет облик деспота. Друзилла не выдает Оттона и принимает его вину на себя. Ей
грозит казнь. Но тут появляется Оттон, и из его признания все узнают истину. Нерон приговаривает к
32
изгнанию Октавию и Оттона. Теперь он свободен и может соединиться с Поппеей. Отталкивающему образу
Нерона в этих сценах противостоит светлый образ Друзиллы и печальный образ Октавии. Выдерживая
испытание угрозами, Друзилла выражает свою решимость остаться мужественной до конца в небольшом,
серьезном и исполненном сдержанной силы монологе. Осужденная на изгнание Октавия в глубоком горе
прощается со всем, что ей дорого, - Римом, родиной, друзьями. Ее прощание-жалоба величаво, очень просто,
очень строго по выбору выразительных средств, и лишь необычная расчлененность в течении музыки, словно
прерывистое дыхание, сообщает целому трагический отпечаток.
Итак, развязка драмы приносит полное торжество Нерону: противостоящие ему силы побеждены. Опера
заканчивается сценой коронования Поппеи как жены императора и любовным дуэтом Нерона и Поппеи.
Торжественно и пышно, в присутствии консулов и трибунов. Амура и Венеры совершается обряд коронования.
Звучит праздничная симфония для духовых инструментов (на сцене). Но композитор не был удовлетворен
таким финалом. Он предпочел после него завершить оперу большим дуэтом счастья, достигнутого счастья
любви и честолюбия. Этот последний дуэт Нерона и Поппеи широко развернут, льется непринужденно, как
любовный диалог, с репликами и фиоритурами, ликующие герои изливают чувства, обращаясь друг к другу.
Однако за этим впечатлением непринужденности стоит крепкая, словно стянутая стальными обручами,
музыкальная форма. Помимо интонационных связей здесь действуют basso ostinato в первой и третьей частях и
выдержанный почти на всем протяжении дуэта не вполне строгий канон вокальных партий.
Эта «счастливая развязка» по существу не слишком оптимистична: победили сильные, жестокие,
честолюбивые, погибли, подавлены, отстранены чистые и оскорбленные. За яркими образными контрастами и
смелым обнажением правды жизни в последней опере Монтеверди стоит и нечто большее: его философия на
склоне лет, его мировосприятие, каким оно выработалось за многие годы опыта. Нет сомнений в том, что автор
«Коронации» был сильной личностью. Он верно чувствовал социальные и психологические противоречия,
которые мог и наблюдать, и испытывать лично. Он ценил многообразие и красоту жизни, воздавал должное
мужеству, этической чистоте, моральной стойкости. Но похоже на то, что он разуверился в возможной победе
справедливости и, желая быть правдивым, не скрывал этого. Как видим, драматургическая концепция
последней оперы Монтеверди достаточно широка. Ее смелость в самом деле сродни Шекспиру. Быть может,
именно поэтому пример Монтеверди оказался недосягаемым для ближайших поколений в оперном искусстве.
Историческое положение Монтеверди исключительно для его эпохи. С одной стороны, он реализовал ее
высшие художественные возможности и тем самым как бы прорвался в будущее. С другой - он не
принадлежит к типичным ее явлениям.
Как создатель «взволнованного» стиля, например, Монтеверди бесспорно наилучшим образом выразил
динамику своей эпохи. Чрезвычайно динамичными были в своем восприятии мира и итальянские живописцы
середины XVII века - Валерио Кастелло, Франческо Маффеи и в особенности Себастьяно Маццони. Но какой
бурной ни была бы их динамика в передаче эмоций, действий, явлений природы, все эти страсти и этот вихрь,
новые смелые приемы и средства выразительности еще далеко не связаны с образами и концепциями
монтевердиевской силы и значительности.
Как представитель нового стиля («новой практики» - по словам композитора) и одновременно
полифонист, развивающий лучшие традиции XVI века, Монтеверди тоже вышел на магистральную линию
музыкального развития от эпохи Ренессанса к XVIII веку. Но и здесь он далеко вырвался из ряда типических
явлений своего времени, поскольку достиг художественного синтеза, еще недоступного другим его
современникам.

ОПЕРА В ВЕНЕЦИИ. ФРАНЧЕСКО КАВАЛЛИ

Венецианская оперная школа, которая складывается к середине XVII столетия, имеет наибольшее право
называться именно школой в истории итальянского оперного театра. После первых экспериментов во
Флоренции, после разнонаправленных оперных исканий в Риме, вслед за уникальными произведениями
Монтеверди в Венеции оперное искусство входило, так сказать, в определенную колею. Сформировались и
получили продолжение определенные типы опер - в смысле трактовки сюжетов, понимания музыкальной
драматургии, интереса к излюбленному кругу образов, соотношения речитативных и ариозных форм,
композиционных принципов арии и т. д. Венецианская школа несомненно унаследовала из опыта ближайшего
прошлого многое, что в ее условиях и на новом историческом этапе оказалось жизнеспособным и
перспективным. Вместе с тем в Венеции прижилось далеко не все, что в свое время было достигнуто усилиями
«первооткрывателей». В частности, комические элементы и черты комедии дель арте, так или иначе ощутимые
в римском театре, возымели свое действие и на венецианскую оперу, но как бы преобразились внутри иного
целого - произведения на мифологический или исторический сюжет.
Судьба комического, комедийного начала в итальянской опере XVII века вообще достаточно
своеобразна. По меньшей мере от опер Стефано Ланди до «Возвращения Улисса» и «Коронации Поппеи»
33
Монтеверди комическое включается в серьезный оперный жанр. Несколько позднее комическая опера,
казалось бы, уже рождается в Италии - и это происходит параллельно развитию венецианской оперной школы.
Как ни странно, именно во Флоренции, на первых порах столь далекой от комедийного понимания «драмы на
музыке», новый оперный театр della Pergola открылся в 1656 году премьерой комической оперы - со всеми
признаками этой новой разновидности жанра. Автором оперы был Якопо Мелани, и называлась она «Танча,
или Деревенский подеста». Литературной основой для нее послужила комедия Микеланджело Буонарроти
(«Танча», 1611) из сельской жизни, с диалектальными тосканскими элементами. Либретто составил Андреа
Монилья. Театр della Pergola был основан местной знатью и студентами, входившими в академию
Неподвижных (Immobiii), покровительствовал ему кардинал из рода Медичи. В составе труппы находились
первоклассные певцы и сильные инструменталисты. Автор либретто «Танчи» Монилья писал впоследствии в
предисловии к своим сочинениям, что успех ее был исключительным и на спектакли приезжали зрители-
слушатели не только из других городов Италии, но и из других государств.
В тексте либретто сохранены диалектальные черты. Обычный для того. времени комедийный сюжет
развит умело и динамично. В отношениях двух влюбленных пар выделены даже чувствительно-лирические
стороны (что не было характерно для Буонарроти). Введен прием пародии на мифологическую оперу: ловкие и
остроумные слуги дурачат деревенского скупца, препятствующего браку своей дочери, и заставляют его
заклинать духов, якобы владеющих кладом. В сравнении с единичными римскими операми-комедиями Мелани
проявил большое мастерство и расширил музыкально-драматургические рамки этого типа оперы: поставил в
ряд с шуточно-народными ариями-песенками развитые лирические арии и создал первые образцы комедийных
ансамблей-финалов, например драматический финал второго акта - похищение девушки во время всеобщего
замешательства на балу. В остальном средства музыкальной выразительности в «Танче» не отличаются
особенно резко от средств и приемов других, некомедийных опер того времени. Однако в «Танче» сам
музыкальный язык становится более конкретным, более жанровым, нежели в операх-пасторалях, операх-
балетах на условно-мифологические сюжеты. Яркие, характерные музыкальные образы создаются, к примеру,
в двух ариях этой оперы: в веселой песенке деревенской девушки Танчи и в лирической арии Изабеллы.
Песенка Танчи приобрела в Италии всенародную популярность. Ее легкие, закругленные песенно-
плясовые мелодические фразки, перемежающиеся краткими живыми ритурнелями двух скрипок с басом, явно
предвещают мелодический стиль будущей оперы-буффа. Печальная ария Изабеллы, порвавшей со своим
возлюбленным, проникнута лирическим чувством - такова здесь трактовка оперного lamento. Мелодия
изобилует характерными «вздохами», с вокальной партией соревнуются партии двух концертирующих
скрипок. Развитому стилю изложения соответствует и крупный масштаб целого, причем композиция
подчинена новому и любимому тогда приему формообразования: вся ария идет на basso ostinato (хроматически
ниспадающая линия). Все это, так же как выбор тональности (g-moll), в дальнейшем станет типичным для
оперного lamento, но не сдержанно-трагического, а скорее чувствительного характера.
Однако опера-комедия этого образца все же не получила последовательного развития в XVII веке. В
театре della Pergola шли и другие комические оперы того же Мелани и Доменико Англези. Наряду с ними
ставились в пышном сценическом оформлении и серьезные мифологические оперы, например «Гипермнестра»
Ф. Кавалли. Но все это продолжалось недолго: театр закрылся в 1662 году, просуществовав, таким образом,
только пять лет. Как и в Риме, существование оперного театра зависело в данном случае от личности
властителей. Умер кардинал, покровительствовавший театру, герцог же Тосканский Козимо III Медичи не
склонен был поддерживать оперу. С тех пор помещение театра della Pergola служило только для устройства
всевозможных состязаний и балов.
Постановка оперного дела в Венеции впервые не испытывала прямой зависимости от двора или церкви.
Пусть даже художественные возможности публичных, коммерческих театров были скромными в сравнении с
богатыми придворными сценами, но оперная жизнь города была устойчивой, не прерывалась, количество
театров возрастало (бывали годы, когда действовало одновременно восемь театров!), возникала
преемственность в оперном творчестве и его сценическом воплощении. Если начало комической оперы во
Флоренции рано оборвалось, то и эта своеобразная линия оперного искусства была в некоторой мере
подхвачена венецианским оперным театром, получила в нем новое отражение. Опыт театра della Pergola не
прошел бесследно для Италии, ибо стимулы к созданию комической разновидности жанра там существовали
давно (вспомним мадригальные комедии), хотя история собственно итальянской оперы-буффа развернулась
значительно позднее.
Первый оперный театр в Венеции был открыт в 1637 году оперой «Андромеда». В ее создании
сотрудничали видные тогда венецианские художественные деятели: композитор Франческо Манелли, поэт и
музыкант, руководитель театра Сан Кассиано Бенедетто Феррари (автор либретто). Начиная с 1639 года в том
же театре постоянно работал Франческо Кавалли. О постановках пяти опер Монтеверди в Венеции 1639-1642
годов у нас уже говорилось. Отсюда и пошла история венецианской оперной школы, первые страницы которой
34
были столь блистательными. В дальнейшем ее движении пример Монтеверди возымел весьма своеобразное
значение: если он многому и научил композиторов младшего поколения, то полностью они за ним не
последовали. Скорее молодой Кавалли, который тоже учился на примере Монтеверди, проложил колею для
развития венецианской творческой школы с ее типизирующими тенденциями. Монтеверди же был слишком
индивидуален, слишком многообразен, чтобы дать типические образцы искусства. Он оставил не традиции, не
образцы, а прозрения, не колею, не русло, а перспективу.
История венецианской оперы очень тесно связана с характером венецианской театральной жизни.
Оперные театры конкурировали друг с другом, аудитория необычайно живо откликалась на новые постановки.
Коммерческая организация театрального дела диктовала иное отношение к публике, чем где-либо в театре
Барберини, откуда можно было грубо выдворить скромного посетителя. Если зал театра не был полон к началу
спектакля, в театр иногда бесплатно допускался простой народ; а в присутствии, например, гондольеров
администрация была даже заинтересована: они более, чем кто-либо, общались с населением города и
разносили молву о спектаклях. Сами театральные условия сложились здесь поначалу своеобразными: знать
закупала ложи, остальные места не были нумерованы, зал не освещался (светильники помещались только на
сцене), и зрители, чтобы взглянуть по ходу действия в либретто, пользовались небольшими восковыми
свечками. Либреттисты сперва ничего не получали за свой труд, кроме права свободного входа в театр.
Композиторы и певцы оплачивались скромно. Хоры со временем были вытеснены из венецианской оперы.
Основой оркестра оставался струнный состав с клавишными инструментами (для basso continuo), а в особых
ситуациях звучали духовые различных тембров.
Оперные спектакли шли в определенные сезоны: с 26 декабря до конца марта, от окончания пасхи до 15
июня, с 15 сентября до конца октября (то есть исключались посты, большие праздники и наиболее жаркие
летние месяцы). За годы от открытия первого публичного театра до конца XVII века в Венеции было
поставлено более 360 оперных произведений, выдвинулись десятки композиторов. Само название «опера»
(сменившее первоначальные обозначения «dramma per musica», «favola in musica») утвердилось именно здесь.
Как известно, итальянское слово «opera» переводится, как «работа», «дело», «произведение». Первая опера
Кавалли «Свадьба Фетиды и Пелея» была обозначена как «opera scenica», то есть «сценическое произведение».
Далее в Венеции в массовой практике оперных театров слово «опера» приобрело уже специальный, узкий
смысл, как название определенного жанра музыкального произведения для сцены, то есть оперы в нашем
понимании. Там же стало обычным слово «либретто», буквально переводимое как «книжечка» (от «libro» -
«книга»), поскольку тексты опер распространялись для посетителей театра в книжках малого формата. Само
понятие «либретто» как литературная канва оперы - в отличие от «поэзии» как ведущего начала «dramma per
musica» - утвердилось тоже в Венеции, где музыка бесспорно возобладала над поэзией. И поскольку явления
оперной жизни приобрели здесь впервые массовый характер, именно это понимание терминов «опера» и
«либретто» утвердилось в истории.
Венецианская оперная аудитория столь существенно отличалась от круга просвещенных гуманистов во
флорентийской камерате и от посетителей дворцовых театров, что ее вкусы, предпочтения и запросы не могли
не сказаться на характере репертуара, на трактовке оперных тем и сюжетов, на всем облике оперного искусства
в Венеции. Никто не помышлял о возрождении античной трагедии, равно как никто не искал в оперном театре
религиозного морализирования по образцу Рима. К опере стали предъявляться требования искусства
действенного, жизненного, эмоционального, занимательного, волнующего. Оперная продукция становится
массовой. Вырабатывается некий тип оперы, оперного спектакля, и единичное произведение не превращается в
такую творческую проблему, какую оно представляло для Монтеверди. В этой связи и единичный оперный
сюжет перестает быть особо индивидуальной творческой задачей. Он должен быть разработан таким образом,
чтобы увлекать, занимать и трогать, давать основание для любовной интриги и героического подвига, впрочем
не утомляя серьезностью и допуская комедийную разрядку в контраст к драме.
Одной из характерных особенностей в трактовке сюжета становится в Венеции широкое и почти
повсеместное введение комических эпизодов в контекст серьезной мифологической или легендарно-
исторической оперы. Но природа такого комизма здесь иная, чем в «Святом Алексее» Ланди или в «Коронации
Поппеи» Монтеверди. Комическое уже не входит органической частью в общую концепцию оперного
произведения. Оно в основном пародийно. Оно словно вывертывает наизнанку, снижает и вышучивает
происходящую драму. Оно может быть и злободневным, как впоследствии в оперетте. Но всегда цель его -
выбить котурны из-под ног античных героев, развенчать патетику, обнажить прозаические, если не низменные
подосновы действия. Уже в «Армиде» (1639) Б. Феррари, совершенно независимо от оригинала, то есть от
поэмы Тассо, введены такие персонажи, как уродливая нимфа, влюбленная в Ринальдо, и фавн, очарованный
этой нимфой. В «Делии» (1639) Франческо Сакрати устами греческого шута Гермафродита высмеиваются
манерность и вычурность современного поэтического языка, жеманная метафоричность его и т. д. В опере
Кавалли «Свадьба Фетиды и Пелея» Мом советует Юпитеру, влюбленному в Фетиду, превратиться в золото,
35
ибо только оно всемогуще в любви. В «Дидоне» (1641) Кавалли греческий солдат Синон потешается над
Менелаем и вообще над обманутыми Мужьями, а когда Эней покидает Дидону, придворные дамы,
комментируя происшедшее, советуют не доверять кавалерам и всякий час думать о другом поклоннике.
Непосредственно из комедии того времени на оперную сцену проникают сводницы, влюбленные старухи,
остроумные уроды-шуты, корыстолюбивые красотки, кормилицы, владеющие тайнами героев... К поэтической
Психее, например, обращается сводница с советами иметь столько любовников, сколько волос на голове, а
когда Психея не слушает ее, высказывает уверенность, что даже из Дианы можно сделать куртизанку
(«Влюбленный Амур» Кавалли, 1642). В «Язоне» Кавалли (1649) действует шут Демо, горбун и заика; в его же
опере «Эгист» (1643) - старуха Дема, вспоминающая о своих любовных похождениях. Это имя, производное от
«демос», говорит о народном происхождении персонажа, нарочито снижающего, вульгаризирующего высокий
мифологический сюжет.
Подобные эпизоды, иногда совсем краткие, иногда более развернутые, естественно побуждали
композиторов вводить в оперу жанрово-песенные элементы, подчас натуралистические эффекты (вроде
заикания в партии Демо), разговорные речитативы, иногда комические дуэты, словом, многое из того, что
впоследствии станет основой оперы-буффа. Да и в остальном особой строгости в трактовке сюжетов не
соблюдалось. Трагические развязки легко заменялись счастливыми (Ринальдо, например, возвращался к
Армиде!). В костюмах, в оформлении сцены не характерны были строгость или историческая достоверность.
Некоторые исследователи утверждают даже, что под внешней оболочкой мифологической драмы
венецианская опера по существу была комедией дель арте и под одеяниями Юпитера, Венеры, Александра,
Эгиста скрывались плечи Флориндо, Изабеллы, Панталоне, Грациано. Но это, конечно, преувеличение.
Известная близость к комедии дель арте в венецианской опере несомненна, но тождества здесь нет и быть не
может. Несмотря ни на что, условно-сказочный сюжет (миф, легенда) допускает особую, чисто оперную
декоративность, оправдывает оперные «чудеса», а полеты по воздуху, заклинания духов, так же как эффектные
декорации (замки, подземелья, Аид, волшебные сады и т. п.), словом, все признаки театральной романтики
оставались в глазах тогдашней аудитории одной из главнейших приманок оперного спектакля. Новая публика,
приобщившаяся к оперному искусству, не обязательно тяготела к истории и не обладала развитым и
требовательным чувством историзма, но хотела действенности и героики на оперной сцене, ей нравился ореол
чудесного, окружавший героев и их поступки. То понимание героизма, подвига, какое есть в «Орфее» (подвиг
легендарного певца), в «Святом Алексее» (подвиг аскета), в «Коронации Поппеи» (подвиг стоика) и связано
именно с духовной деятельностью человека, не удовлетворяло современников Кавалли, жаждавших
жизненной активности героев, их смелых и воинственных действий, чудесного преодоления препятствий и
торжества сильных. Поэтому самая широкая венецианская оперная аудитория не хотела бы пожертвовать
мифологической и легендарно-исторической оперой ради оперы-комедии.
На венецианских оперных сценах исполнялись произведения многих композиторов XVII века:
Франческо Паоло Сакрати (ум. в 1650 году), Антонио Сарторио (ок. 1620-1681), Джованни Легренци (1626-
1690), Пьетро Андреа Циани (ок. 1630-1711), Антонио Драги (1635-1700), Джованни Доменико Фрески (1640-
1690), Доменико Габриели (ок. 1640-1690), Марк Антонио Циани (1653-1715), Карло Франческо Поллароло
(1653-1722). Крупнейшими авторами опер в Венеции были, после Монтеверди, Франческо Кавалли (настоящее
имя Пьер Франческо Калетти Бруни, 1602-1676) и Марк Антонио Чести (1623-1669). Первый из них целиком
связан с венецианской школой и наилучшим образом представляет ее, второй же, имея отношение к этой
школе, работал и в других музыкальных центрах, в том числе за пределами Италии, и соответственно выразил
в своем творчестве не только характерно-венецианские тенденции.
Кавалли, родом из Кремы, с юношеских лет обосновался в Венеции, где и закончил свое музыкальное
образование. В течение многих лет он работал в соборе св. Марка, где был певчим в капелле, органистом (еще
при Монтеверди), позднее капельмейстером; написал довольно много духовных сочинений. Но основной
областью его творчества бесспорно оказалась опера. Между 1639 и 1669 годами он создал 42 оперных
произведения, из которых сохранилось более половины. Ромен Роллан называет Кавалли «народным гением»,
отмечая демократизм его искусства, понятного всем без исключения посетителям венецианского театра, и его
«могучий комический талант». Будучи необычайно плодовитым, Кавалли больше, чем кто-либо в его время,
утвердил типические черты венецианской оперы, определил ее творческий облик. Когда он начинал свой путь,
итальянская опера еще не порвала со своим прошлым. В его собственных произведениях, в музыке Луиджи
Росси, позднее в сочинениях Чести можно найти выразительные речитативы со смелой гармонизацией,
небольшие картинно-иллюстративные инструментальные эпизоды, внимание к драматической ситуации, к ее
экспрессивным деталям. Но основная тенденция музыкального письма влечет Кавалли в иную сторону. Выбор
сюжета и его истолкование, понимание характеров, развитие действия, выражение чувства - все подчиняется в
его операх принципу крупного мазка, широких простых линий, концентрации тематизма внутри арии или
ансамбля. Драматические диалоги или монологи еще побуждают композитора к содержательной и
36
напряженной музыкальной декламации, но стоит ситуации или чувству определиться - звучит законченный,
цельный музыкальный номер (ария, ансамбль), обычно выдержанный в едином духе, как ясный образ.
После первых опытов и других разносторонних исканий в итальянской опере устанавливается на ряд
десятилетий излюбленный тип сюжета - античного мифологического, затем исторического, без особых
отличий в их трактовке. Между событиями истории и мифологическими сказаниями строгой грани ни
либреттисты, ни особенно композиторы не проводят: мифология как бы переходит в историю, сливается с ней.
Для Кавалли и его венецианских современников история тоже стала своего рода собранием легенд, а Плутарх
или Тацит - почти такими же источниками, как Гомер или Овидий.
Круг избираемых сюжетов у Кавалли достаточно широк, как можно судить хотя бы выборочно: «Любовь
Аполлона и Дафны» (1640, либретто Бузенелло), «Дидона» (1641, тоже Бузенелло), «Эгист» (1643, Фаустини),
«Дейдамиа» (1644, Эрикко), «Ромул и Рем» (1645, Строцци), «Язон» (1649, Чиконьини), «Брадамант» (1650,
Биссари), «Александр, победитель себя самого» (1651, Сбарра), «Елена, похищенная Тезеем» (1653, Бадоаро),
«Антиох» (1658, Никколо Минато), «Сципион Африканский» (1658, Минато), «Муций Сцёвола» (1665,
Минато). Наибольший успех имели «Язон», «Дидона», «Ксеркс», прославившиеся не только в Италии.
Музыка опер Кавалли ярко сценична, ее трудно рассматривать вне театра. Сам характер обрисовки
образов рассчитан на восприятие вместе со зрелищем, с действием, с определенной ситуацией.
Мифологическая сторона того или иного сюжета не препятствует включению отнюдь не мифологических
элементов. В одной из популярнейших опер Кавалли, в его «Язоне», развит мифологический сюжет о герое,
похитившем в Колхиде золотое руно, и о волшебнице Медее, любившей его и помогавшей ему.
Мифологическая канва позволяет ввести в оперу такие сценические эффекты, как заклинание духов, но почти
во всем остальном стиль поведения Язона и Медеи мало отличается от поведения влюбленных пар в комедии,
и опера изобилует чисто комическими сценами (например, влюбленная старая служанка весьма прозаически
комментирует действия основных героев).
Музыкальный стиль опер Кавалли достаточно ясен и может показаться несложным, если не знать всего
предыдущего. В то же время этот стиль очень зрел. Он уже устанавливается - после исканий Монтеверди.
Мелодия Кавалли нередко обнаруживает непосредственную связь с народно-бытовыми источниками, и не
потому, что композитор склонен заимствовать свой материал, а потому, что он и сам мыслит в этом духе. Не
речитатив, не напевная декламация, а именно мелодия, песенно-ариозная мелодия - основное начало оперной
музыки у Кавалли. Вокальной виртуозности в более позднем смысле здесь еще нет. Отдельные фиоритуры и
пассажи обычно имеют изобразительное значение и приходятся на слова «полет», «слава», «свет» и т. п. или, в
исключительных случаях, выполняют иные, уже выразительные функции.
Хотя вокальные партии явно преобладают в партитуре, все же и роль оркестра достаточно существенна.
Он исполняет множество ритурнелей, тематически объединенных с ариями и дуэтами, даже вклинивающихся в
арии. В ариозных эпизодах сопровождение не ограничивается партией basso continuo: нередко выделяются
также две выписанные партии скрипок (или других инструментов). Большое внимание композитор уделяет
оркестровым вступлениям к операм, так называемым «sinfonia». Они часто открываются мощными аккордами,
которым противопоставлены более оживленные эпизоды. Со временем развитие венецианской «симфонии»
привело к выделению в ней фугированных частей, к расширению ее масштабов и превращению в циклическую
оркестровую сонату - в понимании того времени. Некоторые из этих ранних увертюр программны и
тематически связаны с оперой. Так, в опере Кавалли «Свадьба Фетиды и Пелея» вступительная «симфония»
изображает «инфернальный совет» в Аиде.
Речитативы Кавалли рельефны и выразительны, но в них нет лирической тонкости и гармонической
смелости Монтеверди. В драматические моменты мелодия расширяется до ариозных образований: таковы
трогательные жалобы Исифилы, которую покинул Язон. Но, как правило, речитатив у Кавалли четко отделен
от арий, которые тяготеют к замкнутым формам. Среди арий много двухчастных, причем части их
контрастируют по темпу, размеру, мелодическому движению. Очень большое, принципиальное значение имеет
в ариях концентрация характерного музыкального тематизма. Несколько характерных штрихов, единство
мелодического движения, установившийся ритм, простые, но последовательно проведенные краски
сопровождения создают ясность и цельность впечатления. В ряде арий Кавалли проводит одну мелодико-
ритмическую фигуру из такта в такт - словно в танце. Пользуясь всеми этими композиционными приемами,
композитор создает простые, яркие и выпуклые музыкальные образы-характеристики, которые со временем
становятся типичными образами итальянской оперы. Таковы заклинание Медеи в опере «Язон» или
заклинание Кассандры в опере «Дидона». Таковы сдержанные и сосредоточенные арии-lamento во многих
произведениях Кавалли. На таком же принципе основана комическая ария заикающегося Демо - с
«подсказками» Ореста («Язон»).
Ария-заклинание приобретает свое типическое значение уже у самого Кавалли. Для нее характерно
смелое сочетание устойчивости, даже статики одних выразительных средств - и активного действия, даже
37
напора других. В заклинании Кассандры, например, все изложение ровно-ритмической мелодии идет на
ниспадающем синкопами хроматическом остинатном басу. Характерные приемы, найденные Кавалли в
заклинании Медеи, удивительно просты и рельефны сами по себе, а сочетание их дает прекрасный, ярко
характерный художественный результат. Ровно стучащие аккорды, обрывающиеся на второй половине такта,
как тяжелые удары, ограниченный выбор гармоний (уменьшенное трезвучие на ми, трезвучие на до), широкое
движение мелодии по гармоническим тонам, резкая чеканность декламации (с пунктирным ритмом) создают
впечатление роковой силы, мощи - и оцепенения. Отсюда ведет свой путь оперное заклинание как типичная
сцена, которая может встретиться и в гораздо более позднее время.
Совершенно иной, до противоположности, образ возникает в арии Демо из «Язона». И хотя этот образ
типично буффонный, приемы его создания в принципе те же, что и в заклинании Медеи. Орест, прибывший в
Колхиду, встречает, Демо и расспрашивает его о дороге. Но Демо, хвастливый болтун, комически заикается, и,
как нарочно, не может договорить ни одной фразы. Развязная и веселая болтовня заики, за которого Орест
договаривает последние слова фраз, передана в его буффонной арии с мелодической «скороговоркой» не
только в вокальной партии, но и в оркестре. Вращательное движение мелодии в быстром темпе очень
динамично, а «перехваты» ее в партии Ореста и еще более в инструментальных партиях сообщают целому тот
общий характер буффонады, который позже в значительной степени определит комическую разновидность
оперного жанра в Италии.
В сравнении с Монтеверди Кавалли более акцентирует определенные стороны оперных образов,
типизирует приемы их создания. Он тоже по-своему подчиняет музыку драме, но понимает этот принцип не
совсем так, как понимали его флорентийцы или Монтеверди. Пери ш е л за поэтическим текстом, за
стихотворной строкой, отделывая интонационные детали. Монтеверди, передавая тончайшие оттенки текста,
создавал в то же время единый музыкальный образ. Кавалли просто игнорирует детали, передает лишь общий
смысл и характер текста, рисует картину, создает образ крупными мазками, яркими и простыми красками. Это
уже принцип «большой» оперной драматургии, своего рода музыкальной фрески. И понятно, что именно в
Венеции, где опера вышла за пределы относительно узкого круга слушателей, стала по тому времени широко
доступным искусством, такой принцип должен был восторжествовать.
Заметим попутно, что после первых постановок в Париже опер Франческо Сакрати и Луиджи Росси в
1640-е годы именно оперы Кавалли («Ксеркс» в 1660 году и «Влюбленный Геркулес» в 1662) ознакомили
столицу Франции со зрелым искусством венецианской оперной школы.
Примечательно, что как раз в Венеции, где начинают определяться типичные оперные образы,
постепенно утверждаются и типичные разновидности оперных декораций. В годы процветания венецианской
оперной школы итальянские декораторы (преимущественно из Венеции) распространяют свое влияние и за
пределами Италии: Джакомо Торелли, Гаспаро и Карло Вигарани в Париже, Лодовико Бурначини в Вене,
некоторые другие в Мюнхене. Декорации «a la italienne» создавались в других странах по сценическим
рисункам итальянских мастеров. Судя по венецианским декорациям Торелли, на оперной сцене царил стиль
барокко, несколько тяжеловесный и перенасыщенный. Впрочем, условия венецианских театров не позволяли
особенно удорожать постановочную часть, и потому декорации отнюдь не писались к каждой постановке
отдельно. Для трехактной оперы полагалось иметь 12 различных оформлений сцены (в драматических театрах
ограничивались пятью), и они же могли быть использованы вместе и порознь при постановке нескольких
произведений - именно как типовые. Со временем в оперном театре образовался свой «набор» необходимых
декораций, изображающих сад, улицу, площадь, зал, двор, темницу, реку, облака, лестницу, грот, замок, сцену
на сцене. Венецианцы первые прибавили к этому комнату в ее интимном облике - спальню с кроватью и
зеркалом. Все это подчинялось определенной схеме выполнения: 12 или 15 боковых кулис, очень глубокая
центральная перспектива, как правило - при симметричной группировке деталей (ряды колонн, арок, статуй,
военных доспехов, декоративных ваз, аллей и т. п.).
В смысле соотношения с какой бы то ни было действительностью оперная декорация того времени
остается, так сказать, вторичной: она не имеет прямых связей с исполняемой оперой и тем более не
ориентируется на жизненные явления прошлого или современности. Она черпает свой материал из уже
созданного: из архитектурных мотивов Ренессанса и барокко, из монументальной живописи XVI века, из
интерьерных росписей XVII. Театральные художники воспроизводят, утрируют или сгущают подобные
мотивы и, как правило, выстраивают из них симметричные ряды уходящих вдаль зданий, деревьев,
декоративных стен с колоннами или охотничьих трофеев. На далекой исторической дистанции нам трудно
представить, как именно согласовалось такое сценическое оформление с музыкой в операх Кавалли. Во всяком
случае, синтез искусств в оперном театре не означал тогда полного их единства, а, видимо, предполагал даже
внутренний диссонанс. Декорации были грандиозны, условны, статичны, музыка естественна, эмоциональна,
лаконична; декорации поражали и подавляли, создавали фантастически небывалый мир, музыка трогала и
захватывала, обобщала привычное, близкое, всем понятное. Актер действовал во внешних рамках этого
38
условного мира, а то, что он пел, шло прямо к сердцу, как искренняя речь, далекая от какой бы то ни было
стилизации.
В течение целого тридцатилетия Кавалли, можно сказать, царил на венецианской оперной сцене, ему
довелось сотрудничать с шестнадцатью либреттистами. Бывали годы, когда он ставил по три и даже четыре
новые оперы. Его необычайная плодовитость объясняется не только силой дарования, но также и разработкой
определенного типа оперной драматургии.
В отличие от Кавалли, его младший современник Марк Антонио Чести лишь отчасти может быть
отнесен к венецианской школе. И все же его принято относить к ней, ибо по направлению своего творчества он
стоит ближе к Венеции, чем к какой-либо другой итальянской творческой школе того времени. Пьетро Чести
родился в 1623 году в Ареццо, имя Антонио получил, когда вступил в 1637 году в монашеский орден
францисканцев. Откуда происходит имя Марко, которым он помечал свои партитуры, остается неясным. В
юности Чести пел в соборной капелле Ареццо, возможно, пополнял свои знания под руководством Аббатини и
Кариссими в Риме, затем в 1645-1649 годы работал церковным капельмейстером в Вольтерре, будучи там
священником. Известно, что в 1650 году Чести находился во Флоренции при дворе Медичи, общался, в
частности, с художником Сальватором Роза и вел беспечную разгульную жизнь. В 1648 году он поставил в
Венеции свою первую оперу «Оронтея». С конца 1652 года Чести находился на службе у эрцгерцога
Фердинанда Карла в Инсбруке. В те же годы его оперы исполнялись во Флоренции и Венеции. В 1660-1662
годах был певцом папской капеллы в Риме. С 1666 года Чести стал «почетным капельмейстером» императора
Леопольда I в Вене, где осуществил постановки ряда своих опер. В 1669 году мы снова застаем Чести при
дворе Медичи во Флоренции. Там он тогда и скончался, по слухам - от яда. Как видим, это была короткая,
беспокойная жизнь талантливого художника, музыканта на все руки, францисканского монаха - и
непоседливого повесы, что, впрочем, характерно для эпохи.
Оперы Чести ставились в Венеции, во Флоренции, в Инсбруке, в Вене. Композитор при этом не мог
придерживаться какого-либо одного типа оперной композиции. Произведения, созданные для венецианской
сцены или для роскошного праздничного спектакля при дворе в Вене, разумеется, не могли быть
однотипными. Вместе с тем особенности дарования композитора в равной мере сказывались и здесь, и там.
Чести был по преимуществу лириком со склонностью к мягкому, порой даже изысканному выражению
лирических чувств. В нем гораздо больше изящной тонкости, чем силы, больше камерности, чем
грандиозности. Это проявляется даже в тех случаях, когда от него требовались именно сила и грандиозность,
то есть в крупнейших произведениях празднично-придворного назначения.
На примерах оперных произведений Чести становится ясно, как в итальянской опере после середины
века чисто музыкальное начало, с одной стороны, и декоративное - с другой, берет верх над драмой,
драматическим содержанием и развитием. Чести в этом смысле был отнюдь не одинок. Подлинно
драматические концепции оказались недоступными в оперном искусстве после Монтеверди. Общественная
атмосфера Италии не способствовала подъему серьезного драматического искусства. На оперной сцене
господствовали лирические чувства или пышная декоративность дворцового спектакля. Отчасти как реакция
на напыщенный стиль придворного искусства с его холодной внешней грандиозностью возникло и развилось
увлечение чисто лирической, любовно-лирической тематикой; Со времени Чести развитие пышной
декоративности в опере идет рука об руку с углублением в мир лично-лирических чувств человека. Это и
приводит к тому, что музыка - как лирическая или как декоративная - торжествует победу в опере над драмой.
У Чести по-своему продолжается выработка типичных приемов оперной выразительности как
собственно музыкальной выразительности. Особенно характерны для него лирико-патетические и легкие
грациозно-женственные образы. Примером величавой лирики в лучших традициях итальянской оперы может
служить небольшая ария Энноны из оперы «Золотое яблоко»: она обращается к Парису, который ее покинул, с
горестными вопросами («Парис, Парис, где ты?»). Мелодия вырастает из выразительных декламационных
возгласов, как это бывало у Монтеверди в аналогичных случаях. Подобно Кавалли, Чести стремится к
укреплению единства внутри арии, к тематической концентрации, причем объединяет вокальные строфы и
ритурнели, порой даже связывая их интонационно. По типу арий строятся у него и дуэты. Они, в сущности,
являются «ариями для двоих», по итальянскому выражению, и для них не характерна еще индивидуализация
партий: голоса или имитируют друг друга, или движутся параллельно.
Наряду с лирико-патетическими или лирико-грациозными образами в операх Чести возникают и образы
героические, хотя они менее близки характеру его дарования. Типичное выражение героического,
воинственного начала связано с фанфарами, сигналами, бравурными пассажами, словом, с простейшим
пониманием образа. Особенно это ясно в прологах, прославляющих Марса как бога войны. Очень скоро
подобная «воинственная» тематика станет обозначать на оперной сцене не обязательно образы войны: она
получит более общий смысл выражения душевного подъема, взрыва энергии (призывы к мести, ревность,
бушевание страстей). На венецианской сцене нередко раздавались возгласы «All'armi!» («К оружию»),
39
«Vittoria!» («Победа!»). Это сплошь и рядом не были собственно военные кличи: так рождалась музыкальная
метафора подъема страстей.
Чести был одним из тех итальянских композиторов, которые вывели национальное оперное искусство за
пределы страны. Вскоре после того, как Кавалли побывал со своими операми в Париже, Чести начал работать в
Вене и положил начало непосредственному знакомству местной аудитории с лучшими образцами современной
итальянской оперы. Постепенно Вена сделалась своего рода филиалом итальянской оперной школы, которую
представляли в ней Антонио Драги, Антонио Кальдара, Джованни Баттиста Бонончини.
Из опер Чести нам доступны только фрагменты «Дори» (1661) и партитура «Золотого яблока» (1667).
Между тем от первой оперной постановки Чести в 1649 году до его последней оперы («Агрия», Венеция, 1669)
прошло два десятилетия, и композитор, надо полагать, значительно эволюционировал за это время. Сюжеты он
обычно избирал античные - мифологические или историко-легендарные: «Влюбленный Цезарь» (1651),
«Великодушие Александра» (1662), «Торжество Нептуна и Флоры» (1666), «Семирамида» (1667) и другие.
В опере «Золотое яблоко» дана необычайно пышная, с массой специально изобретенных эффектов
интерпретация мифологического сюжета (либретто Ф. Сбарры). Спектакль входил как часть в великолепное
карнавальное празднество по случаю свадьбы императора Леопольда I с Маргаритой Испанской и длился в
общей сложности более шести часов. Он состоялся в новом роскошном театре на пять тысяч зрителей, в
богатых барочных декорациях Л. Бурначини; пять актов включали шестьдесят семь различных сцен, со
сменами декораций: «Театр австрийской славы» (аллегорический пролог), пиршество богов на Олимпе, Аид,
дворец Плутона, арсенал Марса (с новейшими пушками и ядрами), дворец Париса, штурм крепости, сады
Венеры, бурю на море, страшное землетрясение, идиллию на лоне природы, явление Паллады с громом и
молнией, пастораль и т. д. Такие сценические эффекты извлечены из мифа о юноше Парисе (сыне троянского
царя), который был призван рассудить спор трех богинь и вручить золотое яблоко красивейшей из них.
Разумеется, миф остался лишь скромным поводом для развертывания фантастической фабулы, строящейся в
основном на интригах богов с вызванными их волей грандиозными, чуть ли не космическими потрясениями. В
прологе Слава Австрии, Амур и Гименей превозносят императора Леопольда (в центре сцены - его фигура на
вздыбленном коне), его могущество, его владения (на сцене - персонифицированные Испания, Италия,
Венгрия, Богемия, Америка...). В апофеозе выступает Юпитер и предлагает вручить яблоко той, кто обладает
величием Юноны, мудростью Паллады и красотой Венеры, то есть Маргарите Испанской, новобрачной
супруге императора. Итак, сама мифология «перестраивается» в беззастенчивый придворный панегирик.
Однако главная сила музыки в «Золотом яблоке» далеко не совпадает с действием сценических
эффектов. Чести даже не всегда выдерживает принцип крупного штриха, широкой картинности, как можно
было бы ожидать. Он выписывает изящные детали, кладет нежные краски, задерживается на легких
комических эпизодах, прежде чем перейти к картинам и эмоциям более крупного масштаба. В сценах же
бесконечных столкновений богов и героев, где все весьма репрезентативно, музыка нередко отступает на
второй план, как бы стушевываясь в скромных речитативах. Она иногда даже по-своему декоративна,
например в хорах пролога, в широких фиоритурах вокальных партий (басовые пассажи у Плутона, изящные
колоратуры у Венеры). Но истинное господство принадлежит ей у Чести в сценах лирических, в ариях-lamento
(например, в упомянутой арии Энноны), в партии Париса, когда он испытывает сомнения и тревогу, в
характеристике пленительной Венеры. Музыка Чести вообще менее всего соответствует космическим
масштабам драмы, очень сдержанно иллюстрирует потрясения и катастрофы, не отличается особенной
характерностью, к примеру где-либо в трио фурий, хотя и находит впечатляющие приемы в сцене
землетрясения (тремолирующий хор без слов, передающий чувство ужаса). Музыкальные формы оперы
скромны, не очень развернуты, письмо прозрачно, колорит едва намечен (медные в инфернальной сцене), но
обычно неярок. Лирика у Чести благородна, скорее женственна, чем сурова, даже в выражении скорби, она
трогает и пленяет своей нежностью, элегичностью, но не потрясает, не уязвляет душу.
Вероятно, не музыка находилась в центре внимания посетителей этого торжественного спектакля: она
скорее лишь «сопровождала» пышное феерическое зрелище. Она могла в отдельные моменты более или менее
близко соприкасаться с декоративным искусством Бурначини, но в целом была другой. И все же ее роль в
оперном синтезе искусств несомненна: в бурном, преувеличенно-барочном водовороте событий на земле, над
землей и под землей она на минуты останавливала их, чтобы приблизить слушателей к внутреннему миру
человека, к его печали или душевному подъему. Она на миг как бы сменяла масштаб действия, а затем все по-
прежнему двигалось дальше, и музыка уже шла за событиями, по преимуществу только иллюстрируя их.
Придворные оперные спектакли, начавшиеся с первых шагов оперы в Италии, стали во второй половине
XVII века международным типом оперных представлений. До поры до времени при иностранных дворах
работали итальянские мастера, хоть и применявшиеся к местным требованиям, но все же представлявшие
итальянскую творческую школу, как представлял ее Чести. И лишь затем в ряде европейских стран сложились
свои оперные школы - ранее всего во Франции. Эта инициативная и «связующая» роль итальянских
40
музыкантов (ибо они же обычно бывали исполнителями) способствовала широкому распространению
оперного искусства Италии по Европе: влияние его и в дальнейшем было так или иначе ощутимо, несмотря на
рост новых национальных оперных школ.
Разумеется, «Золотое яблоко» Чести - не рядовой придворный оперный спектакль. Но в этом
произведении и его постановке как бы в подчеркнутом, преувеличенном виде проявились типичные тенденции
придворного искусства, которые потом стали заметными в разных странах и у разных мастеров, получив таким
образом некий международный отпечаток.

ОПЕРА В НЕАПОЛЕ. АЛЕССАНДРО СКАРЛАТТИ

Неаполитанская оперная школа, сложившаяся на рубеже XVII-XVIII веков, в наибольшей мере
представляла итальянское оперное искусство в глазах всей Европы. Ее возникновение и развитие знаменовало
своеобразный итог столетней истории нового музыкально-театрального жанра. Неаполь наследовал главным
образом Венеции, ее влиятельной оперной школе, которая выдвинула множество мастеров и создала огромное
количество произведений. С середины XVII века, когда оперная жизнь постепенно зарождалась в ряде городов
Италии, венецианский оперный репертуар преобладал повсюду. Уже в 50-е годы в Неаполе ставились оперы
Кавалли и Чести. В Модене шли оперные произведения Чести, Феррари, Легренци, Фрески, Паллавичино,
Циани, Лотти. Венецианские влияния так или иначе чувствовались в Лукке, Болонье, Парме, Турине. Лишь к
концу XVII века Неаполь затмил Венецию, и с тех пор итальянские влияния на мировую оперную культуру
определялись более всего значением неаполитанской творческой школы.
Неаполь дал со временем поистине массовую оперную продукцию, более обширную, нежели Венеция.
Местные композиторы как на подбор отличались необычайной плодовитостью, творческая школа крепла и
разрасталась, легко порождая эпигонство. Это отчасти обусловлено тем, что в Неаполе окончательно
сложился, созрел тот тип оперы и оперной драматургии, который уже складывался в Венеции. Неаполитанская
опера твердо заявила о себе как музыкальное произведение для театра, как композиция, в которой
преобладающие лирические чувства получили типическое музыкально-обобщенное выражение. Если то был
спектакль празднично-придворного назначения, в нем еще акцентировались «чудесно»-декоративные,
постановочные стороны оперного искусства. С этой определенностью общей концепции жанра стояла в связи
и дальнейшая четкая кристаллизация оперных форм, приемов формообразования, стиля изложения, понимания
вокальных партий и роли оркестра.
Неаполитанская оперная школа, сложившись позже других оперных направлений, оказалась особенно
далека от исходных принципов и устремлений флорентийской камераты. В 1670-1680 годы неаполитанцы
пересмотрели и переслушали десятки венецианских опер и, отталкиваясь от достижений Венеции, положили
начало новому творческому движению. Общественные условия для создания оперы в Неаполе были
своеобразно-трудными, противоречивыми. Быть может, именно в Неаполе с особой силой выступили
противоречия той эпохи, с которыми сталкивалось развитие оперного искусства в Италии. Неаполитанское
королевство находилось, как известно, до начала XVIII века под властью Испании. Город с богатой народно-
певческой культурой, город, где скрещивались также испанские, французские, австрийские влияния,
музыкальный центр с живой, экспансивной, отзывчивой оперной аудиторией, Неаполь одновременно был
резиденцией властителей неаполитанского королевства. Неаполитанский двор предъявлял свои требования к
оперному искусству. Они могли отнюдь не совпадать с тем, чего желала большая оперная аудитория.
Неоценимое значение для развития профессионального оперного театра имели в Неаполе его
консерватории - музыкально-учебные заведения закрытого типа, готовившие исполнителей и композиторов и
прославившиеся прежде всего своими певцами. Итальянские консерватории не сразу получили такое
профессиональное назначение. Они первоначально складывались по частной инициативе, как приюты для
сирот и подкидышей, и находились под большим воздействием церкви: дети получали весьма патриархальное
воспитание, занимались ремеслами. Но постепенно музыка заняла первое место в системе образования и
консерватории превратились в закрытые музыкальные школы. Обучение велось систематично: много часов
отводилось на специальные упражнения, на изучение теории и даже композиции. Преподавали известные
музыканты, нередко композиторы. При всей замкнутости этих учебных заведений, выпускавших
первоклассных музыкантов, воспитанники временами поднимали настоящие бунты, жалуясь на тяжелые
жизненные условия. В Неаполе к началу XVIII века существовали три старейшие консерватории - Del la Pieta
de'Turchini, Die Poyeri di Gesu, Cristo Di sant'Onofrio - и четвертая - Santa Maria di Loreto. Из их стен вышло
множество крупнейших певцов и известных композиторов XVIII века. В соответствии со вкусами и обычаями
времени певцы были в большинстве кастратами. Это уродливое отношение к вокальному искусству
распространилось в XVII веке и на оперу (ранее кастраты пели в папской капелле, куда не допускались
женщины). Хотя официально производить соответствующую операцию запрещалось, в консерваториях
41
обходили запрет и лучшим певцам еще в ранней юности делали ее, в результате чего они сохраняли высокий и
гибкий женоподобный голос, развивая в то же время его большую силу. Участие кастратов мы уже отмечали в
«Коронации Поппеи» Монтеверди, то есть еще в 1642 году. Оно встречалось и раньше. Со временем партии
для певцов-кастратов стали обычными в итальянских операх и в ролях героев, полководцев, юных
любовников, как правило, выступали кастраты - альты или сопрано.
С неаполитанскими консерваториями связана деятельность первого из видных оперных композиторов
Неаполя - Франческо Провенцале (ок. 1627-1704). Он был педагогом в консерватории Santa Maria di Loreto,
затем директором консерватории Della Pieta de'Turchini. У него учились Леонардо Лео, Доменико Сарри,
возможно, Алессандро Скарлатти, многие другие неаполитанские композиторы. Оперное творчество
Провенцале очень мало изучено. Судя по опубликованным фрагментам, он был серьезным музыкантом
(отличный органист!), перенесшим в оперу богатый художественный опыт. Большинство его оперных
произведений относится к третьей четверти XVII века. Как и другие современники, Провенцале предпочитал
античные мифологические и историко-легендарные сюжеты, но не чуждался, по-видимому, и комедийных.
Музыка его всегда интересна и содержательна, известные нам его арии величавы и лиричны, мелодически
грациозны, пластичны, отличаются оригинальностью гармоний, цельностью форм. Нет сомнений в
значительности его музыкальных замыслов, но трудно сказать, насколько они характерны именно для
неаполитанской школы: Провенцале начал работать над оперой, когда этой школы еще не было в природе. Он
скорее предшественник, чем основатель ее.
Истый характер неаполитанской оперной школы определился при Алессандро Скарлатти за те годы
(между 1684 и 1719), когда он с перерывами работал в Неаполе и ставил там свои произведения. Однако
Скарлатти был связан не только с Неаполем, но также с Флоренцией и Римом. Он родился в 1659 году в
Палермо (Сицилия). Достоверные сведения о его происхождении и музыкальном образовании отсутствуют.
Возможно, что он в юности недолго был среди последних учеников Кариссими в Риме, где находился с 1672
года (Кариссими умер в 1674). В 1679 году в Риме была поставлена первая опера Скарлатти «Невинный грех»,
которой предшествовало множество сочиненных им кантат Композитор пользовался тогда покровительством
Христины Шведской, которая после отречения от престола находилась в Риме и как просвещенная меценатка
покровительствовала оперным деятелям, поэтам, музыкантам, собрав возле себя большое художественное
общество. Одно время Скарлатти был у нее придворным капельмейстером. В 1684 году он перебрался в
Неаполь, получил там звание королевского капельмейстера и пробыл до 1702 года, создавая оперу за оперой и
продолжая сочинять музыку для Рима. Вскоре по приезде в Неаполь Скарлатти женился, и у него в 1685 году
родился сын Доменико - в будущем превосходный композитор-клавесинист. В период 1702-1708 годов
Скарлатти жил то в Риме, то во Флоренции. В Риме его творческие возможности были ограничены. Он работал
в прославленной церкви Санта Мария Маджоре помощником капельмейстера, но оперы ему ставить было
негде: в 1697 году оперный театр был разрушен по указанию папы Иннокентия XII. Скарлатти писал кантаты,
оратории, мессы и другие произведения для церкви. Тогда же он вошел в Аркадскую академию и посещал
вместе с юным сыном ее собрания, встречаясь там с крупными музыкантами, с Корелли и Генделем. Во
Флоренции композитор создавал оперы по заказам Фердинандо III Медичи, надеясь получить место
капельмейстера в придворном театре. В 1708 году Скарлатти вернулся в Неаполь на прежний пост
капельмейстера и начал преподавать в одной из местных консерваторий. Одновременно он создавал оперы,
кантаты и оратории для Неаполя и Рима. В 1718-1721 годах Скарлатти опять перебрался в Рим, где и поставил
свои последние оперы. Затем он снова возвратился в Неаполь и провел там еще четыре года: скончался в 1725
году.
Серьезный и необыкновенно плодовитый композитор, разносторонне одаренный, неутомимый в труде,
Скарлатти явно не находил себе места в Италии и вынужден был метаться между Неаполем, Римом и
Флоренцией. Между тем все, что о нем известно, никак не позволяет заподозрить его в легкомысленной «охоте
к перемене мест». Он создал более 125 опер, более 800 кантат, огромное множество ораторий и духовных
произведений, писал также инструментальную музыку. Если вспомнить вдобавок, что Скарлатти почти всегда
служил, выполняя обязанности капельмейстера или педагога, то станет ясно, что каждый день, если не каждый
час его жизни был отдан сосредоточенному труду. Он не искал освобождения от работы, а стремился лишь
найти такие возможности для нее, чтобы написанное исполнялось, - естественное желание для первоклассного
композитора, не так ли?
Опера была для Скарлатти важнейшей областью творчества. Однако опыт работы в других жанрах,
значительный и сам по себе, тоже сказался на оперных произведениях композитора. Нигде в такой степени, как
в кантате того времени, итальянские музыканты не могли уделять столь пристального внимания деталям
изложения, особенно в вокальных партиях, разрабатывать тонкости и даже экспериментальные сложности
музыкального языка, в частности гармонии. Кантата или камерный жанр, помимо специального назначения,
служили и своего рода лабораторией для оперы. Во многом была связана с оперой и оратория в ту эпоху. Что
42
же касается различных жанров духовной музыки, то они были важны для Скарлатти своими полифоническими
хоровыми традициями. В отличие от большинства оперных авторов следующих поколений Скарлатти
свободно владел полифонией и имел к ней вкус: это заметно по складу его оперного письма, по увертюрам, по
партиям концертирующих инструментов и их соотношению с голосом. Иными словами, для Скарлатти как
автора опер оказалось немаловажно то, что он был не только оперным композитором. Это, вне сомнений,
обогатило его оперные партитуры.
О художественных вкусах Скарлатти в целом можно отчасти судить по его связям с так называемой
Аркадской академией, объединившей в Риме поэтов, музыкантов, ученых, просвещенных любителей искусства
и знатнейших меценатов. «Аркадия» была основана в 1690 году по инициативе ряда деятелей
преимущественно из круга Христины Шведской (умершей к тому времени) Ее собрания проходили в садах
маркиза Русполи на Эсквилине, ей покровительствовал кардинал Оттобони, который предоставлял для
концертов оркестр и первоклассных солистов, ибо в его ведении была папская капелла. Среди основателей
Аркадской академии находим поэта Джованни Винченцо Гравину, историка Джованни Мария Кресчимбени,
других поэтов и музыкантов. Концерты и литературные чтения, музыкальные и поэтические состязания,
устраиваемые этим сообществом, привлекали лучшие музыкальные силы Рима, а также крупнейших приезжих
артистов. Членами «Аркадии» были скрипач и композитор Арканджело Корелли, клавесинист, органист и
композитор Бернардо Пасквини, Алессандро Скарлатти, позднее Бенедетто Марчелло. Весной 1708 года в
кругу Аркадской академии постоянно бывал Гендель, который написал тогда ряд произведений для
исполнения в ее концертах.
Эстетические взгляды представителей «Аркадии» отчетливо выражены главным образом в сфере поэзии.
По самому своему смыслу (древнегреческая Аркадия - край пастушьих племен, воспетый поэтами как
идиллический край естественной, близкой к природе жизни) Аркадская академия восставала против
искусственной, вычурной поэзии «маринистов», против условности, напыщенности стиля - за обращение к
естественным чувствам, искренности, простоте. Впрочем, в поэтических произведениях аркадийцев, в их
поэмах, сонетах и мадригалах возникала и своя условность, идущая от галантной пасторальной идиллии.
Члены «Аркадии» носили имена идиллических пастушков: Скарлатти был «Терпандро». Собирались они на
лоне природы, занимались поэтической (и музыкальной) импровизацией, устраивали празднества по
античному образцу. Трудно заметить, как именно сказались воззрения и вкусы аркадийцев на музыкальном
искусстве, культивируемом в их кругу. Вероятнее всего, что эмоциональный тонус сочинений Скарлатти и
Корелли в общем соответствовал тем художественным критериям, которые действовали в этой среде.
Вероятно также, что самому Скарлатти, с его пониманием оперы как драмы чувств, были достаточно близки
идеалы «Аркадии». Идиллия, в частности пасторальная идиллия, и у него зачастую становится образным
воплощением полноты счастья. Помимо всего прочего связи Скарлатти с Аркадской академией давали ему
необходимое ощущение художественной среды, причем среды просвещенной, даже избранной, какую он вряд
ли мог найти тогда в иных условиях.
Будучи, вне сомнений, основателем неаполитанской оперной школы и наметив ее важнейшие
характерные черты, Скарлатти, однако, не может полностью отвечать за ее состояние в последующие годы:
эпигоны еще сузили его оперную концепцию, преувеличили роль виртуозного пения и певцов в оперном
театре, превратили типические выразительные приемы в шаблонные.
Как и венецианские композиторы, Скарлатти обращался в опере к различным сюжетам - историко-
легендарным, античным мифологическим, даже комедийным. К ряду его серьезных опер добавлялись вставные
комические сцены, которые могли быть исполнены отдельно и переставлены из оперы в оперу (как
интермедии). Приходилось Скарлатти сочинять вставные арии и целые акты для опер других композиторов.
Это было связано с практической, театральной необходимостью. Но и сам метод сочинения опер становился
таким, что подобные задачи никого, видимо, не смущали. В операх Скарлатти еще меньше, чем у венецианцев,
заметны различия в отношении к сюжетам мифологическим, легендарно-историческим или комедийно-
бытовым. Для него существуют люди и их чувства в определенных ситуациях, а не исторический колорит и не
стилизация античности. Даже действия и поступки героев отходят на задний план: важны предваряющие их
или вызванные ими эмоции. Трудно говорить и о характерах (как это понимал, например, Монтеверди): их
обрисовка возникает только из выражения нескольких эмоций, не слишком к тому же
индивидуализированных.
Для Скарлатти уже не было выбора: музыка или драма. Он целиком отдает преимущество, даже
монополию музыке. При этом музыка оперы отражает, так сказать, лишь лирические вершины текста, а не все
его развитие. И само это отражение принимает постепенно музыкально-обобщенный характер, основывается
на стремлении к типизации. Выражение любовной скорби и тоски или чувств героического подъема будет
сходно у разных героев, будь то персонажи комедии или пасторали, исторические личности или
мифологические образы. Историко-легендарные сюжеты давали, видимо, только больше возможностей,
43
больше простора для этого круга эмоций, поскольку несли с собой героику как таковую. В остальном же
любовные объяснения, сцены ревности, жалобы (lamento), гнев, душевный подъем, жажда мести,
идиллические настроения получают музыкально-обобщенный смысл подобно тому, как эмоционально
«наполнялись» части инструментальных произведений в ту пору. Единство оперной, композиции
поддерживается в этих условиях не единством драмы, не последовательностью характеров, а чисто
музыкальными соотношениями частей внутри акта. В связи с этой основной художественной тенденцией
находится и постепенная кристаллизация всех приемов музыкального письма в опере, которую уже можно
было заметить на примерах Кавалли. У венецианского автора эти типичные приемы явно намечались, у
Скарлатти они созревают, после него становятся шаблонными.
Бесспорным средоточием выразительности в неаполитанской опере стали развитые и завершенные
музыкальные номера - арии и дуэты. Установились типы и формы арий, их функции в отличие от речитатива,
принципы соотношения вокальной партии и оркестра.
Речитатив уже у Скарлатти становится, как правило, изложением драматического содержания оперы: в
него отходит все, что относится собственно к действию, к событиям. Не слушая речитатива, нельзя понять, что
происходит на сцене. Он не задерживает сценическое движение, его музыка быстро следует за текстом.
Впрочем, таков лишь речитатив secco, то есть «сухой», свободный, почти «говорной» (идущий от римских
опер комедийного плана), поддерживаемый лишь аккордами клавесина по цифрованному басу. В отличие от
secco «аккомпанированный» речитатив (accompagnato) характеризуется большей напевностью, ритмической
точностью, поддержкой инструментального ансамбля, партии которого выписаны, а выразительная роль
значительна. Этот тип речитатива более всего наследует традиции выразительной напевной декламации
ранних опер или Монтеверди, но все же отличается от нее «открытостью» формы при большой
самостоятельности сопровождения. Он отмечает моменты наивысшего душевного подъема и встречается на
пиках напряжения, то есть редко, как сильный драматический эффект.
В ариях и других замкнутых музыкальных формах оперы действие задерживается, и чисто музыкальное
начало побеждает драматическое. Как правило, ария у Скарлатти воплощает один образ, выражает одно
чувство или противопоставляет две стороны, две грани образа - по контрасту. Первая фраза текста получает,
так сказать, заглавное значение: она «объявляет» эмоциональный смысл целого. Далее слова и фразы могут
повторяться столько раз, сколько потребуется музыкальным формообразованием. Скарлатти предпочитал
форму da capo, то есть репризную трехчастную, как наиболее замкнутую и стройную. Оперные певцы обычно
импровизировали множество украшений в репризе, которые тем более выделялись, что при первом звучании
эта же музыка была слышна в первоначальном композиторском изложении. Внутри арии продолжался процесс
тематической концентрации - в развитие композиционного метода венецианцев. При этом вокальный стиль
Скарлатти был уже много богаче и сложнее, чем у его предшественников. Наряду с ариями в народном духе
сицилианы; с широкими кантиленными мелодиями, с песенно-танцевальными, у него немало виртуозных,
бравурных арий широкого плана. Нередко голос вступает в соревнование с инструментом или двумя
инструментами: кроме партии basso continuo выписаны партии концертирующей скрипки или других
инструментов, причем композитор обнаруживает мастерство полифонического письма. При всем
многообразии арий у Скарлатти, который обладал редкостным мелодическим дарованием, в его операх
отчетливо выделяются образные типы их, связанные с определенными ситуациями (то же самое происходит и
в дуэтах).
Так, душевный подъем часто вызывает схожие музыкальные образы - будь то воплощение чувства
бурной радости, торжества, мести, ревности, будь то призывы к сражению, к борьбе и т. д. Мелодия в этих
случаях становится бравурной, взлетающей вверх, ритм - энергичным, иногда маршевым, движение -
стремительным, звучность сильной (концертируют порой медные инструменты, нередко с воинственно-
фанфарными элементами). Для арий-lamento особенно характерны сдержанная в своем движении кантилена,
минор, интонации «вздохов», медленные или умеренные темпы (сарабанда, в частности), гармоническая
острота (II пониженная ступень лада), сочетание плавности и возгласов в мелодии. Легкие, динамичные арии -
буффонные или просто веселые - нередко выделяются живой мелодической «скороговоркой» в быстром темпе
и. грациозном песенно-танцевальном движении (часто на 3/8), простотой и ясностью сжатой формы,
прозрачностью изложения. Светлые, спокойно-идиллические арии иногда выдержаны в движении сицилианы
и приобретают пасторальный оттенок. Их эмоциональные рамки - желанный покой, добродетель, идиллия,
мечтательное созерцание - поистине мир «Аркадии».
И в lamento, и в идиллической пасторали, и в легком ариозном стиле, и в бравурно-героических ариях
Скарлатти в конечном счете исходит из исторически сложившихся, отчасти жанрово-бытовых приемов
музыкальной выразительности: из народных плачей, из сицилианы, из неаполитанской песенки, из фанфар и.
военных сигналов. При этом он свободно развивает знакомый, ходовой интонационный «фонд» в богатом,
зрелом, уже отшлифованном оперой вокальном стиле.
44
 Вокальное начало, мелодия певца бесспорно преобладает в операх Скарлатти и является их ведущей
силой. Но и оркестровая партия у него выполняет важные художественные функции. Оперный оркестр
Скарлатти вполне сложился на основе заложенных еще венецианской школой принципов. Роль его повсюду
активна в опере, за исключением речитатива secco, партии струнных и духовых по-новому дифференцированы,
часто требуется концертирование инструментов. Определенные приемы выделения тембров связаны с
типичными оперными ситуациями: деревянные духовые звучат в пасторальных, идиллических сценах, трубы -
в воинственно-подъемных, тромбоны - в особо мрачных, таинственных и т. д.
Параллельно кристаллизации типов арий и речитативов у Скарлатти происходит и созревание
трехчастной оперной увертюры, которая еще называлась «sinfonia». После увертюр Ланди, Монтеверди,
венецианцев в неаполитанской школе устанавливается тип так называемой итальянской увертюры, то есть
циклической оркестровой пьесы из трех частей: быстрой, активно-полифонической - спокойной, кантиленной
и - моторного (иногда танцевального) финала. Этот тип цикла стоит в определенной связи с развитием
инструментальной музыки того времени, с тенденцией к цикличности и сопоставлению контрастных частей
внутри цикла. Оперная sinfonia не имеет каких-либо резких отличий от других инструментальных циклов. Для
нее характерны разве лишь более простые общие контуры и более крупные штрихи, не показательные для
камерных жанров. Что касается связей увертюры с оперой, которую она открывает, то они, как правило, еще не
обозначились, хотя в отдельных случаях могут и присутствовать.
Общий склад изложения в операх Скарлатти (в увертюре с ее выписанными партиями, в вокальных
номерах, где фиксированы партии голоса, концертирующего инструмента и continuo) соединяет
полифонические и гомофонные приемы. С одной стороны, контрапунктирование мелодий, частые имитации,
специфическая пассажность в общих формах движения обнаруживают полифонические истоки этого стиля. С
другой стороны, четкий тональный план арий, танцевальное движение, многие особенности мелодико-
ритмической структуры (периодичность, секвенционность, гармоническая завершенность построений,
мотивное членение) свидетельствуют о кристаллизации гомофонного письма. Преобладание мелодии в
конечном счете обеспечивает победу именно этих тенденций в операх Скарлатти. Гармонический язык его
достаточно зрел. Складываясь, он обнаруживает некоторые типично оперные приемы, получившие затем
всеобщее распространение: драматическую трактовку уменьшенного септаккорда (оперные ужасы, смятение,
страсть) и сентиментальную окраску II пониженной, так называемой неаполитанской сексты (вздохи, жалобы,
рыдания).
Среди многочисленных опер Скарлатти есть произведения на самые разные сюжеты, с преобладанием,
однако, историко-легендарных: «От зла - добро», «Альцимир, или Услуга за услугу», «Флавий», «Сатира»,
«Розаура, или Причуды любви», «Пирр и Деметрий», «Безумная Дидона», «Падение децемвиров», «Анакреон»,
«Эраклеа», «Коринфский пастух», «Тит Семпроний Гракх», «Великий Тамерлан», «Митридат Евпатор»,
«Любовь непостоянная и тираническая», «Верная принцесса», «Кир», «Сципион в Испании», «Тиберий,
император Востока», «Телемак», «Марк Аттилий Регул», а также десятки других. От монументальных
историко-легендарных драм (впрочем, безо всякой исторической точности!) с участием множества
действующих лиц, обилием картин и поводов для смены декораций - до легких пьес с переодеванием, близких
комедии дель арте, - таков либреттно-драматургический диапазон оперного творчества Скарлатти. У него было
бесспорное музыкально-драматическое чутье, умение выделить некоторые фрагменты большой драматической
силы, а в его кантатах есть много выразительных тонкостей, остроумных деталей, даже гармонической
изощренности. Но и драматизм, и детализация не зависят в операх Скарлатти от выбора сюжета,
исторического колорита, даже характеров героев: они проявляются там, где этого требуют те или иные эмоции
в определенных ситуациях.
С наступлением новой исторической эпохи драматический интерес опер Скарлатти быстро, иссяк:
жизнеспособной оказалась лишь его музыка как таковая, ценность которой в конечном счете не зависела от
драматургии целого. К сожалению, оперные партитуры Скарлатти долго оставались в рукописях: только
фрагменты из них издавались как репертуар вокалиста. В настоящее время мы можем судить об оперных
произведениях Скарлатти лишь по немногим образцам их партитур, увидевших наконец свет.
Прежде всего выделим одну из ранних опер Скарлатти как простейший пример оперной композиции на
схематичный, лишенный действия либреттный стержень: «Розауру» (1690, на либретто Дж. Б. Лючини). В
основе либретто - любовно-лирическая комедия, независящая от места (остров Кипр) и времени (?)
происходящего. Две влюбленные пары выдерживают всевозможные испытания и муки ревности из-за
взаимных недоразумений. Все улаживается, когда жених Климены, вообразивший, что он влюбился в Розауру
(откуда и цепь заблуждений), узнает, что она - его давно потерянная сестра: обе пары возвращаются к своему
«исходному состоянию», и наступает счастливая развязка. В целом это, так сказать, чистый пример оперы
чувств, в которой все остальное не важно, действие может происходить в любой обстановке и никаких
мотивировок для того не требуется. Действия как такового здесь почти нет. Одна за другой следуют сцены
45
любви, ревности, печали, гнева, занимающие полностью три акта.
К четырем действующим лицам присоединен еще слуга, который переносит любовное письмо не по
адресу и этим усугубляет путаницу. Герои приходят и уходят, сталкиваются на сцене и удаляются с нее безо
всякой драматической мотивировки: лишь бы были поводы для лирических излияний. У каждого
действующего лица (кроме слуги) есть и арии-жалобы, и бравурно-патетические арии - в зависимости от
ситуации. Мужские партии по общему складу не отличаются от женских, одна из них написана для альта.
Ансамбли ограничены, хоров, разумеется, нет. Скарлатти сохраняет при этом в композиции оперы известную
художественную гибкость. Речитатив и ария у него разграничены, но ария может порою и прерваться
речитативным фрагментом.
Среди больших ариозных форм встречается и простая песенка «о прекрасной маргаритке» - ее напевает
слуга, утешая грустящую Розауру. Партия Розауры включает и типичное lamento (она жалуется на измену
жениха), скорее чувствительное, чем трагическое, и виртуозные арии гнева и мести. В одной из таких бурно-
патетических арий (конец второго акта) интересна, в частности, трактовка колоратуры, как бравурной
(аналогично пассажам какого-нибудь инструментального Allegro), выражающей страстный и гневный подъем.
Позднее, когда колоратура в женских оперных партиях (у Россини и после него) приобретет по преимуществу
легкий, грациозный, «сверкающий» характер, энергичная колоратура XVII-XVIII веков уйдет в прошлое. Во
времена же Скарлатти колоратура обычно трактовалась либо патетически, либо изобразительно (пассажи на
слова «крылья», «дрожащий», «бегство» и т. п.).
Вступительная sinfonia «Розауры» может служить примером итальянской увертюры, к которой, однако,
присоединено небольшое медленное вступление (9 тактов, Grave). За ним следует оживленное фугированное
Allegro (как и вступление, в D-dur, 4/4.) Ему контрастирует средняя часть - Andante (h-moll, 3/4, аккордовый
склад). Финал снова быстрый, в мажоре, с элементами марша, на 2/4. К увертюре примыкает аллегорический
пролог с участием Венеры - чистейшая условность в данном случае.
Впрочем, не один пролог, но и ряд отдельных сцен мог, казалось бы, отсутствовать в опере без особого
ущерба для действия. Так обстоит дело и в других операх Скарлатти. Чем дальше продвигался композитор в
своем творческом развитии, тем богаче становилась его оперная музыка. Однако тип оперной драматургии в
целом у него (и не только у него) не изменялся, происхождение сюжета, обстановка и время действия не имели
никакого реального значения. Важен был лишь эмоциональный мир, в котором жили оперные герои - цари,
полководцы или завоеватели, какой-нибудь султан Аладин или простые смертные - покинутые влюбленные,
обретенные невесты и т. д., шуты, слуги, прислужницы, «конфиденты»... Обычно даже «набор» действующих
лиц зависел в большой мере от того, какими именно голосами располагала труппа. Шло время, Скарлатти
переходил от одного сюжета к другому, от небольших, скромных музыкальных форм и несложной фактуры
сопровождения - к развитым, порою виртуозным ариям с богатым сопровождением концертирующих
инструментов, а принцип построения оперы, подбор солистов, круг музыкальных образов оставались без
изменений.
К числу ранних опер Скарлатти относится и поставленная в 1695 году в Неаполе опера «Массимо
Пуппиено» (на либретто А. Аурели). Она удивительна миниатюрностью своих музыкальных форм: ее
многочисленные арии (включая выступления главных героев) в большинстве на редкость лаконичны - 7, 9, 10,
13, 17, 19 тактов. Тем не менее в этих скромных рамках представлены все типы сольных оперных номеров с
характерной для них мелодикой, ритмами, видами сопровождения: подъемно-героические, лирические,
жалобы, заклинания и т. д. Среди них есть маленькие сицилианы, крохотные менуэты. Сопровождение, как
правило, остается весьма несложным, хотя в отдельных случаях выделены партии концертирующих скрипок.
Гораздо более развитые формы и широко разработанная партитура характерны для оперы «Эраклеа»
(либретто С. Стампилья, Неаполь, 1700). Сольное пение господствует в ней полностью: в трех актах
содержится 48 арий, 8 дуэтов, 1 квартет, 1 заключительный ансамбль. Из девяти действующих лиц только у
Илизо («знатный сиракузец») - теноровая партия. Все остальные мужские партии - будь то римский консул,
знатный капуанец, еще один знатный сиракузец - исполняются высокими голосами (сопрано). Это означает,
что в них выступали певцы-кастраты или женщины. В соответствии со значением персонажа на долю каждого
артиста приходится то или иное количество арий: у главной героини Эраклеи их 8, у ее дочерей - по 6, у
главных, героев Децио и Марчелло - 7 и 5, у пажей - по 4 и т. д. В каждом из трех актов отводится
обязательное место буффонаде: ариям Ливио и Алфео или их дуэту - типично буффонным, с мелодической
скороговоркой оперным номерам, которые вносят рассеяние и развлечение в ход драмы. Обычно такие номера
исполнялись пажами, слугами или иными второстепенными персонажами. Впоследствии эти сценки как бы
отпочковались от серьезной оперы и были выведены за ее пределы, исполнялись между актами, как
интермедии. Но пока у Скарлатти они оставались очень характерными для его серьезных опер, сколь бы ни
был драматичен избранный сюжет ч каждом случае.
В сравнении с более ранними произведениями Скарлатти, в «Эраклее» гораздо богаче партия оркестра.
46
Опера открывается типичной итальянской увертюрой из трех частей: Allegro с элементами полифонии
(скрипки, флейта, гобой, трубы, continuo), Adagio (мелодия у скрипок, духовые маркируют сильные доли) и
подвижной третьей части на 3/8 для одних струнных. Помимо того в первом акте есть небольшая sinfonia с
трубами, приветствующая появление римского консула, а во втором акте - начальная sinfonia. Во многих ариях
очень развито сопровождение, порой образующее чуть ли не целый инструментальный концерт: так, в арии-
сицилиане Децио из первого акта концертируют две скрипки и альт, соревнуясь с вокальной партией у
сопрано. Обогащается и вокальное письмо, расширяются масштабы арий, сложнее и тоньше становится
интонационный склад, порой от певца требуется виртуозная техника. Однако до крайностей виртуозного
пения, которые станут характерными несколько позднее, Скарлатти еще далеко!
8 февраля 1710 года Скарлатти поставил в Неаполе свою оперу «Верная принцесса» (на либретто А.
Пьовене). Она довольно любопытна по сюжету, близкому опере Моцарта «Похищение из сераля».
Действующие лица таковы:
Аладин, султан Египта - тенор
Розана, его главная фаворитка - сопрано
Ридольфо, немецкий принц в плену в Египте - сопрано
Кунегонда, богемская принцесса, обрученная с Ридольфо, переодетая мужчиной, - альт
Арзаче, брат Розаны, генерал в Египте - альт
Эрнесто, конфидент Ридольфо - сопрано
Джерина, прислужница Розаны - сопрано
Мустафа, - страж пленников - бас.
Соотношение арий, ансамблей и речитативов в этой опере примерно такое же, как в «Эраклее» (42 арии,
8 дуэтов), но в каждом из актов выделен аккомпанированный речитатив, что свидетельствует о некоторой
драматизации вокального письма. Вступительная sinfonia (то есть увертюра) состоит из трех быстрых частей
(Presto 12/8 - Allegro 4/4 - Presto 12/8) и написана для струнного состава. Буффонада остается обязательной в
каждом акте: служанка Джерина и страж Мустафа (бас) ведут свою линию «отстранения» от драмы.
Заслуживает внимания трактовка главной партии - «верной принцессы» Кунегонды. Все ее восемь арий, в
целом многообразные и содержательные, создают образ серьезной, прекрасной героини, опоэтизированной
композитором. Чудесные арии в стиле сицилианы (минорные) в первом акте - образцы проникновенной
лирики, сдержанно-печальной. Богатое, самостоятельное сопровождение ансамбля струнных, столь
выразительное и вместе колоритное в них, остается и далее характерным для партии Кунегонды. Во втором
акте одна из ее арий величаво-драматична (обращение к богам), лишена всякой виртуозности, идет вся на
пунктирном ритме сопровождения, отличается гибкостью декламации и интонационной остротой. В
совершенно другом роде задумана ария-жалоба Кунегонды во втором акте (Lento, g-moll), мягкая,
трогательная, с легкими пассажами (как бы прерывающееся дыхание!). Наконец, нужно выделить краткую, как
ариозо, «арию прощания» (Andante lento, d-moll) той же Кунегонды, идущую на непрерывно трепещущих
басах (continuo), экспрессивно-декламационную, скупую по фактуре и тем более проникновенную в своей
горечи.
Черты серьезного драматизма свойственны и ариям Ридольфо (например, первой же его арии - Andante
lento, g-moll), и большому дуэту его с Кунегондой из второго акта «Tu sei morta» (e-moll). Нет сомнений в том,
что опера драматизируется у Скарлатти, причем это проявляется именно в музыке арий, в их мелодике, в
выразительности сопровождения, в обогащении всей фактуры.
Обращаясь к одной из последних опер Скарлатти «Марк Аттилий Регул» (либретто М. Норис, Неаполь,
1719), мы находим те же внешние рамки композиции, тот же состав певцов, то же преобладание арий (почти
исключительно da capo) и, наряду с усиливающейся драматизацией музыки, явное тяготение композитора к
итальянской песенности, к подчеркиванию песенно-неаполитанских интонаций, к яркой буффонаде, уже
близкой к стилю оперы-буффа. Итак, Скарлатти бесспорно эволюционировал как создатель неаполитанской
оперной школы, однако он не стремился преобразить музыкальную драматургию оперы в палом, оставляя ее
подчиненной принципу выражения типичных эмоций в законченных музыкальных номерах. Он шел лишь в
од-ком направлении: от самой музыки. Она становилась у него богаче и выразительнее, тоньше и серьезнее,
образно углублялась и совершенствовалась. Притом он не порывал с традицией включения буффонады в
драматичный музыкальный контекст и даже обнаруживал интерес к ее развитию.
После Скарлатти и отчасти в последние годы его жизни сложившийся в Неаполе тип оперы-seria - как он
был представлен другими мастерами - уже дал почувствовать признаки кризисного состояния. В «опере
лирических чувств» все-таки не было серьезной идейно-драматической опоры, значительности концепций,
глубины содержания, которые воспрепятствовали бы ее нисхождению до уровня блестяще-виртуозного, но по
существу всего лишь гедонистического искусства. Скарлатти сумел в некоторой степени обойти грозящие
опере трудности. Он совершил почти чудо - как музыкант. Но другим это было не дано. Они уступили успеху,
47
моде, эффектам. Тогда опера была легко порабощена певцами, ибо она не ожидала от них никакой
драматической игры. Они стали ее тиранами и властвовали даже над композиторами, требуя от них арий
определенного характера в определенных местах оперы и в полном соответствии с индивидуальными
возможностями и вкусами каждого исполнителя. Но все эти процессы развернулись уже к тому времени, когда
Скарлатти заканчивал свой творческий путь. В его творчестве только наметились противоречия, которые затем
углубились и обострились в оперных произведениях неаполитанцев. Это не значит, однако, что все сильные
стороны искусства Скарлатти, все достоинства его оперной музыки, мелодичной, образной, эмоциональной,
были позабыты и не оказали воздействия на дальнейшую историю итальянской оперы. Несмотря ни на что,
они остались сильными сторонами и достоинствами всей итальянской оперной школы и обусловили ее
популярность в Европе.
Сопоставляя исходные позиции создателей «драмы на музыке» с итогами столетнего развития оперы в
Италии, можно лишь удивляться тому, как изменились воззрения на этот род искусства и как далеко он отошел
от первоначального идеала.
Флорентийцы стремились возродить античную трагедию, видя в ней идеал синтетической
выразительности. Неаполитанцы трактуют любые античные сюжеты в общем ряду с любыми другими и не
помышляют о возрождении античной трагедии.
У флорентийцев господствовал примат слова, поэзии. У неаполитанцев - примат чистой музыки. В
камерате Барди - Кореи руководителями считали поэтов, у неаполитанцев на эту роль претендуют певцы.
Флорентийцы стремились к гибкости музыкальной формы, к следованию мелодии за поэтической
строкой. Неаполитанцы всему предпочитают замкнутые ариозные формы и среди них особенно форму da capo.
Флорентийцы создали напевную декламацию. Неаполитанцы - виртуозный вокальный стиль.
Эстетические идеи флорентийской камераты, как мы знаем, не нашли в действительности своего полного
воплощения в оперном творчестве флорентийцев. На путь создания музыкальной драмы вступил лишь
Монтеверди и достиг наиболее высоких в XVII веке результатов, причем дал глубоко различные образцы
жанра в «Орфее» и в «Коронации Поппеи». Как бы ни были связаны эти произведения с исторической
атмосферой своего времени, в них еще ощутим животворный дух Ренессанса, еще проявляется связь с эпохой
гуманизма. В дальнейшем эстетические идеалы флорентийской камераты и творческие свершения Монтеверди
не получили подлинной поддержки в итальянском искусстве: опера не стала музыкальной драмой, ей не
хватило для этого идейно-общественных стимулов. Для нее нашелся лишь выход в искусство лирических
чувств, которое образовало своего рода антитезис к исходным позициям «dramma per musica». И все же
лучшие достижения этого искусства в музыкально-выразительном, музыкально-обобщающем воплощении
широкого круга сильных чувств получили очень большое общечеловеческое значение. Ибо итальянская опера
XVIII века обладала не только вокальными «излишествами» и антидраматическими условностями, против
которых боролся Глюк-реформатор, но и большим мелодическим богатством, которое он унаследовал.

КАНТАТА И ОРАТОРИЯ
Происхождение оперы, кантаты и оратории, при всем их различии, восходит к общим истокам нового
стиля. Опера как «dramma per musica» флорентийских гуманистов, кантата как камерное искусство для более
узкого круга и оратория как концертный вид духовной драмы - по-своему каждая - тяготели к синтезу поэзии и
музыки, к новой выразительности монодии с сопровождением. Правда, в оратории это последнее проявилось
не сразу, но уже духовная опера Дж. Кариссими «Представление о душе и теле» до известной степени
предсказывает путь оратории к общим с оперой музыкальным формам. Со временем первоначальные различия
оперы, кантаты и оратории понемногу сглаживались, а общие тенденции выступали все более явственно. В
кантате, не связанной с драматическим действием, раньше и естественнее, чем в опере, возобладали
собственно музыкальные закономерности, началась кристаллизация музыкальных форм. В этом смысле
кантата, как находят некоторые исследователи, оказывала влияние на оперу. К концу XVIII века кантата и
оратория располагали теми же вокальными формами, что и опера, включая в себя речитативы, арии, ансамбли.
Кантата нередко ограничивалась сольными номерами. Общим отличием кантаты и оратории было обычно
отсутствие сценического действия (однако в виде исключения встречалась и театрализация этих жанров).
Первоначально оратория мыслилась как произведение на духовный сюжет, но впоследствии, хотя
духовные сюжеты преобладали, стали появляться и светские оратории, что в особенности характерно для
Генделя. Кантаты могли быть написаны и на светские, и на духовные тексты. Духовные оратории и кантаты
исполнялись как в церкви, так затем и в концертах, например в кругу той или иной академии. Светские
кантаты - в любой обстановке вне церкви, чаще всего в камерной. Общие масштабы кантаты и оратории
поначалу сложились в принципе различными: кантата - камерный, оратория - концертный жанр, В основе
оратории лежит та или иная «история», драматический сюжет; поэтический текст кантаты - обычно один

48
эпизод, одна сцена. В итоге XVII века и позднее резкая грань между кантатой и ораторией стирается и
различие устанавливается скорее количественное. Духовная кантата с хором утрачивает черты камерного
жанра и может быть названа ораторией, равно как и небольшая оратория (например, оратория Баха на
вознесение, BWV 11) может по праву называться кантатой.
По существу развитие более или менее крупных жанров вокальной музыки в XVII веке, как и развитие
оперы, свидетельствует о поисках новых возможностей для создания крупных художественных концепций.
Ранее наиболее крупным музыкальным жанром была месса, но э т а концепция слабо охватывалась единством,
ибо музыкальные части мессы рассредоточивались внутри богослужения. Да и содержание мессы оставалось
все же каноническим. Для XVII века, и не только для вокальной музыки, стало характерным стремление к
крупным многочастным формам (опера, оратория, кантата, сюита, соната), позволявшим воплотить целый круг
музыкальных образов.
Появление кантаты подготовлено в Италии развитием разных видов вокальной музыки, которые к концу
XVI века тяготели к новому стилю: камерной арии (типа Каччини), песни под лютню, канцоны, мадригала. В
самом начале XVII века в Италии издавалось немало сборников камерных вокальных произведений для одного
- четырех голосов с сопровождением basso continuo под названиями «Арии и кантаты», «Разная музыка»,
«Новая музыка». Новые по стилю, эти произведения еще не были кантатами в собственном смысле слова, но
они стали своего рода предками кантаты. Подъем камерной вокальной лирики нового типа связан с
деятельностью того же кружка Барди - Кореи, который выдвинул идею «dramma per musica», с
художественными интересами «Академии Возвышенных» (во главе с Гальяно) и, возможно, с другими
музыкально-поэтическими содружествами той же поры. Песни Винченцо Галилея под лютню или в
сопровождении струнного ансамбля, «Nuove Musiche» Каччини, мадригалы и арии Кавальери, «Musica a una,
due e tre voci» Гальяно были уже - произведениями монодического стиля, который здесь даже - в отличие от
оперы - развивался в более закругленных мелодических формах. К камерате Барди был близок поэт Габриелло
Кьябрера, чьи лирические стихи (как и тексты Ринуччини) охотно избирались членами кружка для вокальных
сочинений. На примере «Новой музыки» Каччини (1602) хорошо видно, что это искусство охватывало
довольно узкий круг поэтических образов. Если песни Галилея подготовили своим драматизмом оперный
стиль, то «мадригалы» (как называл их автор) для голоса и basso continuo Каччини основаны на изящных,
несколько условных, но неглубоких любовно-лирических текстах. По своему музыкальному строению это
куплеты или варьированные строфы, словом, простейшие и ранние образцы камерной песни. Между тем
композитор придавал своему сборнику программное значение как воплощению эстетических идей камераты:
это всецело явствует из предисловия Каччини к «Новой музыке». По-видимому, такие произведения
действительно воспринимались как очень новые для своего времени. Они ведь пришли на смену
полифоническому мадригалу и начали вытеснять его, предоставив поэтическому чувству большую
лирическую непосредственность (голос соло) при большей связи со словом.
Новый стиль камерной вокальной лирики быстро получил развитие у итальянских композиторов, как в
светских (у Алессандро Гранди, Стефано Ланди), так и в духовных (Доменико Белли, Лодовико Белланда,
Оттавио Дуранте) произведениях: ариях, ансамблях, «кантатах», которые публиковались в многочисленных
сборниках. На первых порах у этих авторов сохранялся принцип строф (или варьированных строф), а
произведение в целом воплощало один образ, одну эмоцию.
Расширение композиционного замысла камерных вокальных произведений связано с известной
драматизацией их содержания, заметной уже в ариях и кантатах 1630-х годов. Близок, казалось бы,
драматической кантате «Поединок Танкреда и Клоринды» Монтеверди (драматическая декламация с развитым
и выразительным инструментальным сопровождением). Но это произведение остается уникальным. Оно
предполагает сценическое воплощение. Тем не менее «Поединок» мог повлиять на драматизацию кантаты, так
как она и сама все больше тяготела со временем к отходу от чисто лирического профиля. Об этом
свидетельствует, в частности, творчество Бенедетто Феррари (1597-1681). Поэт и музыкант, виртуоз на теорбе
(его называли Benedetto della Tiorba), известный театральный деятель Венеции, автор первой венецианской
оперы «Андромеда», он выпустил в 1633-1641 годы ряд сборников «Musiche varie». В них содержались и
камерные ария, и собственно кантаты еще небольшого размера. Кантаты Феррари включают речитативы и
ариозо и носят лирико-драматический характер. Ариозные эпизоды порою строятся на bas so ostinato. Этот
принцип формообразования помогает в тех условиях создать цельную вокальную форму - арию нового типа с
концентрацией тематизма внутри ее. Из кантаты принцип basso ostinato проникает и в оперу, где применяется
очень охотно как принцип построения замкнутых, целостных музыкальных номеров. Вообще стремление к
расширению вокальных форм, к свободе и экспрессивности мелодии очень характерно для Феррари. В отличие
от простой, почти песенной мелодики одноголосных мадригалов Каччини, у Феррари мы находим
патетическую, как бы приподнятую в своей драматической выразительности, порой необъятную вокальную
партию.
49
 После Феррари итальянская кантата, по-видимому, скорее оперы пришла к широким и замкнутым
вокальным формам, хотя тут же, в Венеции, и опера уже явно тяготела к ним. И опера, конечно, влияла на
кантату, особенно в связи с драматизацией.
Под общим воздействием оперы возникают и музыкально-театральные произведения более камерного
типа - небольшие сценки с музыкой, «сценические диалоги», исполняемые в придворной среде, в домах знати,
в обстановке музыкально-поэтических академий. Резкой грани между этими «сценическими диалогами» и
кантатами, в сущности, нет. Кантата тоже постепенно принимает «диалогическую» форму и может включать
две-три вокальные партии, ансамбль. Для этого переходного периода особенно показательны произведения
Луиджи Росси. Среди них встречаются и просто однострофные арии, и варьированные строфы на удержанном
басу, и арии da capo, и большие кантаты с обрамляющими их вокальными и инструментальными ритурнелями,
как бы скрепляющими форму целого.
С творчеством высокоодаренного итальянского композитора Джакомо Кариссими (1605-1674) историки
связывают кристаллизацию кантаты как нового камерного жанра в Италии. Церковный капельмейстер в Риме,
автор многих ораторий, создатель зрелых образцов этого жанра, Кариссими трактовал кантаты как
циклические произведения из арий и речитативов, при яркой образности каждой из арий. Правда, в небольших
кантатах для одного голоса эта цикличность мало ощутима. Прославленная кантата Кариссими «Vittoria!
Vittoria!» («Победа! Победа!») в своем чередовании строф и вокального ритурнеля создает все же единый
музыкальный образ. Вся кантата проникнута одним чувством душевного подъема, даже несколько
воинственной радости (речь идет не о военной, а о любовной победе), для выражения которого найдены яркие
и типичные музыкальные средства: элементы фанфарности, простой, четкий ритм, ясная, крепкая
гармоническая основа, выразительные короткие, чеканные мелодические фразы. Именно эти художественные
средства параллельно стали развиваться и в опере, когда того требовала сценическая ситуация.
Кариссими мыслил образно и находил удивительно яркий мелодический материал. У него можно,
например, встретить типичные ораторские, патетически выразительные интонации (кантата на смерть Марии
Шотландской), определяющие весь мелодический стиль арии.
Сближаясь во второй половине столетия с оперой, итальянская кантата приобретает более крупные
масштабы. Она включает в себя речитатив оперного типа, иногда вступительную sinfonia (по образцу
оперной), сопровождение в ней делается более развитым: помимо basso continuo - облигатные партии скрипок,
вокальный стиль становится сложным, нередко виртуозным. Почти все оперные композиторы работают тогда
над кантатами, не ощущая, видимо, существенной разницы между сценой оперы - и кантатой в целом. Важное
место занимает кантата в творчестве Алессандро Страделлы (ок. 1645-1682), талантливого автора опер,
ораторий, мадригалов, канцонетт, множества инструментальных произведений. В его многочисленных
кантатах (их более двухсот), предназначенных для одного - четырех голосов, очень усилена партия
сопровождения и форма тяготеет к цикличности, словно в инструментальной музыке. При этом вокальный
стиль кантат более виртуозен, чем в современных им операх, а отдельные арии поражают смелой
бравурностью, например в кантате «Ариадна»: на одно слово «furor» (гнев, ярость) приходится мелодический
пассаж из 125 нот!
Композиторы неаполитанской школы писали особенно много кантат и почти полностью приравняли
стиль кантаты к стилю оперы, создавая типические арии lamento, бравурные, идиллические, пасторальные и т.
д. После Провенцале, продолжавшего расширять роль инструментального сопровождения в кантате, у
Алессандро Скарлатти кантата уже прямо соприкасается с оперой. Среди его произведений в этом жанре есть
одна курьезная шуточная кантата о сольмизации - чисто профессиональная шутка для знатоков «Per un vago
desire» («В неясном томлении»). Тирсис учит Хлору сольмизации, показывая ей правила мутации (то есть
переходов из одного гексахорда в другой по старинным, еще средневековым нормам): речитатив. Но,
выучившись этому. Хлора выучилась изменять Тирсису (мутация - изменение - измена). В арии, не быстрой, с
драматически акцентированным пунктирным ритмом (Andante, f-moll), высказывается предостережение
наивному Тирсису: напрасно он учит Хлору не постоянству, а изменам. Тогда Тирсис начал учить Хлору
«тому, что постоянно» в музыке (об этом сообщается в речитативе), напоминая ей, что все полутоны по
сольмизационной системе обозначаются как ми - фа. В следующей затем арии (Andante moderato, h-moll, с
близостью к сицилиане), своеобразной жалобе на свою судьбу, Тирсис обращается к Хлоре, и его слова «Morir
mi fa...» («Умертвить меня...»), повторенные много раз, всегда подчеркивают полутон «mi-fa» (либо си-до). Но
и это не помогает Тирсису. Далее в речитативе идет речь о том, что определенные доследования звуков
(«хромы») означают вздохи - как учит теперь Тирсис Хлору. Заключает кантату небольшое драматическое
ариозо (Andante moderato, g-moll), построенное на «вздохах» печального Тирсиса, с острыми гармониями
(уменьшенные трезвучия, септаккорды, долго не разрешаемые диссонансы...) и завершающими фразами
речитатива: Тирсис удалился, вздыхая.
Если такое содержание кантаты не было вполне обычным, то все же тексты кантат и в других случаях
50
нередко сводились тогда к неглубоким поэтическим сюжетам - это отмечали и сами современники. Притом
поэзия, как и в опере, всецело подчинялась музыке: слова и фразы повторялись помногу раз в больших
замкнутых музыкальных номерах. Порою кантата бывала более экстравагантна по своему стилю, более
утонченна, чем опера. Композиторы могли сознательно усложнять ее гармонический язык, отмечая даже, что
произведение написано «con durezze e stranezze» («с жесткостями и странностями»). Принцип крупного штриха
был не столь обязателен в кантате, предназначенной для более узкого круга знатоков и ценителей. Поэтому
она и могла служить для композиторов областью особых опытов и исканий, иногда плодотворных, иногда
бесплодно-искусственных. Вообще итальянская кантата - истое детище камерат и академий XVII века -
воплотила в себе и достоинства и недостатки специфически камерной музыки в тех исторических условиях.
Подчеркнуто светская, блестящая по вокальному стилю, иногда изысканно-выразительная, она оказалась
совершенно новым видом лирико-драматического искусства. Но за исключением отдельных выдающихся
образцов и даже тех или иных творческих откровений у лучших композиторов кантата все же отражала на себе
черты некоторой искусственной замкнутости и внешней аффектации, присущие современной ей салонной
поэзии. То была поэзия узкого круга людей: ей не хватало жизненности. Она часто прибегала к аллегориям, к
вычурным метафорам, вспоминала голубков, пастушескую верность, уединение на лоне природы, и т. д. Дух
«Аркадии» был ей не чужд.
К началу XVIII века возникли и определились и такие разновидности жанра, как официальная
поздравительная и духовная концертная кантата (часто с хором). Эти разновидности продолжали существовать
долго, впрочем не занимая впоследствии особенно видного места среди музыкальных жанров. Совершенно
особое художественное значение получила официальная кантата «на случай» и особенно духовная кантата, у
Баха. Что же касается камерной, преимущественно лирической кантаты, то она уступила в XVIII веке место
иным жанрам - песне, романсу, балладе.
Параллельно кантате в Италии развивались и другие, более мелкие камерные вокальные жанры -
канцонетта и особенно камерный дуэт. Канцонетта по своему складу (первоначально a cappellа) отличалась
простотой и близостью к бытовым вокальным традициям - трех-четырехголосной песне. Камерный дуэт же,
напротив, был много более академичен и полифонически развит. Он часто привлекал в начале XVIII века
выдающихся итальянских композиторов. Прекрасные дуэты создавали Агостино Стеффани (1654-1728),
Франческо Дуранте (1684-1755), Гендель.
Как в трио-сонате того же времени, в камерном дуэте соединялись полифонические и гомофонные
приемы композиции. Вокальные партии, подобно партиям, например, двух скрипок, контрапунктировали, а
гармонии заполнялись на клавесине свободно - по basso continuo. С дальнейшим переходом к зрелому
гомофонному письму эта форма была забыта.
Далекие истоки оратории уходят в глубь средневековья, к духовным представлениям с музыкой XII-XIII
веков. Но как определенный музыкальный жанр оратория сложилась на основе новых опытов музыкальной
драматизации духовных текстов в Италии XVI века. Это произошло в атмосфере контрреформации, когда
католическая церковь, перестраиваясь и перевооружаясь в борьбе с противостоящими силами, изыскивала
новые приемы и формы воздействия на психику своей паствы. Примечательно, однако, что возникновение
оратории было подготовлено в Риме двояко: в так называемой конгрегации ораториан, основанной
священником Филиппе Нери (утверждена в 1575 году), и в другой конгрегации - «Братьев распятия»,
собиравшейся в церкви Сан Марчелло. В первом случае очевидно стремление служителей церкви привлечь
более широкие круги верующих и использовать на их собраниях музыку популярных в быту мелодий (лауд,
канцонетт, вилланелл). В другом случае в конгрегации объединены были по преимуществу знатные и богатые
прихожане, а музыка для собраний создавалась крупнейшими композиторами второй половины XVI века.
Филиппе Нери искал возможности общения со своей аудиторией вне богослужения. Около середины
XVI века в Риме получили известность молитвенные собрания, которые он устраивал как в своем доме, так и
при церкви, в помещении оратории (это название места для молитв или трапезной в монастырях затем, к
середине XVII века стало обозначать жанр оратории). На собраниях происходили чтения текстов из Библии,
произносились проповеди, велись назидательные беседы. Деятели конгрегации всячески поощряли исполнение
собравшимися лауд, а также других духовных песен, для которых специально подбирались мелодии из числа
наиболее излюбленных в то время и известных со светскими текстами. По существу, это был своего рода ответ
деятелей католической церкви на те новшества, которыми ознаменовалась реформация в церковной музыке:
протестантский хорал, кальвинистские гимны и другие ее виды сложились, как известно, в опоре на
популярные напевы и были рассчитаны на общее исполнение, на легкую доступность.
Ко второй половине XVI века итальянские лауды («восхваления») представляли старинную традицию
бытовых духовных-песен. Были распространены лауды на различные темы, в различной форме изложения:
повествовательные, лирические, даже диалогизированные. Но независимо от этого они оставались простыми,
большей частью строфическими песнями. К обработке этих песенных мелодий для исполнения в оратории
51
привлекались композиторы. Так, в 1560-е годы над гармонизацией лауд для конгрегации ораториан много
работал Джованни Анимучча.
Первой ступенью драматизации лауд была диалогическая форма их исполнения собравшимися. Одна
строфа пелась хором как бы от одного лица, другая - от другого. Например, аллегорический спор Души и Тела
передавался таким образом, что одна и та же мелодия исполнялась всем хором на различные слова: сначала
Тело, потом Душа. В 1583-1588 годы было издано несколько сборников лауд, обработанных для собраний
конгрегации Филиппе Нери. Среди них много диалогизированных, но независимо от этого весь их текст (и
диалог, и повествование, и мораль) исполняется на музыку одной и той же строфы. И только в дальнейшем из
постепенного слияния и растворения в новом целом лауды, проповеди, излагающей и толкующей библейскую
историю, и назидательных выводов сложился особый музыкальный жанр, получивший название по месту
своего происхождения.
В первой четверти XVII века диалогизированная лауда переживает в ораториальных собраниях свою
переходную стадию. Ее музыкальное оформление то соответствует, то не соответствует драматизированному
тексту. Так, например, в одном из диалогов 1610 года «партия» Христа (то есть его текст) исполнялась двумя
тенорами в сопровождении органа, а «партия» девы Марии была сольной. В диалоге Дж. М. Томмазо (1611)
«партия» бога исполнялась то соло, то хором. Бывали случаи, когда за младенца Христа пел бас! Понятно, что
ни о каком единстве музыкально-драматического замысла здесь говорить еще не приходится.
Перелом в предыстории оратории совершает Джованни Франческо Анерио (ок. 1567-1620), крупный
композитор школы Палестрины, выпустивший в 1619 году собрание диалогов под названием «Teatr o armonico
spirituale» («Гармонический духовный театр»). Опираясь на практику ораториальных собраний, Анерио
выполнил уже самостоятельную творческую работу. Рассказ, повествование он отделил от диалога и вложил в
уста Testo (Текст) или Музы, но поручил хору. Хор же выводит у него общую мораль диалога. В самом
диалоге голоса распределены по числу персонажей, и каждый из них получает сольную партию с
сопровождением органа по basso continuo. Тем самым нарушается и принцип строфического строения
мелодии. Наконец, Анерио создает даже самостоятельные инструментальные вступления к диалогам. Среди
его диалогов - «Давид и Голиаф», «Обращение Павла».
После Анерио продолжается дальнейшая драматизация духовных диалогов, причем в них постепенно
устанавливается новый монодический стиль. Со временем диалог сюжетно разрастается и превращается в
«историю». К середине. XVII века партия Testo приобретает речитативный характер и соответственно
исполняется солистом. Теперь уж создание диалогов окончательно переходит в руки композиторов-
профессионалов.
Если лауды и диалоги в собраниях конгрегации Филиппе Нери исполнялись на итальянском языке, то
параллельно в конгрегации «Братьев распятия» закладывались основы оратории на латинском языке - по
аналогии с католическим богослужением. Молитвенные собрания в церкви Сан Марчелло посещались
духовной и светской аристократией Рима, «избранной» публикой, никогда здесь не участвовавшей в
исполнении песнопений. На собрании этой конгрегации звучала музыка, в принципе не отличавшаяся
особенно резко от католической богослужебной; в основном то были полифонические мотеты. Поэтому иногда
подчеркивают, что музыкальное оформление латинской оратории выросло, как когда-то в литургической
драме, из самой культовой музыки. Для молитвенных собраний конгрегации музыку писали Орландо Лассо,
Палестрина, Кавальери, Лука Маренцио.
Подобно тому как из лауды вырос «духовный диалог», из полифонического мотета в латинской ораторий
развивалась ее музыкальная композиция: постепенно из хорового изложения выделилось соло, которое
получило драматическую трактовку.
Около 1640 года название «оратория» начинает заменять в Италии другие различные обозначения -
«диалог», «духовная драма», «духовная история». Теперь оно уже обозначает определенный жанр:
расширенный диалог превращается в собственно ораторию, в которой музыкальная композиция соответствует
драматизированному тексту, а стиль изложения сольных партий приближается к оперному. Разумеется, это
перерождение духовного искусства совершается под значительным общим, воз действием итальянской оперы.
Очень тесно сплетаются в своем развитии также оратория и кантата, что прекрасно видно на примере
Кариссими.
Документально известно, что всякий раз один из членов конгрегации «Братьев распятия» должен был
организовать исполнение оратории и мог для этого приглашать композитора по своему выбору. Так в разные
годы избирались Вирджилио Мадзокки (1634), Лорето Виттори и Джакомо Кариссими (1649), Алессандро
Страделла (1667), Алессандро Скарлатти (1679). За исключением Кариссими все они писали также оперы, что
не могло не сказаться на их ораториальном творчестве.
Кариссими по праву называют первым классиком оратории. Для названной конгрегации он создал ряд
латинских ораторий (известны 15) почти исключительно на библейские сюжеты: «Иевфай», «Суд Соломона»,
52
«Валтасар» и другие. Они еще совсем невелики по объему, но превосходят рамки духовных диалогов.
Библейский текст в них несколько расширен, драматизирован (вложен в уста «действующих лиц»);
повествование поручено Историку, роль которого то обозначена, то нет и исполняется как соло, так и хором.
Партия хора трактована свободно, гибко: короткие реплики, перекличка групп, мощное tutti - все это далеко от
строго-полифонического мотетного письма. Хор может и «действовать», и рассказывать, и морализировать, он
то участвует в действии, то стоит как бы над ним. Ранняя оратория более реально трактует партию хора, чем
современная ей опера, и это понятно: оратория сама выросла из хоровой музыки. Большое значение
приобретает в ней торжественный и развитой хоровой апофеоз. Речитативный стиль в ораториях Кариссими
заметно отличается от современного ему оперного, будучи более размеренным, напевным и скорее
приближаясь к флорентийским, чем к римским и венецианским оперным образцам. Дело в том, что латинский,
сугубо книжный текст оратории никак не мог идти в параллель живому разговорному языку и требовал особой
музыкальной декламации, более нейтральной и более риторической. Вокальные партии у Кариссими очень
развиты, и нередко он переходит от напевной декламации к ариозности, причем не избегает и колоратур. При
этом композитор тщательно следит за текстом, с большой тонкостью и художественным чутьем отделывает
все детали композиции. Музыка Кариссими всегда содержательна, серьезна и местами достигает большой
выразительной силы - особенно в скорбных ситуациях.
Как бы то ни было, оратория Кариссими внутренне театральна. Раньше большинства оперных
композиторов он стремится создать характерные вокальные партии. В оратории «Суд Соломона» обе матери -
мнимая и настоящая - обрисованы совершенно различно. Мать-обманщица рисуется не по ситуации
легкомысленной (блестящее «оперное» соло). Истинная мать сначала выступает со скорбными, сдержанными
репликами, а затем, после справедливого суда, выражает свою искреннюю радость в большой, оживленной
арии. В отдельных случаях Кариссими создает в ораториях настоящие оперные сцены: такова застольная
хоровая сцена (пир) в «Валтасаре». Если участие Историка-повествователя и большие хоровые апофеозы
придают оратории особый концертно-эпический характер, то выразительные и драматические сольные партии
приближают ее к опере.
Важнейшая особенность оратории как сложившегося жанра в том, что любое драматичное содержание,
любые психологические контрасты, любые столкновения она может раскрыть только чисто музыкальными
средствами, без расчета на игру актеров, на их внешность, на сценическое оформление. И Кариссими умеет
впечатлять слушателей яркими музыкальными образами. В наиболее драматичной его оратории, «Иевфае»,
основной психологический перелом выражен средствами музыкально-эмоционального контраста. Согласно
Библии, Иевфай возвращается из военного похода победителем. Его встречает любимая дочь, в радостной
песне прославляющая его победу. К ней присоединяется женский хор (подруги) и веселым пением, с
колоратурами-юбиляциями приветствует Иевфая. Все это сплошь праздничная, светлая, динамичная музыка.
Но сам Иевфай в отчаянии - сообщает Историк: ведь он одержал победу, пообещав принести за это в жертву
первого встречного - а встретила его единственная дочь! После небольшой реплики Историка Иевфай
выступает с проникновенным драматическим речитативом, оплакивая свою судьбу несчастнейшего отца.
Серьезность, трагическая сдержанность его декламации особенно оттеняются недавними легкими
колоратурами женского хора. Дочь Иевфая, которая должна отказаться от самой себя, забывает о своих
радостных песнях и обращается к отцу со скорбными вопросами. Ее партия превращается теперь в одно
lamento. Хоровой апофеоз (шестиголосный хор) оратории носит торжественный характер: сочувствие Иевфаю
соединяется с прославлением бога. Но художественная сила оратории заключается отнюдь не в этой ее морали,
которая уже в то время воспринималась как условность.
Вообще морально-назидательное назначение оратории, которое в первую очередь придавалось ей
деятелями католической церкви, со временем становится все менее непосредственно ощутимым: оно
заслоняется ее художественными достоинствами, и она привлекает аудиторию как род духовной драмы в
концертном исполнении. Хотя иезуиты постоянно стремятся использовать театр в своих целях (так называемая
школьная драма иезуитов), выработать особую «эстетику» нравоучительного спектакля, прославить своих
деятелей («Апофеоз Игнатия Лойолы» в 1622 году как духовная драма с музыкой в Риме), все же оратория
постепенно ускользает из-под прямого влияния католицизма.
Со второй половины XVII века оратория широко распространяется по Италии как вполне определенный
музыкально-поэтический жанр, а затем выходит и за пределы страны. Быстро растут связи оратории с оперой.
Многие авторы легко переходят от сочинения опер к ораториям, которые у них превращаются в своего рода
«духовные оперы» (и даже порой исполняются в сценическом оформлении). Постепенно итальянская
оратория, как более понятная, вытесняет ораторию на латинский текст. Специфический признак ранней
оратории, партия Testo или Историка, порой совсем отсутствует: ее речитативный характер мало интересен как
для исполнителей, так и для слушателей, увлеченных виртуозным оперным пением. Сольное пение вытесняет
хоры: в начале XVIII века трибуны для хоров в оратории Сан Марчелло остаются пустыми и служат ложами
53
для слушателей. Да и посетители ораториальных концертов ничем не отличаются от оперной публики: то же
модное светское общество в жажде развлечений, те же восторги перед искусными певцами и преобладающее
равнодушие ко всему остальному.
К концу XVII века в текстах ораторий, невзирая на их сюжеты (легенды о святых, библейские истории),
охотно выделяется все необычное, фантастическое или эротическое (существовал даже термин «oratorio
erotico») - так же как это было в опере той поры. Текст оратории тем самым становится похож на оперное
либретто и приобретает чуть ли не разговорную легкость, достаточно курьезную в библейских ситуациях. При
этом в произведении бесцеремонно смешиваются христианские и античные мифологические мотивы. Близость
к опере сказывается и в музыкальном стиле. С не меньшей определенностью, чем в оперном творчестве, здесь
проявляется стремление к образной типизации арий и ансамблей и возникают типические арии - lamento, арии-
заклинания, типические военные эпизоды, бравурные героические арии, спокойно-созерцательные
идиллические и т. д. Как и в опере, допускаются в XVIII веке пастиччо из ораторий, то есть набор
музыкальных номеров из разных произведений и исполнение их подряд. В ряде партитур ораторий место
действия описано с такой подробностью, что это заставляет предположить возможность или даже
желательность сценического воплощения. Вместе с тем у таких композиторов, как Легренци и Страделла,
оратория, подобно кантате, расширяет круг выразительных средств за счет инструментального сопровождения:
партии концертирующих инструментов встречаются в оратории чаще, чем в опере.
В неаполитанской творческой школе оратория особенно близко подходит к опере, что и неудивительно,
поскольку над ней работают по преимуществу оперные композиторы во главе с Алессандро Скарлатти или
крупнейшие их учителя Гаэтано Греко (учитель Джованни Баттиста Перголези и Леонардо Винчи) и
Франческо Дуранте (учитель по меньшей мере двух поколений ведущих итальянских оперных композиторов).
Но как ни определяла неаполитанская опера стиль оратории, известные отличия между ними все же
проступали. Оратория редко исполнялась театрализованно. Авторы ораторий не располагали, как правило,
театральными возможностями, углубляли собственно музыкальное содержание своих произведений. Отсюда в
ораториях зачастую более развитое инструментальное сопровождение, большая роль собственно
инструментальных номеров, больший интерес к вокальным ансамблям, большая серьезность самой фактуры,
общего склада музыки.
Подобно опере итальянская оратория, достигнув зрелости, проникла и в другие европейские страны.
Своеобразный филиал итальянской творческой школы образовался в начале XVIII века в Вене, где подолгу
работали ее мастера: виолончелист, капельмейстер и композитор Джованни Мария Бонончини (1642-1778),
капельмейстер и композитор Антонио Кальдара (ок. 1670-1736), теорбист и композитор Франческо Конти
(1682-1732) - все трое авторы опер и ораторий. В Вене - придворном католическом центре - оратория приняла
поначалу торжественно-монументальный характер. Ее музыкальное оформление стало пышным, грандиозным,
несколько академичным, с большими полифоническими хорами, увертюрами, с обилием концертирующих
инструментов. Вместе с тем оратория здесь в дальнейшем смогла обрести и большую музыкальную
самостоятельность, большую углубленность музыкальных образов.
Для самой Вены, в перспективе ее дальнейшего музыкального развития, деятельность итальянских
композиторов того времени оказалась немаловажной. Они вжились в музыкальную культуру Вены, именно
через них лучшее из итальянского творческого наследия - итальянский мелодизм, оперные и ораториальные
формы, «предсимфоническая» увертюра - стало достоянием венской музыкальной жизни. В Вене XVIII века
итальянскую музыку уже превосходно знали и любили. Вне связи с этим нельзя понять ни реформы Глюка, ни
оперного творчества Гайдна, ни, разумеется, великого новаторства Моцарта.
Развитие оратории в XVIII веке отнюдь не ограничено Италией. Совершенно новую творческую
трактовку получила оратория на английской почве у Генделя и значительно позже - в Вене у Гайдна.

ОПЕРА ВО ФРАНЦИИ. ЖАН БАТИСТ ЛЮЛЛИ

Распространяясь в XVII веке по Европе, итальянская опера становится на время своего рода образцом в
процессе формирования ряда молодых национальных творческих школ. Освобождение от этой зависимости
отнюдь не везде проходит легко: английская или гамбургская оперные школы, например, в разной мере
завоевавшие самостоятельность усилиями великого (Пёрселл) или крупного (Райнхард Кайзер) художника,
вскоре сдаются под натиском итальянских влияний. Лишь Франция XVII века, тоже не игнорировавшая
итальянские образцы, вне сомнений, создала свой собственный оперный стиль, легко опознаваемый,
определенный, отличный от итальянского. Как это ни удивительно, французское оперное искусство с первых
его шагов ярко представило национальную школу, черты которой сказывались затем на протяжении столетий,
хотя она, разумеется, не останавливалась в своем развитии.
Французская опера созревала в1670-1680-е годы в Париже не наподобие римской, венецианской или

54
неаполитанской оперных школ с их местными особенностями, а как искусство общенационального значения,
единое, так сказать, централизованное по сути и по духу. Стиль французской оперы сложился в классическую
пору абсолютизма, когда культуре и искусству Парижа придавался большой государственный смысл.
Центростремительные тенденции французского государства, быстро крепнувшие в борьбе с феодальной
раздробленностью, выдвинули столицу Франции в ее культурной миссии именно как единый центр страны - и
в этом заключалось важное отличие Парижа от Рима, или Флоренции, или Венеции, или Неаполя. Сила
молодого оперного искусства, начавшего свой путь в Париже, заключалась в первую очередь в его глубокой
французской основе. Ограниченность этого искусства, на которую нельзя закрывать глаза, была обусловлена
его большой, непосредственной зависимостью от двора абсолютного монарха, даже от личных пожеланий и
вкусов Людовика XIV.
Всего пятнадцать неполных лет оперной деятельности Люлли (1672-1687) уже определили
художественный облик французской оперы. Это не могло бы произойти, если б в процессе формирования
нового жанра не было твердой опоры на ранее развивавшиеся и типичные приемы французского искусства в
других его областях: в классической трагедии с ее эстетической концепцией и исполнительским стилем, во
французском балете, над которым уже испытал свои силы Люлли, в «air de cour» (камерный вокальный жанр
во Франции XVII века), наконец, в песенно-танцевальных бытовых традициях.
К началу 1670-х годов французская классическая трагедия достигла полной зрелости стиля. Были
созданы почти все трагедии Корнеля и ряд лучших трагедий Расина («Андромаха», 1667; «Британник», 1669;
«Береника», 1670). В театре сложилась определенная школа трагедийной игры, для которой стали характерны
и особая манера поведения актеров на сцене, и особый тип приподнято-патетической размеренной декламации.
Известно даже, что Люлли в своем оперном речитативе стремился подражать, в частности, выдающейся
трагической актрисе того времени Мари Шаммеле, наблюдая за тем, как именно она декламировала (в
интонационно-ритмическом смысле) на сцене текст своих ролей. Постоянный либреттист Люлли Филипп Кино
принадлежал к школе Корнеля. Все, казалось бы, включая рационалистическую композиционную стройность
пятиактной трагедии в духе Буало (кстати, его трактат «Поэтическое искусство» был завершен в 1674 году),
сближает оперное искусство Люлли с театром Корнеля- Расина. Однако иные истоки оперного творчества
Люлли восходят к традициям не трагического, а скорее декоративного и зрелищного театра с его
изобразительно-динамическими особенностями во Франции с конца XVI века.
Французский придворный балет ко времени Люлли уже имел свои традиции. Историю балетных
спектаклей во Франции принято начинать с постановки в 1581 году «Комического балета королевы». Однако
балет этого типа, соединявший танцы с сольным и хоровым пением, был в свою очередь подготовлен
многочисленными придворными представлениями с музыкой, особенно характерными для эпохи Ренессанса.
Оказали свое воздействие на музыкальный склад «Комического балета королевы» и поэтико-музыкальные
идеи Антуана де Баифа и основанной им «Академии музыки и поэзии». Стремление подчинить музыку только
поэтическому размеру и распространить это даже на танец, связав его с песней, - все это вытекало из
антикизирующих поэтических опытов французских гуманистов, из их эстетических увлечений античными
источниками. В итоге же их идеи «размеренной музыки» практически приводили к торжеству аккордового
склада (в противовес полифонической песне XVI века) и скандированному выпеванию поэтических строк. В
этой связи возникновение на французской почве балета с пением, при общем гомофонном характере его
музыки (полное торжество вертикали!) и скромном значении полифонических приемов, казалось бы,
находится в русле исканий «Академии» Баифа. Это, однако, не значит, что придворный балет инспирирован
столь интеллектуальными поэтическими кругами и непосредственно связан с их теоретическими
построениями.
Просто рождение «Комического балета» из массы предшествующих ему придворных празднеств
совершалось в такой художественной атмосфере, которая еще более способствовала объединению
поэтического текста, музыки и танца при господстве гомофонного склада, чем это намечалось раньше.
«Комический балет королевы» был представлен на праздновании свадьбы Маргареты де Водемон
(сестры французской королевы) с герцогом Анном де Жуайез. Музыку арий и хоров написал придворный
певец и композитор Ламбер де Болье, инструментальные номера принадлежат королевскому певцу Жаку
Сальмону. Постановку осуществил Балтазар де Божуайе, как называли во Франции итальянского скрипача
Балтазарини (родом из Пьемонта), привезенного из Италии по рекомендации Катарины Медичи и ставшего
интендантом королевской музыки в Париже. Слово «комический» в названии балета не имеет специального
значения, а указывает только на действенный (или драматический) характер спектакля. Мифологическая
основа сюжета трактована свободно, участие волшебницы Цирцеи, Юпитера, Минервы, Меркурия, тритонов,
нереид, наяд, нимф, сатира и т. п. нисколько не препятствует прямым обращениям в тексте балета к Генриху
III, королю Франции, и проникновению, тем самым, панегирика внутрь пьесы. Постановка балета была
богатой, роскошной, и «волшебные сады Цирцеи» призваны были очаровывать зрителей. Спектакль
55
разыгрывался придворными дамами и кавалерами в пышных костюмах по моде того времени и в масках.
Балетные танцы шли под музыку скрипок, в сопровождении вокальных номеров звучали также духовые
инструменты, лютни, арфы. И собственно балетная музыка (семь различных видов движений), и другие
инструментальные фрагменты (например, «Звон колокольчика» для пяти инструментов - выход Цирцеи в ее
сады), и сольные вокальные номера, и ансамбли (например, четырехголосное пенке сирен) - все, за немногими
исключениями, выдержано в гомофонном складе - аккордового многоголосия или мелодии с гармоническим
сопровождением.
В дальнейшем формы балетного спектакля во Франции оставались подвижными и балет в целом долго
не приобретал твердой музыкально-профессиональной основы. Музыка спектаклей с участием танца бывала
обычно сборной, либо сочиненной различными композиторами, либо подобранной из чужих сочинений. Ко
времени Люлли общими свойствами балетных спектаклей во Франции были: зрелищность, декоративность
постановок, мифологические и аллегорические сюжеты по преимуществу, «пасторали» и «празднества» на
сцене, торжество гомофонного склада в музыке и растущая роль в ней ритмического начала, собственно
танцевальности. Сам Люлли начал свою работу во французском театре именно с балетной музыки, и его оперы
в большой мере наследовали традицию французской танцевальности. Но прежде чем была создана опера во
Франции, парижане ознакомились с итальянским оперным искусством, с итальянским вокальным стилем,
отличным от французского. В принципе уже о первых опытах создания итальянской «dramma per musica» во
Франции не могли не знать: «Эвридика» Пери исполнялась во Флоренции на праздновании свадьбы
французского короля, после чего Оттавио Ринуччини последовал за новобрачной Марией Медичи во
Францию, получил там звание «камергера двора» - и, вероятно, хотя бы слухи о новом роде спектаклей
должны были проникнуть в Париж. Несколько позднее большой интерес к итальянской музыке проявлял
кардинал Ришелье. В 1639 году он направил в Италию виолиста Андрэ Могара, который состоял на службе
двора в должности «королевского секретаря». Обстоятельному отчету Могара («Ответ одному
любознательному о впечатлениях от музыки в Италии») мы обязаны сведениями об исполнении ранней
оратории в Риме, о выдающихся певцах, о манере их пения, об интересе к инструментальной музыке, о
«великом Монтеверди... который открыл новый прекрасный способ композиции как для инструментов, так и
для голоса».
Несколько лет спустя, когда государственная власть находилась в руках кардинала Мазарини (при
малолетнем Людовике XIV), в Париже появились прославленные итальянские певцы: кастрат Атто Мелани и
певица Леонора Барони из Рима. Леонору воспевали тогда итальянские поэты за ее чудесное искусство, и даже
папу Климента IX, который ею восхищался, прозвали «папой Леоноры». Увлечение итальянским пением в
Париже привело тогда к первым попыткам поставить итальянскую оперу при дворе. Будучи итальянцем,
Мазарини всячески способствовал этому: по его указанию Атто Мелани организовал в 1645 году постановку
«Мнимой сумасшедшей» Франческо Сакрати (опера возникла всего лишь в 1641 году), которая и состоялась в
пышном барочном оформлении итальянского декоратора Джакомо Торелли. Впрочем, этот спектакль не
произвел в Париже особого впечатления: оперу слушал узкий круг избранных, успеха она не имела. Несколько
большее значение возымела в 1647 году постановка в столице Франции оперы Луиджи Росси «Свадьба Орфея
и Эвридики». К этому времени из Рима перебралась в Париж семья Барберини, которая привезла с собой свои
оперные традиции и своих музыкантов, а среди них талантливого композитора Луиджи Росси. Партию Орфея в
новом спектакле исполнял тот же Атто Мелани, партию Эвридики пела итальянская певица Кекка ди Фиренце;
даже партию кормилицы поручили итальянскому певцу-кастрату. Избранная для парижской постановки опера
была очень характерна для переломного периода в Италии, когда причудливое сплетение декоративного,
лирического и комического, заметное уже у Ланди, придавало странно-противоречивый облик оперному
искусству.
Либретто отягощено массой не относящихся к сюжету вставок: здесь и интрига богов, и плутни старухи-
сводницы. В любовно-лирические сцены внесена камерная утонченность - по образцу кантаты того времени. К
счастью, музыка Росси отличается нежным лиризмом и большой пластичностью форм. Пример его оперы уже
мог так или иначе воздействовать на юного Люлли, который всего годом раньше был привезен во Францию и
вряд ли остался равнодушным к итальянской музыке. Когда, спустя тринадцать лет, в Париже была поставлена
опера Кавалли «Ксеркс» (1660), Люлли уже принял непосредственное участие в «редактировании» ее
партитуры, которую он дополнил балетной музыкой - согласно французскому вкусу. Однако ни Росси, ни
Кавалли (который в 1662 году на праздновании свадьбы Людовика XIV поставил в Париже еще одну свою
оперу - «Влюбленный Геркулес») не одержали победы во Франции. Итальянская опера как таковая - даже с
дополнениями - не привилась здесь.
И все же появление итальянской оперы в Париже должно было подвигнуть французов к созданию
собственных образцов этого нового рода искусства. В 1659 году композитор Робер Камбер (органист, ученик
Жака Шамбоньера) поставил в замке Исси «Пастораль» на текст поэта Пьера, Перрена - «первую французскую
56
музыкальную комедию». Она была встречена очень хорошо, не раз повторена и даже исполнялась потом
силами придворных любителей музыки. Камбер получил назначение на должность музыкального интенданта
Анны Австрийской. В 1669 году Перрен, опираясь на длительный успех «Пасторали», подал прошение
Людовику XIV, а в ответ получил от короля патент на открытие Королевской академии музыки - первого
французского оперного театра. Патент давал Перрену монопольное право публичного исполнения опер во
Франции. «Для возмещения расходов» с публики разрешено было взимать плату за вход в театр. Всякому же
другому, кроме Перрена, вздумавшему поставить оперу, грозил штраф в 10 тыс. ливров (и конфискация театра,
машин и костюмов), треть которого поступит в пользу владельца патента. Любопытно также, что в тексте
документа оговорено: в операх могут петь «благородные господа, девицы и прочие особы», не утрачивая
своего «благородного звания», привилегий и должностей. Это полностью соответствует общей установке,
сформулированной в патенте, выше: музыка - благороднейшее из искусств.
Такое стремление к правительственной регламентации, к предоставлению монополий было, как
известно, характерно для французского абсолютизма в отношении торговли и промышленности. Теперь оно
распространилось и на театральное дело.
19 марта 1671 года Королевская академия музыки открылась спектаклем оперы «Помона» на текст
Перрена с музыкой Камбера. Многочисленные повторения показали, что спектакль пользовался прочным
успехом. Перрен не смог, не успел быть даже на премьере: попал в долговую тюрьму. Следующую оперу
(«Горести и радости любви», 1672) Камбер был вынужден писать уже на текст другого поэта. Недостаточная
деловая практичность Перрена, с одной стороны, и быстрое выдвижение Люлли как придворного музыканта - с
другой, привели к тому, что в 1672 году Людовик XIV передал патент на исполнение опер из рук Перрена в
руки Люлли. Камбер уехал в Лондон, где успешно действовал в своей области и скончался в 1677 году. Люлли
же стал с 1672 года - как композитор, дирижер, режиссер, балетмейстер, организатор - «абсолютным
монархом» французского оперного театра и оставался им до конца жизни. По своей природе, по характеру и
дарованиям он более других был готов стать монополистом в своем деле.
С именем Люлли справедливо связывается не только само начало французского оперного искусства, но и
формирование, в целом национального стиля французской лирической трагедии (как называли тогда оперу
серьезного, по преимуществу героического содержания). В течение долгого времени Люлли безоговорочно
считали представителем классицизма в своей области - подобно великим драматургам Франции Корнелю и
Расину. В наши дни в его творчестве усматривают и проявления стиля барокко: в трактовке античных
мифологических и легендарных, сюжетов (с усилением сказочно-декоративной стороны), в постановочном
характере спектаклей, в системе образов. Однако для самой музыки Люлли, для ее стилистики, отчасти и для
музыкальной драматургии его опер, действительно очень существенны черты, роднящие ее с современными ей
проявлениями классицизма во французском драматическом театре. Это сказывается в пристальном внимании
Люлли ко французской сценической декламации, на которую он опирался при выработке характерного склада
оперного речитатива, ставшего на многие годы образцом французской оперной речитации, даже своего рода
каноном в глазах последователей. Это сказывается и в трактовке героического начала, которое, однако,
смягчается у Люлли многими гедонистическими, идиллическими, сказочно-пасторальными элементами. К
классицизму тяготеют у Люлли и оперная композиция в целом, с ее рационалистическим «расчетом», с
выверенным характером контрастов, с постоянной заботой о структурном равновесии и внутри каждого акта
оперы, и в распределении их драматургических функций; музыкальная стилистика Люлли, с ее простым
гомофонно-гармоническим складом, с ранней «классичностью» в расчленении музыкальной формы как в
самых малых масштабах, так и в наследовании частей композиции. Помимо того все складывается у Люлли
как типичное для его стиля (и для французской оперы XVII века): тип речитатива, тип арии, тип героики и
пасторальности, типы больших и малых структур. В истории оперы Люлли - основоположник ее французской
традиции, в истории музыки - один из наиболее явных предшественников предклассических направлений в
искусстве XVIII века.
Жан Батист Люлли (офранцуженное имя того, кто именовался на родине Джованни Баттиста Лулли)
родился 28 ноября 1632 года во Флоренции или близ нее, в семье итальянского мельника. С детства проявил
музыкальные и актерские способности и подростком привлек к себе внимание, когда пел, играл на скрипке,
разыгрывал комические сценки. В 1646 году герцог Гиз увез его в Париж, где Люлли попал в дом к принцессе
Монпансье - для ее практики в итальянском языке. По-видимому, в юности он занимался под руководством
французских органистов. Рано выдвинулся Люлли среди других музыкантов в Париже, вошел в состав
придворного оркестра под названием «24 скрипки короля», восхищал придворных своей игрой на скрипке,
заинтересовал короля как автор арий и танцев, организовал новый, малый оркестр - «16 скрипок короля»,
словом, шаг за шагом быстро завоевал признание и сделал карьеру при дворе Людовика XIV. С 1653 года он
получил звание «придворного композитора инструментальной музыки», с 1662 года он уже назывался «maitre
de la musique» королевской семьи. Люлли, несомненно, обладал очень сильным характером и трезвым умом,
57
крепкой сметкой, был проницателен и резок, одновременно и осторожен и смел. Расчетливо добиваясь звания
«королевского секретаря», он ухитрялся быть, по существу, независимым и даже подчинять окружающих
своим целям. А «король-солнце» при всей своей властности, даже деспотизме, по свидетельству
современников, нередко поддавался влиянию таких сильных и удачливых придворных деятелей.
Творческая работа Люлли с самого начала была крепко связана с театром. Вслед за организацией
придворной камерной музыки и сочинением «airs de cour» он начал писать балетную музыку. Сам Людовик
XIV танцевал в балетах, которые были тогда излюбленным развлечением придворной знати. Люлли был
превосходным танцором. Ему доводилось участвовать в постановках, танцуя вместе с королем.
До начала оперной деятельности Люлли в течение около двадцати лет испытывал свои силы в других
жанрах: в балетной музыке, а также, сотрудничая с Мольером, в музыке к комедийным спектаклям. Опыт
работы в балете позволил ему крепко усвоить французскую традицию танца, его ритмо-динамические
свойства, традицию балетной звукописи. Но музыкально-драматической цельности в этих произведениях еще
искать не приходилось: придворные празднества и дивертисменты требовали сочинения танцев, пантомим,
небольших арий, увертюр - и все это не скреплялось единством музыкального замысла. Что касается
сотрудничества с Мольером, то здесь были всего лишь определенные точки соприкосновения, но не близость
творческих концепций, не общность взглядов драматурга - и композитора. Люлли писал музыку к пьесам
Мольера «Брак поневоле», «Принцесса Элиды», «Сицилиец» (1664), «Любовь-целительница» (1665),
«Господин де Пурсоньяк» (1669), «Мещанин во дворянстве» (1670). С успехом выступал он и как исполнитель
комических ролей, например Пурсоньяка в комедии Мольера, Муфти в «Мещанине во дворянстве».
Музыка Люлли занимала в пьесах Мольера место своего рода дивертисментов или интермедий и носила
по преимуществу «вставной», декоративный или бурлескный характер. Далеко не всегда эта музыка
требовалась самой драматической концепцией Мольера. Часто она была связана с теми развлекательно-
декоративными вставками, которые драматург вынужден был допускать в угоду придворным вкусам. Люлли
писал, например, музыку к дивертисментам «Принцессы Элиды», к «Турецкой церемонии» «Мещанина во
дворянстве», к прологу и интермедиям «Господина де Пурсоньяка», к балетам в прологе и интермедиях
«Любви-целительницы», к комедиям-балетам «Брак поневоле» и «Сицилиец». Все это были небольшие арии
или несложные ансамбли, - много танцев, ряд других инструментальных фрагментов, иногда пародийного
характера. И хотя сотрудничество Люлли с Мольером выразилось в значительном количестве работ, искусство
Мольера соприкасалось с искусством Люлли отнюдь не главной своей сущностью, а всего лишь фарсово-
интермедийно-балетными сторонами театра того времени. Главное в творчестве Мольера-комедиографа и в
творчестве Люлли - оперного композитора как бы расходится в разных направлениях, ибо сатирическая
комедия типа «Тартюфа» и героико-панегирическая опера типа «Тезея» - это именно разнонаправленное
искусство, либо правдиво и остро разоблачающее социальную действительность, либо в условных формах
патетически восхваляющее ее. Личные отношения между Люлли и Мольером омрачены
недоброжелательством и интригами со стороны композитора, стремившегося к монопольному положению при
дворе. После смерти Мольера в 1673 году Люлли, по существу, стал первой фигурой французского
придворного театра.
Как видим, у Люлли к тому времени накопился не только большой, но и разносторонний опыт
театрального композитора. С получением патента Королевской академии музыки он целиком сосредоточился
на сочинении и постановке опер (отчасти опер-балетов), оставив другие театральные заботы. Год за годом
создавал крупные оперные произведения, сам осуществлял сложные и роскошные их постановки. Энергия
Люлли не ослабевала со временем. Он умер 22 марта 1687 года в расцвете своей славы, как подлинный
властелин французской оперы, не успев испытать ни признаков творческой слабости, ни каких-либо
превратностей блестящей карьеры.
Как единовластный руководитель Королевской академии музыки Люлли обнаружил выдающиеся
способности театрального деятеля. На всем оперном деле лежал тогда сильнейший отпечаток его творческой
личности. Он сам изыскивал кадры для своей труппы, сам воспитывал их, обучая актеров пению, декламации и
умению держаться на сцене, оркестрантов - игре на струнных инструментах, танцовщиков - балетной технике.
Сам проводил репетиции, хотя бы число их достигало семидесяти. Сам дирижировал оркестром - со скрипкой
в руках (а не за клавесином или органом, как было принято в Италии). Помимо значительного количества
солистов и большого оркестра (пять партий струнных, флейты, трубы, фаготы) в каждой опере Люлли были
заняты хор и балет. И все же он умел держать в руках не только скрипку, но и весь спектакль. При обилии
участников и сложнейшей постановочной части его театр отличался удивительной дисциплиной, точностью,
слаженностью. Стройность его оркестра, сыгранность музыкантов особенно удивляли всех иностранцев, когда-
либо присутствовавших на спектаклях. К тому же у Люлли как дирижера была своя исполнительская манера:
он чрезвычайно оживлял музыку, подчеркивая контрасты движений и ритмов и придавая своему искусству
своеобразное очарование, которое быстро померкло со смертью композитора.
58
 Еще более удивительно то, что Люлли создал законченный тип французской оперы (так называемой во
Франции лирической трагедии) и достиг несомненной творческой зрелости в первые же годы своей работы в
оперном театре. Строго говоря, предшественников в этом жанре у него не было: ни единичные постановки
итальянских опер в Париже, ни опыты Перрена - Камбера сами по себе не могли подготовить тип французской
лирической трагедии. По-видимому, только опора на многосторонние традиции французского искусства
(включая трагедию, балет, камерные вокальные формы) помогла Люлли органично подойти к созданию нового
жанра.
Постоянным либреттистом Люлли стал драматург Филипп Кино. По указаниям композитора он
разрабатывал планы либретто, а окончательный выбор того или иного сюжета принадлежал королю. Люлли,
однако, мог и умел направить внимание монарха на желательный сюжет и повлиять на его решение. Оперные
постановки при дворе Людовика XIV в то время тесно сливались со всем строем дворцовых празднеств. От
пышных и строго регламентированных этикетом придворных церемоний, в которых было так много
театрального, не слишком далеко отстоял и аллегорический оперный пролог, в той или иной форме
прославлявший личность Людовика. Оперная декоративность напоминала о дворцовой архитектуре, о
дворцовом интерьере, а оперные костюмы сообразовались с модой того времени.
Первой постановкой Люлли в Королевской академии музыки была опера-балет «Празднества Амура и
Вакха» (1672) - произведение мало самостоятельное, с музыкой, подобранной из старых балетных работ
Люлли. Затем последовал ряд лирических трагедий: «Кадм и Гермиона» (1673), «Альцеста» (1674), «Тезей»
(1675), «Атис» (1676), «Персей» (1682), «Армада» (1686) - называем главнейшие. В конце жизни композитора
возникла героическая пастораль «Ацис и Галатея» Хотя в этих произведениях связь с балетом оставалась очень
значительной, все же они относились к иному жанру, ибо были сильны драматическими, даже героическими
своими сторонами. Современники называли их лирическими трагедиями, подчеркивая их музыкальное
(«лирическое» - в античном смысле) начало и их связь с искусством классической трагедии.
Между тем искусство Люлли, соприкасаясь с классической трагедией и находясь в зависимости от ее
структурных норм, во многом отличается от нее по содержанию. Даже в выборе сюжетов Люлли не следует ни
за Корнелем, ни за Расином, Он питает пристрастие к мифологии, а немногие литературные сюжеты
(«Роланд», «Армида») трактует тоже как мифологические. Корнель, как известно, предпочитал исторические,
историко-легендарные сюжеты или опирался на античные образцы («Эдип»), а Расин, во всяком случае, не
ограничивался мифологией. Люлли не повторил ни одного сюжета Корнеля или Расина. Ему нужны были для
его концепций не только героические личности и сложная любовная интрига, подвиги и приключения, но и
обязательно чудеса - волшебные превращения, балеты, пышные процессии, вмешательство богов, заклинания,
нападения дракона и т. п. Традиционные для трагедии коллизии, такие, как борьба чувства и долга, выбор
между личным и гражданственным, создаются в опере Люлли не одними лишь действиями людей и
разрешаются при участии фантастических высших сил. Правда, композитор предпочитал активных, сильных,
дерзающих героев; близки ему были и женские образы «повелительниц», роковых героинь, которым он
противопоставлял более мягкие, жертвенные характеры. Но при этом герои Люлли действовали в
фантастической обстановке, и результаты их действий порой бывали обратно пропорциональны затраченным
усилиям: борющийся погибал, а пассивный торжествовал победу - все зависело от воли богов.
Вместе с тем опера Люлли с внешней стороны - в смысле опоры на античность, серьезности тона и
концепции, композиции и литературного стиля либретто - соприкасается с произведениями Корнеля и Расина.
Обширная пятиактная композиция лирических трагедий Люлли строго продумана как в целом (движение к
кульминации - и к развязке), так и в пределах каждого акта. Первый акт представляет собой завязку (герои и
окружение), второй - дальнейшее обнаружение противоборствующих сил, третий приводит к их столкновению
и в конце - к драматической кульминации всего произведения, четвертый показывает дальнейшую борьбу
героев с драматическим поворотом в конце (ложная развязка, торможение, неожиданное вмешательство и т.
д.), пятый образует последнюю кульминацию и развязку (как правило, счастливую). Интрига обычно крепко
стягивает узлы драмы и связывает судьбы действующих лиц. Почти всегда это сложная любовная интрига, в
которой к тому же участвуют таинственные силы (волшебник и волшебницы, боги и богини) Кадм любит
Гермиону, но она предназначена в жены великану. Чтобы завоевать ее, он должен совершить ряд чудесных
подвигов (победить дракона, посеять его зубы, а когда из них вырастут воины, убить их и т. д.). Богиня
Паллада помогает Кадму, Юнона ему препятствует. В конце концов Кадм проходит через все испытания и
соединяется с Гермионой. Тезей любит Эглею, но в него влюблена волшебница Медея... Атис любит
Сангариду, но в него влюблена богиня Кибелла... Волшебница Армида любит своего врага Рено, он
испытывает борьбу между чувством и долгом и покидает Армиду ради новых подвигов. К этим основным
линиям фабулы присоединяются осложняющие их линии интриги. Конечно, повсюду прославляются
мужество, верность, честь, сталкивающиеся с коварством, волшебными чарами, могуществом богов. Наиболее
острые коллизии, особенно кульминации в развитии сюжета, достигают трагического напряжения – и в этом
59
заслуга Филипа Кино: монолог Армиды над спящим Рено, сцена безумия Атиса потрясают зрителя, хотя та же
музыка вне действия подобной силой все-таки не обладает.
Музыка Люлли, интерпретируя сюжет своими выразительными средствами, вносит важные акценты в
его лирическую трагедию, композитор широко пользуется любым поводом для введения танцев (иногда целой
их сюиты), маршей, шествий, процессий, изобразительно-картинных эпизодов («сны», «видения», «волшебные
сады», «полет фурий» и т. п.). Эти инструментальные номера у него в меру характерны, пластичны, вносят
контрасты в развитие действия, но скорее декоративны, чем выразительны, и очень способствуют
репрезентативности спектакля. Вполне условное, явно или скрыто панегирическое значение имеют большие
аллегорические прологи. Действие их может происходить где угодно: в садах Версаля, во дворце бога
Времени, на лоне сельской природы. В прологах прославляется героизм, борьба добрых сил со злыми при
постоянных ссылках или намеках на Людовика XIV, его славу, мудрость, доброту, силу, победы и успехи.
Огромное значение Люлли придавал цельности музыкально-драматической композиции оперы.
Мастерская группировка соло, хоров, танцев, инструментальных картин, сопоставленных по контрасту
движений, ритмов, темпов, теснейшим образом связана со сценическим развитием. Драматическое напряжение
монолога (декламация у Люлли превосходна по выразительности интонаций) разрежается картинными
эпизодами; после личных столкновений героев звучит марш победы; мрачные видения сменяются светлыми
снами. Контрасты всегда отчетливо выражены в музыке. Вместе с тем сам Люлли, по-видимому, не отделывал
всех деталей партитуры. Он обычно набрасывал мелодию и бас, а остальное дополняли по его указаниям
ученики и помощники. Целое он твердо держал в руках. Основой вокальных партий в операх Люлли является
музыкальная декламация, близкая речи трагических актеров, интонационно приподнятая и широкая;
небольшие ариозные эпизоды выделяются из нее большей мелодичностью и замкнутостью, но они не
виртуозны - в отличие от итальянских арий. Всегда важна роль хора, ибо опера Люлли не обходится без
участия хоровых масс (народ, воины, свита божеств, амуры, нимфы, грации, фурии, духи).
Музыкальный язык Люлли не очень сложен и вне театра мог бы показаться и монотонным. Но он в
целом безусловно нов и даже зрел: ясность гармонии, ритмическая энергия, четкость членения формы, чистота
фактуры говорят о победе принципов гомофонного мышления.
Итак, лирическая трагедия Люлли - это обширная, рационально построенная музыкально-сценическая
композиция, в которой античный мифологический сюжет развернут по схеме трагедии, но интерпретируется
как героическая сказка с огромной долей репрезентативности. Композиция эта наполнена массой действующих
лиц - главных героев, наперсников, богов, аллегорических персонажей, целого сонма фантастических существ.
И если герои еще придерживаются строгого стиля йотированной трагедийной декламации, прекрасно
выраженного в их партиях, то почти все, что они поют (как и вся декоративная часть, все танцы, марши и
«картины»), по стилю совпадает с современной Люлли музыкой придворного и - отчасти- городского быта, с
музыкой современной комедии, над которой работал и сам композитор. Танцы у Люлли всегда современны:
менуэт, гавот, канари и другие независимо от того, что они отнесены к античности.
Творческий метод Люлли с достаточной ясностью и широтой проявился в каждом из его зрелых
произведений - в «Тезее», «Атисе», «Персее», «Армиде». В лирической трагедии «Тезей» очень свободно
обработан античный миф - отчасти в духе трагедии, отчасти в духе балета. Тезей выведен как полководец,
одерживающий победу над врагами и прославляемый народом. В оперу введена большая романическая
интрига: Тезей любит юную Эглею, воспитанницу афинского царя Эгея, но в Тезея влюблена волшебница
Медея. Фабула развертывается со многими осложнениями. Медея стремится отнять Эглею у Тезея и
добивается брака ее с почтенным Эгеем. Путем различных волшебных испытаний она пытается разлучить
влюбленных. Она же восстанавливает царя против победоносного полководца Тезея (он может якобы стать
претендентом на престол) и уговаривает тайно отравить его. Но Эгей, по случайной примете, узнает в Тезее
своего давно отсутствующего сына, и все в последний момент (рука героя у чаши с ядом) развязывается
благополучно.
В «Тезее», как всегда, пять актов с прологом. Пролог обрамляется увертюрой (C-dur), которая и
открывает оперу, и служит как бы музыкальным антрактом между прологом и первым действием. Здесь
представлен тип французской увертюры (в отличие от итальянской), который сложился именно в
произведениях Люлли. Для нее характерно мощное аккордово-маршеобразное вступление (торжественное
открытие придворного спектакля), за которым следует оживленная фугированная часть. На деле возможны и
частные отклонения от этой схемы, например встречаются еще медленные заключения. Увертюра «Тезея»
очень театральна, «представительна», с помпезной первой частью. Пролог не имеет прямой связи с оперой - он
разыгрывается «в садах Версаля» и восхваляет будущие победы Людовика XIV. Музыкально-сценическая
композиция пролога строго продумана и стройна. Пятиголосный хор Амуров, Граций, Наслаждений и Забав,
чередующийся с выступлениями корифеев и речитативами, образует первый раздел (C-dur) пролога, весьма
законченный и закругленный. По принципу рондо несколько раз возвращается «крепкая» аккордовая (с
60
небольшими «юбиляциями») начальная тема хора.
Второй раздел начинается выступлениями Венеры и Марса. В маленькой арии Венеры «Вернитесь,
Амуры» (g-moll) легкие, летящие вверх мелодические фразы сочетаются с речитативными оборотами, а
средняя часть арии является просто речитативной. Появление Марса характеризуется воинственной музыкой
оркестра (с трубами и литаврами), причем тема Марса чередуется с нежно-пасторальной (гобои) темой
Венеры. Радостный дуэт Венеры и Марса в простом танцевальном движении открывает новый раздел (G-dur).
Здесь же звучит общий хор, подхватывающий слова дуэта «Смешаем победные песни с нежными песнями
любви». Следует заключительный балет (g-moll): за танцем (канари) идет ария Цереры, затем снова танец
(менуэт) и ария Бахуса. После этого повторяются дуэт и хор G-dur и вновь звучит увертюра (C-dur).
Как видим, принцип обрамления и проникает внутрь арии, и господствует в общей композиции, которая
основана вместе с тем на контрастных тематических сопоставлениях. Все арии пролога невелики, мелодически
просты, близки танцевальным движениям. Хоры выдержаны в аккордовом складе, с отдельными пассажами.
Общий стиль музыки очень ровен и зрел и характеризуется ладо-тональной ясностью, единообразием
каденций, четкой ритмической организацией каждого эпизода, чистотой фактуры. В прологе господствует
дивертисментно-балетная драматургия. Событий почти нет. Амуры, Грации, Наслаждения и т. д. намерены
покинуть Версаль, напуганные слухами о грозящей войне. Венера удерживает их, а Марс предсказывает
блестящую победу в войне и славу победителю. Начинается общее веселье (балет) при участии Цереры и
Бахуса.
В пяти актах оперы, помимо основных действующих лиц драмы, действуют еще хор воинов, афинская
толпа, духи, Призрак, Ярость, Отчаяние, четыре привидения, обитатели Аида, фурии, счастливые обитатели
очарованного острова, свита божеств, свита царя Эгея, толпа рабов.
Первый акт открывается отдаленной картиной боя, шум которого доносится в храм Минервы, где
укрылись Эглея с подругой. Эглея прислушивается с ужасом к нему: она любит Тезея и тревожится о нем.
Собравшийся в храме народ присутствует при торжественном жертвоприношении. Развертывается личная
интрига: Эгей объясняется с Эглеей. Наконец воины Тезея с победой возвращаются в Афины. Звучит
победный марш, ставший потом очень популярным во Франции. Написанный в до мажоре, четкий, мощный (с
трубами), лапидарный, он ярко воплощает воинственно-героическое начало оперы.
Второй акт как бы продолжает завязку личной драмы. Медея узнает о любви Тезея к Эглее. У нее
созревает план действий, ибо она прослышала о матримониальных намерениях Эгея. Маленькая ария Медеи в
начале акта может служить хорошим примером ариозного стиля Люлли. Форма da capo уложена здесь всего в
16 тактов, причем первая часть ограничена четырьмя тактами! Мелодия отличается большой гибкостью,
точностью и изяществом декламации, движется в пределах октавы и более декламационна, чем певуча (по
одному звуку на слог); лишь окончания мелодических фраз более закругленны. Заключается акт
драматическим речитативом Медеи, замышляющей месть. Как известно, Люлли придавал особо важное
значение речитативу, стремясь к соответствию декламации трагических актеров. Если речитатив флорентийцев
призван был передать напевную декламацию итальянского стиха, а речитатив secco приближался к
разговорной речи, то речитатив Люлли полон поэтического пафоса, драматического движения, предполагает
сильную актерскую игру, хотя и в несколько условном стиле классической трагедии своего времени. Отсюда
широкий мелодический размах этого речитатива (скачки мелодии), его интонационное беспокойство при
выдержанности сопровождения (частые поддержки аккордами). Мы опускаем многие подробности второго
акта оперы, связанные со столкновениями Медеи с Эгеем и Тезеем.
Основное развитие драмы, связанное с кознями волшебницы Медеи, происходит в третьем и четвертом
актах. Здесь психологическая кульминация совпадает с наиболее яркими декоративными, фантастическими
эпизодами. Желая устранить Эглею, Медея подвергает ее всяческим испытаниям. Угрожая сопернице смертью,
она вызывает «обитателей преисподней», но Эглея согласна умереть, лишь бы не изменять Тезею. Затем Медея
грозит, что фурии растерзают Тезея, если Эглея не отвергнет его. Когда же и этот коварный замысел не
удается, Медея вынуждена притвориться спокойной и счастливой. Идиллический балет созванных ею
счастливых обитателей очарованного острова заключает четвертый акт. Контраст «демонического» и
«пасторального» в музыке этих актов очень характерен для мира образов Люлли. Тяжелому, ровному,
мрачному хору теней из третьего акта можно противопоставить нежный пасторальный танец из четвертого
(флейты и гобои, мягкое движение параллельными терциями и секстами, закругленность построений).
В пятом акте наиболее драматичная сцена узнавания Тезея по музыке очень лаконична и скупа, тогда как
апофеоз оперы отличается широтой и пышностью. По настоянию Медеи Эгей решается отравить Тезея: царь
опасается, что Тезею достанется его престол, а давно отсутствующий сын царя, подлинный наследник, тем
самым его лишится. На праздничном пиру Эгей подает Тезею чашу с отравленным вином. И когда тот уже
подносит ее к устам, царь замечает у Тезея меч своего сына... В последний момент опасность предотвращена.
Тезей открывается присутствующим, которые и приветствуют его. Вся сила этого эпизода - в сценическом
61
действии: оно призвано захватить зрителей. Музыка же как бы отступает на второй план и сводится к кратким,
простым речитативным репликам, всего лишь поддерживая текст. Опера заканчивается торжественно и
эффектно. Потерпевшая поражение Медея обрушивает проклятия на всех и уносится на колеснице,
запряженной драконами, в то время как мрак окутывает Афины, сотрясается земля и рушится дворец Эгея. Тут
появляется Минерва («deus ex machina»), рассеивает тьму и восстанавливает разрушенный дворец.
Празднество продолжается. Картина появления Минервы и заключительный хор эффектны по музыке и
венчают всю композицию в целом.
Люлли вообще охотно расширяет музыкальные масштабы как в декоративных эпизодах, так и в
прологах, апофеозах, то есть там, где основное драматическое действие тормозится или замедляется. В других
же случаях он как раз избегает широких музыкальных форм, стремясь к драматической концентрации музыки.
Речитатив и ария у него много легче объединяются в одну сцену, чем в итальянский опере. Этому
способствует и большая интонационная широта речитатива, и большая декламационность арии. Достигая
единства оперной сцены, Люлли все же не создает цельной и развитой музыкальной характеристики образа,
музыкального выражения эмоции с той силой, какая давалась итальянским оперным композиторам его
времени. Люлли исходит из иного принципа соотношения музыки и текста: его мелодия идет за текстом, с
большой точностью и силой передавая смысл каждой строки, каждого восклицания, но не давая собственно
музыкально-психологического обобщения. Поэтому музыка Люлли (за исключением инструментальных
фрагментов) очень проигрывает вне театра. Любая итальянская ария может быть исполнена без слов,
переложена для инструмента - и ее эмоциональный смысл останется вполне понятным. Оперная декламация
Люлли без текста без драматического исполнения вообще немыслима.
Классическим примером оперной сцены Люлли может служить прославленный монолог Армиды из
одноименной лирической, трагедии. Этот монолог создает не просто музыкальный, а сценически-музыкальный
образ. Вплоть до конца XVIII века эту сцену справедливо считали образцом французской декламации в опере,
и Глюк не случайно написал для Парижа свою «Армиду» на старое либретто Филиппа Кино. Дамасская
волшебница Армида произносит свой монолог перед спящим рыцарем Рено, отвергшим ее любовь: она занесла
над ним меч и колеблется, не в силах поразить врага. Быстрая смена ее чувств («Поразим! Что может меня
остановить... Совершим! Я трепещу... Отомстим! Я вздыхаю») передана в выразительном патетическом
речитативе, который по Широте размаха мелодии приближался бы к ариозо, если б не был так стремителен и
свободен. И лишь в конце монолога, когда любовь побеждает жажду мести, Армида поет небольшую арию,
которая отличается от речитатива только своей мелодической периодичностью и замкнутостью формы, но как
раз не широтой мелодии, не кантиленностью, не пассажностью. Ее выразительность сдержанна. Вне слов и
ситуации она не произвела бы сильного впечатления.
Сопоставляя музыку лирических трагедий Люлли с другими областями его творчества, нельзя не
заметить, насколько зрелым и единым является в целом его музыкальный стиль. Что касается драматического
речитатива, то он, разумеется, остается прежде всего достоянием именно оперы. Арии же, танцы,
инструментальные картины, даже увертюры в сущности едины по стилю у Люлли как в мифологических
операх или балетах, так и в комедиях или комедиях-балетах Мольера. Та же сдержанная, благородная простота
арии, та же ритмическая энергия танца (вне всякой полифонической стилизации), та же торжественность
французской увертюры, совершенно та же манера изложения, что в «Мещанине во дворянстве», что в «Тезее».
А композиция в целом - другая! В связи с этим отмечалось, что жизненные истоки оперных арий Люлли
(которые распевал весь Париж) или его танцев так же народны, как истоки его комедийной музыки.
Авторитет Люлли как главы французского оперного театра и его единственного композитора в те годы
был при жизни велик и непоколебим. Художественное влияние его было сильно не только во Франции, но и за
ее пределами, особенно у немецких мастеров. Это влияние простерлось на различные, области музыкального
искусства, на оперную драматургию (по преимуществу во Франции) и на музыкальный стиль (более широко).
Глубокая французская основа оперной музыки Люлли, единство его оперной композиции, редкое
сценическое чутье, интерес к большим героическим темам сделали музыкально-драматическую концепцию
Люлли исходным пунктом всей французской оперной школы. Но некоторая условность его оперного театра,
зависимость от придворной эстетики, сказавшаяся в напыщенности аллегорических прологов, в противоречиях
драматического и самодовлеющего декоративного, отчасти и в ходульности самого трагического пафоса с его
внешней эффектностью - были спародированы и осмеяны во Франции вскоре после смерти Люлли. Это не
значит, однако, что наследие Люлли потеряло свое значение. На него опирались, его стремились развивать, с
ним спорили, ему противостояли деятели французского оперного театра вплоть до революции 1789 года.
Одним оно служило знаменем, другим - мишенью.
Влияние же Люлли в более широком смысле, как музыканта определенного направления, сказалось
сильнее всего в области инструментальной музыки и притом не только французской. Тут воздействовали,
например на немецких мастеров, не одни музыкальные формы Люлли (его увертюра, его танцы), но и его
62
музыкальный склад, в целом ярко гомофонный, с отчетливо выраженными новыми тенденциями. Учениками
Люлли оказались не только французские композиторы, но и некоторые немецкие музыканты на рубеже XVII-
XVIII веков.
МУЗЫКАЛЬНЫЙ ТЕАТР В АНГЛИИ. ГЕНРИ ПЁРСЕЛЛ
Для истории музыкального искусства и - шире - музыкальной культуры Англии XVII столетие оказалось
особо значительным во многих отношениях. Английская музыка в итоге Ренессанса накопила богатое
историческое наследие: уходящие в глубь средних веков традиции многоголосия, высокий пример для Европы
творчества Данстейбла, расцвет искусства мадригалистов в XVI веке, подъем школы верджинелистов на
рубеже XVI-XVII веков - все это были крупные вехи на пути английской музыкальной культуры. В XVII
столетии английская музыка испытала на себе большой перелом, связанный сначала с пуританским
движением, а затем с реставрацией Стюартов, то есть со своего рода двойной переориентацией во взглядах на
искусство, на его участие в общественной жизни. И как раз в этих же исторических условиях выдвинулась
фигура гениального музыканта, не знавшего себе равных в Англии, одновременно глубоко почвенного и тонко
оригинального, - Генри Пёрселла. Так в кризисную, переломную эпоху была достигнута вершина в развитии
английской музыки, и поныне еще не превзойденная в дальнейшем ее движении. Пёрселл - творческое явление
редкостной индивидуальной силы, а для Англии - совершенно исключительное. После Пёрселла его страна
быстро и надолго утрачивает значение в области музыкального творчества, но английские композиторы не
прекращают своей деятельности, а концертная и оперная жизнь Лондона широко привлекает к себе
иностранных артистов.
Хотя Пёрселл родился в самый канун Реставрации, на судьбы его искусства во многом воздействовало и
то, что происходило в предшествующие годы, в эпоху Революции, и то, что вело свое происхождение еще с
XVI века. Эта относится к английской музыкальной жизни и профессиональным традициям музыкального
искусства, а также особенно к музыкально-театральным явлениям, предшествовавшим возникновению
оперного театра в Англии. Давно известны и освещены в литературе последствия пуританского движения для
музыкальной культуры страны: уничтожение музыкальных инструментов (органов, в первую очередь) и нот в
церквах, запрещение инструментальной и традиционной полифонической хоровой музыки в них, разрушение
системы профессионального образования церковных музыкантов - все это было в глазах пуритан частью их
борьбы против ортодоксальной, «папистской» церковности. В результате подготовка профессиональных
музыкантов пострадала очень серьезно, что не могло не сказаться в дальнейшем. Вместе с тем музыкальная
жизнь страны, разумеется, продолжалась, принимая порой лишь несколько другие формы (иные из них
оказались весьма перспективными).
Естественно, что в новой обстановке утратили свое былое значение такие традиционные с XVI века виды
зрелищно-музыкальных представлений при дворе, как английская маска. Однако и во времена Кромвеля
известны постановки масок, приуроченные к каким-либо официальным, торжественным событиям. Так, в 1653
году в Лондоне была исполнена в честь португальского посланника маска «Купидон и Смерть» на текст
Джеймса Шерли с музыкой Мэтью Локка и Кристофера Гиббонса. Довольно обширный спектакль включал
диалогические сцены без музыки, песни и инструментальные номера (в том числе «выходы» - «Entry», танцы и
другие фрагменты). Общий характер пьесы определялся аллегорической трактовкой нехитрой фабулы: Любовь
побеждала Смерть. На сцене действовали олицетворения, мифологические персонажи и простые смертные:
Купидон, Смерть, Безумие, Отчаяние, Природа, Меркурий, сатиры. Камергер, Дворянин, Трактирщик;
влюбленные. Старик и Старуха... Вокальные партии помечены только у Камергера (тенор), Природы (сопрано)
и Меркурия (баритон). Пьеса делится на пять частей (пять «выходов»). Львиная доля музыкальных номеров
написана Локком; Гиббонсу принадлежат: инструментальные пьесы во втором entry, заключительные сольные
и хоровые сцены во втором и четвертом entry. В качестве entry фигурируют небольшие пьесы (для струнных и
харпсихорда) в нескольких частях. Среди танцев встречаются гальярда, пляска сатиров. Наиболее
привлекательны песни (song). Их исполняют соло, дуэтом, их же подхватывает затем хор. Речитативно-
ариозные моменты выражены слабее. Впрочем, пение Природы, Меркурия и Камергера требует уже известной
вокальной техники, ибо в их партиях есть и мелодическая широта, и даже фиоритуры (у Меркурия, в
частности). Разумеется, это еще не опера. Но подступы к опере здесь уже ощутимы - особенно если
сопоставить музыку Локка - Гиббонса с простейшими танцами и песнями, написанными Робертом Джонсоном
и Альфонсо Феррабоско к маске Бена Джонсона «Оберон» (1610-1611).
Поскольку собственно драматические спектакли были запрещены специальным указом пуританского
правительства, это неожиданно открыло путь для музыкальных спектаклей, ибо запрещение формально к ним
не относилось. В 1656 году поэт и опытный драматург Уильям Давенант поставил в Лондоне «Осаду Родоса»
как представление «на декламации и музыке в манере древних». Эту пьесу, обычно и считают первой
английской оперой. Музыку к ней писали Г. Лоус, Г. Кук, Ч. Колмен и Дж. Хадсон. В основу сюжета положено
63
восхваление рыцарей, победоносно отстаивающих христианскую веру от турок. Драматическое действие даже
несколько оттеснено в спектакле музыкой - вокальными и инструментальными номерами, декоративной
картинностью, балетами. Весь текст был положен на музыку. Хотя сама-то она не сохранилась, однако по ряду
признаков можно заключить, во-первых, что в пьесу были введены речитативы («декламация и музыка в
манере древних» - по итальянскому образцу), во-вторых, что в целом подобный тип спектакля приближался к
традиционной маске. Постановка имела успех. За ней последовали еще спектакли в том же роде, причем
Давенант называл свои произведения операми.
Одновременно продолжали развитие и другие формы музыкальной жизни. Так как традиционная
церковная музыка подвергалась гонениям, а пышность придворных концертов осталась позади, в обществе
возрос живой и деятельный интерес к камерному домашнему музицированию и устройству частных концертов
в небольших собраниях, постепенно объединивших любителей музыки с профессионалами. Об этом с
полнотой сведений и конкретностью свидетельствует мемуарная литература. Путь от собственно домашних
занятий музыкой к небольшим частным концертным предприятиям в Лондоне оказался на поверку недолгим.
Уже в 1672 году, то есть в период Реставрации, скрипач Джон Банистер положил начало платным концертам в
помещении, которое он назвал «музыкальным кафе». С 1678 года в Лондоне стали известны камерные
музыкальные собрания в доме Томаса Бриттона, торговца углем и страстного, просвещенного любителя
музыки. Сохранились даже копии произведений Корелли и Пёрселла, сделанные самим хозяином дома, по-
видимому в связи с их исполнением.
С реставрацией Стюартов (1660) художественная атмосфера в стране и особенно в столице ее заметно
изменилась. Некоторые тенденции музыкальной культуры, возникшие или усилившиеся в годы Революции,
смогли окрепнуть в дальнейшем развитии: это относится к музыкально-театральным опытам и, как мы уже
видели, к началу концертной жизни. Отпали многие препятствия для широкого исполнения музыки в самой
различной общественной среде; помимо королевской капеллы, при дворе Карла II Стюарта был организован
ансамбль «24 скрипки короля», в Лондон постоянно приглашались крупные иностранные артисты, а
придворной музыкой в целом управлял с 1666 года француз. Луи Грабю. Для английской музыкальной
культуры это время было полно противоречий. Подъем в обществе интереса к музыке не был связан ни с
серьезностью национальных позиций, ни даже с материальной поддержкой крупных музыкальных начинаний.
Вернувшись из эмиграции, Карл II привез из Франции поверхностные увлечения иностранной модой,
стремился подражать Людовику XIV в самом стиле придворной жизни, выписывал музыкантов из-за границы,
надеялся заполучить Люлли в Лондон. Вместе с тем в казне не хватало средств даже на содержание
придворной капеллы и певшие в ней мальчики, вместо предписанной им роскошной одежды, вынуждены были
показываться чуть ли не в лохмотьях.
Музыкальные связи с Францией и Италией стали в годы Реставрации едва ли не характернейшей чертой
нового периода. Талантливый английский композитор Пелэм Хамфри был отправлен в 1664 году на несколько
лет в Париж для завершения образования под наблюдением Люлли. Переселившийся в Англию Робер Камбер
поставил здесь свои оперы «Помона» и «Горести и радости любви». После ряда других постановок по
французским образцам в 1686 году в Лондоне была исполнена лирическая трагедия Люлли «Кадм и
Гермиона». Еще более широкое распространение получила тогда итальянская музыка в Англии, благодаря
присутствию в Лондоне итальянских композиторов, певцов, крупных скрипачей, педагогов. При дворе давала
представления итальянская оперная труппа. Увлечение итальянским вокальным искусством в кругах
аристократии, с одной стороны, и высмеивание его крайностей в литературе и драматургии - с другой (что
будет столь характерно для времен Генделя), началось уже теперь, в годы Пёрселла. Положительной стороной
музыкальных связей с Италией оказалась в это время новая возможность для английских музыкантов хорошо
ознакомиться с лучшими образцами передового итальянского искусства, в том числе с произведениями
выдающихся композиторов-скрипачей Джованни Баттиста Бассани, Джованни Баттиста Витали и с первыми
опусами Арканджело Корелли. Как раз для Пёрселла это было очень существенно. Что касается знакомства с
итальянской оперной музыкой, то можно думать, что оно не началось, а лишь продолжалось и углублялось в
годы Реставрации. Известно, например, что итальянский речитативный стиль внес в английскую маску еще
Никола Ланье в 1617 году и что он сам ездил в Италию. Примечательно также, что прославленный Джон
Мильтон, который создал свою пьесу-маску «Комус» в 1637 году (с музыкой Г. Лоуса), вскоре после этого
побывал в Италии и посетил, в частности, оперные спектакли в театре Барберини в Риме. Словом, сведения о
новом музыкально-театральном жанре, созданном в Италии, не могли не просочиться разными путями в
Англию задолго до Реставрации. Вне сомнений, при жизни Пёрселла в его стране должны были иметь
отчетливое представление и о французской музыке по образцам Люлли и, возможно, французских
клавесинистов.
Так в общих чертах складывалась историческая обстановка, в которой проходили юные и зрелые годы
Пёрселла, созревал и достиг высшего расцвета его удивительный талант.
64
 Генри Пёрселл родился в Лондоне не позже ноября 1659 года в семье придворного музыканта (певца,
лютниста и виолиста, композитора) Томаса Пёрселла. Музыкальное развитие Генри Пёрселла с детских лет до
1673 года было связано с королевской капеллой, где он пел в хоре, обучался игре на органе, лютне и скрипке.
Руководитель капеллы, певец и композитор Генри Кук был, видимо, его первым учителем. После кончины
Кука в 1672 году его должность получил бывший ученик капеллы Пелэм Хамфри (побывавший во Франции и в
Италии), а затем она перешла к Джону Блоу. Возможно, что юный Пёрселл занимался под руководством
Хамфри, а также, вне сомнений, он пользовался советами серьезного музыканта Блоу. Проявив отличные
способности органиста и клавесиниста, будучи с детства певцом, он рано начал и сочинять музыку, а первые
публикации его песен (не считая спорных) стали появляться с 1675 года. С 1673 года, когда у Пёрселла стал
ломаться голос, его зачислили на придворную службу (пока без жалованья) как «хранителя, мастера по
ремонту и настройщика» клавишных и духовых инструментов. Он превосходно изучил особенности
инструментов, легко справлялся со своими обязанностями, настраивал даже орган в Вестминстерском
аббатстве - и вскоре стал получать вознаграждение за свою работу. С 1677 года молодой Пёрселл был назначен
«композитором для королевских скрипок» (аналогичную должность занимал и его отец) и должен был
сочинять арии и танцы для исполнения при дворе. Спустя два года он, после Блоу, получил также место
органиста Вестминстерского аббатства, а с 1682 года стал еще и органистом королевской капеллы. В это время
он уже много сочинял музыки - для придворных празднеств, для театра, для церкви. С 1684 года он вынужден
был принять на себя еще и обязанности личного клавесиниста короля.
Между тем истинным признанием Пёрселла было творчество, и он успевал, невзирая на все, писать
произведения в различных жанрах: вся его короткая жизнь была наполнена до предела творческим трудом. В
остальном ему жилось нелегко. В 1680 году он женился, три его сына умерли один за другим в младенческом
возрасте; остались в живых две дочери и младший сын (который тоже стал органистом). Скончался Пёрселл 21
ноября 1695 года, оставив огромное, бесценное творческое наследие. Нелегко даже установить четкую
последовательность его работы в разных жанрах. Более или менее ясно лишь одно: работа Пёрселла над
песнями и над духовными хоровыми сочинениями (энсземами, или антемами) началась раньше, чем он
подступил к созданию оперы, раньше, чем он начал сочинять трио-сонаты в новейшем вкусе. Однако и здесь
необходимо уточнение: уже к 1680 году относится первый опыт Пёрселла в сочинении музыки для театра (к
трагедии Н. Ли «Теодозий, или Сила любви»). Главные же музыкально-театральные работы Пёрселла
появились в последние шесть лет его жизни (1689-1695). Современники хорошо знали и высоко ценили
Пёрселла. Он был, что называется, на виду: его произведения исполнялись в лучших церквах Лондона, при
королевском дворе, на сценах театров; как исполнитель он тоже был известен, успешно участвовал в
состязании органистов; многие его мелодии широко входили в быт (хотя далеко не всегда, вероятно, с именем
автора). С Пёрселлом охотно сотрудничали современные драматурги: он писал музыку к их произведениям, к
их переработкам пьес Шекспира, Бомонта и Флетчера. За годы 1680-1695 Пёрселлу довелось иметь дело с
текстами Дж. Драйдена, У. Давенанта, Т. Шедуэлла, У. Конгрива, Н. Ли, Т. Дерфи, Т. Беттертона, Р. Хейуорда,
Афры Бен, Н. Тейта, Э. Сетлла, Т. Саутерна, Э. Равенскрофта - то есть как значительных, так и совершенно
второстепенных английских драматургов эпохи Реставрации.
При всем многообразии творческих интересов Пёрселла, в его облике музыканта и на его
композиторском пути явственно проступают важнейшие признаки художественной индивидуальности,
важнейшие общие тенденции творческого развития, определяющие в конечном счете историческое место этого
крупнейшего из английских мастеров.
Подобно самым великим представителям XVII века в музыке - Монтеверди и Шюцу - Пёрселл соединяет
развитие глубинных традиций Ренессанса с новейшими достижениями современного ему музыкального
искусства. При этом его отношение к традициям не совсем таково, как у итальянского и немецкого
композиторов. Монтеверди, родившийся почти столетием раньше Пёрселла, непосредственно вырос из
традиций хорового многоголосия XVI века. Шюц, сложившийся в начале XVII столетия, усвоил их, в
частности; через своих итальянских учителей, но также и на немецкой почве. Пёрселл, принадлежащий к
младшему поколению своего века, воспринял главным образом английские.. традиции хорового многоголосия
(энсземы, мадригал), тоже уходящие в XVI век, старинной английской маски - воспринял уже в условиях 1670-
х годов, в исторической обстановке, неведомой ни Монтеверди, ни Шюцу. На протяжении - многих лет
Монтеверди, со своей стороны, и Шюц - со своей, двигались к органическому синтезу полифонической
традиции с новым стилем XVII века, как он заявил о себе в начале или хотя бы к середине столетия. Пёрселлу
предстояло за немногие творческие годы пройти более длинный путь от традиционного английского
многоголосия к достижениям нового стиля в его зрелости - у итальянцев последней трети века, у Люлли и его
учеников. И, что самое трудное, остаться самим собой, английским художником. Ему это оказалось под силу.
Создавая многочисленные хоровые произведения для церкви, Пёрселл в известной мере уже шел этим
путем. Он начал писать свои энсземы (их более 70) в традиционном полифоническом хоровом складе a cappella
65
наподобие мотетов, затем приблизился к более новому стилю кантаты и, наконец, в поздних произведениях
соединил концертное изложение с сопровождением инструментов, то есть, по существу, полностью
преобразил старинный жанр. По-видимому, этот процесс в некоторой степени аналогичен эволюции мадригала
у Монтеверди с тем, однако, различием, что итальянский композитор работал над мадригалом в общей
сложности более пятидесяти лет, а Пёрселл создал основную часть энсземов в пределах десятилетия.
Исключительно сложен был и путь Пёрселла от старинной маски и музыки к драматическим спектаклям эпохи
Реставрации к созданию английской оперы. Свои сложности встретил композитор и в области
инструментальной музыки, в которой Он исходил из традиций верджинелистов, а достиг уровня наиболее
передовых жанров современности и даже создал произведения, которые могли, как оказалось, быть приписаны
Баху.
Поразительной особенностью творческого облика Пёрселла было объединение глубокой национальной
почвенности его искусства, смелой опоры на народно-жанровые образцы (песен, танцев) - с совершенно
свободным проявлением авторской индивидуальности, с поэтической тонкостью, изяществом и гибкостью в
передаче эмоций, порой даже с изысканностью мелодии, гармонии, колорита, всегда носящей остро
индивидуальный отпечаток. Ничего надуманного в личностной оригинальности, ничего трафаретного или
банального в общедоступно-жанровом материале, все - свое и все - почвенное! На далекой исторической
дистанции мы не всегда легко различаем неповторимо-индивидуальные черты каждого композитора XVII века.
Пёрселл же едва ли не самая различимая индивидуальность своего времени. Он очень широко использует
мелодические, жанрово-ритмические особенности, формообразующие приемы (например, basso ostinato от
английского гроунда) английского народного искусства и естественно, органично соединяет с ними
индивидуальные черты мелодического мышления, самобытность ритмического развития из народных основ,
свое понимание ариозных или хоровых, сюитно-сонатных или импровизационно-полифонических форм.
Многие из песен Пёрселла приобрели в Англии общенародное распространение, по существу стали народными
- в том числе шуточные, сатирические. И вместе с тем вряд ли хоть один композитор в Англии до Генделя
достиг столь индивидуального выражения трагического начала или столь одухотворенного воплощения
лирических чувств.
Пёрселл имел случаи и, вероятно, испытывал потребность высказать некоторые из своих взглядов и
вкусов в области музыкального искусства. В авторских предисловиях к некоторым его сочинениям, в
теоретическом пособии «Введение в искусство музыки» он проявил себя как теоретик и одновременно как
художник определенной эстетической ориентации. Пёрселла привлекали проблемы синтеза искусств, он писал
о естественном союзе поэзии и музыки, объединяющем разум и красоту (предисловие к «полуопере»
«Пророчица, или История Диоклетиана»). Он настаивал на том, что «нынешний век» требует отказа от
прежних «варварских» вкусов и располагает к утонченности, к созданию стройных, благозвучных
произведений. Пёрселла одновременно глубоко интересовали коренные музыкальные традиции английской
культуры - и увлекали новейшие европейские искания в создании прогрессивных музыкальных форм и
сложении нового музыкального стиля. Упомянутое «Введение в искусство музыки», выпущенное издателем
Джоном Плэйфордом в 1655 году, позднее много раз переиздавалось. Двенадцатое издание (1694) было
подготовлено, отредактировано и значительно дополнено Пёрселлом, придавшим книге серьезные достоинства
и сообщившим ей отчасти собственный творческий отпечаток. В заново написанном разделе о контрапункте
композитор особо выделил вопрос о гроунде как традиционно-английской форме остинатного изложения. В
предисловии к изданию своих трио-сонат (выпуск 1683 года) Пёрселл выразил большой интерес к новым
образцам итальянской музыки, к которым желал привлечь симпатии своих соотечественников и которым в
известной мере следовал сам. Иными словами, композитор превосходно осознавал свои художественные
задачи, был тверд в своих убеждениях, предпочтениях, вкусах * (* См. раздел написанный О. Е. Левашовой, в
кн.: История европейского искусствознания. М., 1963, с. 286-287).
Подавляющее большинство произведений Пёрселла так или иначе связано со словесным текстом или с
текстом и сценическим действием: энсземы и другие вокальные духовные сочинения, светские оды,
приветственные хоровые произведения на случай, кантаты, более ста песен, множество дуэтов, кетчей
(традиционных в английском быту канонов), музыка к десяткам драматических спектаклей, примыкающие к
ней «полуоперы» (semi-оперы) и, наконец, оперы, вернее, одна бесспорная опера – «Дидона и Эней», Тем не
менее текст имеет для Пёрселла весьма специфическое значение, иное, чем у флорентийцев, у Монтеверди или
у Люлли в опере. Словесный текст дорог Пёрселлу, если он соответствует его музыкальной образности, единой
в вокальных и инструментальных произведениях. И композитор буквально обходит в тексте то, что ему
образно не близко. К какому бы жанру Пёрселл ни обращался, он прежде всего музыкант со своей
сложившейся и яркой образной системой. Он склонен раскрывать ее в связи с текстом или также сценическим
действием, но может обойтись и совершенно без этого, обращаясь к инструментальной фантазии, трио-сонате,
клавесинной пьесе. В «Королеве фей» музыка его столь обильна и столь значительна, что советский
66
исследователь, например, настаивает на принадлежности этого произведения к оперному жанру. * (* См.
Конен В. Пёрселл и опера. М., 1978 (раздел «Королева фей» и ее истоки», с. 131-187). Однако образная система
и даже образная концепция в целом, как она выражена в музыке Пёрселла, с одной стороны, в тексте пьесы - с
другой, лишь только соприкасается некоторыми гранями, но совсем не совпадает, причем Пёрселл высоко
поднимается над второсортным драматургом своего времени (Э. Сеттл?), переработавшим пьесу Шекспира.
Что же именно характерно для образного мира Пёрселла? Во-первых, сама по себе концентрация
музыкальной образности как таковой, концентрация, к которой последовательно шла вся музыка XVII века,
включая оперу от Монтеверди и венецианцев, а также наиболее передовые инструментальные жанры с их
формированием тематизма в отдельных частях и образными контрастами в пределах цикла. Пёрселл не создает
«нейтральной» в образном смысле музыки и почти не мыслит законченной пьесы или ее значительной части
вне яркой образной характерности, выдержанной последовательно и на основе внутреннего интонационного
единства. Он любит традиционные в Англии формы basso ostinato, которые - сверх всего - еще скрепляют
единство целого, будь то ария или инструментальная пьеса. Пёрселлу был бы чужд и метод флорентийцев,
следующих в монодии за поэтической строкой, и метод Люлли, как правило мелодически декламирующего
текст в стиле классической трагедии. Любая ария (как и любая иная пьеса) для него - прежде всего
музыкальный образ, и этому в первую очередь подчиняется интерпретация поэтического текста, сохраняя,
однако, и необходимую чуткость к слову.
Круг образов у Пёрселла достаточно широк, но очень индивидуален и отнюдь не всеобъемлющ.
Наибольшей высоты достигает композитор, создавая образы трагические, в то время еще редкостные в
музыкальном искусстве. Драматизм вообще присущ его мировосприятию, но трагическое Напряжение
возникает в его музыке лишь на вершинах выразительности. Драматичны и первая ария Дидоны и монолог
Энея во втором акте оперы, подлинно же трагична лишь последняя сцена Дидоны (речитатив и ария). Истинно
трагическое напряжение характерно для арии Зимы в «Королеве фей», высоким трагизмом отмечена «Жалоба»
оттуда же. Трагический отпечаток носят и некоторые медленные части из трио-сонат Пёрселла (например,
Largo из сонаты c-moll издания 1683 года), ибо для подобных образов композитор не обязательно нуждается в
театре или в словесном тексте. Ни один из этого ряда образов не походит на другой, каждый из них
индивидуален и неповторим. Вместе с тем для них характерна некоторая скованность, сосредоточенная
глубина, медленное движение, темный ладотональный (часто c-moll) и тембровый колорит, нисходящие
хроматизмы в сопровождении (особенно в басу), вескость каждой вокальной интонации. Одни из них более
напряженны, другие более мучительно-скованны, словно застыли, но повсюду уже выявляется принцип
единовременного контраста, благодаря взаимному противодействию активных, динамичных, острых
художественных сил (напряженных интонаций, хроматизмов, гармонических обострении) - и властных,
сковывающих, тормозящих факторов (медленное движение, мерная повторность баса, уравновешенность
целого и т. д.).
Разумеется, трагические образы редки, даже исключительны в произведениях Пёрселла. Они
существуют в обширном кругу других - сочно жанровых (как танец матросов в «Дидоне и Энее»), порою
фантастических (в национально-сказочной традиции - сцена ведьм оттуда же), светло-лирических, шуточно-
динамических, героических, идиллических. Собственно Пёрселловским в этой образной системе является
сочетание редкого, сильного, но неизменно сдержанного трагического начала с тонкопоэтичным, часто в
национальном колорите, истолкованием многих других образов, которым приданы нежные, легкие, даже
хрупкие, характерно-фантастические или лирико-меланхолические очертания при господствующей
камерности общего тона и масштабов, - и всему этому еще контрастирует почвенное, яркое народно-жанровое
начало, смело оттеняющее более субъективные и более углубленные стороны образного содержания. Для
воплощения подобного круга образов Пёрселл тяготел, особенно в последние годы, к композиции в целом
крупного плана (однако при камерности ее разделов и выписанности деталей): в светской музыке со словом
она была осуществима в театре, в инструментальной музыке - в циклических формах.
В этом свете театральные работы Пёрселла представляются поисками не столько нового синтетического
жанра как такового (то есть собственно оперы), сколько новых возможностей для реализации близкого ему
мира музыкальных образов - от немногих единичных (в пьесах с малым участием музыки) до более
значительного их круга и, наконец, до целостной музыкальной концепции. Там, где эта целостная концепция
совпадала с фабульными рамками пьесы, Пёрселл создавал оперу («Дидона и Эней»), хотя бы общие
художественные достоинства текста и были несравнимо ниже его образного замысла. Там, где такая концепция
у композитора возникала, но в большой мере не зависела от развития фабулы, он только шел к опере, но не
стремился ее создать, ибо в пьесе далеко не все было близко его образному мировосприятию («Королева
фей»). Замечено, что с годами Пёрселл все охотнее писал музыку для театра и расширял ее роль в спектаклях.
Однако после «Дидоны и Энея» (1689) он лишь приблизился к опере в «Королеве фей» (1692) и создал ряд
произведений, которые называют «полуоперами» (1690-1695), много раз возвращаясь в то же время к
67
сочинению музыки для драматических спектаклей. Иными словами, здесь не было последовательного пути
композитора именно к опере, к особому музыкально-театральному жанру, и связь музыки - театра оставалась у
него подвижной, как у музыканта, ищущего в театре то, что ему близко.
На это можно возразить, что драматический театр в эпоху Реставрации, да еще представленный в
большинстве случаев не лучшими драматургами, известный безвкусными и бесцеремонными переделками
Шекспира, не мог удовлетворить творческие запросы такого глубокого и тонкого художника, как Пёрселл. И
следовательно, композитору просто предоставлялось мало возможностей создать оперу. Все это так. Однако в
истории известны бессчетные случаи сочинения опер на неудовлетворительные тексты либретто, причем это
относится и к первоклассным композиторам мира. Непреодолимое стремление создать именно оперу,
творчески высказаться в этом, а не ином жанре помогало оперным мастерам игнорировать слабости либретто,
тем более что это обычно происходило в пору зрелости оперного искусства и глубоко разработанной оперной
драматургии как драматургии в первую очередь музыкальной. Во времена Пёрселла оперная драматургия
лишь зарождалась, а в его стране самый жанр едва заявил о себе. У Пёрселла, видимо, не было
непреодолимого желания высказаться именно в опере, а действовала скорее сильнейшая творческая
потребность высказать нечто свое, близкое, уже становящееся, но еще всецело поддающееся развитию в мире
музыкальных образов. По разным причинам он редко, только в исключительных случаях находил для этого
возможности в современном английском театре.
На протяжении 1680-1695 годов Пёрселл много работал для театра, около пятидесяти раз участвуя в
сочинении музыки к спектаклям. Но к 1689 году, когда ему представилась возможность создать оперу, он пока
лишь в небольшой мере мог опираться на свой опыт в этой области. Вместе с тем в Англии еще была жива
традиция маски как большого зрелищного спектакля и возникал обычай вставлять маски-эпизоды в
драматические спектакли (в том числе в переработки пьес Шекспира). Учитель Пёрселла Джон Блоу назвал
свою оперу «Венера и Адонис» (до 1687 года - более точной даты нет) просто маской. Тем не менее, хотя она
предназначалась для «самодеятельного» исполнения в узком придворном кругу, она уже была оперой.
Возникали и другие опыты создания английских оперных произведений, но, по-видимому, еще мало
самостоятельные и невысокой художественной ценности. Всего за три года до оперы Пёрселла в Лондоне
прозвучала, как упоминалось, первая лирическая трагедия Люлли. Итак, автор «Дидоны и Энея» имел перед
собой живые примеры традиционной, маски, первые опыты создания английской оперы, представления об
итальянской (венецианского образца) и французской оперных школах.
Все эти примеры были так или иначе действенны для Пёрселла, который отнюдь не отмахивался от
созданного другими, когда работал над своим оперным произведением. Следы связи с масками, например, или
с композиционными особенностями итальянской оперы нетрудно обнаружить в партитуре «Дидоны и Энея».
Но Пёрселл, в свои тридцать лет, оказался самостоятельным и оригинальным художником, а его произведение
- осталось уникальным в оперной культуре XVII века. Необычайная одухотворенность лирики, достигающая
высот трагического, развитие личной драмы на ярком фоне национально-колоритной фантастики или народно-
жанровой стихии - эти свойства единственной «полной» оперы Пёрселла в своей совокупности больше не
повторялись нигде в XVII-XVIII веках.
Опера «Дидона и Эней» предназначалась для исполнения в специфической обстановке закрытого
учебного заведения: ее заказал Пёрселлу для ученического праздничного спектакля учитель танцев Дж. Прист,
содержавший женский пансион. Женские роли было предположено поручить воспитанницам пансиона, для
мужских требовались певцы, приглашенные со стороны. В публичном театре опера Пёрселла при его жизни
так и не была исполнена.
Быть может, эти особые, почти камерные условия исполнения в некоторой мере определили
относительную скромность масштабов оперы, концентрированность ее музыкальных форм, отсутствие тех или
иных длиннот. Но и помимо каких-либо внешних условий все это было как раз близко Пёрселлу,
соответствовало его творческим намерениям. Что касается содержания оперы, ее образного строя, ее
концепции в целом, то в этом смысле ни малейших скидок на уровень и возраст исполнителей (и возможных
слушателей) композитор, по всей видимости, не мыслил. Как всегда у него, общий благородный, серьезный
тон драмы и жизненно-яркий характер жанровых сцен, по существу, были далеки от фривольности тона и
развлекательного «изобретательства» фабулы, характерных для театра Реставрации.
Либретто «Дидоны и Энея» написано второстепенным драматургом Н. Тейтом по «Энеиде» Вергилия,
хотя действие драмы перенесено в обстановку, далекую от античности, от Карфагена (Дидона) и Трои (Эней) и
традиционную для английского театра. Пёрселл нашел у Тейта близкие для себя возможности (не более!),
чтобы создать цельную музыкальную драму и раскрыть ее в музыкальных образах глубоко индивидуального
или характерно-национального плана. Разумеется, музыка Пёрселла высоко поднялась над текстом Тейта, но
автор либретто не мешал композитору - и это уже было немаловажно!
С внешне-композиционной стороны в опере «Дидона и Эней» можно найти все достижения итальянской
68
и французской оперных школ к тому времени: развитую ариозность при концентрации тематизма, зрелые
формы речитатива (как у венецианцев), участие хора, балеты, тип увертюры (как у Люлли). Но по существу, и
слагаемые оперной композиции, и художественная концепция целого у Пёрселла скорее отличают его глубоко
оригинальное творение от современных ему итальянских и французских опер, чем сближают его с ними. В
отличие от Кавалли, Чести, молодого Алессандро Скарлатти Пёрселл далек от крепнущей тогда тенденции к
воплощению в музыке оперы круга типичных эмоций в типичных ситуациях - этого всеобщего принципа
оперной драматургии в Италии к концу века. Для автора «Дидоны и Энея» важно иное: художественное
взаимодействие мира лирических образов личной драмы - и мира колоритных сказочно-фантастических и
народно-жанровых образов. Сам по себе локальный колорит, проступающий в сценах ведьм (не из Карфагена,
а из английского фольклора) или матросов (танец и песня в народном духе), еще более оттеняет и выделяет
значение психологической драмы. В отличие от Люлли Пёрселл избегает самодовлеющей декоративности: его
хоры, его балеты всецело подчинены общему замыслу произведения с основными контрастами двух групп
образов. Композитор отказался от большого аллегорического пролога, традиционного в оперных спектаклях и
соответственно подготовленного либреттистом. Можно заключить в итоге, что концентрация образности
происходит в опере Пёрселла не только в пределах каждой замкнутой композиционной единицы (арии, хора,
танца), но и в более широком масштабе основных образных противопоставлений, то есть в музыкальной
драматургии целого.
Увертюра к «Дидоне и Энею» состоит из двух частей: небольшого Adagio (всего 12 тактов) и бурного,
моторного Allegro moderato. Ничего условного, торжественного здесь нет. И хотя увертюра не имеет прямых
тематических связей с оперой, она, вне сомнений, близка миру ее образов, будучи проникнута внутренним
драматизмом. Избранная ладотональность (c-moll) всецело характерна в этом смысле для XVII-XVIII веков.
Первая, медленная часть, в отличие от помпезно-маршевых аккордовых вступлений в увертюрах Люлли, полна
субъективного чувства: печально-лирический строй музыки резко нарушается сильными аккордами в шестом и
девятом тактах (доминанта g-moll, взятая внезапно или подготовленная уменьшенным септаккордом) -
вторжением грозного драматизма. Вторая часть увертюры как бы противопоставляет непосредственности
лирического высказывания драматический динамизм более общего характера, словно беспокойную атмосферу
драмы.
В пределах первого акта сопоставлены две контрастные картины: одна, целиком связанная с развитием
личной драмы, и другая, обнажающая злые колдовские силы, противостоящие счастью героев. Вся композиция
первой картины подчинена единому эмоционально-психологическому замыслу: от печали, сомнений,
томления любви - к успокоению, просветлению, радости, торжеству. Дидона любит Энея и еще не уверена в
нем. Наперсница утешает ее, к ней присоединяется хор. Здесь нужно выделить песню печальной Дидоны,
песню-жалобу (все еще сохраняется тональность увертюры c-moll), скорее нежную, чем патетическую, с
трогательными интонациями-вздохами, с паузами на первой и акцентами на второй доле такта, с
утонченностью синкопированной мелодики в заключительных ее фразах на остинатном басу. Эта печаль еще
не трагична. Арии Дидоны контрастируют быстрая ария Белинды в до мажоре: ее светлый, радостный характер
определяется любопытным сочетанием выразительных средств - фанфарных и «юбиляционных» интонаций с
легкостью движения и мягкостью звучаний. Появляется Эней. Звучит хор во славу Купидона. Эней любит
Дидону, влюбленных ждет счастье. Картина заканчивается «Триумфальным танцем» - традиционной чаконой.
Помимо всего прочего, уже в пределах этой картины Пёрселл обнаруживает высокое мастерство хорового
письма и свободу в выразительной трактовке хора. Гомофонный по характеру, ритмически своеобразный
женский хор (с дуэтом), как хоровая песня в национальном колорите, совсем непохож на хор, обращенный к
Купидону, полифонический, в традиционном изложении и вместе с тем легкоподвижный.
Вторая картина первого акта по-своему весьма колоритна и представляет мрачный, темный контраст по
отношению к первой. Действие происходит в пещере ведьмы, куда собирается целый сонм злых колдуний - все
традиционные образы английской сказочности, а ко времени Пёрселла и традиционно-шекспировская
ситуация. Аккордовое инструментальное вступление (Lento, f-moll) звучит строго, величественно, веско, даже
жестко (диссонансы с секундами в верхнем регистре). Партия ведьмы-корифейки написана для мужского
голоса, и в ее общем складе господствуют черты, характерные для оперных заклинаний, призраков, всяческих
воплощений роковой злой силы, соединение резких интонаций с «оцепенелостью», статикой всего звучания.
Ведьмы готовят погибель Энею: он вынужден будет покинуть Карфаген, введенный в заблуждение злым
духом в образе Меркурия, а затем буря потопит его корабль. Особое впечатление должен был производить хор
злобно хохочущих ведьм (Allegro vivace, стаккато на слог «хо»). Вся сцена, а тем самым и первый акт оперы
заканчивается хором и танцем фурий. Пёрселл, надо полагать, не знал давнюю оперу Ланди «Святой Алексей».
Но там уже была намечена сходная ситуация: балет злорадствующих демонов в адской пещере.
Второй акт начинается светлыми идиллическими сценами в роще, после которых еще острее
воспринимается последующий драматический перелом, приводящий затем к катастрофе. Дидона, Эней и их
69
приближенные испытывают счастье близости к природе; в сольных выступлениях и при участии хора
выражается чувство мирной радости при созерцании всего окружающего. Здесь много песенного в вокальных
партиях. Охота, которая увлекла отважного Энея, заканчивается его торжеством; он поразил крупного зверя.
Разражаются буря и гроза (козни ведьм!). Все покидают рощу. Энея задерживает Меркурий, вернее, злой дух в
его образе. Герой узнает, что по воле Юпитера он должен покинуть Карфаген и отправиться со своими
кораблями в путь. Совершается решающий драматический перелом: с вершины счастья - к катастрофе.
Монолог-жалоба Энея - одна из кульминационных сцен во всем произведении: гибкая, выразительная, с
интонационными обострениями декламация, местами «распевающая» мелодию, стоит как бы на грани
речитатива и ариозо. Драматизм этот глубок, но, как и всегда у Пёрселла, негромок, лишен внешней
экспрессии, тонко детализирован в каждой горестной интонации. В сохранившихся нотных материалах второй
акт оперы заканчивается этим монологом. В либретто за ним следует еще сцена торжествующих ведьм с
танцами нимф. Традиция требовала подобного завершения. Отказался ли от него Пёрселл, пренебрегший
традицией, или просто музыка последней сцены по какой-либо причине не сохранилась - об этом еще спорят.
Судя по всему, что мы знаем о музыкальном искусстве той поры, второе предположение, вероятно, более
правомерно.
Третий, последний акт оперы, как и первый, состоит из двух резко контрастирующих картин, причем
общее драматическое развитие идет в обратном направлении: от простодушного (или злорадного) веселья - к
скорби, отчаянию, разлуке и смерти. Музыкальные контрасты здесь в особенности поражают, ибо
кульминация трагического чувства наступает после наиболее динамичных жанровых сцен, и полное
погружение в субъективно-лирический мир Дидоны в ее предсмертной жалобе воспринимается с предельной
остротой в сравнении, например, с брутальным, «фольклорным» танцем матросов.
Первая картина третьего акта - чисто английская по колориту. На берегу моря перед отплытием кораблей
Энея веселятся матросы. Их танец, их песня представляют прекрасные образцы народно-жанровой музыки у
Пёрселла. Пляска матросов тяжеловата и полна живой силы. Простая и лапидарная музыка вместе с тем
воспринимается в ее особенности - прежде всего благодаря размашистым синкопам, своего рода лихому
топоту ритма несомненно фольклорного происхождения. В этой же картине появляются ведьмы: хор и балет
колдовских сил, торжество зла.
Вторая картина завершает оперу, причем драматическая развязка становится здесь одновременно и
кульминацией трагизма. Дидона расстается с Энеем и не желает его задерживать, даже если он способен ради
нее воспротивиться воле богов. Глубина ее горя выражена в последней, предсмертной арии - истинном
шедевре Пёрселла, одной из высочайших вершин всей музыки XVII века. Необычайно выразителен и
предшествующий, тесно связанный с ней речитатив. Если в арии мелодия включает в себя и декламационные
обороты, то в речитативе, который вливается в нее, выразительнейшая декламация, вплоть до малых
интонационных ячеек, проникнута таким единством, такой последовательностью развития, что по силе и
«сгущению» эмоции не уступает ариозным формам. Ария Дидоны (g-moll) подлинно трагична, в особо
Пёрселловском понимании трагизма. Ее мелодия удивительно индивидуальна. Мягкие и в то же время острые,
нервные ее изгибы чередуются с возгласами-вздохами, вырывающимися из глубины сердца и достигающими
высокой кульминации, а когда голос Дидоны стихает, струнные еще более обостряют ее жалобу своей
хроматической мелодией, всецело насыщенной вздохами. Впечатление остроты горя и хрупкости образа и
подчеркивается, и сдерживается строгой основой basso ostinato (здесь медленная, мерная, хроматически
нисходящая линия басов) - традиционным в Англии приемом гроунда. Мелодия на редкость, до прихотливости
ритмически свободна и гибка - басы, как роковая неотвратимость, ведут свою линию, удерживают свой ритм,
все время возвращаясь к одной скорбной формуле. В виде исключения в этой арии выписаны все
сопровождающие голоса (партии струнных смычковых), тогда как в преобладающем большинстве случаев
Пёрселл ограничивается цифрованным басом. Это необходимо: инструментальные голоса тоже поют, а в
постлюдии они перенимают нисходящие хроматизмы баса и как бы «допевают» все до конца, замыкая целое.
Образы скорби или угасания, любовной жалобы или зимнего оцепенения, какими бы нежными, мягкими
они ни были, порой обладают у Пёрселла особой силой внушения, скрытой остротой, если можно так сказать.
И тогда они становятся трагичными как музыкальные образы, где бы они ни появлялись - на сцене или вне ее,
в трагической коллизии или когда она уже разрешена. Даже пейзаж Пёрселл способен воспринимать
трагически, как гнетущее состояние зимы, как сон оцепеневшей природы, подобный смерти: такова ария Зимы
в «Королеве фей». Ария-lamento Дидоны принадлежит к кругу сильнейших трагических образов Пёрселла с
присущим ему слиянием глубины и индивидуальной тонкости, даже хрупкости в их воплощении.
Оперу завершает полифонический хор, оплакивающий погибшую Дидону, но печаль эта легка и светла:
она приходит уже извне трагедии.
Другие работы Пёрселла для театра то более или менее приближаются к «Дидоне и Энею» по жанровым
признакам, то отходят дальше, в сторону драматического театра с музыкой. Притом главная ценность,
70
основной художественный интерес их всегда сосредоточены в музыкальной образности - даже если концепция
целого выражена слабо из-за ограниченной роли музыки в спектакле.
На первое место по близости к оперному жанру обычно ставят у Пёрселла «Королеву фей» - обширную
партитуру, содержащую многочисленные музыкальные номера к пятиактной пьесе, которая является
переработкой комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь». Далеко не весь текст пьесы положен на музыку, но
вместе с тем то, что получилось у Пёрселла, отнюдь не сводится к опере со словесными диалогами.
Музыкальные номера целыми группами рассредоточены в различных частях каждого из пяти актов, тогда как
словесный текст в значительных масштабах исполняется также вне музыки. В большинстве случаев
музыкальные сцены образуют нечто вроде традиционных масок внутри спектакля.
Эффектное, зрелищное представление, феерическое и комедийное, фантастическое, аллегорическое и
развлекательное, «Королева фей», в сущности, лишь внешне опиралась на Шекспира, а обильные включения
масок в ее текст призваны были усилить впечатление праздничности грандиозного занимательного зрелища.
Пёрселл очень широко понял свою задачу и насытил музыкой все сцены, которые были на нее рассчитаны. Но
композитор не остался бы самим собой, если б он внутренне подчинился предложенному (не
шекспировскому!) тексту и ограничил себя музыкальной его иллюстрацией-
За видимой пестротой и многоликостью не только всего спектакля в целом, но и самих его музыкальных
частей стоит цельная система музыкальных образов Пёрселла. В различных воплощениях мы найдем здесь его
скорбные, омрачненные, трагические образы, как бы виды его lamento. Ряд образов жанровых, колоритно-
народных, с яркой национальной окраской богато представлен в «Королеве фей». Образы картинные,
живописные или изобразительные всегда подлинно выразительны. Композитор создает музыку,
олицетворяющую времена года, передающую торжество света или глубину ночи, - и вся она проникнута силой
чувства, которое неотделимо от образа, вся она носит яркий отпечаток творческой индивидуальности автора. И
еще одна группа образов выступает в «Королеве фей» - не просто жанровых, а комических, буффонных, на
которые как бы наводит текст пьесы.
В музыке «Королевы фей», наряду с ариями, ансамблями, хорами, есть и множество инструментальных
номеров, в том числе картинно-выразительных, а также балетных. Их образность, чаще не зависящая от слова,
столь же определенна и ощутима, как в вокальных номерах.
Перед началом спектакля звучат четыре пьесы для струнных инструментов, своего рода сюита, хотя
первая пара пьес (Прелюд и Хорнпайп) названа «Первой музыкой», а вторая (Ария и Рондо) - «Второй
музыкой». Все это в целом как бы вынесено за пределы представления. И лишь затем исполняется увертюра из
двух частей (D-dur, струнные и трубы): торжественной фанфарной, светло-триумфальной - и живой, легкой
полифонической. Первое действие пьесы развертывается без музыки, и только к концу его звучит
идиллический дуэт, воспевающий жизнь на лоне природы, и разыгрывается музыкальная сценка пьяного
поэта-заики, заблудившегося в лесу и попавшего в царство фей, которые забавляются, смеясь над ним. Здесь
налицо и нарочито простоватая буффонада в образе поэта, и изящная, колоритная скерцозность в хоре фей. В
заключение первого акта исполняется мелодичная жига, которая приобрела в Англии широкую и долгую
популярность.
Музыка второго акта связана с двумя контрастными группами образов - лесной идиллии и аллегории
Ночи, словно двумя масками внутри действия. В первой из них сильны картинно-изобразительные моменты, из
которых вырастает поэтическая образность. Хор, балет, ариозность - все колоритно, проникнуто поэзией
природы, подчинено единому, светлому строю чувств. Здесь и «Концерт птиц» с темой «щебетания» (цикл
вариаций на basso ostinato), и хор, и балет с характерными перекличками эха, и другие колоритно-
изобразительные моменты, потребовавшие многих оркестровых тонкостей темброво-регистрового и
фактурного порядка. Вся эта маска в целом, если ее можно так назвать, по своему светлому образному строю
противостоит явлению Ночи с сопутствующими ей Таинством, Тайной и Сном. Каждый из аллегорических
персонажей исполняет по арии, причем колорит звучания все темнеет к арии Сна и хору за ним (потом следует
еще общий заключительный танец усыпления). Как ни значительны достоинства музыки в этой сцене, над всем
возвышается ария Ночи (c-moll, 3/2, медленный темп), строгая, величавая, в сопровождении струнных с
сурдинами. Тут все - и полифония струнных в складе a cappella, и пластичная широкая мелодия вне
декламационных возгласов, и мерное, медленное движение - служит созданию не драматического напряжения,
а особого, трагического спокойствия, свойственного именно Ночи.
Третье действие несколько интермедийно по отношению к предыдущему и последнему (если иметь в
виду его первую, музыкальную часть). Музыка сосредоточена в «сцене на сцене», то есть в маске, которая
разыгрывается перед Ткачом по требованию Титании и соединяет фантастику с комедийностью. Здесь есть и
«своя» увертюра, и выступления дриад или Нимфы с песней или арией, танцы фей и «зеленых людей»,
буффонный дуэт Коридона и Мопсы, танец жнецов... В заключение третьего акта звучит Хорнпайп.
Музыкальная образность в четвертом акте - иного плана. Прославление восходящего солнца,
71
олицетворяемого Фебом на колеснице, и выступления перед ним Времен года побуждают Пёрселла
сопоставить яркие «триумфальные» образы, торжественные, даже героические, с иными, лирически
сосредоточенными, драматизированными, порой трагическими. Пятичастная «симфония» в D-dur открывает
этот ряд сцен. В ней чередуются торжественно-трубные, радостные и светлые быстрые части (первая,
четвертая) с совершенно иными: третья часть (Largo, h-moll) проникнута чувством возвышенно-поэтической
скорби, в пятой части (Adagio, D-dur) растет драматическое напряжение. Вторая часть цикла - спокойная,
«раздумчивая» полифоническая Канцона. Вряд ли подобная композиция могла быть строго подчинена
программной задаче: прославлять, живописуя, восход солнца, нисхождение Феба с небес на землю. Пёрселл
создал оркестровый цикл самодовлеющей ценности, охватывающий круг контрастных между собой образов,
наподобие наиболее перспективных инструментальных циклов своего времени. Далее звучат еще музыкальные
номера, прославляющие восходящее солнце (дуэт, ария, хор).
Перед богом солнца появляются и проходят одно за другим Времена года: Весна, Лето, Осень и Зима.
Светлый, поэтический образ Весны создает пластичная, гибкая мелодия сопрано в сопровождении одних
струнных (ария h-moll). Сельской идиллией, легким танцем кажется Лето (ария G-dur, альт с гобоями).
Меланхолической грустью дышит лирическая Осень (ария e-moll, тенор и солирующие скрипки). Скорбное,
смертельное оцепенение воплощает Зима (ария a-moll, бас со струнным квартетом). Ария Зимы, вне сомнений,
выделяется как эмоционально-образная вершина в этом ряду Времен года. Чувство мучительной, острой, но
скованной скорби сгущено в ней до предела, дано в суровом, «ужесточенном» выражении. Хроматическая
остинатность проникает все голоса струнного квартета, ни одна интонация не дает выхода в более светлый мир
чувств, партия баса хранит темный общий колорит, движение стеснено, воля бессильна. Конечно же это -
выражение, а не изображение страшного, ледяного оцепенение Зимы. Оно целиком принадлежит Пёрселлу, как
созданный им образ.
Пятый акт носит в целом праздничный, славильный характер: совершается бракосочетание трех
влюбленных пар. Чего тут только нет! И блестящая поздравительная ария Юноны, и фантастический
китайский сад блаженства, воспеваемого Китайцем и Китаянкой, и танец шести обезьян в этом саду, и выход
Гименея, и виртуозные арии ликования (с колоратурными пассажами и блестящим «концертированием»
трубы), и заключительная большая балетная чакона... Но ничто из этой музыки не сравнимо с «Жалобой»,
которая вторгается странным диссонансом в общую атмосферу столь «апофеозного» акта. Даже сценический
повод к ней кажется каким-то случайным. В начале счастливого свадебного празднества, после арии Юноны,
по просьбе Оберона должна быть исполнена песня о несчастной любви - именно «Жалоба» (то есть буквально
lamento). Вот и звучит ария сопрано (с сопровождением солирующей скрипки) «О дайте мне плакать» - не от
лица какого-либо персонажа, а просто как лирическая вставка. Это один из самых высоких примеров
выражения трагического начала у Пёрселла. Характерные приемы музыкальной речи и формообразования в
конечном счете сходны с другими образцами lamento, но их соотношение и облик целого, как всегда,
неповторимы. Минор (d-moll), медленное, мерное движение инструментальной партии, нисходящие
хроматизмы в остинатном басу (с отступлениями от него в средней части формы da capo), начальные
декламационные обороты в мелодии голоса, тяжелые паузы на сильных долях, пение скрипки, когда голос
замолкает... Все как будто бы выдержано в Пёрселловском типе lamento. Но здесь нет той неумолимой
концентрации образных черт, какая осуществлена в арии Ночи, и отчетливее выражены две стороны образа:
остро воспринимаемая обреченность, роковая непреодолимость горестной участи - и нежная, покорная
лирическая жалоба, в которой человеческому голосу еще отвечает скрипка. Ночь - Зима - Жалоба - различные
воплощения трагических образов у Пёрселла в «Королеве фей».
Советский исследователь творчества Пёрселла склоняется к тому, что «Королева фей» с его музыкой -
вполне оригинальная форма полноценной английской оперы с необходимой цельностью музыкальной
концепции, определяющей именно оперную драматургию. * (* См.: Конен В. Пёрселл и опера, указ. изд).
Цельность концепции В. Дж. Конен видит в единстве музыкально-образного строя, в тональных соотношениях
как на близком, так и на далеком расстоянии, во всем, что следует оценить как «интонационную фабулу» в
этой музыке Пёрселла. Можно согласиться с тем, что образная система композитора полно и в ее внутреннем
единстве представлена в «Королеве фей». Можно даже усмотреть здесь цельность музыкальной концепции. Но
это именно музыкальная, а не оперная концепция, потому что многочисленные номера, как можно было
убедиться, не имеют единого хотя бы намеченного сюжетного стержня, а в пьесе, помимо них, остается
изрядная доля словесного текста, возникают новые сцены и эпизоды, идет развитие действия,
остающегося вне музыки.
К числу полуопер у Пёрселла относят четыре крупных произведения: «Пророчица, или История
Диоклетиана» (по пьесе Ф. Бомонта и Ф. Мейсинджера с добавлениями Т. Беттертона, 1690), «Король Артур,
или Британский герой» (текст Дж. Драйдена, 1691), «Буря, или Очарованный остров» (текст Дж. Драйдена, У.
Давенанта и Т. Шедуэлла, переработка пьесы Шекспира, 1695), «Королева индейцев» (текст Дж. Драйдена и Р.
72
Хейуорда, 1695). Из них наименее интересна последняя пьеса.
Сюжет «Пророчицы» (действие происходит в Древнем Риме и Персии) побуждал к устройству
эффектного репрезентативного спектакля, а для Пёрселла давал возможности создания больших музыкальных
сцен. В «Пророчице» очень много музыки. Помимо отдельных инструментальных номеров и арий особого
внимания заслуживают крупные хоровые сцены, включающие также сольные и ансамблевые фрагменты, при
широко разработанной партии оркестра. Таковы картины триумфа Диоклетиана, который провозглашается
императором Рима (во втором акте), сцена победоносного сражения войска Диоклетиана с персами (четвертый
акт) и заключительная разросшаяся маска самостоятельного содержания (финал).
«Король Артур» интересен национальным характером сюжета при обычном тогда сочетании историко-
легендарных, эпических и фантастических сюжетных мотивов. В первом действии содержатся две большие
музыкальные картины. Первая из них (из пяти номеров) - это обряд языческого жертвоприношения в воинском
лагере саксов и последующая сцена варварского пиршества. Вторая картина связана с окончанием
победоносного сражения бриттов с саксами. Возникающий образ победителей благороден, суров, мужествен
(хор бриттов, обращенный к врагам) - он противостоит той характеристике саксов, которая сложилась в
музыке первой картины. Во втором действии музыка связана с фантастической и пасторальной сценами.
Третий акт содержит одну, но очень обширную музыкальную сцену - фантастико-аллегорическую. Все
заморожено вокруг в стране вечного Холода - природа, живые существа; Купидон, спустившийся на землю в
колеснице, и Гений Холода, поднявшийся из-под земли, спорят между собой. Но Купидон побеждает, и под
его благотворным влиянием теплеет воздух, сходят снега, воскресает природа, оживают люди. Мирный дуэт
Купидона и Гения Холода и радостный хор «Нас согрела любовь» завершают сцену. Из нее особенной
известностью пользуется монолог Гения Холода - весьма оригинальный по найденным приемам
выразительности: тремоландо в оркестре, тремоландо в басовой вокальной партии, сначала декламационно
поднимающейся по полутонам, необычность гармоний (уменьшенные септаккорды, увеличенные трезвучия,
другие диссонансы, отчасти линеарного происхождения) - все это создает таинственный, странный эффект
леденящей дрожи, неодолимого трепета.
В четвертом акте «Короля Артура» тоже царит фантастика. Здесь особенно интересно задумана сцена
искушения Артура и его спутников в очарованном лесу. Это динамичная пассакалья со многими вариациями,
сначала инструментальными (струнные и гобои), затем вокальными (соло, дуэт, трио с хором), богатыми по
многообразию средств выразительности, понимаемых свободно, но все же не разрушающих цельность формы.
Пятый акт только завершается грандиозным музыкальным апофеозом - целой маской, в прямой и
аллегорической форме восхваляющей величие, героизм и мощь Британии. Тут звучит и пасторальная, и
гимническая музыка, свободная, однако, от официозной торжественности, вызывающая в научной литературе
сравнения с аналогичными образами Генделя.
Музыка к «Буре» (в которой осталось весьма мало шекспировского) неравномерно распределена по пяти
актам пьесы и обнаруживает - при всех достоинствах - заметную связь со стилем итальянской оперы того
времени. Последнее сказывается в виртуозно развитой ариозности, отчасти в обращении к речитативу secco.
После увертюры музыка замолкает до второго акта. Во втором акте есть дуэт двух дьяволов, блестящая
басовая ария «Поднимайтесь, подземные ветры» и танец Ветров (с мелодией, заимствованной из лирической
трагедии Люлли «Кадм и Гермиона»). Среди песен Ариеля в третьем акте по-пёрселловски оригинальна песня
с хором на подлинный текст Шекспира «Отец твой спит на дне морском» с ее поэтическими
звукоизобразительными тенденциями (море, похоронный звон) и выдержанным настроением беспокойной,
гнетущей, чуть таинственной скорби. Четвертый акт содержит всего лишь два музыкальных номера, а в пятом
дело ограничивается заключительной маской Нептуна и Амфитриты, в которой преобладают сольные
вокальные номера по преимуществу виртуозного склада.
В итоге «Бурю» трудно даже назвать «полуоперой». Скорее это музыка к пьесе, быть может лишь
выделяющаяся среди аналогичных работ композитора не столько по масштабам, сколько по невольным
«шекспировским» ассоциациям. Что касается проступивших здесь связей с итальянским музыкальным
искусством, то композитор вполне осознавал их, как явствует также из его предисловия к трио-сонатам,
опубликованным еще в 1683 году: Пёрселл высоко ценил итальянскую музыку и стремился привить своим
соотечественникам вкус к ней. Немного позднее, на примере инструментальных его произведений, в первую
очередь трио-сонат, мы убедимся в том, что несомненная связь композитора с искусством итальянских
мастеров оплодотворила его творческую мысль, помогла овладеть новыми прогрессивными жанрами своего
времени, не ослабив, однако, яркой художественной индивидуальности Пёрселла.
Среди других многочисленных работ композитора для театра есть и более обширные, и совсем
небольшие (всего несколько песен или инструментальных номеров). Выбор драматических произведений
очень широк: «Теодозиус, или Сила любви», «Цирцея», «Амфитрион», «Распутник» («Дон-Жуан»), «Дон-
Кихот», «Мальтийский рыцарь», «Эдип», «Тимон Афинский», «Бондука, или Английская героиня» и т. д. и т.
73
д. Трагедии, комедии, пьесы по известным романам, переделки Шекспира, античных драматургов,
всевозможные другие адаптации - «едва ли не все, что могло идти на сцене в эпоху Реставрации, так или иначе
снабжалось музыкой - и Пёрселл часто писал ее, невзирая при этом на качество пьесы и свободно поднимаясь
над ее уровнем.
Судьба английского музыкального искусства после Пёрселла не раз служила и еще продолжает служить
темой для обсуждения в научной литературе. История английской музыки не оборвалась на Пёрселле, но у
него не было сколько-нибудь достойных продолжателей. Вместе с тем блистательно работавший в Англии
Гендель в какой-то мере опирался на его творческое наследие. И при Генделе, и в дальнейшем на родину
Пёрселла устремлялись крупнейшие европейские артисты; в Лондоне помимо многих десятков иноземных
композиторов выступали Глюк, Гайдн, Моцарт. Английская мысль о музыке была очень значительна в XVIII
веке. Тем более парадоксальным представляется состояние музыкального творчества в стране, уже владевшей
богатыми музыкальными традициями и только в недавнем прошлом выдвинувшей своего великого художника.
Нередко высказываются суждения о том, что крайности пуританского движения подорвали основы
профессионального музыкального развития в Англии или что эпоха Реставрации, в свою очередь, не
способствовала процветанию серьезного национального искусства. Но само появление Пёрселла, казалось бы,
снимает эти доводы! В. Дж. Конен в названной нами монографии развивает соображения о том, что отсутствие
в Англии таких форм придворной культуры, какие существовали тогда в итальянских и даже немецко-
австрийских центрах, помешало на первых этапах развитию оперного искусства, для которого не нашлось, так
сказать, материальной основы: поэтому, мол, и Пёрселл как оперный композитор не смог создать творческой
традиции. Однако автор «Дидоны и Энея» как музыкант и вне оперы не нашел крупных последователей в
своей стране. Не значит ли это, что множество причин действовали в одном направлении и именно в сумме
своей они оказались непреодолимыми?
По всей вероятности, и антицерковные действия пуритан, и духовная атмосфера эпохи Реставрации, и
«обуржуазивание» общественного строя (особенно после свержения династии Стюартов Вильгельмом
Оранским в 1688 году) - все это не слишком стимулировало истинный подъем музыкального творчества и
последовательный рост творческих сил. На много лет Пёрселл остался последним великим музыкантом
Англии. Он был одинок в искусстве своей страны: рядом не нашлось ни одного «соизмеримого» по значению
художника. Он умер очень рано: всего тридцати шести лет. В его мировосприятии было сильно чувство
трагического. Думается, что еще при жизни Пёрселла назревала катастрофа: его оригинальное, чудесно
одухотворенное искусство было обречено на историческое одиночество. А дальше в духовной культуре
Англии, рано и смело вступившей в эпоху Просвещения, поднялись творческие силы, для которых важнее
всего было осознать, провозгласить, сформулировать, отстоять, противопоставить или наглядно показать,
проакцентировать, разоблачить, высветить... Художественная литература, публицистика, эстетика, живопись
полнее и легче удовлетворяли этим сильнейшим потребностям времени, нежели музыка с ее образной
спецификой: ей пришлось отступить. Пёрселл был забыт надолго.

МУЗЫКАЛЬНЫЙ ТЕАТР В ИСПАНИИ

Истоки испанского музыкального театра XVII века уходят в прошлое. Мы знаем, как значительно было в
XVI столетии творчество крупнейших испанских полифонистов, близких к римской школе, как интенсивно
развивалось искусство испанских композиторов-органистов. По иному пути шли тогда представители более
мелких жанров светской музыки. Это был менее заметный, скромный, но вполне самостоятельный путь
формирования национального искусства на основе бытовых музыкально-поэтических форм. Неоспоримое
значение на таком пути приобрело уже в XVI веке тяготение музыки к театру и театра к музыке... С одной
стороны, музыкально-поэтические формы, театрализуясь, превращались в небольшие спектакли. С другой -
развитые театральные представления включали в себя бытовую музыку - вильянсикос, испанские танцы.
Начало этому было положено еще на рубеже XV и XVI веков Хуаном дель Энсиной в его эклогах и
репрезентасьонес. В XVI веке за ним последовали поэт Лукас Фернандес и драматург Хиль Висенте.
Фернандес еще в 1510-х годах положил на музыку свои «Диалоги для пения» в виде небольших сценок с
мелодиями популярных вильянсикос и с элементами музыкальной декламации под инструментальное
сопровождение. Хиль Висенте (родом португалец, писавший на кастильском языке) ввел музыку в большие
феерические спектакли, весьма точно обозначив ее участие в драме. Сама музыка не сохранилась. Но по
указаниям автора и на основе имеющихся сведений о составе исполнителей (певцы, ансамбль арф, виуэлы и
другие), потребных для такого рода постановок, можно судить о значительной роли музыки в спектаклях
Висенте. Во всяком случае, в итоге его деятельности (ум. ок. 1536 года) за музыкой было упрочено ее место в
испанском драматическом театре: со временем вставные музыкальные ансамбли в начале пьес и балеты в
финалах стали традиционными.
74
 Постоянно интересовался музыкой и драматург Д. С. де Бадохос, уделивший ей большое внимание в
своих пьесах (1554).
Развитие светского театра в Испании затормозилось в период Контрреформации Инквизиция
преследовала театр. В список запрещенных книг попали некоторые сочинения Энсины и почти все
произведения Висенте. И в то же время в духовных представлениях явно усилилась тяга к музыке, к танцам,
словно не находившая себе выхода в чисто светском искусстве. В 1561 году в Мадриде было издано весьма
своеобразное произведение Петро Суареса де Роблеса «Танец о рождении Иисуса Христа в пасторальной
манере». Пьеса исполнялась в храме: пастухи танцевали под звуки труб и других инструментов, ангелы пели
вильянсико.
Так или иначе музыка вошла в театр и он уже не расставался с ней. Крупнейшие драматурги, создавшие
мировую славу испанского театра. Лопе де Вега и. Кальдерон не только вернули музыке ее место в светских
представлениях, но и всемерно углубили ее значение. Начиная с драматургии Лопе де Вега (1562-1635)
испанская драма во всех ее разновидностях так Тесно соединяется с музыкой, что различие между любым
драматическим спектаклем и особым музыкально-театральным жанром - сарсуэлой не всегда легко уловить.
Во всяком случае одно не подлежит сомнению: испанский театр с тех пор носит более синтетический характер,
нежели, например, итальянский, и если сарсуэла - еще не опера, то испанская драматургия в целом больше
тяготеет к музыке, чем итальянская и даже французская того времени.
Трудно выделить в XVII столетии только определенные драматические жанры, для которых была бы
характерна связь с музыкой. Наряду с крупными образцами драматургии, включавшими музыкальные номера,
развивались малые музыкально-театральные жанры, театрализованные песни (tonos, tonadas) и возникла
сарсуэла - новый, развитой и синтетический музыкальнотеатральный жанр. Порой эти жанровые
разновидности как бы смыкаются - грань между ними может быть и размыта.
Что касается сарсуэлы, то она первоначально возникла как придворное представление с музыкой и
получила свое название от имени королевского замка (La Zarzuela). К типу сарсуэлы относится спектакль по
пьесе Лопе де Вега «Лес без любви», поставленный в 1629 году в королевском дворце в Мадриде. Музыка его
не сохранилась. Однако известно, что она занимала в пышном представлении важное место. В посвящении
этой пьесы, когда она издавалась, Лопе де Вега писал, что его стихи являются наихудшей частью произведения
- так он расценил сарсуэлу в целом. Спектакль действительно отличался большой постановочной сложностью,
декоративностью (аллегорический пролог, сценические превращения, требовавшие мгновенной смены
декораций). Машинно-сценической частью управлял опытный флорентийский специалист Косме Лотти,
который, можно думать, был тогда в курсе постановочных новшеств молодой итальянской оперы. Оркестр
оставался невидим для публики, и его участие в спектакле имело большое выразительное значение. Судя по
характеру текста, пение чередовалось с диалогами. Сам Лопе де Вега назвал свою пьесу «Эклогой», по-
видимому не придавая ей значения особого театрального жанра.
Об участии музыки в пьесах Кальдерона (1600-1681) можно судить полнее. Многие из них по существу
являются сарсуэлами. Так, Кальдерон назвал свою пьесу «Фалернский сад» (1629) «Празднеством сарсуэлы»
(«Fiesta de Zarzuela») с музыкой Хосе Пейро. Но и в других случаях, даже не называя произведение сарсуэлой,
испанский драматург с большой тщательностью указывает, где и какая должна звучать музыка - вокальная или
инструментальная. В некоторых случаях это, видимо, была еще музыка старинной традиции - мадригально-
полифонической. Но ей по ходу действия порой придавался глубокий психологический смысл, она могла
договаривать то, о чем умалчивали герои, раскрывать скрытое и углублять сказанное. Так, в двух пьесах
Кальдерона, в «Чудесном волшебнике» и в комедии «Дать все - и ничего не отдать», музыка, звучащая за
сценой, должна раскрыть те чувства героев, о которых они сами не решаются говорить (любовное очарование,
признание в любви). В обоих случаях, однако, имя автора музыки осталось неизвестным. Зато мы знаем, что
аналогичную музыку к пьесе Кальдерона «И Амур не свободен от любви» написал испанский композитор и
«королевский арфист» Хуан Хидальго. Здесь эта музыка тоже не носит оперного характера: она дополняет и
раскрывает драму своими средствами, но не драматизирована по форме изложения. Например, скрытый за
сценой хор должен выразить чувства влюбленной Психеи, подходящей к спящему Амуру, пока она сама еще
не высказала их.
В отдельных случаях музыка в пьесах Кальдерона приобретала почти оперный смысл. В 1660 году при
мадридском дворе было поставлено «Празднество сарсуэлы» Кальдерона под названием «Одним лишь взором
ревность убивает» с музыкой того же Хуана Хидальго, которая охватывала весь текст пьесы. Однако это
скорее редкое исключение. Последовательного развития такой тип музыкального театра в Испании XVII века
не получил, и для сарсуэлы всегда оставались характерными большие словесные диалоги.
Кальдерон создал немало сарсуэл различного содержания - комедийных, мифологических, историко-
географических. К числу сарсуэл у него относят пьесу «Пурпур розы» (о Венере и Адонисе), эклогу «Эхо и
Нарцисс», «Мост в Монтибле» (из времен Карла Великого) и целый ряд других произведений. Одна из сарсуэл
75
Кальдерона «Любовь - величайший восторг» была очень пышно поставлена в специально воздвигнутом для
нее театре на пруду в мадридском королевском парке. Во время спектакля поднялась такая буря, что
присутствующим в театре на воде грозила опасность: поднялась паника, и спектакль пришлось прекратить.
Кальдерон любил сарсуэлу, понимая как связана она своими корнями с традаициями испанского
народного искусства, хотя и существует при дворе. В прологе к его «Лавру Аполлона» («Празднество
сарсуэлы») выступает сама Сарсуэла как аллегорический персонаж. Она спорит с нимфами и хорами
придворных, уверяя их, что ей, «сельской жительнице», несмотря на скромное происхождение, суждено
победить «церемонии и напыщенность» в театре.
Участие музыки в драматических спектаклях утверждается в XVII веке как черта национального
испанского театра. Произведения других испанских драматургов (Тирсо де Молины, Аларкона-и-Мендосы и
иных) тоже нередко ставятся с включением музыкальных номеров.
Во время Кальдерона наряду с его сарсуэлами в театре ставились и сарсуэлы других авторов. Так, до
1644 года была исполнена сарсуэла «Любовь творит чудеса» Луиса Белеса де Гуевары с музыкой того же
Хуана Хидальго. Среди музыкальных номеров ее - и речитативы, и арии, первые сохранившиеся образцы
испанской сценической музыки нового стиля (мелодия с basso continuo).
К середине XVII века участие музыки в спектаклях настолько расширилось, что к некоторым
драматическим постановкам привлекались все музыканты Королевской капеллы. Чуть ли не в каждой пьесе
содержались сольные и хоровые номера, инструментальная музыка, балеты. Вошло в обычай открывать
спектакль вокальным квартетом (так называемый cuatro de empezar), иногда с сопровождением арфы и виуэлы.
Традиционными стали музыкальные номера в прологе, например народная песня - сегидилья, музыкальные
интермедии в антрактах, балеты в финалах или фарсах, заключавших спектакль. Даже тексты для этих номеров
могли быть вводными и заказывались особым авторам.
Распространение сарсуэлы и других видов спектаклей с музыкой не ограничилось Мадридом. В
Валенсии, Барселоне, Вальядолиде сарсуэла стояла ближе к народно-бытовым жанрам, была свободна от
придворной зависимости. Рядом с сарсуэлой в Испании развивались и другие, более мелкие музыкально-
театральные или театрализованные жанры: небольшие комические интермедии, балетные пьески (описанные
еще в «Дон-Кихоте»), характерные театральные песни - tonados. Среди тонад встречаются очень живые
сценические песни - более игрового склада, чем в сарсуэле. К концу XVII века относится, например, песня о
борьбе Дон-Кихота с ветряными мельницами.
Среди представлений с музыкой большой известностью пользовались в Испании XVII века так
называемые auto sacramentales, духовные пьесы с музыкой символико-аллегорического типа, обычно
разыгрывавшиеся под открытым небом перед собравшейся толпой. Этот же обычай существовал и в Риме, где
порой даже оперные спектакли вывозились таким образом на площадь, Вообще римский театр в некоторой
степени был связан с испанским. Кардинал Роспильози, как известно, перенес в Рим отдельные черты
испанской комедии. Правда, итальянская опера в XVII веке не импортировалась в Испанию. Но
постановочный стиль римской оперы, трактовка хора в ней, ее католическая ориентация и - вопреки ей -
народное начало родственны испанскому театру того времени.
Историю сарсуэлы завершают в XVIII веке уже не столько поэты или драматурги, сколько крупные и
опытные испанские музыканты. Среди поэтов выделяется лишь Франсиско Бансес Кандамо (1662-1709) из
Астурии, особенно охотно культивировавший форму сарсуэлы. К числу сарсуэл он отнес у себя и «Неистового
Роланда», и комедии, и пасторали («Чудовище ревности и любви»), и пьесу «Австрийцы в Иерусалиме». Таким
образом, сарсуэла на этом этапе не зависит от литературно-драматического жанра, а фигурирует в Испании как
тип спектакля - синтетического, с большим участием музыки.
Крупнейшие композиторы сарсуэлы в XVIII веке уже не упускают случая ставить свои имена на
партитурах. Теперь они в первую очередь, а не драматурги, представляют сарсуэлу. Наибольшую славу
снискали в этой области Себастьян Дурон и Антонио Литерес - оба высокопрофессиональные композиторы,
авторы крупных духовных сочинений и музыки для театра. Дурон родился в Бриуэге, с 1691 года был
королевским капельмейстером и директором театра в Мадриде, находился под личным покровительством
Карла II и эмигрировал во Францию при вступлении на испанский престол Бурбонов. Во Франции Дурон и
умер. Художник с яркой национальной самобытностью, Дурон пользовался в свое время европейской
известностью. В свои сарсуэлы, как и в фарсы и тонады, Дурон смелее, чем кто-либо до него, вносит свежий,
оригинальный мелодико-ритмический склад народного искусства. Особенно хороши у него острые,
своеобразные танцевальные ритмы. Он не только пишет музыку к сарсуэлам в стихах («Очарованный лес
любви» на текст А. де Заморы), но и создает сарсуэлы в прозе, что было тогда ново. Одна из таких сарсуэл уже
названа им «сценической оперой»: музыка ее написана для четырех голосов, хора и инструментального
ансамбля из струнных и труб. Младший современник Дурона Литерес (умерший не ранее 1752 года) с еще
большей определенностью устремляется от сарсуэлы к опере. Так, он ставит в 1710 году в королевском дворце
76
сарсуэлу «Ацис и Галатея» (по поэме Хосе де Каньизареса), а затем пишет просто «гармоническую оперу в
итальянском стиле» под названием «Стихии» («Los elementos»). В сарсуэле «Ацис и Галатея» арии уже по-
оперному развиты, не лишены виртуозности, но очень выразительны, изящны.
Однако значение сарсуэлы в XVIII веке быстро заслоняется в Испании нахлынувшей сюда итальянской
оперой. Опера seria как международный тип праздничного придворного спектакля торжествует свою. победу и
в Мадриде, где оперные постановки занимают прежнее место национальной сарсуэлы. Итальянские певцы
приобретают неограниченное влияние в испанской столице. Знаменитейший во всей Европе певец-кастрат
Фаринелли становится полномочным министром Карла V. Перспективы создания национального оперного
искусства, уже, казалось бы, недалекие, отодвигаются на неопределенное время.

ПЕСНЯ, ОРАТОРИЯ И ОПЕРА В ГЕРМАНИИ

Для немецкой музыкальной культуры XVII век был временем тяжелых испытаний. Тридцатилетняя
война (1618-1648) внесла чувство трагизма в мировосприятие немецких художников. И еще долго после нее
всеобщее разорение, материальный упадок, раздробленность, духовная опустошенность не только всемерно
омрачали жизнь общества, но так или иначе постоянно сказывались в развитии его культуры и в содержании
искусства. После войны население империи сократилось почти в три раза. Опустели многие разоренные
города. Бюргерство утрачивало ранее завоеванное значение под натиском феодальной реакции. Положение
крестьянства становилось невыносимым. Вопиющий разрыв между уровнем жизни правящей верхушки в
различных частях страны и существованием широких народных масс производил поистине потрясающее
впечатление на мыслящих современников, порождал в искусстве образы страшные, гневно-сатирические,
гротесковые, трагические.
Вдобавок ко всему в стране были подорваны основания какого бы то ни было национального единства.
После войны раздробленность Германии на множество самоуправлявшихся княжеств, курфюршеств,
епископств была закреплена Вестфальским мирным договором. Каждый немецкий властитель, независимо от
масштабов своих владений, мог считать себя «абсолютным монархом» в их пределах. К концу столетия взоры
таких немецких князей все чаще обращались к Версалю, находя в резиденции Людовика XIV завидные
образцы для подражания. Степень провинциализма была, конечно, в различных немецких культурных центрах
далеко не одинаковой в XVII веке. Вена, Мюнхен, Дрезден, Штутгарт выделялись как княжеские резиденции с
высокоразвитой музыкальной культурой, с оперными театрами и значительным количеством приглашенных
иностранных музыкантов. В огромном большинстве немецких городов главной фигурой музыкальной жизни
был крупнейший из местных церковных органистов.
Для судеб немецкого музыкального искусства немаловажной оказалась в XVII веке различная
культурная ориентация, с одной стороны, католических, с другой - протестантских центров. Католические
резиденции охотнее завязывали отношения с Италией (Римом, Венецией), приглашали иностранных артистов,
поддавались европейской моде и влиянию итальянской оперы в частности. Поскольку зависимость
музыкальной культуры от княжеского двора или от церкви в Германии была не меньшей, если не большей, чем
в других европейских странах того времени, - художественная «политика» светских или церковных
властителей не могла не влиять на уровень и направление музыкальной жизни того или иного немецкого
центра. Католические резиденции способствовали известной «космополизации» музыкальных вкусов и в ряде
случаев недооценке отечественных кадров. Вместе с тем в Вене или в Дрездене немецкие музыканты могли
расширять свой кругозор, соприкасаясь с представителями искусства других стран, близко знакомясь с их
произведениями. Некоторые немецкие мастера и сами складывались в опоре не только на отечественные
традиции, но и на опыт итальянского (Г. Шюц) или французского (композиторы конца XVII века) искусства.
Отдельные из них получали или завершали свое образование в Италии.
Большое количество немецких музыкантов было связано в XVII веке с церковью (органисты,
руководители капелл, певцы, исполнители на различных инструментах). И в этом отношении судьба их
складывалась неодинаково в зависимости от католической или протестантской церкви. Протестантские центры
оказывались в итоге более прогрессивными: в церковной музыке прочнее была связь с народными истоками
(через протестантский хорал), меньше действовали итальянские влияния, глубже разрабатывались местные
традиции органного искусства. Если на торжественной закладке собора в Зальцбурге (1628) звучала пышная
двуххорная месса Орацио Беневоли для 48 голосов - своего рода монстр католического многохорного письма,
то для протестантских церквей было характерно звучание органа под руками крупного исполнителя и
композитора и исполнение хорала всей общиной.
Со временем в некоторых немецких городах стало заметно новое оживление музыкальной жизни в
кругах бюргерства, зародились новые формы музыкальных содружеств (так называемые collegii musici)
сначала в Гамбурге, Любеке, затем и дальше. Это возымело существенное значение для развития концертной
77
деятельности. До уровня концертов постепенно поднялось и музицирование в церкви, когда виднейшие
композиторы-исполнители собирали в ее стенах увлеченную городскую аудиторию. Это хорошо известно на
примерах старших современников Баха, органистов Дитриха Букстехуде в Любеке, Иоганна Пахельбеля в
Нюрнберге (и других городах), Георга Бема в Люнебурге, Адама Рейнкена в Гамбурге.
Как ни тягостны были исторические условия для большинства немецких музыкантов в XVII веке, сколь
провинциальными ни были по жизненному укладу многие немецкие города, как ни бедствовали широкие слои
населения в Германии, нужно признать, что немецкое музыкальное искусство прошло большой и
значительный путь от XVI к XVIII веку. Не все на этом пути было замечено современниками, не все оценено
по достоинству, не всегда действовали законные критерии при сопоставлениях немецкого искусства,
например, с итальянским. Но для своей страны немецкие музыканты XVII века сделали очень много, особенно
в области духовной и инструментальной музыки. Именно они в большой мере подготовили почву для Баха,
который стал наследником всего лучшего в немецкой музыкальной культуре и вместе с тем крупнейшим
художником мира, самостоятельно обобщившим творческий опыт различных национальных школ.
Среди множества немецких мастеров XVII века, достаточно интересных, инициативных, ищущих, особо
возвышается крупнейшая фигура Генриха Шюца, композитора подлинно европейского масштаба, достойного
встать рядом с Монтеверди и Пёрселлом. Подобно Монтеверди Шюц не может быть назван типичным
явлением времени в своей стране, ибо его искусство долго остается уникальным для нее. Но в большом
масштабе музыкального развития творчество Шюца находится на магистральном пути от классической
полифонии XVI века и поисков нового стиля в начале XVII к эпохе Баха - Генделя.
Хоровая полифония, бытовая песня и первые шаги в создании оперы, новые органно-клавирные формы и
открытия в области ранней оратории, зарождение оркестровой сюиты и особый склад скрипичной музыки - все
представляет интерес в творчестве немецких композиторов XVII столетия. Не следует забывать также, что
немецкая мысль о музыке развивалась достаточно интенсивно, особенно в начале столетия (до Тридцатилетней
войны) и к концу его. Появление в 1615-1619 годах трехтомного труда Михаэля Преториуса
(латинизированная фамилия Шульца) «Syntagma musicum» было своего рода событием. В 1650 году в Риме
вышли два огромных фолианта «Musurgia universalis» известного немецкого естествоиспытателя Атаназиуса
Кирхера, который рассматривал музыку умозрительно с точки зрения филологической, арифметической,
геометрической, симфонической, органической и т. д., то есть в свете различных наук. Значительно позднее, в
1690 году была опубликована книга Вольфганга Принца «Историческое описание благородного певческого и
звукового искусства» - первый в Германии опыт создания истории музыки. * ( * 12 См. об этом в кн.: История
европейского искусствознания. От античности до конца XVIII века. М., 1963, с. 171-175; Музыкальная
эстетика Западной Европы XVII-XVIII веков. М., 1971, с. 157-223).
Вокальные жанры, связанные со словом или со словом и сценическим действием, развивались в
немецких условиях XVII века с преобладанием духовной тематики, оратории над оперой, духовных хоровых
сочинений над светской лирикой. И все же именно в XVII веке новые формы лирики, связанные с
повседневным, по преимуществу бюргерским бытом, постепенно складываясь, получили свое развитие у
немецких мастеров. Для истории немецкой музыкальной культуры это было немаловажно, поскольку народно-
песенные традиции с XVI века лежали в основе мелодий протестантского хорала, который в свою очередь
определил многое в мелодическом складе духовных хоровых и органных сочинений немецких композиторов,
включая, разумеется, Баха. То наряду с протестантским хоралом – духовной песней - в XVII столетии
зарождается и получает распространение лирическая светская песня, означает своего рода перелом в
художественном сознании современников, соответствующий, кстати сказать, процессам, характерным для
немецкой поэзии той поры.

ПЕСНЯ
Если в XVI веке развивалась в Германии песня-хорал, полифоническая песня-мотет и одноголосная
народно-бытовая песня, то в XVII веке было положено начало истории светской лирической песни для голоса с
инструментальным сопровождением - того нового жанра, который оказался чрезвычайно перспективным
(Шуберт!). На первых порах немецкая вокальная лирика формировалась еще под известным влиянием хорала и
отчасти итальянской оперной монодии, но важнее всего становилась для нее народно-мелодическая основа.
Остается ли песня бытовым, «домашним» родом искусства или подвергается влияниям итальянской кантаты (в
конце столетия), все равно она имеет в стране большое художественное значение и в дальнейшем определяет
даже облик раннего немецкого зингшпиля.
В XVII веке выдвинулись, как известно, крупные немецкие поэты-лирики: Якоб Беме, Пауль Герхард,
Пауль Флеминг. И параллельно им появилось множество песенных композиторов-лириков, образовавших
затем даже свои творческие школы в различных немецких городах. Главного внимания здесь заслуживают в

78
первую очередь три имени: Иоганна Хермана Шайна, Генриха Альберта и Адама Кригера как художников,
определивших первый расцвет светской вокальной лирики нового стиля.
В начале XVII столетия немецкая бытовая песня еще сохраняет связь с хором, но в сравнении с хоровым
полифоническим письмом XVI века в ней выступает мелодическое начало как начало лирическое, причем
обнаруживается безыскусственность замысла, непосредственность чувства. Среди мадригалов, вилланелл,
духовных концертов Шайна (1586-1630) выделяется его сборник трехголосных немецких песен «Лесная
музыка» («Musica boscareccia», три части, 1621-1628, название дано в подлиннике итальянское). На примерах
этих произведений видно, как из хоровой бытовой песни рождается новая форма вокальной лирики - сольная
песня с сопровождением. Сам автор, предназначая свои песни для исполнения в дружеском кружке любителей,
указывает в предисловии, что их можно исполнять как угодно: 1) петь a cappella трехголосным хором, 2) петь
лишь два верхних голоса, а нижний поручать какому-либо инструменту, 3) петь только один верхний голос,
средний играть на скрипке, нижний - на другом струнном инструменте, 4) петь верхний голос с
сопровождением клавесина - как по цифрованному басу. При всем различии музыки, в этом есть нечто общее с
практикой исполнения итальянских мадригалов в конце XVI века, когда певец выделял лишь верхний голос, а
остальные игрались на инструменте или инструментах. Песни Шайна очень просты, куплетны. Преобладает в
них любовно-лирическая тематика, нередко встречаются пасторальные, буколические тексты, реже шуточные
(например, подражание курице, петуху). Музыкальной основой их чаще всего является выразительная мелодия
верхнего голоса, которой придается именно лирический, несколько чувствительный смысл, как это заметно в
песне о «ясных глазках Филлис».
Стилевой перелом, наметившийся у Шайна, определяет и творчество замечательного немецкого
песенника Альберта (1604-1651), положившего начало развитию сольной немецкой песни. Как автор песен,
поэт и композитор одновременно Альберт пользовался в свое время большой известностью. Церковный
органист, ученик великого Шюца в Дрездене, он писал в основном вокальную музыку (в частности, для
театра). Песня была для него главной областью творчества - песня, тесно связанная с бытом, обращенная ко
всем «друзьям музыки» (как сказано в авторском предисловии к сборнику песен). Между 1638 и 1650 годами
Альберт выпустил в Кенигсберге (где он с 1631 года жил и работал) восемь сборников песен, содержавших
сольные и хоровые произведения на светские и духовные тексты. Основное содержание текстов -
бесхитростная любовная лирика. Она получает в музыке новое - уже чисто лирическое - выражение: Альберт
пишет сольные песни для голоса и basso continuo. Его мелодика развивается из народно-песенных истоков,
лишена всякой отвлеченности, свежа и реальна, стройна и законченна (ясное членение на фразы, квадратность
структур).
Наконец у Кригера (1634-1666) немецкая песня достигает первой вершины своего развития. Сохраняя
здоровые связи с народно-песенной почвой, песни Кригера носят уже более заметный отпечаток творческой
индивидуальности автора, как будто под руками мастера приобретают новый художественный облик. Кригер
тоже был органистом (в Лейпциге и Дрездене). От своего замечательного учителя Самюэля Шайдта в Галле он
наследовал крепкие профессиональные традиции. Безвременно умерший художник, он сосредоточил
творческие интересы в жанре песни (Кригер, как и Альберт, называл свои песни «ариями»). Круг песенной
тематики Кригера, оставаясь бытовым, все же расширился: он писал песни и любовно-лирические, и
студенческие, и застольные, и духовные. Тексты он тоже сочинял сам - и очень удачно. Его песня выходит за
область пасторалей и аллегорий и говорит простым и свежим поэтическим языком. Мелодии Кригера полны
очарования и заставляют местами думать о Шуберте. Кригер расширяет рамки куплетной песни, иногда вводит
в нее речитативные элементы или фиоритуры, не нанося ущерба простоте и органичности формы.
Предназначая свои песни для исполнения в студенческой, дружеской или домашней компании, он, как и
некоторые другие авторы, присоединяет к вокальным куплетам инструментальные ритурнели для четырех-
пятиголосного домашнего ансамбля.
Если у Кригера художественная трактовка немецкой бытовой песни не нарушала ее национального
своеобразия, то у других композиторов второй половины и особенно конца столетия все чаще проявлялось
тяготение от песни к арии, к кантате по итальянским образцам. Как только немецкая песня из бытовой
превращалась в «концертную», так немецкие авторы легко попадали в зависимость от итальянского ариозного
стиля, весьма влиятельного в их стране. К началу XVIII века ария и кантата на время заслонили собственно
песню. Это не было случайностью: подобную судьбу испытала и молодая немецкая опера.

ОРАТОРИЯ И ДРУГИЕ ДУХОВНЫЕ ВОКАЛЬНЫЕ ЖАНРЫ.

ГЕНРИХ ШЮЦ
Немецкая оратория складывалась и развивалась в XVII веке несколько иначе, чем итальянская, и, в
отличие от оперы, долго не зависела от итальянских образцов. Главным видом оратории стали в Германии того
79
времени пассионы, или «страсти христовы», происхождение которых связано со старыми, еще
средневековыми традициями, а непосредственно подготовлено рядом явлений в церковной музыке XVI века. *
(* Пассионы не всегда принято включать в общее понятие оратории как жанра. Однако по своему
происхождению и особенно в своем зрелом виде пассионы являются тематически определенным видом
оратории). Пассионы сформировались на основе евангельского текста, повествующего о крестных страданиях
и смерти Иисуса Христа. Соответствующие главы евангелий в христианской церкви положено читать на
страстной неделе, когда в богослужении идет речь о событиях, связанных со «страстями», то есть с распятием
Христа. Сначала весь текст евангелия читался нараспев, в определенной манере традиционного церковного
псалмодирования; затем, со временем, появилась тенденция внятно отделять слова Евангелиста, слова Иисуса
и слова других персонажей, дабы текст отчетливее доходил до слушателей. Еще позднее различные части
текста были распределены между несколькими голосами (Евангелист - тенор, Иисус - бас и т. д.). Таким
образом возникло диалогизированное исполнение евангельского текста.
Для истории немецких пассионов существенна деятельность Иоганна Вальтера, который, как известно,
входил в круг Лютера и стал одним из первых композиторов-протестантов. Вальтер работал в 1530-х годах
именно над немецкими «страстями», в которых псалмодирование надлежало соединить с живым немецким
языком. Это относится к партиям Евангелиста, Иисуса, Петра, Иуды и т. д. Все же общие реплики (учеников
Христа, толпы) Вальтер поручал хору в простом изложении. Его пассионы получили большую известность,
были изданы и переиздавались позднее.
На практике при исполнении немецких пассионов нередко в начале и в конце евангельской истории
звучал хорал.
Наряду с этим простым, хорально-диалогическим видом «страстей», в XVI веке возник и другой их вид,
связанный с развитием высокопрофессиональной церковной музыки: весь евангельский текст становился
основой хоровых фрагментов a cappella в классическом мотетном стиле. В известной мере такое
сосуществование различных видов пассионов аналогично двум видам ранней оратории в Италии: более
простого, связанного с лаудой, и более сложного, латинского, тоже «мотетного». Мотетные пассионы во
второй половине XVI века создавали и немецкие композиторы - Иоахим Брук, Якоб Галлус и другие.
В XVII столетии это первичное разграничение видов «страстей» постепенно стирается за счет
соединения псалмодической речитации и хоровых номеров, введения сопровождающих инструментов и т. д.
Иными словами, от первоначального следования за евангельским текстом без какого бы то ни было участия
композитора пассионы развивались сначала по двум различным руслам - диалогизации и мотетного письма, а
затем, преодолев эту переходную стадию, все более становились собственно творением музыканта.
С наибольшей ясностью это видно на примере Генриха Шюца. В его пассионах еще сохраняется прямая
близость к псалмодированию, скупое, лаконичное хоровое изложение - и тем не менее они становятся
духовной музыкальной драмой, подлинно авторским созданием. В «Рождественской истории», то есть в
оратории на тему рождества, Шюц еще шире раздвигает художественные рамки духовной драмы, вводя
свободные музыкальные «интермедии» в евангельский текст.
Значение Шюца, конечно, не ограничивается областью пассионов или оратории в целом; его
творчеством, по существу, охвачена вся проблематика немецкого музыкального искусства с выделением
самого центрального, самого специфического в ней, однако без какого бы то ни было равнения на средний
уровень композиторства в Германии того времени. Решительное преобладание в творчестве Шюца духовной
тематики и постоянное обращение к жанрам духовной музыки обусловлено как его личными творческими
устремлениями, так и всей художественной атмосферой страны, питавшей эти устремления. Вместе с тем в
«духовных историях», в псалмах, в «священных песнопениях», в «маленьких духовных концертах», в
«священных симфониях» и других произведениях Щюца выражено новое мировосприятие, новое ощущение
жизни и, в неизбежной связи с этим, преобразуется внутреннее содержание духовной музыки, возникают
новые черты стиля. Мир образов Шюца приближается к. эмоциональному строю человека его времени,
обогащается драматизмом и теплотой лирики и, утрачивая сугубо внеличностный характер (что было
свойственно церковной музыке в прошлом), сохраняет, однако, строгость, объективность, серьезность
высокого искусства.
Историческое положение Шюца сложно (как и положение Монтеверди на переломе от одной
музыкальной эпохи к другой). Он вырос из национальных традиций XVI века и воспитывался на них, был
глубоко захвачен новыми течениями, шедшими из Италии с начала XVII века, и, неизменно продвигаясь
вперед, делал самостоятельные открытия на этом пути.
Долгая жизнь Шюца протекала в изменявшихся и трудных исторических условиях. Он был уже зрелым
человеком и опытным музыкантом, когда началась Тридцатилетняя война, не прекращал творческой
деятельности в ее годы и прожил еще почти четверть века по ее окончании, создав тогда крупнейшие свои
сочинения.
80
 Родился Генрих Шюц столетием раньше Баха - 14 октября 1585 года в Кестрице (Тюрингия); в детском
возрасте вместе с родителями переехал в Вайсенфельс, где они содержали гостиницу. Однажды пение
подростка случайно услышал ландграф Мориц Гессенский, остановившийся проездом в гостинице. Большой
любитель музыки, просвещенный человек, он сразу оценил музыкальные способности мальчика и, преодолев
сопротивление его родителей, взял к себе в придворную капеллу. С 1599 года юный Шюц находился в Касселе,
где получил хорошее общее образование в местном учебном заведении для благородного юношества (так наз.
Collegium Mauricianum), а также занимался музыкой под руководством Г. Отто, возглавлявшего графскую
капеллу. Смолоду Шюц проявил не только отличные способности к наукам, но и рвение в занятиях. Успешно
окончив юридический факультет университета в Марбурге и получив звание доктора права, он, видимо, еще
колебался в выборе специальности. Но покровительствовавший ему граф, не желая упускать своего музыканта,
предложил ему отправиться в Италию для дальнейших занятий искусством и взялся субсидировать его. В 1609
году молодой и хорошо образованный Шюц (овладевший французским языком, греческим и латынью,
начитанный в богословии) стал одним из последних учеников крупнейшего венецианского мастера Джованни
Габриели, которому оставалось жить недолго.
В Италии тех лет Шюц имел возможность отлично ознакомиться с высшими достижениями церковной
хоровой музыки в итоге Ренессанса {венецианская школа, традиции Палестрины, наследие нидерландцев),
постигнуть тонкое и в ту пору часто изысканное искусство мадригала, а также услышать что-либо о новом
стиле «dramma per musica» (представленном тогда творениями Пери, Каччини, Гальяно и двумя операми
Монтеверди). В 1611 году Шюц опубликовал в Венеции сборник мадригалов (19 произведений на итальянские
тексты). Как явствует из дальнейшего, итальянские впечатления и занятия у Джованни Габриели оставили
глубокий след в творческом сознании Шюца.
Возвратившись в Кассель, Шюц не сразу нашел себя и сделал выбор дальнейшего пути. Одно время он
посещал занятия в Лейпцигском университете (1612). Затем получил должность придворного органиста в
Касселе у Морица Гессенского, а оттуда его постепенно «переманил» в Дрезден саксонский курфюрст Иоганн
Георг, сначала пригласивший Шюца на время в свою капеллу, затем задержавший его еще на «пару лет» и
наконец совсем оставивший в 1617 году у себя во главе большой капеллы. До глубокой старости Шюц
оставался придворным капельмейстером саксонского курфюрста. Это не значит, что жизнь его шла ровно и
условия ее не изменялись. Хотя Саксония пострадала в военные годы не столь сильно, как многие другие части
страны, все же тяготы времени, материальные затруднения курфюршества, да и общий моральный гнет
длительного междоусобия сказались и в Дрездене, отразившись, в частности, на положении придворной
капеллы.
Саксонский курфюрст Иоганн Георг I был личностью малопривлекательной. В своих увлечениях
музыкой, в страсти к устройству пышных музыкальных празднеств он был не лишен тщеславия чувства
соперничества. Капелла курфюрста действительно была одной из самых лучших в Германии. Иоганн Георг
владел ценным собранием картин, покровительствовал драматическим труппам, приглашал в Дрезден
английских актеров с шекспировскими спектаклями. При всем том он был деспотичен, груб с подчиненными,
распущен в быту и безразличен к судьбам тех, кто ему служил. Сохранились многочисленные документы,
обличающие скаредность и равнодушие курфюрста в отношении музыкантов из той капеллы, которой он так
гордился перед почетными гостями.
Руководство придворной капеллой в Дрездене включало для Шюца большой круг обязанностей: он
отвечал за исполнение любых музыкальных произведений, проводил репетиции, занимался с отдельными
музыкантами, сочинял музыку для капеллы, формировал ее репертуар с учетом новейших течений и
требований моды, наблюдал за всей музыкальной жизнью при дворе, подбирал для нее кадры, заботился о
каждом из музыкантов, по мере надобности заступаясь за них перед курфюрстом. Сходные обязанности, как
мы уже знаем, нес Монтеверди при дворе герцога Гонзага в Мантуе. Положительной стороной пребывания
Шюца в Дрездене была возможность общаться со значительным кругом музыкантов (в том числе
приглашаемых в столицу Саксонии), посещать интересные спектакли, получать ноты новых произведений.
Шюц был бесспорно очень умен, обладал сильным характером и отменной выдержкой. Он пользовался
высоким уважением современников и умел сохранять чувство собственного достоинства в сомнительных
порою обстоятельствах придворного быта, был представителен и не лишен величия.
Находясь на придворной службе, Шюц, однако, получал возможность отлучаться из Дрездена, посещать
другие немецкие центры и даже выполнять работы для них. Приходилось ему по своим обязанностям
создавать произведения для исполнения за пределами Дрездена. Так было, когда дочь саксонского курфюрста
выходила замуж за ландграфа Гессен-Дармштадтского. Известно, что Шюц тогда создал свою единственную
оперу «Дафна» в 1627 году для придворного свадебного празднества в замке Хартен-фельс близ Торгау. В
основе либретто лежал текст Оттавио Ринуч-чини, уже использованный во Флоренции. Известный силезский
поэт Мартин Опиц перевел и несколько переработал этот текст. Музыка Шюца, к великому сожалению, не
81
сохранилась. Это тем более прискорбно, что «Дафна», вне сомнений, свидетельствовала об увлечении
композитора новым жанром и о нарастающем желании вновь выбраться в Италию.
Трудно переоценить значение для Шюца вторичного пребывания в Италии в 1628-1629 годах. Уже
десять лет в его стране шла изнурительная война, Шюц недавно овдовел, оставшись с двумя малолетними
дочерьми, курфюрст противился его отъезду - и все же композитор, несмотря ни на что, устремился в Италию,
куда его влекли доходившие в Саксонию слухи о развитии «нового стиля». Прибыв в Венецию, Шюц
познакомился с новыми сочинениями итальянцев, по достоинству оценил действительно наступившие
перемены в музыкальных вкусах и возымел намерение прилежно изучить новый стиль с возможной пользой
для себя. В те годы в Венеции, как известно, еще не было публичных оперных театров. Но Шюц мог общаться
с Монтеверди, мог знакомиться с оперными произведениями некоторых других авторов, мог присутствовать на
исполнении новых, музыкальных произведений в домах местной знати. Так или иначе он выполнил в Италии
свои намерения и хорошо узнал, что именно представляет собой новый стиль. Шюц не стал затем подражать
итальянцам, не сделался эпигоном Монтеверди (которого глубоко ценил), даже не писал больше опер, но пути
итальянской музыки всегда интересовали его, а в собственных сочинениях он по-своему ив ином музыкальном
контексте претворил закономерности нового выразительного стиля.
По возвращении в Дрезден Шюц продолжал исполнять обязанности руководителя придворной капеллы,
но довольно часто выезжал в другие города, а порой и надолго покидал Саксонию. Любопытно, что в 1638
году он написал балет (с пением, как тогда было принято) «Орфей и Эвридика», словно вновь подтвердив свой
интерес к итальянским сценическим источникам. Музыка его не сохранилась, как и музыка «Дафны». В 1640
году Шюц несколько месяцев провел в Ганновере: тоже руководил капеллой. Бывал он в Брауншвейге,
Мекленбурге и других немецких городах - всегда в связи с какими-либо музыкальными делами. Трижды
между 1633 и 1645 годами Шюц подолгу находился в Дании, в Копенгагене, где организовал придворную
капеллу и поставил при дворе свой аллегорический балет «Триумф Дании» в роскошном сценическом
оформлении. То были как раз годы упадка дрезденской капеллы, когда состав ее сильно сократился в условиях
войны, и саксонский курфюрст был не прочь отпустить на время своего незаменимого капельмейстера к
датскому двору и кстати потешить этим собственное самолюбие. В предисловии к первому сборнику
«Маленьких духовных концертов» (1636) Шюц упоминал о том, что из-за «постоянных бедствий войны»
музыка в его стране не только пришла в глубокий упадок, но в ряде мест и вообще перестала существовать.
Многократно в те годы обращался Шюц к курфюрсту Иоганну Георгу, пытаясь обратить его внимание на
нужды капеллы, на ее тяжелое материальное положение, на необходимость принять те или иные меры помощи
музыкантам, но по большей части безрезультатно.
С 1656 года курфюрстом Саксонии стал Георг II, который в своем увлечении искусством
покровительствовал по преимуществу итальянским музыкантам нового поколения.
До преклонных лет Шюц сохранял живой интерес к музыкальному искусству. Оставив после 70-ти лет
службу в Дрездене (но не порывая с капеллой), получив пенсию и звание старшего придворного
капельмейстера, он удалился в Вайсенфельс и продолжал принимать участие в делах, когда создавались новые
капеллы или требовалась другая помощь авторитетнейшего музыканта. С его именем связано развитие ряда
немецких композиторов младшего поколения. У него учились Генрих Альберт, Маттиас Векман, впоследствии
органист в Гамбурге, Иоганн Тайле, автор немецкой оперы и пассионов, и другие немецкие мастера. Не
оставлял Шюц, разумеется, и главного дела жизни: среди поздних сочинений есть его высшие достижения в
крупных музыкальных жанрах.
Судя по всему, что сохранила история о личности Шюца, его помыслы, занятия и интересы были
полностью сосредоточены на музыкальном искусстве, как на творческих проблемах, так и на повседневных
заботах о самом существовании музыки, об организации и росте музыкальных сил. Дожив до глубокой
старости, Шюц испытал тяжелые и глубокие потрясения, выпавшие на долю его страны, но не утратил ясности
ума, творческих сил и твердого самообладания. Было что-то почти подвижническое в этой серьезной,
сосредоточенной в трудах жизни, в неизменно строгом, истовом отношении к собственному творчеству - вне
всякого художнического субъективизма и какой бы то ни было погони за модой. Несомненно, Шюц был
глубоко заинтересован новыми течениями в современном музыкальном искусстве; его время от времени
привлекала работа над мадригалом, оперой, балетом. Но все это он оставлял ради главной области творчества -
духовной музыки.
В самом душевном складе композитора, как и в его внешнем облике естественно было бы искать черты
коренного немецкого мастера, погруженного в работу для церкви. Между тем по роду своих обязанностей
Шюц постоянно находился в светском, даже аристократическом обществе, среди высшей знати отнюдь не
только немецкого происхождения. Согласно моде своего времени он именовал себя также Saggittarius,
латинизируя фамилию Schutz (Schutz - стрелок - Saggittarius). По манерам он не мог не стать истинно светским
человеком, а по внешнему облику был настоящим европейцем, абсолютно лишенным черт провинциализма:
82
таковы его портреты. Да и неверно было бы думать, что он замкнулся в области духовной музыки: слишком
много нового, современного - несмотря ни на что - он внес в ее жанры.
Умер Шюц в Дрездене 6 ноября 1672 года. За два года до кончины он обратился к своему любимому
ученику Кристофору Бернхарду с просьбой написать заупокойный пятиголосный мотет на текст псалма «Deine
Rechte sind mein Lied in meinem Hause».
При жизни воздействие сильной личности Шюца постоянно ощущалось современниками. У него были и
прямые ученики среди немецких композиторов, которыми он руководил в капеллах. Но за Шюцем не
последовала в Германии определенная творческая школа. Как и у Монтеверди, у него не оказалось
непосредственных продолжателей. Это связано с особенностями исторического положения Шюца в
отношении к музыкальному прошлому - и к будущему. Новые поколения немецких композиторов на рубеже
XVII- XVIII веков находились уже в ином историческом положении, и, соответственно, вкусы их сложились
иными. Так или иначе сочинения Шюца после его смерти не пользовались популярностью в Германии, и Бах,
столь ревностно изучавший музыку прошлого и настоящего, по-видимому, не знал их, даже находясь в
Лейпциге и часто посещая Дрезден. Тем удивительнее, что Шюц более, чем кто-либо другой, внутренне близок
Баху, что он-то и является истинным предшественником великого лейпцигского кантора.
Для всего творчества Шюца в целом характерен последовательный выбор определенной тематики и
круга жанров - при необыкновенно широком их истолковании, свободном не только от какой-либо
канонизации, но и от явных типизирующих тенденций. Известно, что Шюц писал одни лишь вокальные
сочинения. Этим, однако, мало что определяется: у него есть произведения для вокального состава a cappella,
для голосов в сопровождении инструментов, для вокально-инструментального ансамбля при равноправии
исполнительских сил, для псалмодирующего голоса и хора в хоральном складе. И традиции, и перспективы
здесь очень различны: классическая хоровая полифония строгого письма, протестантский хорал, итальянский
мадригал, церковная псалмодия, венецианское многохорное письмо при участии инструментов, оперная
монодия с сопровождением. Такого охвата не знал в XVII веке, пожалуй, ни одни композитор: от
стариннейшей псалмодии - до «нового стиля», от звукового аскетизма до многозвучной красочности. По
существу, в вокальной музыке Шюца господствуют то чисто вокальные закономерности при зависимости от
словесного текста (псалмодия, монодия с сопровождением), то закономерности вокально-инструментальных
жанров, приближающиеся к принципам старинной канцоны-сонаты. Из числа вокальных произведений Шюца
выделяется особая группа сценических или внутренне-драматических произведений: единственная опера,
единичные аллегорические придворные балеты с пением, оратории («История воскресения», «Рождественская
история»), пассионы. В отличие от большинства современных композиторов Италии и Франции для Шюца
духовная драма стала много важнее светской, то есть оперы. И в этом смысле он предвещает Баха с его
пассионами.
По широте и значительности воспринятых художественных традиций Шюца естественно сопоставить с
Монтеверди и Пёрселлом. Однако он весьма отличен от того и другого в их развитии. Монтеверди на
протяжении всей долгой жизни двигался к музыкальной драме и делал новые открытия на ее пути. Пёрселл
шел от драматического театра с музыкой к опере и одновременно разрабатывал новейшие инструментальные
формы. Шюцу многое было, надо полагать, доступно в сфере музыкальной композиции, но он явно
предпочитал не оставлять хоровые жанры старинной традиции ради «нового стиля», а как бы обновлять их
изнутри, сочетая старое и новое в музыкальном письме. Техника его была всеобъемлюща: он владел
полифонией строгого стиля и превыше всего ценил ее, одновременно будучи глубоко увлечен более
свободным и красочным полифоническим письмом венецианской школы. Вместе с тем Шюц-полифонист
тонко чувствовал гармонический склад протестантского хорала, мог ограничиваться одноголосием
стариннейшей традиции, хотя и проявлял живой интерес к новому ариозно-речитативному стилю.
На творческом пути Шюца можно различить три крупных периода в зависимости от преобладавших у
него интересов к определенным жанрам и отчасти к тому или иному стилю музыкального письма: от первой
публикации мадригалов (1611) до «Псалтыри по Корнелиусу Беккеру» (1628); от второй поездки в Италию и
первого сборника «Священных симфоний» (1629) до конца Тридцатилетней войны; от третьего сборника
«Священных симфоний» (1650) до последних произведений 1660-х годов. Разумеется, есть и внутренние связи
между сочинениями разных периодов. Так, например, ранняя «История воскресения» как бы издалека
предсказывает большую группу «духовных историй» последних лет. Порой в более поздних сочинениях мысль
композитора словно возвращается к творческим предпочтениям, характерным для предшествующего периода.
Иными словами, в этой периодизации не должно быть схематизма, тем более что далеко не все подробности
творческой жизни Шюца дошли до нашего времени.
Отнеся к первому периоду сочинения 1611-1628 годов, мы объединяем здесь и менее зрелые, скорее
подготовительные композиторские опыты (поскольку они единичны), и то, что написано уже сложившимся,
зрелым мастером. Для большинства этих произведений Шюца характерно предпочтение традиционного
83
хорового склада - мадригального, мотетного или хорального, то a cappella, то в сопровождении basso continuo.
Сборник мадригалов 1611 года засвидетельствовал окончание для композитора итальянских «годов учения».
18 пятиголосных мадригалов на итальянские поэтические тексты написаны Шюцем в традиционном складе а
cappella, хотя как раз в те годы итальянский мадригал уже поддавался воздействию новых течений. Одно
произведение из этого же сборника - двуххорное, в чем можно видеть воздействие венецианских творческих
образцов. В дальнейшем, насколько известно, Шюц не возвращался к жанру мадригала.
В 1625 году, после ряда других произведений, Шюц опубликовал большой сборник «Священных
песнопений» - 40 четырехголосных мотетов для хора и basso continuo (как обычно, с латинскими текстами).
Развитого инструментального сопровождения здесь еще нет, но нет и чисто полифонического склада.
Эмоциональная выразительность, даже порой драматизм потребовали преодоления строгости письма, и
введение цифрованного баса, подчеркнув гармонию, нарушило сплошное полифоническое движение.
Несколько лет спустя «Псалтырь по Корнелиусу Беккеру» (1628) была выдержана в аккордовом хоральном
складе (тоже четырехголосный хор и basso continuo) и давала образцы новой, по существу бытовой духовной
музыки, широкодоступной, на немецкие тексты. Строгая простота мелодии, удивительная гармоническая
зрелость, четкая завершенность и расчлененность формы предвосхищали классические хоральные
гармонизации Баха.
Одновременно в этом же периоде Шюц обнаруживает стремление обогатить традиционный мотетный
склад достижениями многохорного вокально-инструментального стиля, который пленил его в Венеции.
«Псалмы Давида вместе с несколькими мотетами и концертами» (1619) представляют собой крупные
композиции для больших вокальных составов в сопровождении basso continuo или инструментального
ансамбля с выписанными («облигатными») партиями. И масштабы этих произведений, и полифоническое
мастерство, и внутренние контрасты разделов в ряде образцов, и тенденция к многокрасочности тембров - все
здесь произвело большое впечатление на современников и свидетельствовало, казалось бы, об отходе автора от
строгого стиля полифонии а cappella. На деле, однако, Шюц никогда не отходил от него полностью. Много
позднее, испытав различные возможности вокально-инструментального состава, он опубликовал сборник
«Духовная хоровая музыка» (1648), куда вошли мотеты разных лет, выдержанные по преимуществу в стиле a
cappella (или в немногих случаях с подчиненными инструментальными партиями). Вдобавок композитор
заявил в предисловии, что он стремится к строгости письма (полифония а cappella, протестантский хорал), к
верности национальным немецким традициям и к большей объективности общего выражения, то есть, иными
словами, придает программное значение этому своему труду.
Возвращаясь к первому периоду творческой деятельности Шюца, напомним также, что сюда относится и
его единственная опера - утраченная «Дафна» на немецкий текст Мартина Опица. Из этого следует, что уже
тогда, отталкиваясь от традиционного хорового склада, композитор одновременно пробовал свои силы в новом
жанре и новом для него стиле музыкального письма. Если же обратиться к еще более ранней «Истории
воскресения», то станет ясно, что там старонемецкие традиции музыкального оформления ранней «духовной
истории» соседствуют с применением некоторых новых приемов изложения (basso continuo).
Таким образом, еще до второй поездки в Италию Шюц широко опирался на хоровые традиции XVI века
(причем как строго полифонические, так и хоральные), сочетая с ними «прорывы» к новому стилю и новым
жанрам.
Второй период творчества Шюца, охватывающий последние 20 лет войны, включает два сборника
«Священных симфоний» (1629, 1647, всего 47 произведений, частично на латинские тексты), две книги
«Маленьких духовных концертов» (1636, 1639, всего 55 произведений на немецкие тексты), уже упомянутые
мотеты в издании «Духовная хоровая музыка» и еще некоторые сочинения. Здесь внимание композитора
концентрируется как бы на двух ответвлениях синтетического вокально-инструментального искусства: на
более масштабных и многозвучных «симфониях» - и на более камерных «маленьких концертах». И те и другие
произведения свободно и очень широко соединяют традиции вокального и вокально-инструментального
письма XVI века - не только с признаками монодии с сопровождением, но порой с ариозностью почти
оперного плана.
«Маленькие духовные концерты» написаны для одного, двух, трех, четырех или пяти голосов (не хора!)
и basso continuo. В отличие от хоральных песен-псалмов («Псалтырь по Корнелиусу Беккеру») с их хоровой
основой, «маленькие концерты» являются собственно камерными произведениями для ансамблей солистов в
сопровождении клавишного инструмента (орган, клавесин). Вместе с тем стиль изложения в них не ограничен
каким-либо единообразием. Здесь и плавное ансамблевое голосоведение палестриновской традиции, и
вокальные фиоритуры оперного происхождения, и декламационно-ариозный склад. Некоторые концерты
являются камерными полифоническими ансамблями (дуэты, трио), другие же близки выразительной напевной
декламации, но не чисто оперного склада, а с элементами псалмодии. При жизни Шюца «маленькие концерты»
пользовались популярностью: музыка их была не столь трудна для исполнения и восприятия, как музыка
84
других его сочинений, а немецкий язык способствовал доступности.
«Священные симфонии» - отнюдь не камерная, а именно концертная духовная музыка, наиболее богатая
у Шюца по образному строю, по выбору средств выразительности, по удивительному многообразию
композиционных и колористических решений. Нет у него единого типа «священной симфонии», нет даже
стремления к какой-либо типизации в огромном ряду произведений. Как будто бы, извлекая из обширной
системы синтетического вокально-инструментального письма бесконечное множество «вариантов» в
соединении голосов и инструментов, в выборе музыкального тематизма и характера изложения, подчиняя свой
выбор всякий раз новому образному замыслу, композитор находит одно решение за другим, никогда не
повторяется и не терпит поражений. В этой «неповторяемости» он близок Монтеверди и непосредственно
напоминает Джованни Габриели с его «Священными симфониями». Вместе с тем Шюц более чем кто-либо
подготовляет будущий синтетический вокально-инструментальный стиль Баха и Генделя, соединяющий
традиции монументального хорового (и оркестрового вместе) письма, идущие от XVI века, с достижениями
монодической оперной ариозности в новом претворении.
«Священные симфонии» Шюца целесообразно оценивать в совокупности, то есть имея в виду все три их
сборника (1629, 1647 и 1650 годов, в сумме 68 произведений). На характере и составе сборников отразились,
разумеется, время и условия их создания.
Первый сборник возник под непосредственными впечатлениями второй поездки композитора в Италию
и содержит произведения на латинские тексты для одного, двух или трех голосов в сопровождении
инструментальных ансамблей разного состава. Здесь чувствуются у Шюца как бы отголоски драматизма
Монтеверди и одновременно патетически-ораторской мелодики Джованни Габриели в его сольных партиях.
Так, в симфонии для баса, двух флейт (или двух скрипок) и органа (basso continuo) «Jubilate deo» первые же
широкие вокальные фразы, определяющие облик всего произведения, особенно поражают своим размахом,
своей силой и величием, подобно героическим басовым партиям у Монтеверди.
Глубокой и драматичной скорбью проникнута симфония «Fili mi, Absalon» («Сын мой Авессалом» -
слова царя Давида, оплакивающего погибшего сына) для баса, четырех тромбонов и органа (basso continuo).
После большого медленного вступления (четыре тромбона и орган) бас начинает проникновенную мелодию на
3/1 в сопровождении одного органа. Она кажется сперва размеренной и уравновешенной, но легкие
хроматизмы и ход на уменьшенную кварту обостряют ее выразительность... Затем бас переходит к
патетическим возгласам, к настоящему ариозо (новый раздел, 4/4, с тромбонами), после чего тромбоны соло
исполняют самостоятельную, более оживленную «симфонию» - и все произведение заключается
драматическим ариозо баса, более широким, чем предыдущее, но тематически родственным ему. На примере
этого последнего ариозного монолога хорошо видны и общие черты сходства с наиболее драматичными
оперными монологами итальянских авторов того времени и, вне сомнений, особенные свойства драматической
выразительности Шюца. Вся симфония выдержана в особо темном колорите, без просветления: бас, тромбоны,
аккорды органа. Найденные в начале ее «обострения» мелодии развиваются и в дальнейшем движении
(хроматизмы, уменьшенная кварта, уменьшенная терция), в то время как мелодия ширится и выражение
скорби приобретает мужественный, даже героический оттенок. Это сочетание интонационной детализации,
свойственной трагическим монологам первых итальянских «драм на музыке», особенно «Орфея» Монтеверди,
с широтой, энергией и силой мелодического движения является несомненной особенностью трагического
монолога Шюца. Монолог из симфонии «Сын мой Авессалом» не тождествен lamento: его «ламентозность»
суровее и героичнее, чем итальянские оперные «жалобы». Драматической скорби этой «монологической»
симфонии можно противопоставить ликующее, «глориозное» начало большой симфонии «Buccinate in
neomenia tuba» для двух теноров и баса в сопровождении корнета, тромбонетты, фагота и органа. Собственно о
«сопровождении» здесь можно говорить только условно: голоса равноправны в имитационном складе как
единый ансамбль. Яркость образов в «Священных симфониях» из сборника 1629 года несет в себе нечто почти
театральное (как это уже намечалось у Джованни Габриели).
В сравнении с этим «Священные симфонии», изданные в 1647 году, представляются более сдержанными
в своей эмоциональности и более скромными по исполнительскому составу (ограничение инструментального
ансамбля). Они написаны на немецкие тексты. Быть может, как раз на исходе длительной войны композитор не
располагал в Дрездене большим выбором инструменталистов. Кроме того, Шюц в те годы, как видно из его
предисловия к «Духовной хоровой музыке» (1648), вообще стремился к более строгому и сдержанному
выражению эмоций, к большему самоограничению в этом смысле.
Зато третий сборник «Священных симфоний» (тоже на немецкие тексты), вышедший всего тремя годами
позднее, то есть уже после войны, не только напоминает о конкретной яркости образов и тембровой
красочности первого сборника, но и превосходит его богатством выразительных средств, широтой, свободой
их выбора, необычностью сочетаний. Словно композитор с наступлением мира вскоре перестал думать о
самоограничении, какое совсем недавно представлялось ему столь необходимым.
85
 «Священные симфонии» Шюца 1629-1650 годов являются дальнейшим самостоятельным развитием
вокально-инструментального духовно-концертного жанра, блестяще представленного произведениями
Джованни Габриели уже в 1597 году. Слову «симфония» Шюц еще не придает специального значения, которое
закрепится за ним лишь во второй половине XVIII века. Для Шюца (как и для венецианского мастера, его
учителя) «симфония» - в древнем понимании «созвучания» - произведение с участием инструментов, то есть,
во всяком случае, не вокальное a capella: более определенного термина тогда еще не было. * (* Мы уже
встречались с тем, что «симфониями» были обозначены инструментальные фрагменты в ранних операх, а
несколько позднее итальянские оперные увертюры. Внутри «Священных симфоний» Шюца и его ораторий
тоже есть инструментальные части, названные «симфониями»). Среди «Священных симфоний» Шюца есть
и сравнительно небольшие по объему, подобные развернутому монологу, как «Fili mi, Absalon», и более
обширные, с отчетливым чередованием контрастирующих разделов композиции.
В известной мере этот жанр можно было бы уподобить кантате, но он как раз лишен собственно
камерных черт, а большая концертная кантата к середине XVII века еще не сложилась. С кантатой и канцоной-
сонатой своего и более позднего времени «Священную симфонию» Шюца роднит лишь понимание большой
композиции, уже тяготеющей ко внутренней цикличности, но еще не расчлененной на замкнутые,
завершенные композиционные единицы. Подобно канцоне-сонате симфонии Шюца содержат ряд внутренних
разделов, различных по тематике, темпу и характеру движения, то фугированных, то ариозных, то хорально-
аккордовых. Нередко многое в общих рамках композиции объединяется возвращениями одной характерной
мелодической фразы или появлением интонационно сходных элементов на расстоянии.
Удивительно многообразны исполнительские составы, избираемые Шюцем для каждого отдельного
случая. Наряду с произведениями, написанными для баса с четырьмя тромбонами, мы найдем у него
симфонию для баса с двумя флейтами. Для сопровождения голосов могут быть выделены, например, скрипка и
фагот (кроме basso continuo); три фагота; корнет, тромбон и фагот и т. д. Особенно разрастаются составы в
третьем сборнике «Священных симфоний». В отличие от более ранних произведений, здесь, помимо
солирующих голосов, участвуют хоры (с сопровождением и a cappella) и множество различных инструментов.
Некоторые симфонии предназначены для трех или четырех хоров в сопровождении флейт, скрипок,
тромбонов, фаготов, теноровой гамбы, виолончели, органа. Другие соединяют сольные партии (например,
альт, тенор, бас) и хор при участии значительной группы инструментов. Примечательно то равновесие, какое
достигается Шюцем между вокальными и инструментальными партиями: сочетая полифоническое изложение
с ариозным, он предоставляет инструментам большую свободу и самостоятельность - и вместе с тем может
полностью выключить их звучание ради хора a cappella. В сущности, инструменты не «сопровождают» пение,
а «концертируют» вместе с голосами, выполняя столь же важную функцию в целом. Местами инструменты
солируют, местами голос остается только с basso continuo, часто голоса и инструменты соединяются, то будучи
противопоставлены как мелодия и сопровождение, то совместно выполняя ту или иную полифоническую
задачу или концертируя на равных правах.
Помимо всего прочего, тембры инструментов, их использование, их сочетания выполняют у Шюца очень
большую колористическую роль: в этом он наследует венецианской хоровой школе. Вместе с тем вокальная
мелодия несет у него непосредственно выразительные функции в связи со словом, с его речитацией или
ариозным «произнесением», с его полифонической «демонстрацией» в соответствующих разделах
композиции. При редкостно богатом стиле изложения в симфониях Шюца они поражают широтой круга
возникающих и сменяющихся образов. Подобно духовным кантатам Баха «Священные симфонии» далеки от
фабульности иных крупных вокальных форм: Духовные тексты в них трактуются обобщенно, всего лишь с
упоминаниями о событиях - как своего рода поводами для выражения высоких чувств благородной скорби (то
сосредоточенной, то патетически-мужественной, то аскетически-суровой), торжественного ликования,
умиротворенного просветления, душевного подъема - по преимуществу, однако, без субъективных
эмоциональных акцентов и совсем вне мягкой чувствительности. В этой связи Шюца и не могли привлекать
какие-либо поэтические произведения на духовные, в частности евангельские темы. Он предпочитал (как
делал и Бах во многих случаях) компоновать для себя тексты в непосредственной опоре на Библию - на
псалмы, на отдельные стихи и изречения.
Касаясь последнего сборника «Священных симфоний», мы уже затронули явления, относящиеся к
третьему периоду на творческом пути Шюца. Впрочем, этот поздний период не ограничен какими-либо
одними определенными тенденциями. Напротив, былые тяготения композитора, с одной стороны, к
аскетически строгому, традиционно «объективному» музыкальному письму, с другой - к большому
многообразию и яркой колористичности выразительных средств получают здесь свое почти единовременное
воплощение, одни в пассионах, другие в «Рождественской истории». Ни о каком ослаблении или, тем более,
угасании творческих сил Шюца в годы создания его последних ораторий не приходится и думать: он не только
двигался вперед, но и поднимался к вершинам творчества. Никогда раньше он не трудился с такой
86
последовательностью именно над крупными музыкальными формами, наиболее близкими по своей сути
духовной музыкальной драме. В сравнении с этими поздними произведениями «История воскресения» (1623) и
«Семь слов спасителя на кресте» (1645) представляются отдельными далекими этапами создания оратории у
Шюца. Они, однако, вне сомнений, подготовили некоторые стороны последних композиций, например
трактовку хоров и ансамблей в «Рождественской оратории», речитативно-псалмодическую декламацию
пассионов.
Пассионы Шюца создавались в поздние годы. Ему бесспорно принадлежат три произведения - на тексты
евангелий от Луки (1653?), от Иоанна и от Матфея (1666; «Страсти» от Марка считаются спорными). Шюц, в
отличие от Баха (в пассионах которого много вольных поэтических вставок), строго придерживался
евангельского текста, не испытывая, видимо, ни малейшей потребности в добавлениях к нему. Он был и очень
лаконичен в своей музыкальной композиции, стремясь создать объективно-драматическое, а не многоплановое
лирико-драматическое произведение. Оперных форм композитор решительно избегает. Широких и замкнутых
ариозных эпизодов в его пассионах нет Слова Евангелиста, Иисуса (Петра, Иуды, Пилата и других) переданы
псалмодически, вне метроритмической организации (ровными длительностями с замедлениями на цезурах);
слова учеников, первосвященников, толпы и т. д. выражены репликами хора a cappella. Итак, «страсти» Шюца
выдержаны, казалось бы, в старой немецкой хорально-псалмодической традиции. Однако, вслушиваясь в
музыку, нельзя не заметить, что эти строгие, скупые формы повествования-диалога обогащены изнутри рядом
выразительных средств, служащих углублению драматической силы пассионов. При этом Шюц всегда
соблюдает свою, особую меру драматизма и объективности выражения.
Псалмодическая декламация, как правило, свободна у него от устойчивых оперно-речитативных формул
и ритмического беспокойства, интонационно еще связана с модальностью, а ритмически зависит от церковной
традиции произнесения текста. Вместе с тем наиболее напряженные моменты повествования отмечены на
общем фоне мелодической активностью, широтой интонаций, даже распевностью важнейших фраз. С особой
отчетливостью это выступает в точках кульминаций, которые приходятся, согласно смыслу пассионов, на
последние слова распятого Христа. Сошлемся на пример «Страстей по Матфею» и «Страстей по Луке». На
всем протяжении партии Иисуса и здесь и там ни разу не достигается мелодическая вершина, кроме
единственного исключения: оно связано именно с предсмертными словами на кресте. В пассионах по Матфею
эти слова (с повторениями) широко интонируются (в диапазоне октавы) на пути к мелодической вершине (ре
первой октавы), которая особо выделена здесь, отдельные слоги распеваются, словом, вступает в силу
напряженный мелодизм вокальной партии. В «Страстях по Луке» предсмертные слова Иисуса переданы
совсем по-другому (они другие и у Евангелиста), иначе распеты, но принцип единственной в партии
мелодической вершины и интонационного выделения данной фразы во всем контексте «Страстей» полностью
соблюден и в этом случае. В сравнении с пассионами Баха подобная мера драматизма кажется весьма скупой,
быть может, даже слабой. Но для Шюца этого достаточно: таков контекст, в котором достигается
драматическая вершина - сила ее строго взвешена именно в относительном смысле.
Иная сторона драматизма пассионов у Шюца выражена в его хорах. Достойные сравнения с хорами
«Страстей по Иоанну» Баха, они вторгаются в повествование живыми, вопрошающими, взволнованными или
жестокими человеческими голосами, вводят в саму реальную атмосферу драмы. Выделим в пассионах по
Матфею хор учеников Иисуса. Один за другим вопрошают голоса: «Господи, не я ли, не я ли, не я ли?» (перед
этим Иисус сказал, что один из учеников предаст его). По живости и естественности этой «сцены» ее легко
сопоставить с аналогичным хором в пассионах по Матфею Баха. Большое впечатление производят у Шюца
жестокие хоровые реплики толпы «Варраву!», которые звучат смертным приговором Христу (перед тем был
вопрос: кого отпустить из подозреваемых - Христа или разбойника Варраву?). Эти реплики по музыке
различны в пассионах по Матфею - по Луке - по Иоанну, но везде обладают ударной силой. И в данной
ситуации Шюц не достигает баховской остроты и жестокости, однако мера драматизма и здесь полностью
соблюдена в соответствии с общим характером музыки. Это же определение можно отнести к хорам,
требующим распятия («Kreuzige»). Их резкая агрессивность тоже предвещает Баха и тоже выражена несколько
по-другому. Наконец, в пассионах по Луке у Шюца удивительно простыми, резкими лапидарными средствами
достигается поистине брутальный эффект злой силы: «Скажи, кто ударил тебя!»
В начале и в конце пассионы Шюца обрамлены хорами, словно прологом (он возвещает тему и источник,
то есть соответствующее евангелие) и торжественным эпилогом.
Таким образом, сдержанные, как будто бы традиционные по музыке пассионы Шюца обладают своей
выразительностью, своей мерой драматизма, которая в его художественной концепции оказывается достаточно
действенной и впечатляющей. Для того времени такая цельная, последовательно строгая музыкальная
концепция «страстей» имела некоторые преимущества, например, перед оперной концепцией, поскольку в
опере действие постоянно тормозилось из-за ширящихся ариозных эпизодов. Вместе с тем избранный род
композиции не представлял в пассионах Шюца возможностей для создания развитых музыкальных образов,
87
для широкого музыкального выражения чувств. Впрочем, Шюц по-видимому, и не желал сколько-нибудь
оперной экспрессии в трактовке евангельского текста. Это заслуживает особого внимания, ибо идет вразрез с
бурной перенасыщенной экспрессией немецкого барокко в литературе и живописи той поры. Шюц
предпочитал идти своим путем: он не дополнял канонический текст лирическими вставками, его слушатели
были призваны просто внимать повести и драме «страстей» по евангелию, но не рыдать над страданиями
Христа и раскаянием Петра.
В других случаях, однако, Шюц не придерживается полностью такого понимания оратории, о чем
свидетельствуют и его «Семь слов», и его «Рождественская история», по времени близкая к пассионам. В
«Семи словах» речитатив йотирован как обычно в те годы в вокальных сочинениях, партия basso continuo
выписана, а в сопровождении слов Иисуса выписано все - партии двух скрипок и баса. В начале произведения
звучит вступительный хор, в конце - хоровое заключение. Помимо того после первого хора и перед последним
исполняется медленная «симфония» - строгая обработка хорала «Da Jesus an dem Kreuze stund». Слова Иисуса
выделены не только особым колоритом сопровождения: они выразительно распеты (но не в оперной манере),
причем композитор допускает повторения в словесном тексте ради большей музыкальной убедительности.
В «Рождественской истории» Шюц отстоит еще дальше от своих пассионов. Здесь не только выписаны
инструментальные партии, но тонко дифференцированы характер и краски сопровождения, а также введены
музыкальные «интермедии». Партию Евангелиста (тенор) сопровождает лишь орган по basso continuo. Ангел -
сопрано в сопровождении виолетт. Пастухи - альты с флейтами и фаготом. Волхвы - тенора со скрипками и
фаготами. Первосвященники - басы с тромбонами. Ирод - бас с двумя трубами высокого регистра.
Лаконичное речитативное повествование Евангелиста восемь раз прерывается в «Рождественской
истории» особыми «интермедиями» уже не повествовательного, а иного плана - выразительно-
характеристического. После традиционного хорового пролога следует большой рассказ Евангелиста о бегстве
Марии и Иосифа из Назарета, о младенце Христе в яслях, о явлении Ангела пастухам с. радостной вестью о
рождении спасителя. На этом последнем известии речитатив обрывается: идет интермедия - большое, развитое
ариозо Ангела в сопровождении виолетт, то есть как бы вводится реальный «персонаж» из евангельской
истории. Соло Ангела лишено явных оперных черт. Оно строго диатонично, мелодия его возвращается к
одним и тем же интонационным закруглениям фраз, две виолетты ведут «волнообразный» канонический
диалог, органный бас на протяжении 13 тактов выдерживает остинатную интонацию малой секунды вниз на
синкопе. Некоторые черты духовной музыки (мелодика!) соединяются здесь с чертами колыбельной и с
приемами, характерными для всяческих «видений», «явлений», вообще для воплощения таинственных сил в
опере того времени.
Повествование Евангелиста продолжается. Его сменяет новая интермедия: большой, торжественный
шестиголосный хор ангелов в сопровождений струнных, фагота и органа - прославление рождества.
Евангелист ведет свой рассказ дальше. Третья интермедия - светлый, радостный терцет пастухов (с флейтами и
фаготом). Легкие пассажи - «юбиляции» в первом, фугированном разделе и более спокойное аккордовое
изложение во втором побуждают вспомнить о внутренних контрастах ряда «Священных симфоний» Шюца.
Четвертая интермедия, по ходу повествования,- терцет волхвов, пятая - квартет первосвященников. Шестая
интермедия связана с образом Ирода: резкая звучность медных в высоком регистре в сочетании с глубокими
органными басами, местами бравурность вокальных партий при отрывистых ее фразах создают острую
характеристику почти театральной яркости.
В седьмой интермедии - выразительный, взволнованный монолог Ангела, явившегося Иосифу с
предостережениями, поистине драматичный монолог, свободно соединяющий музыкальную декламацию,
певучую мелодику и пассажность (Ангел побуждает Иосифа к бегству, упоминая о злодействах Ирода). И
лишь к концу оратории драматизм проникает и в партию Евангелиста, всегда сдержанную, объективную, даже
эпичную. Такого рода длительная сдержанность выражения очень свойственна Шюцу в духовной музыке - тем
сильнее действуют потом редкие прорывы драматизма. Когда Евангелист сообщает об избиении младенцев по
приказу Ирода, о воплях и стенаниях, он утрачивает объективность тона, в его мелодии появляются
нисходящие хроматизмы, замедленность, прерывистость, а органный бас сопровождения неуклонно спускается
вниз, охватывая хроматическими ходами две октавы. Именно эти и сходные с ними средства выразительности
будут развиты Бахом в связи с образами страданий, скорби, трагической жалобы. У Шюца эта экспрессия,
однако, еще как бы приглушена, не акцентирована, но тем не менее действует сильно - на общем более
объективном фоне.
От пассионов и «Рождественской истории» Шюца идут, вопреки перерыву в последовательности
развития, исторические линии к пассионам и «Рождественской оратории» Баха. И хотя баховские «Страсти по
Иоанну» и «Страсти по Матфею» грандиозны в своих художественных концепциях, а «Страсти» Шюца строго
идут за евангельским текстом, их объединяют высокая серьезность тона и своеобразное противостояние
уровням оперной экспрессии: Шюц помышляет, если возможно, уклониться от нее, Бах всецело поднимается
88
над ней, превосходит ее. Больше точек соприкосновения между ораториями на тему рождества у Шюца и Баха.
Они, эти точки, уже во многом намечены «интермедиями», которые выделил в своем произведении Шюц: как
увидим дальше, баховская трактовка некоторых образов близка Шюцу.
Между пассионами и «Рождественской историей» Шюца - пассионами и «Рождественской ораторией»
Баха пролегает большая историческая полоса: истекшие 60-70 лет были временем усиливавшихся оперных
влияний во всех вокальных (и не только вокальных!) жанрах. Наряду с пассионами в Германии шло развитие
более камерных форм духовной музыки: выразительные ариозо, например, в духовных концертах Иоганна
Каспара Керля (органиста и автора ряда опер) близки лучшим образцам оперной лирики второй половины
XVII века. Вскоре после смерти Шюца зарождается немецкая оперная школа в Гамбурге, что также
способствует воздействию оперного искусства на ораторию. Своего рода филиал итальянской оперно-
ораториальной школы в Вене (о чем уже шла речь раньше) стал мощным проводником итальянских оперных
влияний на различные жанры духовной музыки в странах немецкого языка.
Шюц с самого начала своего творческого пути одновременно и осваивал достижения итальянского
оперного искусства, и внутренне противился подчинению его образцам. В последние годы службы при дворе
саксонского курфюрста он воочию и, вероятно, не без горечи убедился в том, как растет влияние итальянских
музыкантов в немецких культурных центрах. Быть может, отчасти и поэтому он позднее задумал и создал свои
пассионы в строго немецкой традиции, как бы противопоставив их высокую тему всему, что стало подвержено
повальной итальянской моде.

ОПЕРА. РАЙНХАРД КАЙЗЕР

Первые этапы развития оперного театра и в особенности оперного творчества в Германии все еще
остаются не вполне ясными - из-за отсутствия многих нотных источников, из-за утраты партитур и
единичности публикации. В последние годы исследователи собрали и систематизировали значительный
историко-культурный материал, связанный с постановками музыкальных спектаклей в многочисленных
центрах страны и уточнением фактических данных (имена композиторов и либреттистов, годы постановок,
составы исполнителей и т. д.). Однако на этой основе еще нельзя построить историю немецкой творческой
школы и даже трудно уловить последовательность развития немецкого оперного театра. Во всяком случае, до
1680-х годов факты в большой мере остаются разрозненными, а сами представления о спектаклях с музыкой -
несколько расплывчатыми. Слишком много ставилось спектаклей, в которых музыка принимала то или иное
участие (и которые иногда именовались операми), но это еще не были оперы. Слишком часто в немецких
центрах шли оперные произведения итальянских композиторов, а местные музыканты ориентировались на их
образцы. Лишь с возникновением оперного театра в Гамбурге можно говорить о формировании немецкой
оперной школы, развитие которой пресеклось на время в 1730-е годы.
По-видимому, «Дафна» Шюца, исполненная в Торгау силами дрезденских артистов в 1627 году, была
первым опытом создания немецкой оперы. За ней последовал в Дрездене ряд балетов, в 1662 году состоялась
постановка итальянской оперы Дж. А. Бонтемпи «Парис», в 1671 прошла его же опера «Аполлон и Дафна»,
написанная в сотрудничестве с М. Дж. Перандой, а в дальнейшем (не каждый год) ставились балеты, оперы-
балеты и оперы Карло Паллавичино, К. Л. Петрогруа (или Груа) и неизвестных авторов, в преобладающем
большинстве итальянцев. Итак, «Дафна» все же не открыла историю дрезденского театра: музыкальные
спектакли шли только от времени до времени; среди них было немного оперных; господствовали итальянские
мастера. На первых порах, а в ряде немецких центров и позднее оперные спектакли были экстраординарными
событиями, поскольку приурочивались к придворным празднествам и соответственно включали элементы
аллегории и панегирика (по преимуществу в пышных прологах), требовали роскошного декоративного
оформления (при участии итальянских, а затем и крупных немецких декораторов) и, разумеется, огромных
материальных затрат. Как правило, такие спектакли оставались разовыми и не входили прочно в музыкальную
жизнь своего времени.
Наряду с Дрезденом относительно рано музыкальные спектакли возникли в Мюнхене и Инсбруке.
Единичные события произошли уже в 1650-е годы: в Мюнхене состоялись спектакли итальянских опер И. К.
Керля, Франческо Кавалли и других авторов; в Инсбруке были поставлены оперы Пьетро Антонио Чести и
неназванных итальянских композиторов. В дальнейшем Мюнхен стал одним из самых деятельных оперных
центров Германии. Начиная с 1660-х годов там ставилось значительное количество опер. Но, кроме Керля,
который весьма зависел от итальянских образцов, в Мюнхене работали в основном итальянцы - Эрколе
Бернабеи и Джузеппе Антонио Бернабеи, Агостино Стеффани, Пьетро Торри и другие. Что касается Инсбрука,
где оперный театр был не столь богат постановками, там работал П. А. Чести (1662-1665), шли его оперы и
некоторые произведения П. Франческини и К. А. Бадиа, то есть полностью царили итальянцы.
Очень сильны были также итальянские влияния в Ганновере и Дюссельдорфе. В 1670-е годы в Ганновере
89
среди других шли оперы Антонио Сарторио (он был придворным капельмейстером) и П. А. Чести, а с конца
80-х годов постоянно исполнялись произведения Агостино Стеффани, который тоже ряд лет был связан
работой с Ганновером, отличаясь как композитор большой серьезностью и даже известной свободой от
узкооперных трафаретов.
Около середины 1680-х годов на немецкие сцены проникли некоторые оперы Люлли: в Брауншвейге-
Вольфенбюттеле исполнялись «Прозерпина», «Психея», «Тезей», в Ансбахе, по всей вероятности, были
известны «Кадм и Гермиона», «Тезей», «Изис», «Психея», «Беллерофон», «Прозерпина» и «Роланд»
(сохранились нотные материалы), в немногих других центрах была поставлена пастораль «Ацис и Галатея».
Это в конечном счете способствовало проникновению «французского вкуса» и в инструментальную музыку
немецких композиторов того времени.
И все же наиболее показательны уже на ранних этапах развития немецкого оперного театра примеры
смешения, сосуществования итальянской (отчасти французской) оперы и оперных произведений немецких
авторов. Хотя немецкие композиторы были отнюдь не свободны от воздействия итальянских образцов,
местные творческие силы постепенно крепли, что затем и проявилось в формировании гамбургской оперной
школы. В том же Ансбахе, куда проникли многие оперы Люлли и где ставились произведения итальянцев,
работал немецкий композитор и капельмейстер Иоганн Вольфганг Франк, поставивший ряд своих опер в 1673
- 1679 годы. В Аугсбурге в 1690-е годы наряду с операми А. Джанеттини и А. Стеффани шли немецкие оперы
Иоганна Зигмунда Куссера. Тот же Куссер за годы 1690-1693 поставил восемь своих опер в Брауншвейге, где
исполнялись, помимо уже упомянутых опер Люлли, произведения многих итальянцев, в том числе Антонио
Драги, Клементе Монари, Карло Поллароло, Алессандро Скарлатти, Агостино Стеффани. В 1694 году там же
дебютировал молодой Райнхард Кайзер («Прокрида и Цефал»), в недалеком будущем ставший крупнейшим
немецким оперным композитором. Наконец Куссер вторгся со своими операми и в Штутгарт, где они
соседствовали с произведениями Чести и Стеффани.
Именно Куссер и Кайзер выполнили важную роль в создании первой немецкой оперной школы, которая
сложилась в Гамбурге. Богатый торговый город-порт, с сильной и независимой буржуазией, не затронутый
Тридцатилетней войной и еще разбогатевший после нее, Гамбург смог создать оперный театр нового типа -
бюргерский по духу и организационным формам. Гамбургская оперная школа возникла вдалеке от придворных
празднеств. Вместе с тем она в известной мере испытала на себе зависимость от протестантского духовенства
и немецких пиетистов. Показательно, что новый оперный театр открылся в Гамбурге 2 января 1678 года
оперой Иоганна Тайле «Сотворенный, павший и спасенный человек». За ней последовали и другие
произведения Тайле, И. А. Штрунка и И. В. Франка на духовные сюжеты.
Открытие гамбургского оперного театра было подготовлено силами городского самоуправления. В 1677
году по инициативе члена городского совета Герхарда Шотта образовалось Общество по сооружению нового
зрительного зала. Директором театра стал тот же Шотт, человек упорный и предприимчивый, впоследствии
бургомистр Гамбурга, оставшийся во главе театра до конца жизни. На первых порах артистический состав
труппы оставлял желать лучшего. В отличие от ряда придворных театров, где выступали известные
итальянские певцы, здесь многие партии исполнялись любителями - из студентов и ремесленников, в женских
ролях выступали мужчины. С течением времени эти трудности были отчасти преодолены. С 1695 года
музыкальным руководителем театра стал композитор и дирижер И. З. Куссер.
До тех пор пока в новом театре шли оперы на библейские и религиозно-дидактические сюжеты,
деятельность его не вызывала каких-либо нареканий. Но когда в Гамбурге появились такие оперы, как
«Семела» (1681) и «Кара Мустафа, счастливый великий визирь» (1686) И. В. Франка, «Тезей» (1683) И. А.
Штрунка, местное духовенство объявило войну театру Шотта как предприятию греховному, даже
непристойному. Был момент, когда театр пришлось временно закрыть. Несколько лет длилась полемика вокруг
гамбургской оперы; в нее были втянуты богословский и юридический факультеты ближайших немецких
университетов. В «Драматологии» Генриха Эльменхорста (1688) приведены несколько курьезные, но в тех
условиях, видимо, убедительные соображения в пользу оперы: она, мол, не может сравниться с театральными
представлениями, которые порицались отцами церкви, ибо она «не опорочена идолопоклонством», «не учит
безбожию, постыдному сладострастию», «как то делалось у древних». В итоге оперу все же отстояли, хотя и с
большим трудом.
В Гамбурге довольно быстро выработался свой постановочный стиль в оперном театре, определилась
своя система приемов актерской игры, поведения на сцене - согласно вкусам местной городской аудитории. За
духовными сюжетами последовали и мифологические, и легендарно-исторические, и бытовые, и даже
злободневные. Однако трактовались они и композиторами и в особенности на сцене весьма своеобразно. Стиль
гамбургского театра в целом приближался к тому, что было характерно для так называемых «английских
комедиантов» - популярного тогда в Германии странствующего театра с его площадными обработками любых
существовавших сюжетов. В Гамбурге любили яркие театральные эффекты, даже грубые натуралистические
90
подробности, сочный, отнюдь не возвышенный язык (часто диалект), смешение пафоса и клоунады, контрасты
пышных «дворцовых» сцен и похождении «lustiger Person» в духе Хансвурста. Примерно как в Венеции, но
еще сильнее и резче здесь действовали новые вкусы широкой городской аудитории в истолковании даже
античных мифологических сюжетов.
Важную роль в жизни гамбургского оперного театра сыграл И. З. Куссер (1660-1727), ставший его
дирижером и проявивший большую заботу о составе оперной труппы и театрального оркестра. Куссер прибыл
в Гамбург из Брауншвейга, где был придворным капельмейстером после того, как довольно долго находился в
Париже, общался с Люлли и испытал на себе его художественное воздействие. В 1682 году Куссер
опубликовал даже шесть сюит под общим названием «Музыкальная композиция согласно французской
методе». В Гамбурге и гамбургском театре, в частности, Куссер привил вкус к французскому стилю, как он
проявился в увертюре типа Люлли, в танцах на оперной сцене. Во всяком случае, молодой Гендель, попавший
в Гамбург несколько лет спустя, застал и отчасти усвоил этот вкус.
Из числа композиторов, создававших оперы для гамбургского театра, нужно назвать одаренного и
плодовитого, уже знакомого нам Иоганна Вольфганга Франка, поставившего в первые годы много своих
произведений, Георга Филиппа Телемана (1681-1767), чья деятельность прославленного немецкого мастера
относится уже к XVIII веку, и особенно Райнхарда Кайзера (1674-1739), более других определившего
репертуар, характер и облик гамбургской оперы.
Младший современник Кайзера, Телеман несколько меньше его связан с гамбургским оперным театром,
хотя большая часть его творческой жизни прошла именно в этом городе, где он обосновался с 1721 года. В
период между 1721 и 1729 годами в Гамбурге появилось восемнадцать опер Телемана, в том числе
«Терпеливый Сократ», «Победа красоты», «Конец вавилонского царства, или Валтасар», «Новомодный
любовник Дамон», «Омфала», «Тамерлан», «Неравный брак», «Эзоп при дворе», «Флавиус Бертаридус, король
лангобардов». Примечательно, что композитор охотно обращался также и к комическому жанру оперы.
Оперу «Новомодный любовник Дамон» Телеман назвал «шутливым зингшпилем». В ней высмеивается
современная «галантная» любовь с ее крайностями и деспотизмом. «Неравный брак» почти тождествен по
сюжету со «Служанкой-госпожой» Перголези. «Терпеливый Сократ» - тоже яркая музыкальная комедия. Все
они созданы уже в поздние годы существования гамбургского театра, который затем вступил в полосу
трудностей и упадка. Но и помимо оперы любую тогда область немецкой музыкальной культуры трудно
представить вне влияния и значения деятельности Телемана. Талантливый, плодовитый, энергичный,
пользовавшийся огромной популярностью у современников, он живо интересовался всем - оперой, песней,
инструментальной музыкой, ораторией, духовными жанрами, следовал при этом новейшим течениям, умел
улавливать «модное», имевшее успех, не впадая, однако, в крайности и дурной вкус. Современники ценили его
несравненно выше Баха, выше Генделя. Он, вне сомнений, хорошо знал итальянскую оперу, писал буффонные
интермедии на итальянский текст, понимал значение Рамо, усвоил французский стиль в инструментальной
музыке (увертюра, клавирная сюита), создавая простые и поэтичные немецкие песни, писал также кантаты и
пассионы, организовал «collegii musici» в Лейпциге и Гамбурге, основал музыкальный журнал («Der getreue
Musik-Meister», 1728). Бах и Гендель знали Телемана лично. Бах высоко ценил его произведения, изучал их,
переписывал. Музыкальный Гамбург обязан Телеману очень многим: он помог городу преодолеть черты
провинциализма в музыкальной культуре, расширил кругозор местных музыкантов, по существу надолго
возглавил музыкальную жизнь.
Райнхард Кайзер, редкостно одаренный оперный композитор (писал также кантаты и оратории), был
фигурой совершенно другого плана. Импульсивный, неуравновешенный, склонный к беспорядочной жизни, он
постоянно метался с места на место, и грандиозные творческие успехи сменялись у него полосами упадка,
разорения, после которых он мог снова воспрянуть духом и поразить окружающих неожиданно яркими
достижениями. Кайзер родился в Тейхерне около 12 января 1674 года в семье органиста. Образование получил
в Лейпциге в Thomasschule под руководством композитора Иоганна Шелле. С 1692 года находился в
Брауншвейге, где, как уже говорилось, поставил свои первые оперы. Возможно, что тогда же он занимался у И.
З. Куссера. Во всяком случае, в его произведениях усматривают воздействие Куссера и Агостино Стеффани.
Вместе с Куссером Кайзер перебрался в Гамбург, где в 1694 году была исполнена его опера «Король-пастух,
иди Базилиус в Аркадии». Дальше он ставит здесь оперу за оперой, создавая их с необычайной быстротой. В
иные годы у него бывало по четыре (1706, 1709) и даже по пять (1702, 1717) премьер.
По отъезде Куссера из Гамбурга Кайзер стал капельмейстером оперного театра, а после смерти Шотта -
его директором.
Одновременно он дирижировал в городе так называемыми «Зимними концертами», которые организовал
в 1700 году. Эти годы, вплоть до 1706-го, были временем большого успеха и первого расцвета на творческом
пути Кайзера. Он стоял во главе окрепшего и пользовавшегося популярностью оперного театра, стал
крупнейшим оперным деятелем своей страны, неустанно сочинял, обнаружив яркую творческую
91
индивидуальность; его произведения тут же исполнялись, встречали хороший прием, приносили ему
известность. Но редкостная одаренность сочеталась у Кайзера с весьма своеобразным нравом. Он был
непоседлив, нетерпелив, беспечен. Его непрактичность, даже известное легкомыслие довольно быстро привели
оперный театр на порог банкротства. Кайзеру пришлось на время скрыться из города. В 1709 году он вернулся
в Гамбург и пробыл там до 1717 года, поставив множество своих опер. Дальше наступила беспокойная полоса
метаний из города в город: из Гамбурга в Копенгаген, оттуда в Людвигсбург, ненадолго в Гамбург, опять в
Копенгаген, снова в Гамбург... В 1722 году Кайзер получил в столице Дании звание придворного
капельмейстера и поставил там свою оперу «Улисс». В Гамбурге, где Телеман показал ряд своих комических
опер, внимание Кайзера привлек этот жанр, и композитор с успехом вновь обратился к нему (ранее он уже
испытал свои силы в сочинении комического немецкого зингшпиля). Последние годы Кайзера, проведенные
им в Гамбурге, были нерадостными: с 1728 года он стал церковным кантором, продолжая вместе с тем
работать для театра. Однако гамбургская опера переживала тогда самое трудное время, поддавалась
новомодным вкусам, итальянским влияниям, утрачивая свое лицо и национальную творческую основу. 12
сентября 1739 года Кайзер скончался. Годом раньше гамбургский оперный театр был временно закрыт.
Творческое наследие Кайзера огромно. Помимо кантат и пассионов он создал более ста опер (называют
даже 116). Из них в Гамбурге было поставлено 59. Среди сюжетов есть и историко-легендарные, и
мифологические, и комедийные: «Магомет II» (1696), «Йемена» (1699), «Цирцея, или Улисс», «Пенелопа, или
Улисс, часть вторая» (1702), «Неистовый Мазаньелло. Восстание неаполитанских рыбаков». (1706), «Крез»
(1710), «Австрийское великодушие, или Карл V» (1712), «Геракл» (1712), «Катон» (1715), «Гамбургская
ярмарка, или Счастливый обман» (1725). Композитор не отграничивал для себя области возвышенного и
комического: он мог выдержать то или иное произведение в духе трагедии - и чуть ли не фарса, мог соединить,
скрестить серьезное и комическое в нарочито брутальном контрасте. Все давалось ему легко. Он владел всем
арсеналом европейской оперной техники. Но главные его заслуги - в создании немецкой оперы как высоко
драматического, так и комедийного содержания. Между тем ему на деле, в условиях театра приходилось
трудно. Начав свою работу в годы расцвета гамбургской оперы, Кайзер сперва создавал немецкие оперные
произведения, затем, следуя по течению, стал смешивать немецкий и итальянский тексты (и отчасти стили),
наконец, должен был ограничиваться в последние годы отдельными вставками в оперы популярных
итальянских композиторов, со временем заполнивших сцену оперного театра в Гамбурге.
Никакие сведения о жизни и деятельности Кайзера не могут дать представления о масштабе его
музыкального, даже музыкально-драматического дарования. Более того, жизненный облик композитора словно
противоречит достойной оценке его искусства, исполненного глубокой выразительности, драматической силы
и огня, а также яркого, в народном духе комизма. Оперы Кайзера, если даже судить по немногим доступным
материалам, прежде всего богаты музыкой, полновесны по вокальной и оркестровой фактуре, изобилуют
превосходными ариями и драматическими речитативами-ариозо. В этом смысле он предвосхищает Генделя (с
которым конкурировал на гамбургской сцене в 1705-1706 годах) - особенно в таких операх, как «Октавия» и
«Крез». Вместе с тем его замечательный комедийный дар, его умение воспроизвести во всей свежести,
непосредственности, терпкости бытовой, жанровый колорит проявились с большой силой в комических
зингшпилях («Гамбургская ярмарка, или Счастливый обман», запрещен , цензурой) или в произведениях, так
сказать, смешанного характера.
Такова его опера «Смешной принц Иоделет» (1726). Во внешних композиционных рамках чуть ли не
оперы seria, изнутри пышного барочного спектакля вырастает здесь яркая музыкальная комедия, даже
музыкальная пародия. Примечателен сам по себе сюжет этой оперы - из числа бродячих театральных сюжетов
в Европе. На него написана одна из комедий Кальдерона. Его использовал однажды Корнель. Само имя
Иоделет, по-французски Жодлэ, было именем известного французского фарсового актера (времен Мольера),
исполнявшего главную роль в пьесе на этот сюжет и давшего ей свое имя. В самом начале XVIII века в Москве
труппа Кунста исполнила комедию «Принц Пикель Гяринг, или Жоделет, сам свой тюрьмовой заключник» (то
есть «заключивший в тюрьму самого себя»). Словом, Кайзер охотно воспользовался известным комедийным
сюжетом с участием знакомого всем персонажа, своего рода шута, забавника и остроумца.
Веселые похождения переодетых бродяг Иоделета и Николо при дворе составляют главную канву
действия. Они находят в лесу богатую одежду, брошенную скрывающимися после совершенного убийства
принцем и его другом, присваивают ее и поэтому попадают к неаполитанскому двору, захваченные вместо
преступников. Основной замысел оперы - противопоставление «дворцового стиля», любовных интриг между
принцами и принцессами и забавных выходок двух непосредственных в своих манерах и поведении
деревенских бродяг. В либретто (его написал И. Ф. Преториус) смешиваются немецкий и итальянский тексты.
Принцы и принцессы поют по преимуществу на итальянском языке (вероятно, партии исполнялись
итальянскими артистами), в стиле оперы seria, а Иоделет и Николо остаются в пределах немецкого языка и
немецкого песенно-танцевального склада (или же пародируют стиль серьезной оперы).
92
 Общие принципы оперной композиции «Иоделета» близки итальянской опере того времени: арии и
речитативы четко разделены, сольное пение безусловно преобладает - в пятиактной опере только три дуэта),
хор сведен к ничтожной декоративной роли (финалы второго, третьего и пятого актов). Лишь введение танцев
(из старой оперы самого Кайзера) обнаруживает «французский вкус». Но и музыкальный материал, и весь
постановочный замысел оперы заметно отличают ее и от неаполитанской и - тем более - от французской
оперы. Среди «серьезных» номеров (главным образом, любовно-лирические эпизоды во дворце) можно
встретить и типично «итальянские» бравурные, виртуозные арии, и образцы проникновенной лирики Кайзера.
Но главной особенностью оперы является ее мелодика - свежая, близкая народной песенности, с характерными
ритмами, нимало не утратившая обаяния в наши дни. В этом смысле партия самого Иоделета резко выделяется
среди колоратурных, «пассажных» арий других действующих лиц: достаточно сравнить, например,
виртуозную арию принцессы Лауры - и комическую арию-песенку Иоделета («Милые дети, смотрите на
меня»), похваляющегося своим богатым нарядом. В других случаях Иоделет остро пародирует патетическую
напыщенность оперных героев, передавая то комическое величие и страстную любовь, то удивительную
храбрость («только там, где царят Венера и Бахус»), то, наконец, безумный гнев - все в типических оперных
ситуациях. При этом он нелепо подражает широким колоратурам серьезных оперных персонажей,
передразнивает их вокальную манеру, всячески снижая высокий оперный стиль.
К лучшим страницам оперы относится ее увертюра, всецело связанная с ярким народно-бытовым
мелодизмом комедийных персонажей. Основанная на острых контрастах движения, она поражает щедростью
музыкального материала и прекрасной непосредственностью веселого плясового подъема, будучи в то же
время очень стройной и симметричной по композиции целого. И весь облик этой увертюры, и песенка
Иоделета с ее задорными акцентами и необычайно динамичным потоком музыки удивительно свежи и
нетрафаретны на общем фоне оперного искусства той поры. Раньше Перголези Кайзер как бы находит новый
стиль комической оперы, притом с характерным народно-национальным отпечатком.
Несколько иной интерес представляет другая опера Кайзера - «Высокомерный, поверженный и вновь
возвысившийся Крез». Ее партитура была создана в 1710 году, премьера состоялась в 1711 в Гамбурге.
Впоследствии композитор кардинально переделал партитуру, и опера в новой редакции была поставлена в
Гамбурге в 1730 году. Сравнение всецело убеждает в том, сколь велики были творческие силы композитора
даже в труднейшую пору его деятельности, с какой широтой и смелостью сумел он обогатить свою ранее
созданную музыку, придать ей более глубокий выразительный смысл. Можно подумать, что новая редакция
«Креза» возникла не в конце творческого пути много испытавшего художника, а в годы его наивысшего
расцвета, на самом подъеме его дарования. Сюжет «Креза» неоднократно привлекал внимание композиторов
XVIII века, в том числе Хассе, Йоммелли, Саккини. В основу либретто, использованного Кайзером, лег
итальянский текст Никколо Минато, однако в существенной переработке гамбургского поэта-любителя Лукаса
фон Бостеля (переработка была в свое время осуществлена для гамбургского композитора Фертша, который и
поставил свою оперу в 1684 году). Бостель не только перевел либретто на немецкий язык, но и многое изменил
по содержанию: сжал композицию каждого из трех актов, ввел в действие весьма ощутимый комический
элемент в характерно-гамбургском духе, немецкое бытовое начало, дерзкую пародийность.
Сюжет «Креза» - историко-легендарный, не предполагающий вмешательства богов, свободный от
фантастики и оперных «чудес». Сам по себе он был вполне обычен в итальянской опере seria: либретто Минато
написано этим придворным поэтом в Вене для композитора Антонио Драги в 1678 году. Но создание Кайзера,
по существу, уже не укладывается в эти первоначальные рамки: партитура его более богата и более
разработана в целом (не только за счет вокальной партии), партия главного героя выделена как
последовательно-серьезная, благородная, сдержанная, комическое же начало придает музыке неожиданно
местный бытовой колорит (особенно заметный в куплетах крестьянского мальчика «Mein Katchen ist ein
Madchen» в сцене второго акта). Так в историю Креза, «короля Лидии», ставшего пленником Кира, «короля
Персии», вторгается немецкая бытовая комедийность, а в лице Эльциуса (слуги королевского сына Атиса)
выступает новое олицетворение Хансвурста, высмеивающего оперную любовь, пародирующего недавние
патетические сцены, предводительствующего «арлекинами» и изображающего современного маркитанта с его
ходовым товаром (вплоть до табака, пудры, новых песен и модного альманаха!).
Сюжетным стержнем оперы является нравоучительная история Креза, презревшего на вершине
могущества слова мудреца Солона о бренности, земного счастья, а затем на собственном опыте убедившегося
в их справедливости и признавшего правоту Солона: Крез вместе со своим войском попал в плен к Киру и
должен был взойти на костер - в этот миг он и вспомнил о Солоне, а тот услышал его, поведал обо всем
присутствующим, что и привело к освобождению пленника. Но а общие рамки этой истории вплетены еще
оперно-традиционные сюжетные мотивы: сложные перипетии любви немого сына Креза Атиса к Эльмире,
«принцессе мидийской», влюбленность «лидийского князя» Орсана в ту же Эльмиру, отношения «лидийской
принцессы» Клеринды к Орсану, переодевания Атиса в крестьянское платье и выступления его под чужим
93
именем, интрига слуг, внезапное обретение речи Атисом (вследствие чего его не узнают даже отец и
возлюбленная) и т. д. и т. п. Так или иначе в опере возникает много поводов для создания выразительной
музыки различного плана - сосредоточенно-драматической, элегической, вдохновенно-лирической, шуточной,
даже буффонной.
Три акта содержат 39 арий, 6 дуэтов («арии для двоих»), 3 хора. Одна лишь молодая героиня Эльмира
исполняет 10 арий, среди которых есть настоящие шедевры оперной лирики, например ария во втором акте в
духе сицилианы (с концертирующими гобоями и скрипками, с контрастной серединой в быстром темпе),
большая, нежная и вместе патетическая «ария надежды» во второй сцене первого акта. Удивительно
многообразны оркестровые краски в каждой из арий главных героев: повсюду выписаны партии
концертирующих инструментов, фактура богата и порою изысканна. Отнюдь не всегда композитор
придерживается схемы da capo: среди его арий есть и строфические, и лишенные репризы. В ряде случаев
вокальная партия весьма развита, содержит колоратурные пассажи, но чрезмерной виртуозности почти
инструментального типа, которой злоупотребляли итальянцы в те годы. Кайзер в своей опере избегает.
Лирически содержательна и партия Атиса. У него как у главного молодого героя - 6 арий (в первом акте он
еще остается немым и лишь к концу его впервые заговаривает, узнав отца в несчастье). Первая из них проста,
как канцонетта (на 3/8, в D-dur, с флейтами и гобоями), другая (в пятой сцене второго акта) патетична и
трогательна в тоске по Эльмире, последняя же (в третьем акте) полна ликования счастливой любви (вокальная
партия развертывается на богатом фоне концертирующих струнных). Даже у второстепенных действующих
лиц вокальные партии всегда содержательны, а у слуг (Эльциус, Тригеста) носят отчасти бытовой, отчасти
буффонный характер.
На этом общем фоне по-особому выделены партии Креза и Кира - отнюдь не лирических героев.
Наиболее необычна для оперы того времени трактовка партии Креза, поскольку она не содержит типичного
для итальянской оперной концепции круга образов, а строго ограничена глубокими эмоциями, «важным»
характером, серьезностью общего тона. Крез в данном случае - значительная личность, один из первых
оперных характеров, и ни одна из его четырех арий не нарушает этого впечатления. В первой редакции оперы
партия Креза была написана для тенора, в позднейшей - переработана для баса. Лишь первая ария главного
героя носит светлый характер (G-dur, Allegretto, в сопровождении струнных): Крез еще на вершине счастья - он
не желает слушать мудрого Солона. Остальные три арии (в несчастье, перед казнью) идут в медленных темпах
(c-moll, Andante, с гобоями и струнными; Es-dur, Adagio, беспокойное сопровождение, особенно струнных
басов с фаготом; g-moll, Andante, со струнными, голос в октаву с гобоем). Их мелодии широки и благородно-
выразительны, в них полностью отсутствует виртуозность, а героическое начало выражено по-иному - в
мужественной простоте.
Скупо, лаконично применен в опере хор: в первой сцене он славит могущественного Креза, во втором
акте слышны только реплики хора - призыв к оружию перед сражением лидийцев с персами, в конце третьего
акта реплики хора раздаются в связи со счастливой развязкой. Финал построен строфически: запевает
Эльмира, затем вступает Атис, другие действующие лица, мужское трио и наконец общий хор.
Для второй редакции «Креза» Кайзер написал новую увертюру, гораздо более развитую, для большого
состава оркестра (с трубами и литаврами) в первой, блестящей, быстрой части и для одних струнных - в Adagio
(после него повторяется первая часть).
Как ни мало мы знаем музыку Кайзера (из сохранившихся 22 опер доступны в публикациях всего три),
его творческую деятельность трудно переоценить. Дарование Кайзера было, вне сомнений, в полном смысле
слова выдающимся, его творческая энергия оставалась до конца неиссякаемой. Помимо того, что он блестяще
овладел вершинными оперными достижениями своего времени, он на многое в опере сумел посмотреть по-
своему. Это относится к богатству его оперной музыки в целом, к ее редкостной образности, к смелому
сочетанию драматического и комедийного начал, к поискам оперного характера, еще неизвестным его
современникам, в нередкой опоре на народно-бытовые традиции своей страны. Из всех немецких
предшественников великого Моцарта Кайзер в опере был несомненно самым крупным, а возможно, и самым
близким, хотя их и разделяет значительная историческая полоса.

ИНСТРУМЕНТАЛЬНАЯ МУЗЫКА
На протяжении XVII века инструментальная музыка Западной Европы развивалась с большой
интенсивностью и в итоге достигла самостоятельного художественного признания в небывалых ранее
масштабах. Хотя к концу XVI столетия некоторые музыкальные жанры (как мы видели, главным образом из
репертуара лютни и органа) понемногу обретали характерный, именно инструментальный облик, все же
инструментальная музыка в целом - по ее стилистике, тематизму, приемам изложения и трактовке формы –
далеко не была свободна ни от прямого воздействия вокальной полифоний, ни от прикладного назначения (в
94
церкви и в быту). Ее путь от XVI к XVIII веку пролегал как бы между двумя эпохами: ранней порой
танцевальных, вокально-полифонических образцов, начальными этапами импровизации на разных
инструментах - и временем созревания собственно инструментальных жанров полифонического, гомофонного
и смешанного типа, то есть фуги, сюиты, старинной сонаты и концерта. Этот процесс развития не был
направлен в единое русло - подобно эволюции инструментальной музыки в XVIII веке. Для него скорее
характерны разветвленность, сложность и своеобразное смешение художественных тенденций, словно в
огромной творческой лаборатории, где смелые опыты сменяют один другой и напряженная, ищущая мысль
закипает все новыми идеями.
Это творческое движение происходило в исторических условиях, когда постепенно, исподволь
изменялись сами формы музыкальной жизни в странах Западной Европы. Для XVII века еще не показательна
смена старых, замкнутых форм музицирования в полном смысле новыми, открыто-общественными. Множатся,
преображаясь изнутри, всяческие, уже известные художественные объединения знатоков и любителей
искусства во главе с меценатами или без них, связанные с придворной или аристократической средой, во
всяком случае, с «избранными» кругами общества (академии, камераты). Участие музыкантов-профессионалов
придает им зачастую специальный интерес. Со временем возникают художественные объединения разного
рода и в иной общественной среде: бюргерские по составу и духу «музыкальные коллегии» в больших
немецких (Гамбург, Лейпциг), музыкальные общества в шведских и голландских городах, частные концертные
объединения любителей музыки в Лондоне. Остается, конечно, в полной силе влияние на музыкальную жизнь
придворной и церковной среды, в которой работают, исполняя свои произведения, крупнейшие музыканты
Италии, Франции, Германии, Англии, Испании. Итак, от простого домашнего музицирования в быту
достаточно широких слоев общества до придворных и церковных концертов простирается поле действия
инструментальной музыки в XVII веке и соответственно культивируются те или иные ее формы и жанры.
Как бы ни была различна художественная атмосфера при дворе Людовика XIV или могущественного
мецената кардинала Оттобони, в кругу Христины Шведской или в соборе св. Петра в Риме, в «музыкальной
коллегии» лейпцигского университета или в доме лондонского торговца углем Бриттона, повсюду, насколько
позволяли обстоятельства, ширилась аудитория, воспринимавшая музыку, росли ее запросы и крепло
понимание искусства. Так или иначе нарушалась и сама замкнутость, казалось бы, ограниченной
определенными рамками придворной или клерикальной среды. Мы знаем, что не только оперные мелодии
Люлли, писавшего для Королевской академии музыки, но и образцы его инструментальной музыки (из
оперных спектаклей) оказались широко известными, весьма влиятельными - и не в одной лишь Франции.
Концерты в церкви, которые давали Свелинк в Амстердаме, Фрескобальди в Риме, Букстехуде в Любеке,
превращались в большие события художественно-общественного значения и оказывали серьезное воздействие
на творческую жизнь современников. Даже выступления «музыкальной коллегии» в стенах лейпцигского
университета или концерты в «музыкальном кафе», устраивавшиеся с 1672 года в Лондоне скрипачом
Банистером, означали несомненные поиски новых форм музыкальной жизни и выход за рамки прежней
избранной среды. Собрания Аркадской академии в Риме и музыкальные празднества во дворце Оттобони
привлекали внимание крупных мастеров из других стран и тем самым способствовали возникновению
полезных творческих связей.
Таким образом старые традиции музицирования сочетались с новыми условиями жизни музыки в XVII
веке, старое как бы перерастало в новое. Но при том новейшие формы общественной концертной жизни,
публичных платных концертов были еще далеко впереди. Если они уже появились в Лондоне при Генделе, то
прошло много лет, пока они стали общераспространенными в Западной Европе.
На развитии инструментальной музыки с ее выбором жанров весьма отчетливо сказывались условия ее
концертного существования, среды ее исполнения от начала к концу XVII века. Исполнительское назначение
едва ли не каждого произведения было тогда реально и конкретно. Ничто не писалось впрок, с неопределенной
перспективой исполнения. Весь огромный ряд музыкальных композиций, от простейших «пар» танцев (ядро
будущей сюиты) до развитых полифонических композиций, старинных циклических сонат и концертов grosso
конца века, составлял реальный репертуар эпохи, удовлетворял вкусы и художественные потребности
различных кругов общества, воплощая значительный круг музыкальных образов - от несложных жанрово-
бытовых до системы контрастирующих лирических, патетических, скорбных, динамических...
В истории инструментальных жанров участие различных западноевропейских стран проявлялось отнюдь
не одинаково: в каждой из крупных национальных школ преобладали собственные интересы, выходила на
первый план определенная творческая школа - клавесинистов во Франции, органистов в Германией, скрипачей
в Италии. Впрочем, органная музыка была блестяще представлена в XVII веке также нидерландцем
Свелинком, итальянцем Фрескобальди и рядом композиторов других стран. В Англии еще раньше, чем во
Франции, сложилась своя клавирная школа - так называемых верджинелистов. Что касается музыки для
инструментальных ансамблей не камерного, типа (то есть не трио-сонат), она еще не выдвинула до конца XVII
95
века влиятельной творческой школы, хотя и существовала в различных общественных условиях - по
преимуществу как развлекательная в придворной среде или несложная бытовая в более широких городских
кругах.
Как видим, и здесь проявляется скорее множественность творческих устремлений, нежели тенденция к
какому бы то ни было единству национальных школ. Тем не менее полностью изолированы одна от другой они
не были. Путь органной музыки, например, идет от нидерландских, старонемецких и венецианских традиций,
через Свелинка и Фрескобальди, к новым поколениям немецких органистов, предшественников и старших
современников Баха. Дальнейшее обнаружит, что связи между творческими школами, наметившиеся в XVII
столетии, были весьма перспективными. Достаточно назвать имя великого Баха, который так много почерпнул
у итальянцев и не миновал опыта французов, хотя, вне сомнений, двигался своим собственным путем к
избранным целям.
Своеобразны оказались в XVII веке пути различных инструментальных жанров: в одних преобладала
опора на «ученые» полифонические традиции, в других - на гомофонные, отчасти связанные с бытом, третьи,
наконец, складывались, синтезируя достижения полифонического и гомофонного письма. От XVI столетия
западноевропейская музыка унаследовала ряд инструментальных форм различного происхождения, масштаба
и степени сложности. В целом эта инструментальная музыка находилась уже на пороге самостоятельности, но
полностью самостоятельной еще не стала. Однотемные и многотемные канцоны и ричеркары для органа
непосредственно продолжали традицию вокально-полифонических форм с тем лишь различием, что канцона в
принципе могла быть спета хором как мотет, а в ричеркаре полифоническая форма была менее
концентрированна и черты инструментального изложения временами так или иначе уже могли проявляться. От
этих форм в XVII веке пошел путь к фуге (если канцона была однотемной), отчасти к старинной сонате (так
называемая sonata da chiesa). Токката, с одной стороны, и фантазия - с другой, вели в своем развитии к
импровизационно-полифоническим формам. Иная линия в инструментальной музыке шла в XVII веке от
бытовых танцевальных (отчасти и песенно-танцевальных) форм к сюите как циклу из динамически-
контрастирующих частей.
Таковы, по существу, крайние точки этого процесса. Между ними совершается множество
разносторонних творческих опытов, скрещиваются черты и тенденции ряда жанров, соединяются признаки
имитационного, вариационного и импровизационного развития, возникают своего рода гибридные
образования: например, у Фрескобальди органная канцона может соединять имитационное изложение,
вариационность и чередование частей по принципу цикла. В пределах XVII века можно встретить очень
многие, нередко смыкающиеся жанровые обозначения: ричеркар, канцона, каприччо, фантазия, токката, фуга
(в смысле канона, а затем и ранней фуги), вариации, партита, соната, концерт. В одних господствует
полифоническое письмо, другие по преимуществу гомофонны.
Но непроходимой грани между сферой полифонии и гомофонии на деле в инструментальных жанрах
XVII века уже нет. Классическая фуга, постепенно складываясь у предшественников Баха (хотя еще и не
достигая высшей зрелости), несомненно, претворяет и отдельные достижения, связанные с опытом
гомофонного мышления. А танцевальная сюита вскоре уже поддается некоторой полифонической
«стилизации». XVII век - эпоха взаимного оплодотворения полифонии и гомофонии. Стилевой перелом,
происшедший к началу века с возникновением монодии с сопровождением, не получил прямого,
непосредственного отражения в области инструментальных форм, но и не остался для них без последствий.
Новое чувство мелодической выразительности, индивидуальной, говорящей мелодии одухотворило и
инструментальный тематизм, ранее всего у итальянских композиторов и особенно явно в скрипичной музыке.
Это, однако, нисколько не препятствовало дальнейшему развитию полифонического письма в тех же циклах
трио-сонат, где проявлялись эти новые качества мелодики.
Как увидим дальше, круг образов, воплощенных в инструментальной музыке XVII столетия, гораздо
более широк, чем в предыдущие периоды. Яснее и выпуклее становится музыкальный образ как таковой, и
одновременно растет стремление к более широкой концепции, включающей контраст образов. Одно
стимулируется другим. Расширяется сфера жизненного содержания, доступного инструментальным жанрам,-
таково главное завоевание XVII века, выдвинувшее инструментальную музыку Западной Европы на
самостоятельное место в ряду художественных жанров. С этим связано и определенное отношение к
инструментальному тематизму, к принципам развития внутри композиционной единицы, к формированию
цикла из ряда контрастных частей.
Разумеется, понимание тематизма далеко не одинаково в танцевальной сюите или полифонической
канцоне. Если внутри танца (или в части сюиты, развивающейся по принципу танца) выдерживается
определенный род ритмического движения, чем и достигается единство целого, своего рода монообразность
пьесы, то в имитационной канцоне тема-мелодия составляет как бы зерно образа, который затем
развертывается в имитационном или внутренне-вариационном движении, тоже сохраняя единство характера. В
96
многочастной канцоне, постепенно перерождающейся в сонату из нескольких обычно контрастных частей,
различие сменяющихся образов выражается и в особенностях тематизма, и в своеобразии склада, и отчасти в
методах развития.
Так образное содержание новой инструментальной музыки побуждает к поискам нового тематизма, к
единству его развертывания в пределах части цикла и к созданию цикла из контрастных частей. Развитие,
вернее развертывание тематического ядра может происходить и по принципу танца, и в имитационной форме,
и вариационным путем, но цель такого развития - единство образа. Сопоставление образов в пределах цикла
может быть и эмоционально-выразительным и динамическим по преимуществу, может сочетать контраст
движений с вариационным принципом, но цель такого сопоставления - эффект контрастного круга образов.
В поисках образной характерности инструментальная музыка на первых порах опирается и на танец, и на
свойства оперной монодии, и на изобразительность тематизма, и на смелые программные замыслы. Но далеко
не всегда ее образность в XVII веке столь проста и конкретна: как правило, она носит более обобщенный
характер. Однако благодаря контрасту образов в цикле эмоциональный смысл каждого из них выступает яснее
и определеннее. Быть может, поэтому через все композиторские искания той поры особенно настойчиво
проступает стремление найти контрасты тематического материала, движения, общего склада, методов развития
и т. д. Не случайно между линиями канцона-фуга и танец-сюита в XVII веке развивается целый ряд других
форм, причудливым образом сочетающих в себе элементы полифонии, танцевальности, варьирования,
импровизационности. Это особенно характерно для Фрескобальди. В токкатах Букстехуде сосуществуют
фугированность и импровизация. Пассакалья и чакона - излюбленные остинатно-вариационные формы того
времени - заключают порой танцевальную сюиту. В сюите с увертюрой соединяются к концу века
нетанцевальный цикл с чередой танцев. В сюите с прелюдией - иной вариант соединения танцевальности с
нетанцевальным вступлением. И наконец, старинная соната (sonata da chiesa) представляет собой своеобразный
цикл полифонических и гомофонных частей разного плана.
Хотя далеко не все из этих творческих опытов затем исторически закрепляется, новые тенденции
композиторов XVII века нельзя не признать во многом перспективными. В их творчестве «прорастают»
молодые жизнеспособные жанры, в которых стираются грани между былой канцоной (как «ученой» музыкой)
и танцем или простой песней (как «бытовой» музыкой) и возникают предпосылки для искусства нового,
концертного типа. Такова старинная соната, таковы ранние образцы инструментального концерта - concerto
grosso.
Развитие инструментальных жанров совершается от XVI к XVIII веку даже не параллельно, а вместе с
определенными сферами исполнительства на разных инструментах (или в инструментальных ансамблях).
Именно в эту эпоху выдвигаются определенные инструменты со своими особенностями звучания - и
соответственно со своим репертуаром: клавесин (верджинель - в Англии), скрипка, новый камерный ансамбль
(две скрипки и basso continuo). Расширяется сфера воздействия органа, и обогащается его репертуар.
Специфика инструментов и их художественные возможности уже не позволяют ограничиваться традициями
вокально-полифонического склада: зреет и набирает силы именно инструментализм, причем в его особенном,
конкретном выражении на клавесине, на органе, на скрипке. В зависимости от этого в связи с определенными
областями инструментализма преобладают те или иные жанры. Так, органная музыка с ее старинными и
строгими профессиональными традициями заметно отличается по общему характеру от более «домашней» или
салонной клавирной музыки (что, однако, не исключает и прямых соприкосновений между их репертуаром).
Путь от ричеркара-канцоны к фуге - это прежде всего путь органной композиции, как путь к сюите -
важнейший путь клавирного (отчасти малоансамблевого) репертуара, наследующего бытовые традиции лютни.
Всевозможные обработки хорала, старые навыки импровизации на клавишных инструментах - по
преимуществу достояние органа и органистов. Музыка для скрипки воплощает в себе самые новые
устремления инструментального стиля, и потому для нее характерны соната и концерт. Вполне естественно,
что эти жанры, наиболее близкие оперно-вокальному мелодизму, связаны с выразительными возможностями
струнных смычковых инструментов. Лишь от скрипки соната и концерт переходят затем на клавир, обретая со
временем новые качества.
Рассматривая последовательно эволюцию органной, клавирной, ансамблевой и скрипичной музыки в
различных странах Западной Европы, мы составим представление о пути различных инструментальных
жанров от наиболее старинных по их историческим истокам до новейших, сложившихся на пороге XVIII века.

МУЗЫКА ДЛЯ ОРГАНА. ЯН ПИТЕРС СВЕЛИНК.

ДЖИРОЛАМО ФРЕСКОБАЛЬДИ. САМЮЭЛЬ ШАЙДТ.
ИОГАНН ЯКОБ ФРОБЕРГЕР. ИОГАНН ПАХЕЛЬБЕЛЬ.
ДИТРИХ БУКСТЕХУДЕ
97
 В музыкальной жизни XVII века орган с его репертуаром занимал весьма важное, почетное место, не
упуская ничего из завоеванного в искусстве ранее и еще приумножая свои художественные достижения.
Минует затем эпоха Баха - Генделя, и органная музыка отступит со временем на второй план в помыслах
композиторов, и интересах исполнителей. Пока же, на протяжении всего столетия она образует едва ли не
важнейшую линию на пути инструментальных жанров к искусству Баха, с ней связаны имена крупных
мастеров и создателей школ, по ее достижениям судят об уровне их профессионализма, их особой «учености»
в своем деле.
Орган как инструмент, давно и прочно освященный традицией в музыкальной культуре Западной
Европы, обладавший к XVII веку широкими художественными возможностями, вне сомнений, во многом
отвечал эстетическим запросам эпохи. Образный строй музыки того времени, особенно в полифонических
жанрах, органично складывался в произведениях для органа с его внушительным многоголосым звучанием
большого диапазона, с его регистрово-динамическими контрастами (членящими разделы формы), при
традиционной для органистов разработанности фактуры, в частности импровизационно-полифонической.
Орган в XVII веке существовал в нескольких разновидностях. Крупнейшие и наиболее совершенные
инструменты находились - в соборах и больших церквах. Два и более мануала, педаль, обилие регистров
придавали органу первостепенные полифонические достоинства, какими не обладал тогда ни один инструмент.
В глазах современников орган оставался связанным прежде всего с культом - благодаря участию в
католическом и протестантском богослужении. Однако даже церковный орган уже не ограничивался этим
назначением. Концерты выдающихся органистов в крупных соборах свободно выходили за рамки собственно
религиозной музыки, собирали большую аудиторию и, быть может, только особой серьезностью репертуара и
выдержанностью характера исполнения несколько отличались от концертов в обстановке, например, светского
салона, академии или придворного празднества. Впрочем, орган звучал тогда и вне церкви. Инструменты не
столь крупные применялись в ансамблях, в сопровождении вокальной музыки, даже, как мы видели, в ранних
оперных спектаклях. Наконец, небольшие органы имелись и в частных домах музыкантов, будучи так или
иначе связаны с семейным музицированием, а возможно, и с обучением музыке под руководством хозяина
дома. Таким образом, практически репертуар органа отнюдь не был стеснен только рамками определенных
жанров полифонической традиции и условиями церковного обихода. На органе возможны были и вариации на
песни, и исполнение клавирных пьес, хотя и то и другое все же в конечном счете не определяло лицо
органного искусства.
Тем не менее органная музыка в целом, не утрачивая специфичности серьезного стиля, определенно
двигалась в XVII столетии к своего рода «обмирщению», освобождаясь из-под непосредственного влияния
церкви. И хотя в ее развитии участвовали крупнейшие церковные исполнители и композиторы (вернее,
композиторы-исполнители), работавшие в разных странах Европы, этот процесс не мог не захватить и их.
Именно они-то, обогащая образное содержание своих произведений, в первую очередь объективно
способствовали росту художественной самостоятельности органного искусства.
XVII век получил, как известно, значительное творческое наследие от итальянских, испанских, немецких
органистов. Далеко не рее в этом наследии поддается полному историческому учету. Деятельность органистов
не сводилась, по всей видимости, к тому, что осталось в записях. Давнее, исконное участие их в исполнении
церковной музыки, дублирование вокальных партий месс или мотетов, появление так называемых органных
месс в XV-XVI веках, исполнение обработок хорала, импровизации без записи - все это так или иначе
наложило свой отпечаток на характер и стиль ранних сочинений для органа. Что же касается творческих
итогов XVI века, то мы уже знаем, насколько органные произведения (канцоны, ричеркары, фантазии) были
связаны с традицией вокальной полифонии строгого письма, хотя в некоторых формах (токкаты, прелюдии) и
вызревали исподволь черты нового инструментализма. Все же органной музыке еще не хватало яркой
образности, достаточно индивидуализированного тематизма. Отсюда ее дальнейший путь повел к постепенной
индивидуализации тематического материала, к поискам яркого образного ядра для развертывания
имитационной формы или к нахождению некоей эмоциональной динамики в пассажно-импровизационных по
складу произведениях (токкаты, вариации). В тесной связи с этим протекало формирование музыкальной
композиции в целом, складывались ее типы, устанавливались принципы развития - зачастую в сочетании
имитационного развертывания и вариационности.
В начале XVII века достигнутый уровень органной музыки наилучшим образом представлен
творчеством Джованни Габриели в традициях венецианской школы, сложившейся в итоге эпохи Возрождения.
Прежде чем Италия выдвинет другие крупные имена на новом этапе истории органного искусства, его судьбы
окажутся связанными с деятельностью северной школы во главе с талантливейшим нидерландским
композитором-органистом Свелинком.
Ян Питерс Свелинк родился в мае 1562 года в Девентере в семье церковного органиста Питера
Свибертсена (который с 1566 года стал органистом в так называемой «Старой церкви» Амстердама) и носил
98
почему-то фамилию матери (Свелинки, видимо, происходили из Вестфалии, фамилия эта известна в Кельне,
Мюнстере). В 1573 году отец Свелинка умер, и молодой музыкант, после занятий у органиста Корнелиуса
Боскепа и харлемского органиста Яна Виллемсена Лосси, унаследовал должность отца в «Старой церкви» и со
временем выдвинулся на первое место среди музыкальных деятелей Амстердама.
На памяти юного Свелинка в Нидерландах произошла Реформация. С 1573 года, с переходом «Старой
церкви» к новым формам богослужения, несколько изменились и обязанности церковного органиста. Он стал
менее занят во время служб, поскольку община пела без сопровождения; подчинялся не церковному
начальству, а городскому регентству. Два раза в день по одному часу органист должен был играть на своем
инструменте: утром, когда прихожане собирались в церковь, и вечером, в заключение службы. Со временем
эти выступления приобретали все более концертный характер.
Молодого Свелинка охотно поддерживали местные меценаты (в 1585 году умерла его мать и он остался
один с младшим братом, в будущем художником Герритом Свелинком, и совсем юной сестрой), что явствует,
в частности, из авторских посвящений в изданиях его музыки. Ранее всего, в 1584 году Свелинк издал 18 своих
пятиголосных chansons (вместе с сочинениями другого молодого музыканта К. Вердонка). Они были написаны
на тексты известных французских поэтов - Маро, Ронсара, Де Маньи, обнаружили несомненный талант
композитора и имели значительный успех. Затем последовали еще сборники chansons Свелинка в 1592 и 1593
годах. Позднее он предпочитал публиковать псалмы и другие духовные сочинения (в том числе на
французские тексты) в форме многоголосных мотетов (например, в 1619 году вышли из печати 37 его мотетов
под названием «Cantiones sacrae»). Однако наибольшее распространение и главный успех завоевали сочинения
Свелинка для клавишных инструментов, которые по преимуществу и вошли в историю. Они уже были
известны при жизни мастера в Упсале, Копенгагене, Любеке, Данциге, Берлине, Вене, Падуе, Женеве, Париже,
Брюсселе, Лондоне, Кембридже.
Скончался Свелинк 16 октября 1621 года в Амстердаме.
Будучи связан на протяжении всей жизни со своей страной, Свелинк, однако, совсем не представляется
изолированным от развития музыки в других европейских странах. Он не только унаследовал богатые
полифонические традиции нидерландской школы, но, по всей вероятности, был знаком с характерными
образцами искусства итальянской, французской и английской школ. Во всяком случае, исследователи
усматривают явные признаки этого в его собственном творчестве. Со своей стороны Свелинк оказал большое
творческое воздействие по крайней мере на целое поколение северонемецких органистов. Его учениками были:
Самюэль Шайдт в Галле, Я. Преториус и X. Шнейдерман в Гамбурге, П. Зайферт в Данциге и многие другие.
Как обычно в те времена, Свелинк - композитор и исполнитель в одном лице. Его произведения
родились в теснейшей связи с исполнительской деятельностью и получили известность в авторском
исполнении. Превосходный органист крупного масштаба, Свелинк привлекал к себе широкое внимание
современников. Они толпами стекались в церковь, словно в концертный зал, чтобы послушать его игру. Он
пользовался огромным авторитетом, его всегда окружали ученики, его умели ценить в просвещенных
бюргерских кругах и в среде знати, вокруг него группировалось в Амстердаме объединение музыкантов и
любителей музыки. Естественно, что творчество такого мастера не осталось достоянием одной лишь его
страны. Органные произведения Свелинка знаменуют целый этап в истории органной музыки Западной
Европы.
Искусство Свелинка связано не только с церковью (органные фантазии, ричеркары, каприччо), но и с
домашним бытом голландского города (псалмы, обработки песен и танцев, вариации на их темы), не только с
органом, но и с клавиром, не говоря уже о вокальных сочинениях (песни, псалмы, «священные песнопения»).
И хотя полифонические ричеркары и фантазии Свелинка, несомненно, относятся к репертуару органа, быть
может, в них нашли своеобразное отражение и вариационные принципы, сложившиеся также на опыте
клавирной музыки, а значит, и на ее тематическом материале. Ведь Свелинк охотно создавал циклы вариаций
на известные мелодии немецких, французских, английских, польских песен и танцев, сохраняя их простой и
свежий, порой даже народный колорит. В этих вариациях заслуживают внимания не только их фактурная
разработка чисто инструментального склада, но явно выраженная в большинстве случаев идея динамически-
фактурного нарастания от начала к концу цикла. * (* См.: Протопопов Вл. Из истории форм
инструментальной музыки XVI-XVIII веков. Хрестоматия. М., 1980, № 49). Здесь композитор сближается с
принципами английских верджинелистов (с их вариациями на народные темы) и, возможно, отчасти
лютнистов XVI - начала XVII века. Однако этим отнюдь не ограничивается значение фактурно-динамической
вариационности в творчестве Свелинка. Из музыки, близкой быту, даже народным истокам, она восходит и к
«ученым» формам органного искусства большого масштаба, оплодотворяя их и преображаясь сама в новом
художественном целом.
Фантазии, каприччо и ричеркары Свелинка для органа представляют дальнейшее развитие органных
полифонических форм, известных нам по итальянским образцам на рубеже XVI-XVII веков. Они
99
одновременно и более концентрированы на исходном тематизме и более масштабны, гораздо более
инструментальны и более динамичны в целом. Несколько особняком стоят среди них фантазии «в манере эха»:
интерес к собственно инструментальным звучаниям (при возможностях органной регистровки) побудил
композитора применить «модный» тогда динамико-колористический эффект неоднократного повторения
музыкальных фраз, прозвучавших сначала forte, затем - в приглушенном «отклике». В других же фантазиях,
как и в каприччо-ричеркарах, крупная (иногда очень крупная - около 200 тактов) форма, как правило, строится
на синкретическом, нерасчленимом единстве имитационного, фугированного изложения и слитно-
вариационного развития. * (* См. об этом в кн.: Протопопов Вл. Очерки из истории инструментальных форм
XVI - начала XIX века. М., 1979, с. 57-61). Ярким примером такого творческого решения является
Хроматическая фантазия Свелинка. В ее основе лежит простая, но отчетливо различимая тема: нисходящая в
пределах кварты хроматическая мелодия в ровных длительностях. По вокально-сценическим примерам мы уже
знаем, что такого рода хроматические последования становились характерными в XVII веке для остинатных
басов в ариях или хорах скорбного содержания. В данном случае у Свелинка произведение не сосредоточено
на скорбных эмоциях, но хроматическая тема в диатоническом контексте (контрапункты и свободные
эпизоды) воспринимается все же как более индивидуализированная в сравнении с обычными темами канцон и
ричеркаров в конце XVI - начале XVII века: она интонационно острее всего того, что ее в четырехголосной
фантазии окружает. В дальнейшем имитационное движение темы - образного зерна связано также с
вариационностью, этапы которой выступают в слитно-вариационной форме целого.
На протяжении 118 тактов тема имитируется в своем первоначальном виде (половинными нотами) и
лишь однажды, к концу этой части проходит в увеличении. Вместе с тем уже в данных пределах можно
различить как бы несколько этапов в развитии формы. 12 раз проходит тема в разных голосах при удержанном
противосложении: все здесь тематически плотно. Эта плотность еще увеличивается в тактах 56-62 благодаря
стретте. А затем тематически плотное изложение вскоре сменяется иным, и с 82-го такта на первый план
выходят диатонические пассажи имитационно-секвентного склада. Единственное в этой части проведение
темы в увеличении идет на фоне еще более подвижных пассажей, как бы рассеивающих к концу части
исходное тематическое впечатление. В первом разделе второй части фантазии тема проходит сначала в
увеличении, затем в уменьшении, причем общая линия динамического нарастания связана уже не столько с
ней самой, сколько с нарастающим разбегом пассажей (от четвертей к шестнадцатым и секстолям). Наконец,
последний раздел формы (со 171-го такта) дает по контрасту новое тематическое «уплотнение»: стретту темы в
уменьшении и проведения ее на органных пунктах (доминанта - тоника) в двойном уменьшении (восьмыми).
Широкая, убыстряющаяся в пассажах каденция на тонической гармонии завершает целое.
Таким образом в Хроматической фантазии Свелинка исключена монотония композиторской мысли как в
обращении с самой темой (метрические превращения, различная плотность имитаций), так и в общем
фактурном развитии - при нарастании динамики от начала к концу частей композиции. Элементы
вариационности присутствовали и в старинной канцоне, поскольку она зависела от традиций вокальной
полифонии строгого письма. Но в фантазии Свелинка слитно-вариационная форма буквально срастается с
имитационной (как бы «контрапунктируя» с ней на уровне композиции), получает специфически
инструментальное воплощение и пронизывается общей идеей динамического нарастания. Само длительное
развертывание образа из малого тематического ядра совершается динамично, через несколько этапов и
обнаруживает как бы все новые его грани в соприкосновении с иным «движущимся» материалом. Богатое
воображение, монументальный замысел и блестящий инструментальный стиль возвышают Хроматическую
фантазию Свелинка над канцонами XVI века.
Если в других, также крупных по масштабу фантазиях Свелинка тематизм может быть и более простым,
менее характерным, то основой формообразования остается у него в принципе единство фугированного
изложения и вариационности. И хотя до классической фуги в то время было еще довольно далеко, композитор
сделал немаловажные шаги к ней, отталкиваясь от старинной канцоны или ричеркара в традиции XVI века.
Дальнейшее движение по этому пути было сопряжено с поисками более индивидуализированного тематизма и
новых методов развития в пределах формы - при возрастающем значении ладотонального плана композиции,
подчиненного идее целого в ней. Здесь особые заслуги принадлежат последователям Свелинка, немецким
мастерам, с одной стороны, и величайшему органисту Италии Фрескобальди - с другой.
Непосредственно от Свелинка - ранее всего через его ученика Самюэля Шайдта - пошла творческая
традиция больших полифонических форм и хоральных вариаций, подхваченная затем ближайшими
предшественниками Баха. Итальянские же мастера во главе с Фрескобальди разрабатывали различные виды
ричеркара в его движении к фуге, а для самого этого композитора характерен также постоянный интерес к
многообразным «смешанным» по типу полифоническим произведениям для органа и к формам
импровизационного происхождения (токкаты).
Джироламо Фрескобальди родился 9 или 15 сентября 1583 года в Ферраре. В юные годы пел в церковном
100
хоре, обучался игре на органе, затем работал при дворе герцога Феррарского, общаясь там с известным
автором мадригалов и органистом Лудзаски (ему посвящены «Каприччи» Фрескобальди). С 1604 года
несколько лет был церковным певцом и органистом в Риме. Сопровождая папского нунция, Фрескобальди
побывал в 1607 году в Брюсселе; посетил также Швейцарию, Лотарингию и Люксембург. С 1608 года он стал
органистом собора св. Петра в Риме и находился на службе у кардинала П. Альдобрандини. С этого времени
известность Фрескобальди как органиста и композитора все росла, его произведения охотно издавались в
Италии и распространялись за ее пределами (в 1608 году мадригалы были опубликованы даже в Антверпене).
Слава о замечательном, блестящем исполнителе на органе привлекала в Рим многочисленных слушателей,
стекавшихся в собор св. Петра. Сочинения Фрескобальди производили особенно сильное впечатление в его
собственной интерпретации, тем более что он был и превосходным импровизатором. Творческое влияние
Фрескобальди испытали на себе многие современники, как органисты, так и клавесинисты. Сам он не
ограничивался органом, будучи с юности также превосходным исполнителем на клавире и постоянно сочиняя
музыку для этого инструмента. До конца жизни (скончался 1 марта 1643 года) Фрескобальди работал в Риме,
оставаясь одним из самых влиятельных его художников.
Сопоставляя искусство Фрескобальди с направлением церковной музыки или оперного театра в Риме,
можно убедиться в том, что музыка великого органиста по своему стилю далеко не ограничена характером и
рамками римской творческой школы. Фрескобальди по духу - истинный современник Монтеверди с его «stile
concitato». Эта экспрессивность, этот «взволнованный», или «возбужденный» стиль ясно выражены в
инструментальных сочинениях Фрескобальди - не менее ясно, чем в операх Монтеверди. Творчество
Фрескобальди - словно неистощимый поток художественных исканий, смелых опытов, дерзаний в стилистике
и композиции, нарушающих современные ему привычные нормы. Сколь сложные зодческие задачи он перед
собой ни ставит, главное для него - выражать эмоции, захватывать слушателя, задевать, порою даже потрясать
его. Любопытно, что в предисловии к одной из книг своих токкат и других сочинений для чембало и органа
композитор рекомендовал не придерживаться строго метра и темпа, а замедлять или ускорять движение, как
это делается в мадригалах, согласно выражаемому чувству и смыслу слов. Он допускал даже, что в токкатах
могут быть сыграны не все пассажи и не все разделы - по усмотрению исполнителя.
В местах наиболее экспрессивных или технически эффектных Фрескобальди советовал замедлять темп
(в зависимости от вкуса исполнителя), чтобы вернее достигнуть желаемого впечатления.
Творчество Фрескобальди не ограничено сочинениями для органа и клавира, хотя они и составляют
несомненно главное в его художественном наследии. Он писал также вокальную музыку - мадригалы и
хоровые церковные произведения. Среди его инструментальных пьес есть канцоны для трио-состава (для двух
«высоких инструментов», возможно скрипок и basso continuo). В сборнике «Fiori musicali» («Музыкальные
цветы», 1635) он опубликовал ричеркар «с обязательным пением пятого голоса без инструмента», то есть
помимо четырех голосов, исполняемых на органе, еще один голос (без слов) должен был исполнять только
вокально. Между тем связи инструментальных произведений Фрескобальди с вокальной традицией уже не
таковы, как у его предшественников или старших современников. Не порывая до конца со строгим стилем
вокальной полифонии a cappella в ряде своих ричеркаров и канцон, он может и свободно отходить от него в
сторону широко развитого инструментализма, и ориентироваться на выразительные средства «новой музыки»
XVII века.
Выбор жанров в инструментальном творчестве Фрескобальди был достаточно широк: от танцев,
вариаций на вокальные мелодии, партит для клавира до чакон, пассакалий, канцон, ричеркаров, токкат для
органа (иные из произведений предназначались для обоих инструментов), то есть от музыки домашнего быта,
светского круга до церковно-концертной, «ученой», полифонической, в более крупных формах. Впрочем,
главным для композитора становилось не разграничение жанров, а их взаимное обогащение, в частности
оплодотворение традиционно-полифонических родов композиции иными приемами и методами
формообразования. Ни у кого из современников Фрескобальди мы не встретим столь многообразного
скрещивания различных форм, их синтезирования, перерастания одних в другие, своего рода гибридных
образований как на пути к классической фуге, так и в процессе формирования будущего сюитно-сонатного
цикла. В этом смысле искусство Фрескобальди складывается на великом перепутье своего времени, высится на
главном перекрестке дорог, которыми продвигалась инструментальная музыка от XVI к XVIII веку. Все, что
было широко подготовлено в разных направлениях его итальянскими (и не только итальянскими)
предшественниками, он сумел наиболее смело реализовать, найдя ряд синтетических творческих решений.
На тематизме Фрескобальди несомненно сказывается стремление к образной индивидуализации, что,
однако, далеко не всегда определяет индивидуальный облик того или иного произведения Тема - зерно образа
в полифонической канцоне или в ричеркаре может быть и менее индивидуализированной, как в вокальной
полифонии строгого стиля (диатоничной, плавной, ритмически спокойной, в узком диапазоне), и более
«острой» по интонациям, ритмически напряженной, двусоставной, специфически инструментальной. Однако
101
не в одном этом дело! Органные токкаты, например, совсем не столь строго «тематичны», как канцоны или
ричеркары: их внутреннее единство определяется типом движения, ладо-гармоническим планом и лишь
отчасти заметной общностью некоторых выразительно подчеркнутых интонаций или фраз. Тем не менее
композитор достигает большой индивидуализации своих импровизационных форм. Он вносит в них порой
необычную гармоническую остроту, как в токкате, которую он обозначил «con durezze e ligature» («с
жесткостями и лигатурами»), проведя сквозь всю композицию идею подготовленных диссонансов (гармонии с
задержаниями): на органе это звучит в полную силу. От общих форм и текучести пассажного движения в
токкатах Фрескобальди переходит к более значительному интонационному складу. Свободно движутся,
сменяясь, музыкальные мысли, но целое отнюдь не бесформенно: все подчиняется внутреннему равновесию,
устанавливаемому ладогаромническим планом. При этом отдельные разделы токкаты могут явно
контрастировать между собой по фактуре, а длительные органные пункты (педаль органа) маркируют грани
этих разделов и одновременно включают их в широкий план большого целого. Богатая импровизационная
фактура порой сменяется в пределах одного произведения строгим хоральным складом, виртуозное письмо
переходит в прозрачное изложение.
Подобной свободы, естественной для импровизационных форм, в канцонах и ричеркарах Фрескобальди
ждать не приходится - сообразно с природой жанра. Но и здесь в тематически концентрированных
произведениях имитационного склада композитор находит возможности нового многообразия. Из однотемной
канцоны он «выводит» многочастную форму, в которой совмещаются признаки вариационности и
цикличности. Это достигнуто тем, что одна и та- же краткая мелодия служит основой нескольких частей
канцоны (двух, трех, четырех), причем в каждой части она звучит в новом ритмическом варианте (принцип
вариационности), а части канцоны сменяются по принципу цикла (различный размер, разный характер
движения). Само же внутреннее развитие в любой из частей остается имитационным (принцип канцоны).
Единство целого обусловлено тематически, многообразие определяется двояко - вариационными приемами и
устремлениями к циклу. Казалось бы, в основе канцоны лежит одно образное зерно, но из этого зерна
вырастают как бы различные варианты образа в разных частях произведения.
В других случаях канцоны Фрескобальди могут основываться на двух темах, интонационно связанных
между собой и вступающих дальше по ходу развития в различные полифонические «взаимоотношения».
Сравнивая ряд органных и клавирных канцон с такими же произведениями - для инструментального ансамбля,
можно убедиться в процессуальности новой нарождающейся формы. В одних случаях тенденция к
цикличности выступает вполне ясно, в других лишь намечается; различна степень индивидуализации
тематизма, а следовательно, и образная яркость частей; не всегда выдержано имитационное развитие и т. д.
Ясно, однако, что процесс направлен от канцоны к будущей «церковной сонате». * (* «...Ансамблевые канцоны
Фрескобальди, - утверждает советский исследователь, - стоят на пути превращения в церковную сонату,
будучи переходным явлением от старой канцоны XVI века к нарождавшейся циклической форме».
Протопопов Вл. Очерки из истории инструментальных форм XVI - начала XIX века, с. 40). Небезынтересно
также, что в цикл известных клавирных вариаций композитора «Aria detta La Frescobalda» входят, среди других
частей, гальярда и куранта, то есть ясно обозначенные жанровые пьесы, обычные в сюите XVII века.
Несколько по-иному в сопоставлении с канцоной развивается ричеркар в творчестве Фрескобальди. По
общему складу, отчасти и по тематизму ричеркары его остаются более близкими вокальной полифонии a
cappella, главное же внимание композитора направлено на полифоническую разработку тем (которая
исподволь подготовляет классическую фугу). Но и в этих условиях он стремится преодолеть возможное
однообразие, варьируя тему-зерно, вводя новый тематический материал, выделяя этим разделы произведения,
соединяя в одной пьесе две или даже четыре темы в сложных сочетаниях, отчасти контрастных, отчасти
интонационно связанных. В процессе формообразования здесь тоже так или иначе внутренне объединяются
принцип фугированного изложения и принцип вариационности.
Вслед за Свелинком и Фрескобальди важная историческая роль на пути к Баху переходит к немецким
композиторам-органистам, в первом поколении которых выделяются Самюэль Шайдт и Иоганн Якоб
Фробергер, во втором - целая группа непосредственных предшественников Баха. Не следует забывать,
разумеется, что одновременно своим чередом продолжается развитие органной музыки в Италии, а также и в
Испании, выдвинувшей крупнейшего органиста Хуана-Баутиста-Хосе Кабаниллеса (1644-1712). Да и почти
повсюду в Западной Европе, в крупных центрах и больших церквах работали тогда отличные музыканты,
исполнители на органе с высокими профессиональными традициями и навыками. Чаще всего они же и писали
музыку для органа.
Особенно велика была роль органистов и органной музыки в художественной культуре немецких
центров XVII века. Это сопряжено с исторической обстановкой в стране, со значением для нее наследия
Реформации и идей протестантизма, наконец, даже с событиями Тридцатилетней войны. В частности,
художественное мировосприятие немецкого бюргерства еще хранило тогда крепкую религиозную окраску, о
102
чем свидетельствуют поэзия и живопись немецких мастеров. Духовная песня, хорал, выросший из нее, игра
органиста в церкви, исполнение пассионов - таков был музыкальный кругозор горожанина. Итальянская опера,
итальянская кантата или ария оставались скорее в репертуаре придворных развлечений. Крупнейший из
церковных органистов (обычно он же капельмейстер) в любом немецком центре того времени был, как
правило, признанным музыкальным авторитетом, главой и руководителем местных музыкантов. Он нередко
соединял в себе как художник верность старым немецким ремесленно-профессиональным традициям с
хорошей музыкальной образованностью, с широтой и серьезностью музыкальных интересов. Благодаря трудам
Михаэля Преториуса (1571 или 1572-1621), органиста, капельмейстера, связанного работой со многими
немецкими центрами, мы получаем отчетливое представление о современной ему музыкальной практике, о
различных музыкальных жанрах, их происхождении и особенностях распространения, о крупнейших
композиторах и новых направлениях в музыкальном искусстве, об устройстве и применении всех европейских
инструментов соло и в ансамбле, а также о специфике хорового исполнения. Из толкового словаря
музыкальных терминов вырисовывается широкая картина жизни музыки в первые десятилетия XVII века,
имеющая ценность подлинного исторического документа. Работа такого рода уникальна для своего времени.
Из многочисленных немецких и австрийских органистов особо выделяются Самюэль Шайдт а Галле,
Маттиас Векман и Иоганн Адам Рейнкен в Гамбурге, Иоганн Якоб Фробергер, Иоганн Каспар Керль в Вене,
Георг Бем в Люнебурге, Иоганн Пахельбель (работал в ряде немецких центров), Дитрих Букстехуде. в Любеке.
Старшие из них Шайдт и Фробергер в большей мере наследуют и развивают на новой почве традиции, с одной
стороны, Свелинка, с другой -Фрескобальди, тем самым связывая немецкую школу с нидерландской и
итальянской.
Самюэль Шайдт родился в первых числах ноября 1587 года в Галле. В юные годы был церковным
певцом и органистом там же, а до 1609 года завершал свое музыкальное образование под руководством
Свелинка в Амстердаме, после чего до конца дней жил и работал в родном городе, где и скончался 24 марта
1654 года. Придворный органист, затем и капельмейстер, знаток и эксперт органов, деятельный и
разносторонний музыкант, автор многих произведений для органа, духовных хоровых сочинений, «Симфоний
в концертном стиле», обработок псалмов, песен и танцев, Шайдт вошел в историю музыки как композитор-
органист. Его значение особенно велико для истории полифонических форм на пути к фуге и для обработок
протестантского хорала. Большой сборник его сочинений под названием «Tabulatura nova» * (*
Происхождение названия «Новая табулатура» связано с тем, что органисты XVI и XVII веков не
придерживались единого нотного стана для записей своей музыки, применяя разное количество линеек,
немецкие же мастера предпочитали буквенную запись. Шайдт избрал, по итальянскому образцу,
пятилинейный нотный стан и подчеркнул это в наименовании своего сборника), изданный в трех томах в 1624
году, объединяет вариации на хоралы, песни и танцы, фантазии, фуги, эхо, токкаты, псалмы и другие духовные
сочинения. В «Табулатурной книге» (1650) Шайдта содержится 100 четырехголосных обработок духовных
песен для органа.
Полифонические произведения Шайдта, которые он именует то фугами, то фантазиями, непосредственно
наследуют фантазиям Свелинка, объединяя фугированное изложение со слитно-вариационной формой,
дающей постепенное динамическое нарастание от начала к концу композиции. Лишь в происхождении
тематизма между фантазиями и фугами есть некоторое различие: первые из них чаще написаны по старым
полифоническим традициям на заимствованные мелодии (из духовных песен или других источников), вторые -
на темы собственного сочинения. В вариационных циклах на хоральные мелодии Шайдт тоже развивает
принципы Свелинка: имитационное письмо, присоединение к теме пассажных контрапунктов с общей линией
нарастания динамики к концу цикла, разнообразные смены фактуры от вариации к вариации.
При всем том искусство Шайдта имеет и свои особенности. Композитор, например, придавал явно
большее значение чисто звуковому, колористическому фактору в музыке для органа. Об этом свидетельствуют
его указания о регистровке сочинений: он стремился разнообразить красочные и динамические средства,
доступные органу, свободнее и смелее, чем его современники, применял педаль. В своих вариациях на
песенные и хоральные мелодии Шайдт идет дальше Свелинка этг. Его вариационные замыслы обширнее, а
стиль изложения более развит и многообразен. Так, композитор подражает в отдельных вариациях струнным
инструментам и особо помечает это («imitatio violistica»). От Шайдта идет большая немецкая традиция
хоральных обработок, приводящая впоследствии к Баху. Как и Свелинк, Шайдт в хоральных вариациях
развивает дальше приемы варьирования светских песен, соединяя их с приемами духовной полифонической
музыки (cantus firmus, каноны, двойной контрапункт). Каждая из вариаций цикла представляет одну какую-
либо композиционную идею (например, проведение темы в одном из голосов, колорирование cantus firmus'a,
канон и т. п.), один тип фактуры, все же в целом (последовательный ряд вариаций) объединено общим
динамическим замыслом.
Иоганн Якоб Фробергер выделяется среди немецких органистов как ученик Фрескобальди, вдобавок
103
испытавший затем на себе воздействие французской клавесинной музыки. Родился он 19 мая 1616 года в
Штутгарте, где его отец был придворным капельмейстером. Смолоду выдвинулся как отличный органист и
клавесинист. В 1637 году начал работать в Вене, откуда вскоре был направлен в Рим для занятий у
Фрескобальди. Затем в годы 1641-1645 и 1653-1657 снова находился в Вене на службе при дворе. Много
путешествовал, выступая в странах Западной Европы, пользовался известностью как исполнитель. На
творчестве Фробергера явно сказалось то, что он развивался не только в условиях своей страны: как
композитор он, так сказать, не укладывается в немецкую традицию. Известно, что его музыку глубоко ценил
Бах. К сожалению, подробности жизни Фробергера очень мало известны, и даже то, что ранее о нем
сообщалось в литературе, подвергается теперь, после тщательной проверки, большим сомнениям. Умер
Фробергер 6 или 7 мая 1667 года в Эрикуре.
Талантливый органист и клавесинист, оригинальный композитор для своих инструментов,
импульсивный и, видимо, непоседливый художник, Фробергер более других своих современников сблизил
стилистику органных произведений с музыкой для клавира. Его органные (и клавирные) ричеркары более
строги и традиционны по общему интонационному складу и характеру многоголосия, а канцоны более
подвижны и «инструментальны» по фактуре. Вместе с тем и ричеркары и канцоны у Фробергера по форме
приближаются к фуге, благодаря ясности структуры и едва наметившимся интермедиям между проведениями
тем. Как правило, композиторы XVII века, писавшие музыку для органа и для клавесина, хотя и связывали эти
области своего творчества, все же явно тяготели либо к одной, либо к другой из них: Свелинк или Шайдт - к
органной музыке, английские верджинелисты или члены семьи Куперенов во Франции - явно к музыке для
клавира. Что же касается Фробергера, то у него, пожалуй, не было такого определенного предпочтения. В его
органных произведениях примерно столько же «клавирного», сколько в пьесах для клавесина - «органного».
Главный интерес в произведениях для клавишных инструментов представляют у Фробергера их
стилистика и фактура, что относится как к органным, так и к клавирным пьесам. Его токкаты (чаще из ряда
разделов в слитной форме) блестяще импровизационны, патетичны, виртуозны. Сама их виртуозность очень
экспрессивна и связана с широтой размаха и одновременно с тонкой разработкой деталей, ритмической
изысканностью, порой даже с элементами речитации. В клавирных сюитах Фробергера отчетливо проявляется
тенденция к отбору группы танцев для цикла; преобладает последовательность: аллеманда, куранта, сарабанда,
жига, хотя этим дело не ограничивается. Сама интерпретация танцев достаточно индивидуальна: в изложении
аллеманд много импровизационности, что невольно удаляет их от основы танца; сарабанды более строги и
контрастируют с аллемандами своей аккордовостью и характерной мелодикой (плавной, сдержанной, с
репетициями, словно в ариозо). Притом в состав сюит порой входят программные части, например Lamento
или даже «Жалоба, сочиненная в Лондоне, чтобы прогнать меланхолию». В последнем случае композитор
указывает, то исполнять музыку нужно медленно и свободно («не соблюдая такта»). На нотной рукописи он
разъясняет, какие именно житейские невзгоды побудили его создать «Жалобу». Это авторское признание
вносит сугубо личный оттенок в понимание пьесы, не слишком вообще характерный для своего времени.
Трудно счесть такое искусство духовным: оно воспринимается не только как светское, но и как личностное,
очень индивидуальное, предназначенное для избранной среды, быть может для знатоков, собиравшихся в
салонах. Отсюда и органное творчество Фробергера приобретает особый отпечаток, который, правда, менее
заметен в ричеркарах, но ощутим в токкатах.
После Шайдта и Фробергера вскоре развертывается деятельность того поколения немецких
композиторов-органистов, которое уже вплотную примыкает к Баху, лично знавшему его крупнейших
представителей. Трудно, пожалуй даже невозможно назвать кого-либо из этих композиторов, кто более других
«подготовил» бы явление Баха. Едва ли не от каждого из них идут те или иные линии к нему - и вместе с тем
никто из них персонально не приблизился к Баху предпочтительно перед остальными. Бах как художник много
шире любого из них: в его искусстве обобщено не только все, чего они достигли, но и многое другое из
традиций западноевропейской музыки. Бах и несравненно глубже своих предшественников: его образы и
концепции потребовали иной в целом системы музыкально-выразительных средств.
Для непосредственных предшественников Баха характерно дальнейшее образное обновление органной
музыки и несомненный рост ее самостоятельного концертного значения (хотя бы и в пределах церкви). В
творчестве Бема, Рейнкена, Пахельбеля и Букстехуде она достигает полноты художественного выражения,
драматической силы и одновременно ясности и пластичности формы. Заметим, что немецкие органисты и на
этом этапе не ограничивались областью собственно органной музыки: как и ранее, они писали произведения
также для других инструментов или для хора, делали обработки вокальных мелодий (особенно часто
хоральных). Это несомненно сказалось и на их органном творчестве, которое не порывало с интонационной
выразительностью конкретного характера, а порой даже исполненной известного драматизма.
На первый взгляд, круг жанров, над которыми работают названные композиторы-органисты, остается
тем же, каким он сложился к середине XVII столетия. В их произведениях еще заметна некоторая внешняя
104
жанровая неопределенность (ричеркар - канцона - фантазия), но за ней на деле стоят две отчетливо
выступающие тенденции: развитие собственно фуги (независимо от того, что она может называться
ричеркаром или фантазией) и развитие токкаты (прелюдии, каприччо) как более свободного по форме
произведения, фута - важнейший из полифонических жанров - достигает порога зрелости и складывается в
своем первоначальном, простейшем облике. В ней растет роль ладогармонического начала, что выражается в
гармонической четкости темы, в утверждении тонико-доминантовых отношений (тема - ответ), в цельности
тонального плана (при едва намеченной модуляционной отчлененности средней части и слабой
интермедийности). Ясно вырисовываются, но еще не созревают функции частей формы. Токката понимается
широко: она может быть ближе к имитационным формам или к прелюдии, может сочетать имитационные и
«прелюдийные» разделы, включать в себя небольшие фуги, более или менее широко развивать собственно
импровизационность. Все эти процессы сопряжены с поисками выразительного тематизма (в фуге),
впечатляющего интонационного строя (в импровизационных формах).
Бема и Рейнкена, искусство которых Бах изучал так же упорно, как и творчество других крупнейших
органистов своего времени, мы знаем меньше и индивидуальность каждого из них не ощущаем с полной
отчетливостью. Зато яркое различие творческих индивидуальностей Пахельбеля и Букстехуде выступает перед
нами из их созданий с достаточной отчетливостью и убедительностью. Крупные и оригинальные художники,
они представляют как бы разные стороны предбаховского органного искусства: Пахельбель - более
«классичную» его линию, Букстехуде - скорее «барочную».
Иоганн Пахельбель родился около 1 сентября 1653 года в Нюрнберге в семье виноторговца. С детства
проявил способности и интерес к музыке, занимаясь ею под руководством городского музикдиректора X.
Швеммера. В 1669 году посещал лекции в Альтдорфском университете, несколько позже пополнял
гуманитарное образование в протестантской гимназии Регенсбурга, все время продолжая занятия музыкой. Его
наставниками в церковном искусстве были Ф. И. Зойлин и К. Пренц (ученик И. К. Керля). В 1673 году молодой
Пахельбель перебрался в Вену, где, возможно, стал помощником Керля как органиста в соборе ев. Стефана и
сочинял музыку под его художественным воздействием. В 1677 году Пахельбеля пригласили в Эйзенах на
должность придворного органиста. Так было положено начало дружеским отношениям Пахельбеля с семьей
Бахов через Иоганна Амброзиуса Баха. С 1678 года Пахельбель обосновался в Эрфурте, где довольно долго
работал органистом в церкви, создал множество произведений (в том числе для органа) и выдвинулся как
авторитетный педагог. Иоганн Кристоф, старший брат И. С. Баха, тогда в течение трех лет был учеником
Пахельбеля. Вообще на родине И. С. Баха, в Тюрингии воздействие творческой личности Пахельбеля -
органиста, композитора, педагога - чувствовалось очень сильно. G 1690 года Пахельбель недолго пробыл в
Штутгарте как придворный музыкант и органист герцогини Вюртембергской, а затем до 1695 года занимал
должность городского органиста в Готе. Лишь весной 1695 он вернулся в родной Нюрнберг, поскольку там
освободилось место церковного органиста, которое Пахельбель и занял надолго. Скончался он в Нюрнберге 3
марта 1706 года. Во многих немецких центрах уже работали его ученики - органисты, капельмейстеры и
композиторы - целое поколение воспитанников Пахельбеля.
Судя по тому, как складывалась с внешней стороны жизнь Пахельбеля, связанного работой то с одним,
то с другим городом, легко предположить, что у него была беспокойная натура чуть ли не мятущегося
художника. Однако его творчество свидетельствует о совсем ином. Оно на редкость последовательно, ясно,
уравновешенно, гармонично в целом. У Пахельбеля могут встретиться и более и менее зрелые образцы тех или
иных жанров, но на каждом этапе эти качества его искусства останутся им присущи. Среди органистов XVII
века Пахельбеля выделяет именно эта проясненность музыкальной мысли - после многих опытов, исканий,
после скрещивания различных творческих тенденций, жанровых черт, приемов письма. Для него как
композитора-органиста неоценимое значение имела постоянная связь с музыкой, близкой быту, даже
старинной народной традиции: создание танцевальных сюит, «арий» с вариациями для клавира (сборник
«Hexachordum Apollinis», 1699), маленьких чакон. Цельность, завершенность, компактность их форм, новая
простота и ясность ладогармонического склада, пластичность целого - все это нашло свое отражение и в иной
области творчества Пахельбеля - в музыке для органа.
Пахельбель создавал также вокальные произведения - мотеты, кантаты, мессы, арии, песни. Но основное
значение получили его сочинения для органа и клавира, то есть связанные с его собственным
исполнительством. Он писал ричеркары и фуги, токкаты, прелюдии, делал обработки протестантского хорала.
По существу его ричеркары уже не отличались от фуг. Фуги же Пахельбеля во многих отношениях могут быть
названы «предбаховскими». Их темы чаще всего по-своему характерны, разнообразны, с преобладанием
ритмически острых, подвижных, но баховского многообразия, баховской широты и образной силы им еще
недостает. Иногда у Пахельбеля можно встретить как бы эмбрионы баховских тем или прямую близость к
баховскому тематизму, но это - всего лишь выборочная, так сказать, частная связь, скорее признак общих
истоков, а не сходства масштабов. Фуги Пахельбеля невелики, лаконичны, центростремительны, удивительно
105
четки по композиции. В отличие от многих предшественников он не расширяет полифоническую форму за
счет широкого вариационного развития, а «сжимает» ее вокруг темы. Однако эта центростремительность еще
не оттеняется широтой модуляционного замысла или наличием развитых интермедий. Сам по себе круг
образов в фугах Пахельбеля не требует особенно широкого развертывания с различными функциями разделов
фуги. Отсюда и частое ограничение сферой тоники и доминанты, то есть экспонированием темы, отсюда лишь
едва намеченные интермедии. И во всем этом сплошь и рядом проступают отдельные черты сходства с фугами
Баха - без приближения к глубине его мысли и совершенству его драматургии. Пахельбель, так сказать,
очищает, освобождает фугу от «привходящих» элементов формы, концентрирует ее на созревшем тематизме,
проясняет ее общий склад: в этом его главная заслуга на пороге баховской эпохи.
Что касается импровизационных форм у Пахельбеля, то даже они близкие прелюдиям-этюдам или
несколько рапсодичные - удивительно собранны, лаконичны, пластичны в целом. Никакой расплывчатости,
рыхлости, незавершенности в них нет. Так, например, в короткой токкате за эффектным, широким пассажным
вступлением (через всю клавиатуру) следует рапсодически-ариозная фраза, переходящая в плавное «пение»
верхнего голоса на фоне «рокочущих» пассажей, а затем начинается развертывание основной музыкальной
мысли токкаты - из легких, живых, характерных мелодических фигур «баховского» типа. Целое скреплено
твердым и простым гармоническим планом: тонический органный пункт сменяется доминантовым. Смена
образных штрихов (вступление - монологичность - динамика) не препятствует цельности впечатления.
Много внимания уделял Пахельбель обработкам протестантского хорала, в известной мере подготовляя
почву для Баха. От простых и последовательных рядов вариаций на хорал Пахельбель переходил к более
сложным и свободным приемам обработки хоральных мелодий. Так, прославленный хорал «Ein'feste Burg» он
обработал в малом цикле из двух частей: фугированной и прелюдийной. Первая часть имитирует одну за
другой строфы хорала, словно в экспозициях фуг, во второй же - хорал положен в основу прелюдии как ее
гармонический бас.
В творчестве Букстехуде на первый план выступают иные стороны органного искусства той же поры:
масштабность замыслов, богатство и свобода фантазии, склонность к патетике, драматизму, несколько
ораторской интонации. В отличие от Пахельбеля его формы в органной музыке скорее широко раскинуты, чем
компактны, скорее внутренне контрастны, чем центростремительны.
Дитрих Букстехуде родился в 1637 в Ольдесло в семье органиста. С детства занимался музыкой под
руководством отца. С 1657 года стал органистом в Хельсингборге (семья Букстехуде находилась тогда в
Швеции), затем в 1660-1667 годы - тоже органистом в Хельсингере (Дания). С 1668 года Букстехуде
обосновался в Любеке, где и работал до конца жизни (умер 9 мая 1707 года).
Крупнейший композитор-органист своего времени, Букстехуде ни по масштабам музыкальной
деятельности в целом, ни по общему характеру творчества словно не вмещается в русло органных традиций.
Артистический темперамент влек его к искусству крупных масштабов, к выразительности драматического
плана, к мощному художественному воздействию на большую аудиторию. Его многочисленные кантаты
обнаруживают с несомненно большой силой именно драматические устремления композитора. Для Любека
Букстехуде вовсе не был типичной фигурой скромного церковного органиста. Он сыграл едва ли не самую
значительную тогда роль в музыкальной жизни города. С его именем связывается организация годовых
церковных концертов в так называемых «Abendmusiken» (с 1673 года), которые проходили в последние пять
воскресений перед рождеством. Букстехуде выступал перед городской аудиторией как органист, а также сам
писал музыку для этих «музыкальных вечеров» (на которых исполнялись и разнообразные инструментальные
произведения, и кантаты).
Таким образом, концертная деятельность Букстехуде - композитора и исполнителя - хотя и была внешне
связана с церковью, внутренне зависела от нее меньше, чем у кого-либо из органистов XVII века. Его
произведения для органа возникали именно в качестве концертных пьес, ярких и эффектных, патетических и
виртуозных. В его творчестве вообще слабо ощущались грани между духовным и светским искусством. Как и
многие его предшественники в разных странах, он не чуждался жанрово-бытовых музыкальных форм: у него
есть даже целая сюита на хорал (прелюд, куранта, сарабанда, жига). Но не это было для него существенным в
преодолении церковных традиций. Скорее новые драматические, чем бытовые стороны музыкального
искусства XVII века оказали воздействие на искусство Букстехуде, и в частности на характер его органного
творчества.
Советский исследователь, анализируя фуги и вариации Букстехуде, отмечает в них следы связи со
старинными формами (с канцоной, даже приемами мелодического синтезирования у старых нидерландских
мастеров) и приходит к выводу, что композиция Букстехуде (речь идет, в частности, о большой обработке
хорала «Wie schon leuchtet der Morgenstern») «творчески обобщает опыт прежних мастеров, ставит его в
зависимость от его собственных замыслов и современных ему форм»* (* Протопопов Вл. Очерки из истории
инструментальных форм XVI - начала XIX века, с. 76).
106
 Так или иначе формы органных произведений Букстехуде складываются как синтетичные, соединяющие
в себе свойства и тенденции имитационных, вариационных, остинатных приемов, старинных, вполне
традиционных и новейших принципов музыкального мышления. При этом композитор-исполнитель явно
тяготеет к расширению форм, даже к монументальности их, а также к поискам возможных образных
контрастов в пределах слитной композиции. В этом смысле его искусство до известной степени противостоит
искусству Пахельбеля.
Для Букстехуде характерна не ранняя фуга сама по себе, не малый цикл прелюдия-фуга и не токката как
импровизационная форма. Более показательно для него взаимопроникновение признаков этих форм, причем не
на ранней стадии их сложения (когда действовал еще синкретизм формообразования), а на пороге полной
зрелости, накануне баховского этапа. Если Букстехуде создает фугу, предшествуемую прелюдией, то и внутри
фуги, между экспозициями ее тем, и в конце фуги напоминается тематический материал прелюдии. В
прелюдии-фуге g-moll перед нами монументальное произведение, близкое контрастно-составной композиции,
но с чертами импровизационных форм по своей стилистике. За эффектным «ораторским» вступлением
органно-токкатного патетического характера следует легкая пассажная фугетта (12/8 после 4/4), сменяющаяся
прелюдийным эпизодом, который приводит к центральной части произведения - серьезной, развитой фуге на
подвижную тему (аналогии есть у Баха в органных фугах). После нее идет новый прелюдийный эпизод, новая
фугетта, как бы растекающаяся в эффектной пассажной коде. В смысле драматургии целого здесь есть
признаки симметрии, но отнюдь не точной: функции разделов родственны, но тематизм их не совпадает. Все
части свободно и плавно переходят одна в другую: происходит естественная смена образов или образных
штрихов почти театральной яркости. Одни из них развернуты (в фуге), другие только намечены...
В цитированной книге Вл. Протопопова разбираются прелюдия и фуга e-moll Букстехуде. После
прелюдии здесь следуют три фугированные части, причем между второй и третьей частями и в завершении
всей композиции развивается тематический материал прелюдии.
Широко применяет Букстехуде вариационные принципы как в сочетаниях с другими принципами
формообразования, так и в остинатных формах (пассакалья, чакона). С удивительной свободой создает он
обработки хорала, смело изменяя самый характер хоральной мелодии, то выдвигая ее на первый план, то как
бы затушевывая движением других голосов, расчленяя, изменяя ритмически и т. п. «Вариационно-слитная
форма, канцона, фуга, соединившись, образовали тут неповторимо своеобразное целое», - пишет Вл.
Протопопов о хоральной обработке «Wie schon leuchtet der Morgenstern» * (* Протопопов Вл. Очерки из
истории инструментальных форм XVI - начала XIX века, с. 73).
Чрезвычайно содержательны, развиты в своей синтетической природе остинатные формы у Букстехуде
(пассакалья, чакона). Эти формы, уходящие по их истокам в прошлое, сложились и стали популярными именно
в XVII веке. Вариации на удержанный бас, более или менее строгие, известны у английских композиторов
(гроунд), в итальянской опере (арии и хоры на basso ostinato), во французской лирической трагедии (балетные
финалы в форме чаконы), в инструментальной музыке у итальянских скрипачей, французских клавесинистов и
т. д. Возвращение к одной и той же басовой формуле, достаточно ощутимой и броской (повторения ее в
пассакалье, возможность более свободного напоминания в чаконе), скрепляло форму целого, сохраняло
единство образа в оперной арии, танце, части сюиты или сонаты, что было особенно существенно для
выдержанно-скорбных ситуаций. Когда-то чакона была народным танцем в Испании (баскского
происхождения?), подвижным и «диким», с пением в сопровождении кастаньет. При распространении по
Европе приобрела характер медленного, плавного, величавого движения - ив этом облике была положена в
основу одной из остинатных музыкальных форм. Ко времени Букстехуде чакона уже не нова в
западноевропейской музыке. Однако он оказался одним из первых композиторов, трактовавших чакону (как и
пассакалью) крупномасштабно. Его чакона e-moll - одно из лучших произведений композитора. На основе
веской, островыразительной темы возникает большая композиция, одновременно спаянная басовой темой, а
также интонационным развитием и допускающая свободу формообразования (возникновение фугато, введение
нового материала). Вариационность, фугированность, внутренние интонационные связи, возникающие
впечатления чуть ли не импровизационного размаха - все это одновременно и «держится» на фундаменте
басовой темы, и «движется» вперед, захватывая все новые стороны образа.
От органной музыки Букстехуде, от ее крупных форм и мощных средств выразительности идет линия к
таким созданиям Баха, как его Хроматическая фантазия и фуга, органная токката d-moll (BWV № 565),
большие органные фуги (например, прелюдия и фуга e-moll, BWV № 548) и пассакалья e-moll (BWV № 582).
Само собой разумеется, Бах не просто развивает традиции Букстехуде: в его творчестве эти традиции
преобразуются, как преобразуются, обретая новый смысл, и традиции Пахельбеля.
С музыкой для органа и характерными для нее жанрами оставались так или иначе связаны с конца XVI и
на протяжении XVII века многие композиторы, известные главным образом как верджинелисты или
клавесинисты. Выдающийся английский верджинелист Джон Булл был также органистом и писал музыку для
107
органа. И, что еще более удивительно, прославленный Франсуа Куперен многие годы работал церковным
органистом в Париже и музыкальное образование получил под руководством опытных органистов, в том числе
- собственного отца, Шарля Куперена.
Хотя между репертуаром органа и репертуаром клавесина заметно в XVII веке постоянное
взаимодействие, в общем направлении органной музыки от XVI к XVIII веку наблюдается своеобразная
последовательность в «выборе» и эволюции именно тех, а не иных жанров и музыкальных форм. Как ни были
в целом различны творческие школы в Италии и в Испании, в Голландии и во Франции или в немецких
центрах, повсюду имитационно-полифонические жанры двигались в направлении к фуге, лишь, быть может, с
большим или меньшим успехом. Повсюду методы вариационного развития сохраняли важное значение и
проникали в другие формы. И, наконец, трудно представить органную музыку без характерного устремления к
импровизационности изложения, выработанной именно на органе и определявшей сущность токкат и других
близких им форм.

МУЗЫКА ДЛЯ КЛАВИРА. ОТ АНГЛИЙСКИХ ВЕРДЖИНЕЛИСТОВ

К ФРАНСУА КУПЕРЕНУ ВЕЛИКОМУ
Клавирная музыка, как специфическая область творчества, выдвинулась в своем развитии позднее
органной. Сам же по себе простейший репертуар клавикордов или клавесина возник, надо полагать, уже тогда,
когда были созданы первые примитивные инструменты, соединявшие клавишный механизм не с духовыми
инструментами (подобно органу), а с большим комплектом струн. Вероятно, это следует отнести к XIII-XVI
векам. В сборниках органных пьес с XV века встречаются обработки светских песен и танцев; быть может, они
исполнялись и на клавесине как на инструменте чисто светского, домашнего музицирования. Но
самостоятельного значения клавирная музыка еще не приобрела, об особых приемах ее исполнения или
композиции музыканты пока не задумывались. Стиля клавирной музыки как таковой по меньшей мере до
последней четверти XVI века современники словно и не ощущали. Так, после середины этого столетия
немецкий органист Э. Н. Аммербах писал: «Искусство игры на органе следует предпочесть другим, так как оно
применимо не только на одном инструменте. Кто хорошо овладел им, тот может с успехом применять его
также на позитивах, регалях, верджинелях, клавикордах, клавичембало, харпсихордах и других подобных
инструментах». Пройдет еще некоторое время, и Джироламо Дирута, родом из Перуджи, в своем трактате
«Трансильванец» (1593) попытается размежевать исполнительскую манеру органиста - и клавесиниста и
заметить, что «исполнители танцев» (то есть привычные к клавесину) плохо играют на органе; а органисты, в
свою очередь, должны приспособляться к звучанию клавесина, если им доводится исполнять на нем танцы.
Основные типы клавира, с которыми еще имел дело Бах, были известны уже в XVI веке: клавесин (от
удара по клавише струна задевалась перышком) и клавикорды (от такого же удара струну задевал
металлический тангент). Этими особенностями звукоизвлечения (щипок или удар) определялись основные
различия в тембре, силе и длительности звука данных инструментов. Клавесин обладал более сильным, но
отрывистым звуком и далее чаще применялся для игры в концертах, для аккомпанемента в оркестре. В
домашнем быту обычно пользовались клавикордами - небольшим инструментом со слабым, но все же
длящимся звуком. Клавесин постоянно совершенствовался, причем предпринимались попытки всемерно
разнообразить его звучание. В конце XVI века его диапазон достигал четырех с половиной пяти октав. В XVII
столетии знаменитые голландские мастера Рюккерсы выпускали концертные клавесины, обладавшие сильным
звуком. Нередко создавались клавесины с двумя клавиатурами (одна над другой). Этим достигались, во-
первых, различная сила звука (клавиатура-forte и клавиатура-piano), во-вторых, хорошая возможность
передавать перекрещивание голосов. Использовались также эффекты особых «регистров» на клавесине: нажим
кнопки или рычажка включал в действие струны из различного материала или струны, прикрытые
пергаментом. Иногда добавлялась третья клавиатура с «лютневым» тембром. Комбинациями всех этих средств
удавалось достигать градаций звука, изменения тембра, некоторого нарастания звучности, но в принципе
эффекты crescendo и diminuendo на клавесине были в полную силу недостижимы. Клавесин имел в разных
странах несколько разновидностей. Большой инструмент крыловидной формы назывался именно клавесином
во Франции, клавичембало в Италии, флюгелем в Германии. Небольшие прямоугольные инструменты носили
название эпинета во Франции, спинета в Италии, верджинеля в Англии.
Становление собственного стиля клавирной музыки протекает в усвоении и постепенном преодолении
традиций органной и лютневой музыки. Естественно, что ранние истоки клавирного искусства уходят к
лютневой и органной музыке. Лютня как щипковый домашний инструмент и орган как инструмент клавишный
словно питали на первых порах клавир с его репертуаром. Однако свою самостоятельность клавирная музыка
завоевала все же как чисто светская область искусства. Если в ней еще сказывались и далее следы связи с
органными жанрами, то это выражалось лишь частично - в культивировании крупных форм (фантазии,
108
токкаты), которые, впрочем, на протяжении XVII века не составляли основу клавирного репертуара. Что же
касается лютневой музыки, то ее репертуар был более непосредственно унаследован клавесином, который в
ряде стран постепенно вытеснил лютню из быта, из домашнего обихода.
Прежде чем сложилась во Франции большая и надолго влиятельная творческая школа клавесинистов,
характерный облик музыки для клавира проступил впервые в искусстве английских верджинелистов конца
XVI - начала XVII века. Известно, что игра на верджинеле была распространена в быту Англии по крайней
мере с начала XVI века. По-видимому, репертуар исполнителей на верджинеле смыкался тогда с репертуаром
лютнистов и, во всяком случае, не претендовал на какую-либо творческую оригинальность. И лишь с
выдвижением композиторской школы верджинелистов в последние десятилетия XVI века было положено
начало собственно клавирного репертуара, клавирного стиля письма. Это произошло как раз в эпоху
Шекспира, во время расцвета в Англии гуманистической литературы, в пору важных побед именно светского
искусства. Богатая событиями, бурная и значительная эпоха английской истории породила крупные
художественные явления и наполнила их ярким жизненным содержанием. В своей относительно скромной
области новое искусство верджинелистов тоже знаменовало собой победу светского, гуманистического начала
в художественной культуре страны и - что особенно специфично - обнаруживало прямое соприкосновение с
народными музыкальными истоками.
Школу английских верджинелистов образовали композиторы Уильям Берд (1543 или 1544-1623), Джон
Булл (ок. 1562-1628), Томас Морли (1557-1603), Орландо Гиббонс (1583-1625) и некоторые другие. Их
искусство отнюдь не изолировано от традиций, с одной стороны, лютневой, с другой - органной музыки своего
времени. Параллельно им действовал талантливый и плодовитый композитор-лютнист Джон Дауленд (1562-
1626), в творчестве которого отчасти представлены те же жанры, что и у современных ему верджинелистов. Из
репертуара лютни верджинелисты переняли такие простейшие формы, как обработка песен и танцев (ранее
всего паваны и гальярды, то есть «прапары» будущей сюиты). Но они же не чуждались и крупных
полифонических форм (фантазий, например), тем более что в ряде случаев и сами были одновременно
органистами. Берд известен также как автор английских мадригалов. Вообще представлять творческую школу
верджинелистов только как противостоящую иным творческим направлениям современности было бы
неверно. Верджинелисты создавали полифонические произведения для органа и клавира, делали обработки
хорала - и все это день за днем происходило, так сказать, рядом с сочинением чисто светских пьес для
верджинеля. Естественно, однако, что и в их органных (по происхождению) формах тоже отражался в свою
очередь опыт, например, варьирования бытовых песенных мелодий. При всем том в историю вошло именно
светское искусство верджинелистов: оно определило их творческую школу в ее новаторском значении.
Не случайно и в быту распространялись прежде всего светские пьесы представителей этой школы. Их
произведения входили в именные рукописные «книги», обычно составляемые для любителей из высшего
общества: известны «Верджинельная книга леди Невил» (1591), «Верджинельная книга Фитцуильяма» (1625) и
другие. Но популярность музыки для верджинеля требовала и более «мобильного» ее распространения. В 1612
году в Лондоне был издан печатный сборник пьес «славных мастеров» У. Берда, Дж. Булла и Орландо
Гиббонса под названием «Парфения, или Девичьи годы первой музыки, которая была когда-либо напечатана
для верджинеля». Как ни условно в духе времени, как ни символично это название, в нем отражено и реальное
чувство новизны, молодости искусства английских верджинелистов.
В названных и подобных им сборниках встречались пьесы различных авторов, по преимуществу
вариации на танцы и популярные песенные мелодии, а также прелюдии и фантазии. Тематический материал
композиторы черпали отовсюду, где он привлекал их внимание и пользовался известностью, успехом в быту.
Так возникли вариации «Свист возницы», «Фортуна», «Эти красавицы», «Волынка», «На охоте» (у Берда),
«Королевская охота», «Вальсингам», «Буффоны», «Новая бергамаска», «Милый пригожий Робин», «Я сам»,
«Мое горе», «Мой выбор» (у Булла). Нередко программные названия давались танцам: павана «Меланхолия»,
куранта «Тревога», куранта «Кингстон».
Свежие и простые мелодические истоки в большой мере определяли интонационный облик музыки
английских верджинелистов. Так за много-много лет до прославленных симфонических вариаций Гайдна на
бесхитростные и колоритные в своей простоте народные мелодии ранние инструментальные жанры были
оплодотворены живой связью с народно-бытовой мелодикой. Эта здоровая художественная основа искусства
верджинелистов сообщает ему более широкое общественное значение, чем можно было бы предположить по
первоначальной среде его распространения.
Среди произведений верджинелистов на рубеже XVI-XVII веков главный интерес представляют именно
вариации на темы песен и танцев - как по своей интонационной основе, так по общему складу и принципам
формообразования. Лапидарные, яркие, легко узнаваемые песенные и танцевальные мелодии с их четким
внутренним членением побуждали придерживаться по преимуществу гомофонного склада, простых
формальных структур, общей прозрачности изложения. Это особенно характерно для ранних образцов, в
109
частности для вариаций Берда. Мелодия песни (или танца), становясь темой, обычно гармонизуется у него в
новом и ясном гармоническом складе. В дальнейшем эта гармоническая основа (как и масштабы построения)
удерживается при варьировании, а музыка сохраняет ясно ощутимую связь с темой, не дает ее забыть. Число
вариаций может быть и очень скромным (4, 6), и достаточно большим (16 вариаций на тему «Джон, приди,
поцелуй меня», 22 - на тему «Вальсингам»).
Фактурное варьирование сопряжено с развитием собственно клавирной техники, которая именно здесь и
обретает постепенно свою характерность, хотя еще не вполне порывает с наследием лютни. Аккордика,
аккордовые и гаммообразные пассажи, передаваемые из партии одной руки в партию другой, ломаные октавы,
репетиции и тому подобные фигурационные приемы в целом становятся все более специфичными для
клавесина. Возникают и особые вариационные формы - остинатного типа (например, «Колокола» Берда), то
есть на основе удержанного баса (гроунд). Встречается у верджинелистов и такой тип вариаций, когда
поочередно варьируется каждый раздел темы (вариации Т. Морлея «Нанси»).
Выбор танцев среди верджинельных пьес не очень широк: павана, гальярда, пассамеццо, жига, куранта
(в частности, французская куранта). Они существуют, так сказать, сами по себе, не образуя сюитный цикл.
Иной раз танцам придается как бы расширительный смысл: павана и гальярда «Симфония» у Булла. В ряде
случаев в пьесах особо конкретизируются программные или изобразительные тенденции («Битва» Берда, его
же «Колокола», «Листопад» М. Пирсона и другие).
Со временем методы варьирования у верджинелистов усложняются и совершенствуются, что особенно
характерно для Булла, создающего более свободные вариации, перерастающие в слитно-вариационную форму,
почти концертные по развитой клавесинной технике, в крупных масштабах (30 и больше вариаций). Общий
замысел в каждом цикле вариаций верджинелисты, как правило, подчиняют принципу постепенного
динамического нарастания, что достигается главным образом за счет фактурного развития на первых этапах
сложения творческой школы, а также путем более сложных «превращений» тематического материала в
дальнейшем ее движении.
Ко времени Перселла, который сам был первоклассным органистом и клавесинистом и писал музыку для
клавесина, английская творческая школа вступает во взаимодействие с другими творческими направлениями,
сложившимися в странах Западной Европы. С середины XVII века крепнет значение школы французских
клавесинистов, которая затем выступает на первый план в развитии этой области музыкального искусства.
Почти сто лет охватывает ее история, завершаясь произведениями Ж. Ф. Рамо и его младших современников.
К концу XVII столетия становятся очевидны успехи композиторов-клавесинистов в некоторых других странах
Западной Европы. И все же на протяжении долгого времени наиболее влиятельной остается французская
творческая школа; цельность ее нового стиля, отточенность письма, последовательность эволюции производят
особенно сильное впечатление на современников. Как и опера Люлли, музыка клавесинистов воплощает
«французский вкус» своего времени.
На первых этапах развития французская клавесинная музыка тесно соприкасалась с традициями
французских лютнистов, достигших к тому времени большого совершенства композиции, тонкости, даже
известной изысканности стилистики. Не следует думать, однако, что лютневая музыка середины XVII века
оставалась во Франции только народно-бытовым искусством. Крупнейшие композиторы-лютнисты той поры
выступали в аристократических салонах, испытывали на себе воздействие музыки придворного балета,
сообщали своим танцевальным пьесам уже не бытовой, а стилизованный характер, стремились придать им
новую эмоциональную выразительность. Как раз в те годы, когда началась деятельность родоначальников
французской школы клавесинистов Жака Шампиона де Шамбоньера и его последователя Луи Куперена, в
Париже пользовался славой крупнейший лютнист Дени Готье (ок. 1600-1672), создававший многочисленные
пьесы для своего инструмента. Среди его произведений - несколько стилизованные, порой с программными
подзаголовками танцы (аллеманда, куранта, сарабанда), другие программные миниатюры. В 1669 Готье
выпустил сборник пьес для лютни под названием «Красноречие богов». По своим масштабам его пьесы
невелики, выдержаны обычно в одном движении, но их фактура уже соединяет в себе ритмические основы
танца с изящной активизацией средних голосов, а общий характер проникается лирической или даже
несколько патетической выразительностью.
Сопоставление лютневой музыки Готье с клавесинными пьесами Шамбоньера позволяет обнаружить
много общего в искусстве того и другого: жанровые основы, выбор танцев, программные тенденции, самый
характер возникающих образов, стилистика. Жак Шампион де Шамбоньер (после 1601 - перед 4 мая 1672)
происходил из потомственной семьи музыкантов (его отец, органист и клавесинист, работал при дворе
Людовика XIII), был известен как превосходный исполнитель на клавесине и органе, талантливый композитор
и преуспевающий педагог. С 1640 года он находился на придворной службе (эпинетист - по названию малого
клавесина). Клавесинные пьесы Шамбоньера возникли на основе танцев - куранты (их особенно много у
композитора), аллеманды, сарабанды, жиги, паваны, гальярды, канари, менуэта.
110
 Именно из такого репертуара со временем сложился определенный вид сюиты, получивший не всеобщее
распространение, а характерный лишь для некоторых школ и по преимуществу - для немецких композиторов.
Выделение в качестве главных частей сюиты аллеманды, куранты, сарабанды и жиги было отчасти
подготовлено работой французских композиторов над этими танцами, отбором их, произведенным у
Фробергера, затем у Пахельбеля, подхватившего эту линию, и, наконец, творческой практикой И. С. Баха
(Французские сюиты). По происхождению танцев сюита связана с различными традициями. Аллеманда,
например, известна с середины XVI века, но ее название («немецкая») пока не получило конкретного
исторического обоснования или объяснения. Куранта, тоже известная с XVI века, существовала в XVII во
французской и итальянской разновидностях. Сарабанда уходит своими истоками к Испании. Жига произошла
из английской традиции. Само распространение этих танцев ко времени их включения в сюиту было
неодинаковым. Аллеманда уже ушла из быта и утрачивала собственно танцевальные черты. Куранта стала
модным французским танцем. Менуэт едва появился, и его популярность была еще впереди. У каждой из
национальных творческих школ в Западной Европе складывалось свое отношение к подбору и интерпретации
танцев в сюите, свои представления о масштабе целого в цикле, о стиле изложения тех или иных танцев.
Возвращаясь к Шамбоньеру, заметим, что его пьесы, по существу, не образуют какого-либо типа сюиты,
да это и вообще не характерно для французской школы клавесинистов. В той или иной мере Шамбоньер
стилизует изложение танцев. Более заметно это в его аллемандах, которые уже далеки от танцевальности,
несколько полифонизированы и являются попросту небольшими пьесами в определенном движении
преимущественно спокойно-раздумчивого характера. Куранты скорее сохраняют свой балетный облик.
Сарабанды то несколько тяжеловесны, то более лиричны, с преобладанием мелодической выразительности
(что станет в дальнейшем традицией для сарабанды как на сцене, так и в инструментальной музыке).
Программные подзаголовки в ряде танцев у Шамбоньера побуждают к сценическим, в частности балетным
ассоциациям: павана «Беседа ботов», сарабанда «Юные зефиры», «Торжественная сарабанда». Повсюду
применен принцип танца как форма развертывания композиции, то есть выдержанность заданного движения и
ритма. Охотно обращается композитор к вариационности, создавая после танца его дубли.
По общему музыкальному складу пьесы Шамбоньера тяготеют к гомофонии. Подвижность всех голосов,
не исключая и средние, не затемняет гармоническую основу целого. Фактура остается легкой, прозрачной. При
этом композитор уже намечает характер орнаментики, которая вскоре приобретет у французских
клавесинистов подлинно всеобщую власть и составит один из господствующих признаков их стиля. Правда, в
сравнении, например, с музыкой Франсуа Куперена Великого орнаментальность Шамбоньера не столь
изысканна и не столь обильна: украшений не слишком много, и они сосредоточены в верхнем голосе. Из
множества приемов орнаментации композитор отбирает те, которые обвивают гармонический звук (форшлаг,
группетто, трель) как опору мелодии. Благодаря этому характерное движение танца большей частью вполне
ощутимо в его курантах и сарабандах. Вообще клавесинная фактура Шамбоньера достаточно несложна и
представляет еще как бы только опору для орнаментального «плетения», которое станет характерным в пьесах
последующих композиторов.
Шамбоньер создал школу французских композиторов-клавесинистов, которые были не только
последователями, но прямыми его учениками: Луи Куперен и его братья, Жан Анри д'Англебер (1628-1691),
возможно Никола Антуан Лебег (1631-1702) и другие. Из них особо выделился Луи Куперен (1626-1661) -
первый прославившийся представитель музыкальной династии Куперенов. Он был разносторонним
музыкантом: клавесинистом, органистом, исполнителем на скрипке и виоле. Занимая должность органиста в
одной из парижских церквей, играл также в оркестре при постановках балетов Люлли. Однако более всего
привлекала Луи Куперена музыка для клавесина. Он писал пьесы и для органа, для инструментального
ансамбля, для скрипки, но подавляющее количество его сочинений, принесшее ему известность, создано для
клавесина. В отличие от других композиторов XVII века, которые в стилистике своих сочинений либо
исходили от органной традиции, либо оплодотворили ее связями с клавирным искусством, Луи Куперен
оставался собственно клавесинистом: его сто с лишним клавирных пьес знаменуют дальнейшее движение по
пути, намеченному Шамбоньером.
Казалось бы, подобно своему учителю, Луи Куперен исходит в основном из тех же характерных танцев,
которые легли в основу произведений Шамбоньера и Готье. Но вместе с тем он стремится внести некоторую
индивидуализацию или особый колорит в танец («Менуэт из Пуату», «Баскский бранль»), предварить ряд
танцев свободной, отнюдь не танцевальной прелюдией (обычно без указаний метра и ритма), даже сопоставить
с танцами резко контрастную пьесу - так называемое «Tombeau», то есть эпитафию, «надгробие» (по образцу
лютнистов). Так в контекст не отяжеленной эмоциями, преимущественно танцевальной музыки входит совсем
иное - чуть ли не трагическое начало. В «Tombeau de Blanrocher» («Надгробие» лютниста Бланроше) Луи
Куперен находится во власти серьезных и скорбных чувств. Мерное и величественное движение, глубина
регистра в сопоставлении со светлыми хоральными звучностями, ровные перезвоны придают особую
111
характерность этой «похоронной» пьесе, написанной в память друга. Создает также Луи Куперен иные
нетанцевальные пьесы, обозначая их как «Пастурель», «В Пьемонтском духе». Интересны у него входившие
тогда в известность чаконы (или шаконны - на французский лад), в которых традиционная для них
вариационность на удержанном басу сочетается с признаками рондо.
Дальнейший путь французской школы клавесинистов (приведший затем к Франсуа Куперену Великому)
связан с именами уже названных д'Англебера и Лебега, а также Луи Маршана, Гаспара ле Ру и ряда других
композиторов, перешагнувших из XVII в XVIII век. Их творческими усилиями формируется сюита, которая,
однако, и теперь не приобретает устойчивых форм. Хотя начальными частями ее становятся у д'Англебера и
Лебега аллеманда и куранта, дальше могут следовать едва ли не любые танцы, а завершается целое то гавотом
и менуэтом (то есть новыми, модными танцами), то старинной гальярдой и пассакальей, следующими за
жигой. Будущее покажет, что французская школа тяготеет больше к свободному ряду миниатюр как своего
рода концертной программе, чем к кристаллизации определенного типа сюиты с ее опорными танцами.
Тем не менее в общеевропейском масштабе музыка для клавира остается связанной в XVII веке по
преимуществу с жанром сюиты, как бы он ни понимался в разных странах и разными композиторами. Это
означает, что каждая пьеса остается, как правило, небольшой, выдержанной в одном движении, по-своему
характерной (хотя бы по признакам танцевального движения), а в музыкальном искусстве усиливается тяга к
многообразию, к сопоставлению, даже возможному контрасту образов, на первых порах выраженному хотя бы
в их сюитном чередовании.
На этом направлении и в этих общих рамках возникает множество творческих опытов, идут
многообразные искания: одни у Перселла с его органической близостью к английской фольклорной традиции,
другие у Фробергера с его патетикой и импровизационностью, с программно-выразительными склонностями;
одни у Алессандро Польетти с его небывало грандиозными сюитами, включающими циклы характерных
вариаций, другие у Пахельбеля с его лаконизмом, устойчивой формой сюиты при тематическом объединении
входящих в нее танцев. Разумеется, на деле всевозможных толкований клавирной сюиты наблюдалось тогда
еще больше, ибо она не была изолирована и от аналогичных опытов в сфере инструментального ансамбля.
Известно, что уже во втором десятилетии XVII века в сборниках пьес для четырех-пяти (чаще не
обозначенных) инструментов танцы складывались в циклы, где чередовались тематически объединенные,
например, павана, гальярда, куранта, аллеманда и трипла (как вариация аллеманды). Этой традиции в
известной мере следует Пахельбель в своих клавирных сюитах, хотя его и отделяет от названных сборников не
одно десятилетие, а самый стиль его танцев много более развит и специфичен.
Алессандро Польетти остается поныне не совсем ясной, если не загадочной фигурой на путях
инструментальной музыки во второй половине XVII века. По происхождению он итальянец; с 1661 года был
придворным органистом в Вене, умер в 1683 году. Ничего более о нем неизвестно. Были у него
предшественники в понимании клавирного искусства? Кто продолжил его дело? Быть может, изучение
архивных источников когда-либо позволит ответить на эти вопросы. Пока же Польетти представляется
одинокой фигурой без музыкальных предков и непосредственных потомков, каким-то удивительным, из ряда
вон выходящим явлением для своего времени. По-видимому, его клавирные пьесы сложились в пору особого
подъема сверхпышного венского барокко на оперной сцене (имеем в виду не столько музыку Чести, сколько
декорации Лодовико Бурначини), а также в обстановке придворных празднеств. Но на такое сопоставление
наводят лишь грандиозные масштабы композиций Польетти и необычайно, до виртуозности, богатый стиль их
изложения. Тематика же и направление его искусства скорее далеки от дворцового барокко.
Достаточно ознакомиться с двумя клавирными сюитами Польетти, чтобы ощутить полнейшую
необычность его замыслов, чуть ли не нарочитую экспериментальность его композиций. Особенно поражает
своими масштабами и составом частей сюита «Соловей», к тому же достигающая порой предельной для XVII
века виртуозности клавирного письма. В рамки сюиты, по существу, вмещена огромная концертная программа,
разнохарактерная, если не разностильная. Она соединяет в себе жанры старинной органной традиции
(начальные токката и канцона), опорные танцы собственно сюиты (аллеманда, куранта, сарабанда, жига - все с
дублями), немецкую арию со многими характерными вариациями и еще один, заключительный ряд вариаций
особого виртуозно-изобразительного плана, открывающийся «Ричеркаром Соловья». Здесь как бы собраны
едва ли не все части инструментального цикла, возможные в XVII веке на разных этапах развития, у различных
авторов. Традиционное - и самоновейшее по характеру письма, отвлеченное - и ярко жанровое,
остроизобразительное начала соединились в едином гигантском цикле.
Сами по себе широкая органная по облику токката и традиционная полифоническая канцона,
открывающие цикл, не представляют ничего особенного для своего времени, будучи даже скорее архаичными,
чем модными в клавирной сюите. Сочетание их с чисто сюитной последовательностью четырех танцев уже
вносит известный контраст в композицию целого. Но более всего удивительны далее две серии вариаций,
завершающие цикл. Несложная немецкая песня («Aria Allemagna») становится темой для двадцати вариаций,
112
имеющих в большинстве специальные обозначения. Характерность их чаще связана с подражанием
национальным инструментам, реже с танцами или отдельными бытовыми явлениями ясно выраженного
местного колорита. Так возникают, например, вариации «Богемская: волынка», «Голландская: флажолет»,
«Баварская свирель», «Венгерские скрипки», «Штейермаркский рог». А наряду с ними - «Старинный женский
кондукт», «Свадебный танец», «Солдатские сигнальные рожки», «Французские поцелуи ручек» и т. д. Все это
весьма изобретательно по звучанию, порою виртуозно, словно и не в клавесинном стиле, остроумно в целом и
свидетельствует о слуховой наблюдательности автора. Сопоставляя вариации Польетти в их
«разнонациональном» замысле с другими современными им явлениями искусства, мы можем найти, пожалуй,
единственную аналогию - синтетический, музыкально-сценический замысел пролога к постановке оперы Чести
«Золотое яблоко»: в аллегорическом «Театре австрийской славы» фигурировали на сцене олицетворения
Богемии, Венгрии, Италии, Сардинии, Испании и т. д. То, что на оперной сцене превращалось в грандиозную
репрезентативную аллегорию, в клавирной музыке отзывало бытовой характерностью... Кстати, в 1667 году,
когда в Вене состоялись пышные свадебные празднества при дворе и была поставлена опера Чести, Польетти
мог и присутствовать на них и даже писать музыку для камерного исполнения. Быть может, его сюита навеяна
этими обстоятельствами? Тогда ее масштабы и ее содержание были бы естественны, а, в частности,
оригинальный замысел вариаций на немецкую песню до некоторой степени получил бы свое объяснение.
Возвращаясь к сюите в целом, подчеркнем особую «изобразительную виртуозность» ее вторых вариаций
- на «Ричеркар Соловья»: здесь есть вариация в форме каприччо и другая вариация, обозначенная как
«Странная [причудливая] ария Соловья». Цикл заключается сверхвиртуозным «Подражанием маленькой
птичке». По-видимому, эти последние пьесы производили в свое время наиболее сильное впечатление, ибо вся
сюита получила название «Соловей».
Изобразительность несколько наивного характера лежит также в основе «Канцоны на крики курицы и
петуха» - отдельной пьесы Польетти с вариациями.
Однако композитор не ограничивался подобным пониманием программности. У него есть и опыты
совсем иного рода. Одна из его клавирных сюит написана «На восстание в Венгрии». Все ее части объединены
избранной темой, которая была тогда острозлободневной - в связи с антигабсбургским восстанием в 167я.
году. На большой исторической дистанции нам представляется по-своему наивным «приспособление» частей
сюиты к раскрытию столь серьезной программы. Цикл открывается галопом-фугой. Эта часть не завершена и
непосредственно переходит в аллеманду с подзаголовком «La prisonnie» («Заключение в тюрьму»). Галоп
подзаголовка лишен и, по-видимому, образно связан именно с восстанием: это очень активное, энергичное
начало сюиты, в котором вряд ли, однако, можно различить собственно драматическое содержание. Затем
следуют четыре уже традиционные части сюиты: кроме названной аллеманды еще куранта («Процесс»),
сарабанда («Приговор»), жига («La Lige»?). Если бы не программные обозначения, можно было бы воспринять
только сдержанность аллеманды, беспокойство куранты, величавую серьезность сарабанды. Новая часть уже
не имеет связи с танцевальной сюитой и носит название «Le decapitation» («Обезглавливание», «Казнь»). За
ней идет похоронная пассакалья и как финал цикла «Колокола. Реквием». Последние части сосредоточенно
серьезны: они посвящаются памяти восставших, на стороне которых, вне сомнений, находятся симпатии и
сочувствие автора. При всей наивности, возможно еще естественной для первых опытов, и эта сюита»
Польетти оригинальна и смела для своего времени. Перед нами бесспорно очень интересная творческая
личность, которую мы скорее угадываем по немногим известным произведениям, чем познаем глубоко, в
исторической конкретности.
Трудно найти большую противоположность Польетти, чем Пахельбель с его пониманием сюиты для
клавира. В его сюитные циклы входят аллеманда, куранта, сарабанда, жига, иногда air (как инструментальное
воплощение вокального жанра, чаще всего песни, а не собственно «арии»). Следуя старинной традиции,
Пахельбель тематически объединяет танцы в каждой из своих 17 сюит, то есть совмещает принцип цикла и
вариаций. Поразительна при этом цельность, зрелость, общая уравновешенность его музыкального письма. Не
злоупотребляя орнаментикой, опираясь на живой бытовой материал, Пахельбель создает свои танцы, яркие,
законченные и лаконичные пьесы гомофонного склада. Если судить о ранней подготовке классического
музыкального языка, то следует признать, что она совершается уже здесь, в клавирной музыке Пахельбеля.
Поэтической утонченности, даже изысканности французских современников у Пахельбеля нет: он создавал
свои сюиты как музыку бюргерского быта, бесхитростную и простую.
Так же просты и вместе с тем новы по стилю и клавирные чаконы Пахельбеля - мастерские вариации на
короткую бытовую тему (6-8 тактов), на ее бас. Чакона, как и пассакалья, будучи тогда популярной формой,
нередко вводилась в сюиту в качестве ее веского заключения. Пахельбель обращался к ней и помимо сюиты,
видимо привлеченный возможностями четкого построения вариационного цикла на стержне избранного баса,
но без прямой остинатности.
По своему составу клавирные сюиты Пахельбеля близки таким же сюитам Баха, в частности названным
113
Французскими. Однако баховские произведения более полифоничны.
В процессе развития клавирной сюиты, как мы уже могли убедиться, программные тенденции оказались
немаловажными: они помогли ряду композиторов несколько расширить круг ее выразительных средств, выйти
за динамические рамки танцев. По-разному это выразилось у французских клавесинистов, у Фробергера, у
Польетти. Пахельбель, видимо, не тяготел к программности и не стремился «преодолеть» танцевальность
сюиты. Рядом с ним другой старший современник Баха, Иоганн Кунау совмещал интерес к собственно
сюитной композиции (таковы его партиты в сборниках «Clavierubung» 1689-1692 годов) со стремлением к
последовательной программности в циклических произведениях для клавира.
Иоганн Кунау родился 6 апреля 1660 года в Гейзинге. Общее и музыкальное образование получил в
Дрездене и Лейпциге. Смолоду был кантором в Циттау, там же совершенствовался в игре на органе под
руководством К. Вайзе. С 1684 года стал органистом, (а затем кантором в Thomaskirche Лейпцига и тем самым
- непосредственным предшественником Баха по службе. Духовные интересы Кунау были достаточно широки.
Он изучал философию, математику и юридические науки, знал древние и новые языки, создал сатирический
роман «Музыкальный шарлатан», затронув в нем злободневную для своей страны проблематику, руководил
как музикдиректор занятиями студентов лейпцигского университета. Разносторонне образованный человек,
талантливый и мыслящий музыкант, отличный органист, плодовитый композитор, теоретик, одаренный
литератор, Кунау отстаивал национальные интересы немецкого искусства, подвергая острой критике
неразборчивую моду на итальянских виртуозов, приносившую несомненный вред развитию отечественной
культуры. * (* В романе Кунау «Музыкальный шарлатан» (1700) в лице авантюриста Караффы выведен
собирательный образ «модного», но невежественного виртуоза, спекулирующего на итальяномании своих
соотечественников. Швабский проходимец Караффа всего год пробыл в Италии переписчиком нот, но
присвоил итальянскую фамилию и, выдавая себя за знаменитого маэстро, вводит в заблуждение жителей
многих немецких городов, поместий и деревень, эксплуатируя их в свою пользу). Помимо множества духовных
кантат и ряда других сочинений, ему принадлежат два сборника клавирных сонат, которые имеют наибольшее
значение в его наследии. Скончался Кунау в Лейпциге 5 июня 1722 года.
Клавирные произведения Кунау интересны не только как сонаты - жанр тогда новый в музыке для
клавира, но и как циклы последовательно программного содержания. Более ранний сборник его сонат под
названием «Свежие клавирные плоды, или Семь сонат хорошего изобретения и манеры» (1696) содержит
непрограммные произведения. Их главный интерес заключается как раз в новизне самого жанра: Кунау создал
не сюиты, а сонаты для клавира - по образцам скоре итальянских трио-сонат, чем каких-либо иных циклов.
Второй сборник носит следующее название: «Музыкальное изображение некоторых библейских историй в
шести сонатах для клавира» (1700). В предисловии автор разъясняет свои цели, комментирует программы,
уточняя даже изобразительные детали в процессе их музыкального воплощения.
В качестве программ Кунау избирает достаточно драматичные библейские сюжеты (а в пояснениях к
сонатам еще акцентирует драматизм происходящего): 1. Битва Давида с Голиафом; 2. Саул в меланхолии,
излеченный посредством музыки; 3. Женитьба Иакова; 4. Иския умирающий и спасенный; 5. Гидеон спаситель
народа Израиля; 6. Могила Иакова. В отличие от типового цикла трио-сонат того времени число частей в
каждом случае у Кунау может быть различным: три - пять - восемь. По характеру и форме каждая из частей в
зависимости от программы может приближаться к большой фантазии с фугой внутри, к фуге как таковой, к
танцу (например, жиге), даже к хоровому, песенному складу, к театрально-изобразительному эпизоду, может
быть незавершенной, «переходной» между другими. Итак, ни последовательности сонатного цикла, ни
последовательности сюиты здесь нет. Сама образность то несколько театральна (ход событий), то внутренне
эмоциональна, то внешне изобразительна. Это еще отнюдь не т и п сонаты, а скорее поиски нового образного
содержания для нее - ив этом смысле своего рода творческий эксперимент.
Примером относительно краткого программного цикла может служить вторая соната, состоящая всего из
трех частей: «Печаль и ярость [безумие] царя», «Успокоительная канцона Давида на арфе», «Душевное
успокоение Саула». В соответствии с программой более сложно задумана первая часть - как ей и надлежит по
смыслу. Из авторского предисловия видно, как ясно представлял себе Кунау «ужасный облик» Саула в
припадке безумия: лицо искажено, глаза дико вращаются, из рта идет пена, недоверие, ярость, ненависть, страх
владеют им... Композитор разъяснил дальше, что он стремился в деталях передать сумасшествие царя и его
душевную подавленность - посредством нарочитого нарушения музыкальных норм: параллельные квинты
означали потерю рассудка, тональный план фуги должен был передать меланхолию и удрученное состояние
духа. Все это кажется нам крайне наивным, но подобные намерения были тогда в духе теории аффектов,
которая уже складывалась и вскоре завладела умами эстетиков, в частности соотечественника Кунау, Иоганна
Маттезона. Однако реальное воздействие музыки в этой первой части сонаты на деле обусловлено ее общим
композиционным замыслом, интонационным строем, характером тематизма, а не какими-либо частными
отклонениями от правил голосоведения или тональной структуры.
114
 «Печаль и ярость» Саула переданы в большой фантазии или токкате (125 тактов), задуманной как
контрастно-составная форма (со значительной долей импровизационности), но отнюдь не лишенной притом
общей композиционной цельности. Не ведая программы, мы различили бы центральный раздел композиции -
фугу на драматическую тему (такты 48-102), большой, предшествующий ей импровизационно-патетический
раздел с элементами речитации и пассажности, отвечающую этому вступлению заключительную часть (такты
103-125). Такой тип композиции становился тогда естественным для токкат и фантазий (впрочем, скорее
органных, чем клавирных), а «декламационный» драматизм первой части и ее беспокойные пассажи,
тематическая острота фуги (большая тема с повторениями звуков и падениями на уменьшенную септиму), еще
более беспокойная, «вихревая» пассажность заключительной части (тут-то и подчеркнуты между прочим
параллельные квинты) и вне программы воспринимаются именно как драматизация целого. При несомненной
масштабности общего замысла драматизм этот достигается системой различных художественных средств:
вначале интонационный строй фантазии близок к возгласам и выразительной речитации, в дальнейшем во все
ее разделы (включая середину фуги) вторгаются, как бы разрывая музыкальную ткань, стремительные пассажи
(особенно динамичные в последнем разделе), а тема, определяющая характер фуги, принадлежит по своему
времени к числу наиболее интонационно-напряженных, развернутых, гармонически смелых.
Вторая и третья части сонаты более просты по замыслу и внутренне единообразны. «Успокоительная
канцона», которую, согласно программе, исполняет на арфе Давид, выдержана в ровном движении и по
общему созерцательному характеру явно противостоит первой части сонаты. Финал не слишком значителен.
Любопытно, однако, что «Душевное успокоение и удовлетворенность Саула» воплощены в пунктирном ритме
музыки - быть может, это должно означать и вернувшееся мужество Саула (таково, во всяком случае,
старинное семантическое значение приема)?
Большая соната «Битва Давида с Голиафом» состоит из восьми частей, и в такой реализации ее
программы есть известная близость к театру или, по крайней мере, к оратории на библейский сюжет. В своей
характерности части сонаты порой приближаются то к оперным образам, то к танцу, то даже к хоровому
звучанию. Первая часть, «Бравада Голиафа», выдержана в «элементарно-героическом» характере: пунктирный
ритм, низкий регистр, грузность продвижения, словно символизирующая грубую силу. Вторая часть, «Трепет
израильтян при появлении гиганта и их молитва, обращенная к богу», поначалу остро изобразительна:
хроматически сползающие аккорды с особыми вибрациями напоминают об аналогичных сценах трепета,
ужаса, замерзания в операх XVII века. «Храбрость Давида» обрисована в легкой и светлой третьей части
пластично-танцевального склада, которая могла бы стать естественной частью сюиты. Четвертая часть
отступает от сонатно-сюитного принципа композиции замкнутых номеров: она следует за действием,
изображая единоборство Давида и Голиафа, полет камня из пращи Давида, тяжелое падение Голиафа. Пятая
часть, пассажная фуга, рисует бегство филистимлян после поражения Голиафа. Три последние части цикла
посвящены победным торжествам: радостный танец (шестая часть), концерт в честь Давида (словно трубные
сигналы с перекличкой регистров в седьмой части), «Всеобщая радость и пляски народа» (как бы простая
хоровая песня в движении менуэта - восьмая часть, финал). В целом это программное произведение стоит
ближе всего к сюите - если иметь в виду современные ему образцы композиции. Однако обращение
композитора к программе способствует большей характерности музыкальных образов и расширению их круга,
хотя и порождает наивно-изобразительные тенденции.
В своих программных устремлениях Кунау был не одинок среди соотечественников: программность в
инструментальных жанрах привлекала Г. Ф. Телемана, Георга Муффата, его сына Теофиля (в гораздо меньшей
мере - И. С. Баха) и других немецких композиторов, которые отнюдь не ограничивались, впрочем, областью
клавирной музыки. Но все же выражение программности в клавирных сочинениях оставалось в конце XVII и
первой половине XVIII века по преимуществу не таким «фабульным», как у Польетти и в особенности у
Кунау, а скорее всего лишь «заглавным»: образная характерность той или иной пьесы приоткрывалась в ее
названии и не предполагала какого-либо словесно обозначенного развития сюжета.
Именно этого принципа характерных заглавий придерживались французские клавесинисты, творческая
школа которых пользовалась тогда в Западной Европе наибольшим влиянием. После группы композиторов,
следовавших за Шамбоньером и Луи Купереном, в новом поколении клавесинистов на виднейшее место
выдвинулся Франсуа Куперен - известнейший и, вне сомнений, самый крупный композитор-клавесинист этой
школы, сложившейся в XVII веке. Хотя творческий путь Куперена Великого охватывает и первую треть XVIII
столетия, истоки его искусства неотделимы от художественной атмосферы и традиций XVII. Среди
клавесинных пьес Куперена, изданных в четырех сборниках между 1713 и 1730 годами, по всей вероятности,
есть немало произведений, возникших еще в последнем десятилетии XVII века. Франсуа Куперен родился 10
ноября 1668 в Париже в потомственной музыкальной семье церковного органиста Шарля Куперена.
Способности его проявились рано, первым учителем его был отец; затем музыкальные занятия продолжались
под руководством органиста Ж. Томлена. В 1685 году Франсуа Куперен занял должность органиста в церкви
115
Сен-Жерве, где ранее работали его дед Луи Куперен и отец. С 1693 года началась также деятельность Франсуа
Куперена при королевском дворе - как педагога, затем органиста придворной капеллы, камер-музыканта
(клавесиниста).
Обязанности его были многообразны: он выступал как клавесинист и органист, сочинял музыку для
концертов и для церкви, аккомпанировал певцам и давал уроки музыки членам королевской семьи. В
предисловии к своему первому сборнику клавесинных пьес (1713) Куперен между прочим замечал: «...Вот уже
двадцать лет я имею честь состоять при короле и обучать почти одновременно его высочество дофина, герцога
Бургундского, и шестерых принцев и принцесс королевского дома...» * (* Цит. по кн.: Куперен Ф. Искусство
игры на клавесине. М., 1973, с. 64). Одновременно он не оставлял частных уроков и сохранял за собой
должность органиста в церкви Сен-Жерве. Хотя прижизненная и посмертная слава Куперена связана в
основном с его заслугами композитора-клавесиниста, им написано немало произведений для камерного
ансамбля (концерты, трио-сонаты), а среди его духовных сочинений есть две органные мессы, мотеты и так
называемые «Lecons des Tenebres» («Ночные чтения»). Почти вся жизнь Куперена прошла в столице Франции
или в Версале. Биографических подробностей о нем сохранилось крайне мало. По-видимому, он был едва ли
не целиком сосредоточен на своем искусстве, на своем деле и, быть может, даже внутренне чуждался светской
суеты. Когда готовился к печати последний сборник клавесинных пьес (1730), Куперен, по собственному
признанию, был тяжело больным и еще за три года до того перестал сочинять. Около этого времени он оставил
свою работу при дворе и в церкви. Его должность придворного клавесиниста перешла к младшей дочери
Маргарите-Антуанетте, одаренной исполнительнице. Скончался Куперен 12 сентября 1733 года в Париже.
Творческая деятельность Франсуа Куперена развернулась в исторических условиях, существенно
отличных во Франции от того времени, когда возникла в XVII веке школа клавесинистов и затем воцарилась
на придворной сцене героическая опера Люлли. Кризис французского абсолютизма проявился еще в
последний период царствования Людовика XIV (до 1715 года). Позднее, в эпоху Регентства, «героический
период» абсолютистской Франции был уже далеко позади. Вместе с этим изменились нравы и вкусы высших
слоев общества, от которых во многом зависели судьбы оперного театра и крупнейших музыкантов,
находившихся на службе при королевском дворе. Героический подъем и патетика даже на оперной сцене
уступили место гедонистическому вкусу, легкой развлекательности, лирике, арлекинаде. Не лирическая
трагедия как таковая, а опера-балет из цепи самостоятельных по сюжету актов с легко сменяющимися
ситуациями, с вереницей разноликих персонажей и олицетворении (среди них и итальянцы, и турки, и цыгане,
и индейцы, и маски комедии дель арте, и сатиры, и сильваны, и Сумасбродства, Ветреность, Карнавал...) стала
своеобразным знамением времени. В этой атмосфере «малые» жанры искусства получили новые импульсы к
развитию. В них искали легкой, необременительной эмоциональности, нежных красок, изящной утонченности,
пикантности, остроумия. Естественно, что музыка для клавесина, с ее камерными, отточенными формами и
изящным, тонко нюансированным письмом, с ее специфическими образными возможностями, оказалась в
полном смысле ко времени и переживала подлинный подъем в первой трети XVIII века.
Такова была во Франции художественная почва, на которой расцвело искусство Куперена. Его
музыкальный стиль сложился главным образом в традициях французской школы клавесинистов, как это
всецело подтверждается содержанием его трактата «Искусство игры на клавесине» (буквально «Искусство
касаться клавесина» - «L art de toucher le clavecin», 1716). Вместе с тем в творчестве Куперена французский
клавесинизм достиг высокой степени зрелости: в нем наилучшим образом выявились едва ли не все
художественные возможности, наметившиеся в данной творческой школе. Если Жан Филипп Рамо и пошел в
этом смысле дальше Куперена, то он уже начал своего рода частичный пересмотр традиций клавесинизма - как
в образном, так и в композиционном отношении.
Всего Купереном написано более 250 пьес для клавесина. За малым исключением они вошли в сборники
1713, 1717, 1722 и 1730 годов. Созданные в пределах по крайней мере тридцатилетия (1690-е годы - 1726), эти
пьесы отличаются удивительным единством и цельностью художественного стиля. Трудно ощутить даже, как
именно проявилась в них длительная творческая эволюция композитора. Разве только чуть строже с годами
стал стиль изложения, немного крупнее развернулись линии, менее ощутимо стало проявление галантности,
уменьшилась и прямая зависимость от танца. В ранних произведениях Куперена определенные танцы (с
обозначениями: аллеманда, куранта, сарабанда, жига, гавот, менуэт, канари, паспье, ригодон), порой с
программными подзаголовками, встречаются чаще. Со временем их становится меньше, но до последних лет у
композитора встречаются аллеманда, сарабанда, менуэт, гавот, не говоря уж о танцевальных движениях в
программных пьесах без обозначений того или иного танца. Не порывая с танцем (в том числе с
традиционными танцами сюиты), тем более с принципом танца в композиции своих небольших пьес, Куперен,
однако, не объединяет их в сюиты. Сопоставление нескольких пьес (от четырех до двадцати четырех) он
называет «ordre», то есть последование, ряд. Этим подчеркивается не какое-либо типовое построение целого, а
всякий раз свободное, без устойчивых функций частей чередование пяти, шести, семи, восьми, девяти, десяти
116
(реже - большего количества) пьес. В четырех сборниках содержится 27 таких «рядов». В каждом из них в
принципе нет главных или второстепенных частей, нет обязательных контрастных сопоставлений, а возникает
именно чередование миниатюр, как бы гирлянда их, которая может быть развернута и шире, и скромнее - в
зависимости от замысла композитора. Вместе с тем ничто не должно прискучивать в этой легкой череде
изящных, пленительных, забавных, остроумных, блестящих, колоритных, характерных, даже портретных или
жанровых образов. Поэтому пьесы в каждом ordre подобраны с ненавязчивой разносторонностью, однако без
нарушений общей художественной гармонии, требуемой хорошим вкусом (который превыше всего ценил
Куперен). Разумеется, здесь возможны многочисленные индивидуальные решения, что и составляет в
конечном счете главный принцип подобных композиций.
Сами пьесы, как это было и ранее у клавесинистов, обладают выдержанной характерностью одного
образа, будь то определяющая черта облика (чаще женского), будь то портретный набросок («именные»
пьесы), поэтическое явление природы, жанр, выражение определенных эмоций, мифологический персонаж,
сцена или ситуация, явно навеянная оперно-балетным театром. И повсюду музыка Куперена изящна,
изобилует орнаментикой; то ритмически прихотлива, переменчива, то скорее танцевальна; стройна по форме;
выразительна, но без аффектации; если величава, то без особой патетики, если нежна, то без особой
чувствительности, если весела и динамична, то вне стихийной силы, если воплощает скорбные или «темные»
образы, то с благородной сдержанностью.
В предисловии к первому сборнику своих пьес для клавесина Куперен писал: «При сочинении всех этих
пьес я всегда имел в виду определенный сюжет, который мне подсказывали разные обстоятельства, так что
названия пьес соответствуют моим намерениям. [...] Я считаю нужным предупредить, что пьесы с такими
названиями являются своего рода портретами, которые в моем исполнении находили довольно похожими, и
что эти лестные названия относятся скорее к очаровательным оригиналам, чем к их изображениям». (Цит. по
кн.: Куперен Ф. Искусство игры на клавесине, с. 64).
Итак, композитор подтверждает, что он всегда мыслил свою музыку образно, даже портретно. В
соответствии с эстетическими нормами времени и особенно среды, в которой Куперен работал, его
образы-«портреты» в различной мере сочетали реальную меткость с условностью. И чем выше было
общественное положение «портретируемого», тем больше был этим связан художник. В пьесах, посвященных
знатным персонам, поневоле проступало нечто от придворного или светского этикета, от неизбежности в
известной мере польстить оригиналу. Естественно ждать этого от таких произведений, как «Принцесса Мария»
(в честь Марии Лещинской, невесты Людовика XV), «Несравненные грации, или Конти» (в честь внебрачной
дочери Людовика XIV), «Принцесса де Шабей, или Муза Монако» (ребенок, дочь принца Монако),
«Великолепная, или Форкре» (супруга композитора Антуана Форкре). В конечном счете подобные пьесы не
так уж далеко отстоят от тех созданий Куперена, которые возникли, возможно, под впечатлениями театра:
«Диана», «Терпсихора», «Юные годы. Рождение музы», «Победоносная муза» и т. п.
И все-таки даже в этих условных эстетических рамках Купе рену удается наметить некоторые живые
штрихи возникающего облика. Пышная аллегория («Муза Монако») не затемняет образа крошечной девочки, а
юная муза («Рождение музы») сама рождается в колыбели. Пьесы весьма различны: первая более оживленна,
вторая более величава, но в музыку той и другой остроумно и по-разному вплетается синкопическое
покачивание - как знак колыбельной! В галантной пьесе «Принцесса Мария» последняя из ее трех частей
вносит вполне индивидуальный оттенок, особую грань образа: она написана «в польском вкусе». Не слишком
индивидуализированы пьесы, посвященные принцессе Конти и мадам Форкре: они представляют собой
аллеманды, причем первая более сдержанно-величава, хотя и с прорывами «легкой грации» в конце второй
части, вторая же более динамична и напориста (авторское указание: «Fierement, sans lenteur», то есть «Сильно,
не замедляя»). От музыки «Дианы» можно, казалось бы, ожидать условности несколько театрального плана.
Но это на поверку всего лишь веселая и легкая миниатюра очень несложных очертаний, сочетающая
ненавязчивую фанфарность (сигналы охотничьего рога?) с чертами скерцозности (за этим следует «Фанфара
для свиты Дианы»).
В настоящее время известны многие конкретные личности, имена которых стоят в заглавиях пьес
Куперена. Это были в большинстве жены или дочери знатных лиц или музыкантов (Г. Гарнье, А. Форкре, Ж. Б.
Маре), с которыми общался композитор. В последнем сборнике Куперен посвятил по пьесе своим родным («La
Crouilli ou La Couperinete», «La Couperin»). Первая из этих пьес близка куранте (итальянского образца),
прозрачна, умеренно оживленна с легким лирическим оттенком в первой, минорной части, со стилизацией «во
вкусе мюзета» в мажорной второй (с «бурдонным» басом в подражание народной волынке), где при желании
можно присоединить партию виолы. В этой музыке нет условной галантности или изысканности, она искренна
в своей простой поэтичности и особо отмечена народно-жанровым колоритом.
Женские образы вообще господствуют в искусстве Куперена, как выступают они на первый план в
современной ему опере-балете, как привлекают в ту пору французских живописцев. Чуть ли не половина его
117
клавесинных пьес так или иначе связана с этим. Преобладают среди них не столько «портреты» (с
обозначением имен), сколько безымянные зарисовки - не характеристики в полном смысле, а скорее
впечатления от того или иного женского облика. Художественный образ возникает на основе выделения одной
характернейшей, определяющей черты этого облика: Очаровательница, Трудолюбивая, Недотрога, Льстивая,
Сладострастная, Мрачная, Шалунья, Опасная, Нежная Фаншон, Кумушка, Единственная, Освежающая,
Вкрадчивая, Обольстительная, Резвушка, Трогательная, Амазонка, Пряха, Ветреница, Любезная Тереза,
Рассеянная, Простушка, Сладостная и пикантная, Лукавая Маделон, Таинственная и т. д. Именно при таком
понимании образа особенно естественно для композитора придерживаться внутреннего единства пьесы,
выдерживать определенный тип движения (по принципу танца, но зачастую не танцевального), характерный,
заданный сначала интонационный строй. Пьесы Куперена в большинстве монообразны, но их цельность и
характерность основаны, в отличие от композиционных принципов итальянских инструментальных циклов и
итальянской оперы, не на выделении круга типичных образов, а на нюансировании тех или иных характерных
образных штрихов из великого их множества. Это стоит ближе к эстетике рококо, которая вообще не чужда
Куперену, хотя он и не ограничен ею.
Вполне возможно, что некоторые из подобных женских «обликов» возникли под впечатлениями от
современных спектаклей, особенно в Королевской академии музыки. И во всяком случае, непосредственное
воздействие французского театра с симптоматичными для той поры его явлениями нельзя не ощутить в таких
пьесах, как серия «Французские сумасбродства, или Домино» («Les folies francoises, ou les Domino»),
«Пастораль», «Весталки», «Сильваны», «Сатиры», «Арлекин», «Проделки фокусников», «Пантомима» и
некоторые другие. Образы природы, быть может и независимые от театра, родственны ему по общему духу
идилличности: «Влюбленный соловей», «Напуганная коноплянка», «Жалобные малиновки», «Бабочки»,
«Пчелы», «Щебетание», «Маки», «Рождающиеся лилии», «Тростники». Встречаются у Куперена и жанровые
зарисовки, но их немного. Некоторые пьесы передают эмоции или душевные состояния («Нежные томления»,
«Сожаления» и т. д.). В отдельных случаях Куперен прямо опирается на народно-бытовой жанр - в своих
«Тамбуринах», в «Мюзете из Шуази» и «Мюзете из Таверни». И чего бы ни касался композитор, он, как
правило, не утрачивает изящества, не нарушает стройности целого, не допускает чрезмерности или
смятенности чувств. Даже такие пьесы, как «Триумфальная» (из трех частей, носящих названия: «Шум
войны», «Ликование победителей» и «Фанфары»), не составляют в этом плане резкого исключения.
Музыкальное письмо Куперена на редкость разработано во всех тонкостях и удивительно стильно. При
известных эстетических ограничениях и условностях он находит многообразные, даже предельные
возможности быть выразительным на клавесине. «Клавесин сам по себе инструмент блестящий, идеальный по
своему диапазону, но так как на клавесине нельзя ни увеличить, ни уменьшить силу звука, я всегда буду
признателен тем, кто благодаря своему бесконечно совершенному искусству и вкусу сумеет сделать его
выразительным. К этому же стремились мои предшественники, не говоря уже о прекрасной композиции их
пьес. Я попытался усовершенствовать их открытия»,- с полным основанием писал Куперен в предисловии к
первому сборнику клавесинных пьес * (* Цит. по кн.: Куперен Ф. Искусство игры на клавесине, с. 65).
В сравнении со своими предшественниками Куперен много шире пользуется возможностями клавесина,
свободнее распоряжается звучностями во всем его диапазоне, двумя мануалами большого инструмента (на них
специально рассчитаны пьесы «croisee», то есть с перекрещиваниями), всесторонне разрабатывает
клавесинную фактуру, активизирует голосоведение (при определяющем значении гомофонного склада),
усиливает общую динамику внутри пьесы, уделяет пристальнейшее внимание орнаментике. В итоге
музыкальная ткань его произведений оказывается изысканной и прозрачной одновременно, то утонченно
орнаментированной, изобилующей тончайшими интонационными штрихами, то полной легкого движения при
относительной простоте общих линий. Труднее всего свести его клавесинное письмо к каким-либо типам или
нормам. Здесь главная прелесть - в подвижности, в возникновении бесчисленных вариантов музыкального
склада, определяемых образными нюансами. Именно на клавесине, который не располагал динамическими
средствами будущего фортепиано (не позволял длить звук, достигать эффектов crescendo и diminuendo,
глубоко разнообразить колорит звучания), чрезвычайно важна была детальнейшая, ювелирная, «кружевная»
разработка фактуры, которую и осуществил Куперен.
Даже в опоре на определенные жанры своего времени и тем самым на выработанные типы изложения
Куперен достигал удивительных результатов и извлекал все новые и новые образные (и фактурные) решения.
Сошлемся, например, на выразительную трактовку сарабанды в I, II, III, V, VIII и XXIV из его ordres. В одном
случае это «Величественная» - небольшая пьеса с властными интонациями в мелодии, с деталями пунктирного
ритма и «напоминаниями» глубоких басов. В другом случае (тот же ordre I) сарабанда носит название «Les
Sentimens».H проникнута лирическим чувством, выраженным просто и сдержанно, хотя и в
орнаментированной неширокой мелодии. Есть у Куперена сарабанда «Недотрога» (тоже краткая, несложная,
чуть жеманная) - и есть совершенно иная сарабанда под названием «La Lugubre» («Мрачная» или «Скорбная»),
118
исполненная серьезности, в c-moll, даже с чертами похоронного марша. Сарабанда служит основой пьесы
«Опасная», и она же преобразуется в миниатюре «Единственная», где движение дважды резко прерывается
тактами быстрых трелей, что должно подчеркнуть полную необычность облика. Все эти пьесы мелодичны, что
как будто неотъемлемо от сарабанды у Куперена (как и у других его современников). Однако среди поздних
произведений композитора есть иная – характерная сарабанда («Sarabande grave»). Она составляет пару с
другой, соседней пьесой: сарабанда изображает «Старых сеньоров», а следующая, оживленная, в легком
движении пьеса - «Молодых сеньоров, то бишь петиметров». Так один и тот же жанр, который у итальянских
современников Куперена или у Генделя чаще всего интерпретируется в вокальной музыке как «Жалоба», у
Куперена может получить достаточно различное образное истолкование, не будучи, однако, «опровергнут» как
таковой.
Значительные образные возможности находит Куперен и у аллеманды, давая ей то один, то другой
программный подзаголовок: «L'Auguste», «Труженица», «Сумрачная», «Вернейль», «Несравненные грации,
или Конти», «Великолепная, или Форкре», «Рассвет», «Куперен», «Изысканная». Порой в этом жанре
оказывается не столь уж много характерного. Но в иных случаях аллеманды Куперена поистине неповторимы.
Так, к числу его шедевров нужно отнести аллеманду «Сумрачная», открывающую III ordre. Она носит темный,
траурный характер, не лишена патетических черт и торжественности в первой части (с ее тиратами,
пунктирным ритмом и глубокими басами), более динамична и тревожна во второй (где смелая аккордика и
ломаные басы не слишком даже характерны для клавесинной пьесы). Здесь уже приоткрываются глубины,
которых способен коснуться Куперен.
Быть может, отталкиваясь от аллеманды, композитор создает другую замечательную пьесу - «La
Visionaire», помещенную в начале ordre XXV. Это название можно перевести как «Мечтательница». Но
образность пьесы наталкивает на более точный смысл - «Духовидица». С первых же тактов двухчастное
произведение звучит значительно и напряженно («Gravement et marque» - авторское указание). Маркированное
чередование выдержанных длительностей (на клавесине они означают аккорд щипком и остановку) и нервных
тридцатьвторых, общая серьезность тона, проступающие признаки медленного марша вместе с элементами
веской речитации (словно вещание!) - все говорит о силе и необычности образа, как возникающего в
воображении той, что одарена способностью его увидеть. Жанровые рамки аллеманды здесь уже разрываются
властью нового тематизма. Вторая часть формы не сразу восстанавливает тематическое единство, а начинается
простыми пассажами (ломаные гармонии) в ровном движении параллельными децимами - словно временным
отстранением от всего прежнего, и затем получает развитие материал первой части.
Особое место в творчестве Куперена занимает Пассакалья h-moll, входящая в ordre VIII, - едва ли не
самое глубокое и проникновенное произведение среди его пьес для клавесина. Широкоразвернутая (174 такта),
очень ясная по композиции, она представляет собой рондо с восемью куплетами. Прекрасна сама тема рондо -
строгая, сдержанная, аккордовая, на хроматически восходящем басу: восьмитакт из двух одинаковых
четырехтактов. Эти мерность, вескость, минорность особо оттенены гармонически: плавное голосоведение
позволяет как бы спокойно достичь гармонической остроты и тонкой смены красок с отражением их в
мелодии, восходящей к мелодическому минору. Общий характер звучания выдержанно-серьезен и был бы
суров, если б не эти мягкие гармонические переливы... Куплеты не снимают впечатления, производимого
всецело господствующей темой. Они обнаруживают удивительное богатство фантазии композитора - при
сохранении художественной цельности пьесы. От начала к концу Пассакальи идет линия динамизации
куплетов, но она отнюдь не восходит по прямой. Более сдержанные по изложению куплеты (1, 3, 5, 7)
чередуются с более динамичными, подвижными (последний из них - сплошные пассажи шестнадцатыми в
партиях обеих рук). Первый, аккордовый куплет сарабандообразен по складу. Второй беспокоен в пунктирной
линии басов (с выдержанными созвучиями вверху). Третий лиричен, поистине как жалоба. Четвертый еще
более беспокоен с чертами драматизма, чем второй. Пятый почти хорален по складу и сдержанности. Седьмой
полон лирического чувства, напряженного и пульсирующего, как в ариозо. Восьмой - короткий вихрь
пассажей. И снова, и снова возвращается необратимая сдержанно-скорбная тема Пассакальи, объединяя,
примиряя, как бы сковывая единым кольцом все, что прозвучало - взволновало или растрогало - в образном
строе пьесы.
Большего в этом направлении Куперен-клавесинист не достиг. Произведения уровня и характера
«Сумрачной», «Духовидицы», Пассакальи не слишком показательны для образности его клавесинизма. Однако
они с великой убедительностью раскрывают меру его творческих возможностей, обозначают пределы его
образной системы. В этом свете мы можем вернее судить о всем, что он создал, что он мог и должен был
создавать, можем по контрасту яснее оценить преобладающие явления в мире его образов.
Наряду с такими женскими образами, как Величавая, Очаровательница, Великолепная, Обольстительная,
Ослепительная и т. д., мы найдем у Куперена и совсем простые, непритязательные образы отнюдь не знатных
и не светских дам, а юных девушек Манон, Мими, Бабет, Резвушки. Небольшие по объему (от 20 тактов),
119
живые пьески, совсем не изысканные, со скромными украшениями, близки типично французским традициям
бытовой музыки, ее песенности, ее танцевальности (сошлемся на образцы из I и II ordres). Эти традиции уходят
к пастурелям средневековья, а воскресают затем в лирике французской комической оперы.
Своего рода демократическая линия в искусстве Куперена представлена также небольшой группой
жанровых пьес. Это рондо «Жнецы» с его простейшей темой - мелодией в пределах кварты, все повторяющей
один мотив, с такими же ясными, в духе бытовой музыки тремя куплетами (последний из них - на мотив темы
рондо). Это пьеса из двух разделов под названием «Прованские матросы»: ее простые, лапидарные линии,
выдержанное двухголосие в первом разделе, чистая диатоника не несут в себе ничего изысканного или
утонченного и свидетельствуют о здоровых народных истоках стилистики. К этой же группе можно отнести
легкую, прозрачную «говорливую» пьесу «Кумушка» и ритмически острую, в низком регистре, чуть
скерцозную миниатюру-сценку «Малый траур, или Три вдовы».
В сравнении с подобными произведениями совсем иной круг образов возникает в пьесах «Нежные
томления», «Очаровательница», «Таинственные преграды» и ряде других утонченных созданий галантной
лирики. Искуснейшее плетение музыкальной ткани, прихотливость ритмов, обильная орнаментика создают
впечатление особо рафинированных эмоций и изысканности их выражения. Это тем более ощутимо, что по
замыслу автора «Нежные томления» должны звучать после «Жнецов», а «Очаровательница» непосредственно
примыкает к простодушной «Манон»! Как ни свободны по своему составу купереновские «ряды» пьес, такого
рода сопоставления, надо полагать, всецело продуманы композитором.
С тонкой изысканностью многих пьес Куперена по-своему контрастируют немногочисленные, но все же
заметные у него образные воплощения героического начала, воинственного подъема, победного торжества. В
пьесах «Триумфальная» и «Трофей» эта героика выражена не только в простой и лапидарной форме, но даже в
типическом интонационном строе (фанфары, сигналы).
Поразительна способность Куперена извлекать из системы сходных или родственных приемов
изложения многообразные художественные результаты. Весьма своеобразна, например, его склонность вести
мелодию в низком, как бы теноровом регистре на протяжении всей (или почти всей) пьесы, что уже
встречалось нам в миниатюре «Малый траур», а также - совсем по-другому - в большом рондо «Таинственные
преграды». В других случаях такие регистровые краски то служат ему для выражения природного
мужественного начала («Сильваны»), то передают рокот волн, вводя в особую поэтическую атмосферу
(«Волны»), то оказываются необходимыми даже для воплощения весьма различных женственных образов.
Последнее в особенности удивительно. Однако и мягкий чистый, несколько отрешенный от страстей образ
«Анжелики», и изысканный, даже томно-капризный образ - «Соблазнительной», и чудесная, словно ариозная
лирика «Трогательной» - при всем различии избранных выразительных средств - прекрасно оттеняются этим
более глубоким, чем обычно, колоритом.
Безгранично изобретателен Куперен в использовании пассажной динамики, моторности различного рода,
пронизывающей подчас музыку той или иной пьесы. Звукоизобразительные задачи нередко связаны здесь с
поэзией природы: «Бабочки», «Тростники», «Щебетание», «Мошка». Иной раз они бывают внушены
собственно звуковыми импульсами («Перезвон», «Будильник»), некоторыми пейзажами («Маленькие
ветряные мельницы») Порой же одна какая-либо схваченная взором деталь порождает мгновенно
возникающий образ («Развевающийся чепчик»). Динамическая пассажность может со вкусом передавать и
характерность человеческого облика или национальности («Проворная», «Флорентинка», «Баскская»).
Наконец, на многие годы вперед остается перспективной пассажная динамика такого рода, как в пьесах
Куперена «Вязальщицы», «Тик-ток-шок, или Обойщики» (постукивание молотками). Важно, что во всех этих
случаях собственно изобразительность не становится самодовлеющей и внешней, а остается свойством
художественного образа.
Хотя пьесы Куперена в принципе не содержат значительных внутренне-тематических контрастов, все же
куплеты рондо в известной мере могут вносить в композицию более или менее новый материал. Композитор
придерживается двухчастной формы (по плану TDDT) и очень охотно культивирует форму рондо. Помимо
того что пьесы собираются им в «ряды», он время от времени проявляет стремление тематически объединить
по нескольку пьес (2 - 3 - 4 - 6 - 12), создавая таким образом из них «малый цикл» внутри большего «ряда».
Таковы парные пьесы «Блондинки» и «Брюнетки» (ordre I), «Старые сеньоры» и «Молодые сеньоры, то бишь
петиметры» (ordre XXIV). Из трех пьес состоят малые циклы «Вакханалии» и «Паломницы», из четырех -
«Юные годы» («Рождение музы», «Детство», «Отрочество», «Прелести»). Наибольший интерес представляют
самые распространенные из малых циклов - своего рода «театр Куперена» внутри «рядов» его клавесинных
пьес.
В одном случае это - «театр» комический, пародийный: шесть небольших пьес, объединенных общим
названием «Летопись великой и древней менестрандии» (ordre XI, в котором содержатся еще четыре пьесы).
Известно, что у Куперена и его коллег-музыкантов возникали еще в 1690-е годы (а затем в 1707 году)
120
затруднения в связи с претензиями цеховой корпорации французских музыкантов, которая по своему статуту
обладала монопольным правом давать разрешение на преподавание музыки в Париже. Куперену и его
товарищам удалось дважды отстоять свои права, как независимые от этой устарелой корпорации,
происхождение которой связывается с объединением французских менестрелей, возникшим еще в XIV веке.
Композитор высмеял своих противников, представив их в карикатурном виде, как средневековых бродячих
музыкантов, жонглеров и акробатов с их медведями и обезьянами.
В этом «малом цикле» - пять «актов», как пародийно обозначает композитор каждую из пьес (или пару
их). Начинается «Летопись» торжественным маршем старейшин и представителей менестрандии - короткой
пьесой очень простого склада, в которой трудно было бы заподозрить насмешку, если не знать программы.
Второй «акт» - «Лирники и нищие» - составляют две пьески в народном духе, с бурдонными басами в
подражание старинной виеле, или лире, то есть звучанию инструмента, известного уже в средние века. И здесь
мы не уловим злой сатиричности: по сходному принципу создает Куперен свои мюзеты и тамбурины. Разве
только в данном случае особо стилизована простота обеих пьес. Третий «акт» - оживленная пьеска на 3/8 под
названием «Жонглеры, гимнасты, шуты с медведями и обезьянами». Медленная, затянутая пьеса в, больших
длительностях, в сплошном «спотыкающемся» движении образует четвертый «акт» - «Инвалиды или калеки на
службе менестрандии». Ей резко контрастирует «акт» пятый - «Разлад и разброд всей труппы, учиненный
пьяницами, обезьянами и медведями», стремительная, моторная пьеса из двух разных разделов (на
тремолирующих басах, а затем в легком «этюдном» движении на 6/8). В конечном счете и эту музыку можно
было бы счесть динамичным финалом современного ей инструментального цикла. По своему времени все в
целом, вероятно, вызывало смех, поскольку программа была объявлена автором. Программа-то не лишена
язвительности в духе и традициях чисто французского гротеска, но в образной системе Куперена она
обернулась не более чем забавной шуткой-стилизацией.
В другом случае «театр Куперена» связан с карнавально-театральной образностью. Ordre XIII после трех
пьес («Рождающиеся лилии», «Тростники» и «Привлекательная») содержит малый цикл под названием
«Французские Сумасбродства, или Домино», состоящий из двенадцати номеров. Любопытно, что за
исключением одной-единственной пьесы все остальные ограничиваются каждая шестнадцатью тактами. В
таких скромных рамках и при общей прозрачности изложения эти миниатюры могут служить примерами
ясного и зрелого чисто гомофонного склада. По существу, они образуют своего рода программную сюиту
внутри более крупного объединения пьес.
Куперену удается достигнуть своего рода характерности и разнообразия при чередовании миниатюр
(что, разумеется, было у него четко осознанной задачей), однако без какого бы то ни было серьезного
углубления образных контрастов, кстати и не требуемого «карнавальным» замыслом. В число «Французских
Сумасбродств» входят: «Девственность» (под домино невидимого цвета), «Целомудрие» (цвет розы),
«Горячность» (красное домино), «Надежда» (зеленое домино), «Верность», «Постоянство», «Томность»,
«Кокетство», «Галантные старцы и старомодные казначеи» (под. пурпурными и цвета палых листьев домино),
«Благосклонные кукушки» (желтое домино), «Молчаливая ревность», «Отчаяние» (черное домино).
Если в «малых циклах» Куперена принцип объединения пьес достаточно ясен, то в пределах его ordres
можно уловить лишь некоторые тенденции в понимании формы целого, проходящие от первых произведений к
последним. В первом сборнике из пяти ordres четыре очень велики: по четырнадцать, пятнадцать,
девятнадцать, двадцать четыре пьесы. Во втором - из семи «рядов» - три по восемь и три по десять пьес.
Третий сборник - тоже семь ordres-содержит по преимуществу объединения по семь и восемь пьес. И наконец,
в четвертом среди восьми ordes половина состоит из пяти пьес. Наряду с этим от широко раскинутой
композиции целого композитор приходит к более целеустремленному подбору пьес, порой даже объединяя их
определенным наклонением. Достаточно сравнить ordre I и ordre XIV:
I. L'Auguste (аллеманда) - первая куранта - вторая куранта - Величественная (сарабанда) - гавот - La
Milordine (жига) - Сильваны - Пчелы - Нанет - Чувства (сарабанда) - Пастораль - Нонеты (Блондинки.
Брюнетки) - Бурбонская (гавот) - Манон - Цветущая, или Нежная Нанетта - Развлечения Сен-Жермен ан Лэ.
XIV. Влюбленный соловей - Дубль Соловья - Испуганная коноплянка – Жалобные малиновки - Соловей-
победитель - Июль - Безделушки.
Первый образец еще несет в себе явные следы танцевальной сюиты. Они не вполне исчезнут и дальше,
аллеманда еще не раз станет открывать «ряд», сарабанда еще будет встречаться внутри его. Но программные
пьесы полностью определят характер целого. И все же всякий раз состав композиции может быть любым, даже
неожиданным, если не капризным. Последний «ряд», например, состоит из четырех пьес: Изысканная
(аллеманда) - Маки - Китайцы - Острота. Однако, к причудливым сопоставлениям подобного рода нельзя
подходить с эстетическими мерками, естественными для искусства иных стилей. Для стилистики рококо «ряд»
столь различных пьес не представляет ничего парадоксального, поскольку они не отяжелены особо
значительным содержанием, не претендуют на глубокую контрастность, а являются легкой образной чередой:
121
тонко намеченный женский облик - цветы - стилизованная «экзотика» («китайщина», как известно,
становилась тогда модной в этом искусстве) - игра ума. Именно стилистика «выравнивает», казалось бы,
несопоставимые контрасты. Для итальянской трио-сонаты, для любого инструментального цикла у Баха в то
же самое время купереновская программа была бы немыслима. А в легкой, орнаментированной и
стилизованной «музыкальной гирлянде» рококо она как раз естественна, особенно на клавесине (как была
естественна, к примеру, в красочном декоре - в росписи самого инструмента, в оформлении интерьера).
Специфика клавесина неизменно находилась в центре внимания Куперена - композитора-исполнителя.
Он придавал огромное значение тому, как именно будет исполняться его музыка, разъяснял особенности
исполнения пьес croisees * (* Эти пьесы предназначались для клавесина с двумя клавиатурами. Если же
исполнитель вынужден был играть на инструменте с одной клавиатурой, следовало либо партию левой руки
переносить на октаву вниз, либо партию правой - на октаву вверх), тщательно оговаривал все, что относилось
к орнаментике. «...Я заявляю, - писал Куперен в предисловии к третьему сборнику клавесинных пьес, - что мои
пьесы надо играть, следуя моим обозначениям, и что они никогда не будут производить нужное впечатление
на лиц, обладающих подлинным вкусом, если исполнители не будут точно соблюдать все мои пометы, ничего
к ним не прибавляя и ничего не убавляя» * (* Цит. по кн.: Куперен Ф. Искусство игры на клавесине, с. 68).
Композитора заботило соблюдение на клавесине прежде всего свойственных этому инструменту приемов
изложения. Как правило, то, что возможно на скрипке, в скрипичной сонате, следует ограничивать в
клавесинной музыке, - находил он. «Если на клавесине невозможно усиление звука и если повторения одного и
того же звука не очень ему подходят, у него есть свои преимущества - точность, четкость, блеск, диапазон» *
(* Там же, с. 27).
Хотя искусство Куперена в целом более всего определяется спецификой клавесинизма, композитор
несомненно проявлял интерес и к камерному ансамблю. Им написаны в 1714-1715 годах два цикла концертов
для камерных составов: «Королевские концерты» (4) и «Новые концерты» (или «Примиренные вкусы», 10). В
предисловиях к этим сочинениям Куперен сообщал, что они созданы для маленьких камерных концертов при
дворе и исполнялись там известными музыкантами (сам он играл на клавесине). В состав ансамбля входили:
скрипка, флейта, гобой, басовая виола и фагот. По характеру музыки эти концерты, однако, не слишком
отличаются от пьес для клавесина. Они в сущности сюитны по композиции, не лишены влияний театра (один
из них «В театральном вкусе»), их части снабжены программными названиями по аналогии с теми, какие
встречаются в клавесинных ordres.
К сочинению трио-сонат Куперен обратился под впечатлением от музыки Корелли («...произведения
которого я буду любить, пока жив», - сказано в предисловии к трио-сонатам «Нации»). Самому Корелли
французский композитор посвятил программное трио под названием «Парнас, или Апофеоз Корелли»,
состоящее из семи частей. В названном предисловии Куперен признается в том, что по образцу Корелли он
сочинил первую из своих трио-сонат и, «зная алчность французов ко всем иностранным новинкам», выдал ее
за произведение итальянского автора Куперино. Она понравилась слушателям. Это придало композитору
уверенности, и он продолжил работу над трио-сонатами как над новым во Франции жанром. В соответствии со
своими склонностями Куперен и трио-сонатам давал программные обозначения или даже прикладывал к ним
подробную программу: так было не только в «Апофеозе Корелли», но еще более в трио-сонате «Апофеоз
Люлли», где каждая из многочисленных частей имела свое программное содержание. Небезынтересна, между
прочим, во втором «Апофеозе» программа второго раздела: «Аполлон убеждает Люлли и Корелли в том, что,
объединение французского и итальянского вкусов должно создать совершенство в музыке». Затем это
«подкрепляется» следующими эпизодами: Люлли играет на скрипке, Корелли ему аккомпанирует; Корелли
играет на скрипке, Люлли ему аккомпанирует.
Здесь не следует видеть только наивность композитора: споры об итальянской и французской музыке, о
предпочтении тех или иных музыкальных вкусов стали весьма актуальными в Париже первых десятилетий
XVIII века и отразились в литературной полемике. Куперен, как видим, тоже не прошел мимо них. Хотя
«французский вкус» был всецело его вкусом, композитор стремился воздать должное итальянскому
направлению в инструментальной музыке, итальянской сонате и крупнейшему тогда представителю этого
направления - Арканджело Корелли. Сам же Куперен, видимо, даже испытуя возможности новых жанров,
оставался внутренне верным клавесину. Любопытно, что в «Уведомлении к «Апофеозу Люлли» он сообщал о
своих трио-сонатах: «Я весьма успешно играю их с моими домашними и моими учениками, исполняя на одном
клавесине первую верхнюю партию и бас, а на втором вторую верхнюю партию и тот же бас в унисон с
первым клавесином» * (* Цит. по кн.: Куперен Ф. Искусство игры на клавесине, с. 78).
Вокальные произведения у Куперена совсем немногочисленны. Выделяются среди них «Trois lerons de
Tenebres» (1715) - песнопения для одного и двух голосов, связанные с богослужениями на страстной неделе.
Они, как и единичные пьесы для клавесина, раскрывают глубину и серьезность его творческой мысли, когда
она обращена к значительнейшим темам.
122
 Современниками Куперена были французские композиторы-клавесинисты Луи Маршан (1669-1732), Г.
Ле Ру (1660-1717), Ж. Ф. Дандрие (1682-1738) и некоторые другие. Их искусство развивалось в том же русле
творческой школы с предпочтением программных пьес малой формы, с интересом к традиционным и
новомодным танцам. И хотя у каждого из них были на этом пути и свои индивидуальные достижения,
творчество Куперена бесспорно выразило свое время с наибольшей полнотой, какая оказалась доступна
клавесинизму в его специфически французском преломлении.

МУЗЫКА ДЛЯ ИНСТРУМЕНТАЛЬНЫХ АНСАМБЛЕЙ.

ОТ РАННЕЙ ВЕНЕЦИАНСКОЙ К БОЛОНСКОЙ ШКОЛЕ.
ГЕНРИ ПЁРСЕЛЛ. АРКАНДЖЕЛО КОРЕЛЛИ
Инструментальные ансамбли в том или ином виде существовали и до XVII века: небольшие бытовые
(часто без обозначения инструментов), исполнявшие чаще всего танцы; всевозможные, от малых до
многозвучных, участвовавшие в исполнении вокально-инструментальных произведений (более всего в
венецианской школе, особенно у Джованни Габриели). Однако типы инструментальных ансамблей от
камерных до оркестровых лишь постепенно сложились, выработались на протяжении XVII века. Это
происходило в неразрывной связи с развитием определенных музыкальных жанров, которые тоже находились
в процессе формирования и прошли от XVI к XVIII веку путь от вокально-инструментальной по складу
канцоны до старинной сонаты (sonata da chiesa) и concerto grosso. На этом пути они не миновали и сюиты - от
ее простейших истоков в XVI веке до камерной сонаты (sonata da camera) и многочастной оркестровой пьесы.
В отличие, с одной стороны, от органной музыки, связанной в основном с исполнением в церкви, и, с другой
стороны, от клавирной как чисто светской, музыка для инструментальных ансамблей звучала и в церкви
(отсюда «церковная соната»), и в светском салоне, и в домашнем быту, и во дворце. Тем не менее ее
образность со временем совершенно освободилась от традиций духовного искусства (разве что обозначение
«церковная соната» не предполагало одни лишь сюитные части в цикле). В этом смысле между
инструментальной канцоной конца XVI века и трио-сонатой, в итоге XVII существует глубокое,
принципиальное различие.
В области инструментального ансамбля XVI век не оставил таких исполнительских и композиторских
традиций, которые уже были заложены в развитии органного искусства (зафиксированные приемы
исполнения, в частности импровизации в определенном стиле инструмента). Ансамблевые произведения той
поры могли предназначаться: для пения или игры; для игры на различных (любых, лишь бы позволил их
диапазон) инструментах; для определенного ансамбля, но без какой-либо дифференциации его партий (что
скрипка, то и тромбон). Потребовалось немало времени, чтобы преодолеть эту неопределенность,
неустойчивость обычаев и понятий, связанных с «детскими» этапами в развитии инструментальной музыки.
Первыми исходными пунктами для поступательного движения ансамблевой музыки от XVI века и
дальше стали из бытового репертуара наиболее распространенные танцы, из профессионального искусства - в
первую очередь полифонические канцоны. Это означало, что художественные истоки новых жанров уходили
как к народно-бытовым формам, так и к вокально-полифоническому строгому стилю. Гомофонному складу
танцевальной музыки, цельности и компактности простой композиции, мелодико-ритмической
определенности, ясно выраженным контрастам движений (при чередовании танцев) в известной мере
противостояли в канцоне полифоническое письмо, развернутость композиции, мелодико-ритмическая
«нейтральность» тематизма, отсутствие контрастов между частями (если они намечались внутри канцоны).
К числу наиболее ранних канцон для исполнения на инструментах («Canzoni da sonare») относятся
произведения Флорентио Маскеры (органиста в соборе в Бреше), изданные в 1584 году. Эти четырехголосные
пьесы, если б под их партиями был подписан текст, ничем не отличались бы от вокальных полифонических
композиций, например мотетов строгого письма; характер четырехголосия, плавность голосоведения, диапазон
каждого из голосов, имитационный склад, возникновение новых разделов без определенных тематических
контрастов, без ограничений (два или много больше разделов) - все здесь было бы естественно в связи со
словесным текстом. Когда же текст отсутствует, а темы не индивидуализированы, целое оказывается текучим,
аморфным. Если б это сколько-нибудь возмещалось спецификой инструментального склада, подобная
«канцона для игры» стала бы новым шагом на пути к собственно инструментальным формам. Но в данном
виде канцоны Маскера кажутся простыми копиями вокальных произведений, не рассчитанными даже на
определенный состав инструментов. Композитор дает им программные названия («La Capriola», «La Maggia»,
«La Rosa», «La Foresta» и т. п.), стремясь, видимо, как бы приоткрыть характер их образности. Напомним
попутно, что канцоны, которые в тот же период создавались для органа, были более специфичны и, тем самым,
все же более свободны от признаков чисто вокального склада.

123
 Творческая деятельность композиторов венецианской школы во второй половине XVI века и начале
XVII позволяет проследить, как именно протекал процесс «вычленения» инструментальных жанров из общей
массы вокально-инструментальных форм того времени. Известно, что и в Венеции различные составы
инструментальных ансамблей были крепко связаны с хоровым звучанием, а инструменты сплошь и рядом
попросту замещали вокальные партии, использовались, так сказать, наравне с ними. Однако вместе с тем здесь,
силами крупнейших мастеров, уже началась и разработка собственно инструментального письма, проявлялся
живой интерес к инструментальным тембрам, выраженный хотя бы в стремлении противопоставлять
различные группы ансамбля (что осознавалось как их «концертирование»). При этом многое еще оставалось
неопределенным: возможные инструментальные жанры, исполнительский состав, типы композиции.
Джованни Габриели называет свои произведения для инструментального ансамбля то канцонами
(подчеркивается вокальный источник), то сонатами (инструментальное исполнение), то симфониями (в смысле
«созвучие», то есть ансамбль). На практике особых различий между этими обозначениями может и не быть: в
принципе они могли бы относиться к одному и тому же произведению для ряда инструментов. У Андреа
Габриели есть «Канцоны alia francese для игры на органе», у Джованни Габриели - «Канцоны и сонаты... на 3,
5, 6, 8, 10, 12, 14, 15 и 22 голоса для игры на различных инструментах». «Священными симфониями», с другой
стороны, венецианцы именуют свои вокально-инструментальные сочинения. Исполнительский состав в ранних
инструментальных, произведениях для ансамбля может приближаться то к камерному, то к оркестровому (от 3
до 16 инструментов), причем между партиями, к примеру, скрипок и тромбонов особых различий не
наблюдается. По стилю изложения это полифонические, имитационные произведения (часто еще близкие
хоровым по фактуре) из нескольких (от 2 до 12) разделов, непосредственно переходящих один в другой, то
есть в слитной форме.
Крупные вокально-инструментальные композиции венецианской школы на рубеже XVI-XVII веков, так
же как партитура «Орфея» Монтеверди, убедительно показывают, что сложившихся типов инструментальных
ансамблей в ту пору еще не было. Чуть ли не для каждого произведения возможен был особый «набор»
инструментов. Лишь со временем из множества инструментальных тембров и неопределенного количества их
комбинаций сложились определенные типы камерных ансамблей и оркестров.
Тем не менее представители венецианской школы с годами все настойчивее стремились освободиться от
следования вокальным образцам, находили способы разнообразить разделы инструментальной канцоны за счет
различий движения, аккордового или имитационного склада, а также использования притом особенностей
инструментальной фактуры. Хорошим примером может служить канцона Джованни Габриели для двух
скрипок, двух корнетов и двух тромбонов. Здесь часты смены движения (3 - 8 - 5 - 1 - 8 - 1 - 7 - 3 - 10 тактов),
причем имитационные фрагменты чередуются с аккордовыми звучаниями и монотония целому не угрожает.
Заметим кстати, что от скрипок, корнетов и тромбонов требуется одинаковая техника, и лишь в самом конце
произведения легкие пассажи распределены только между партиями двух скрипок.
Пусть ранние инструментальные пьесы подобного рода не слишком самостоятельны, тематически не
очень ярки, еще не утратили зависимости от вокальной полифонии и ее структур, все же эмансипация
инструментальной музыки началась. Венецианская творческая школа с ее тягой к «концертности» духовного
искусства, с ее драматическими и колористическими устремлениями нашла в формирующихся
инструментальных жанрах новые выразительные возможности, новые краски - и к тому же относительную
независимость от церкви.
Насколько пестрой была на первых порах эта картина раннего развития инструментальной музыки в
Италии, свидетельствует содержание сборника «Канцоны для игры...», вышедшего в 1608 году и содержащего
36 произведений Дж. Габриели, Клаудио Меруло, Флорентио Маскеры, Дж. Фрескобальди, Лудзаско Лудзаски,
Джованни Баттиста Грилло и других авторов. Число голосов в этих пьесах колеблется от четырех до
шестнадцати. В ряде случаев инструменты не обозначены. И тут же встречаются канцоны для восьми или
шестнадцати тромбонов, для четырех скрипок, четырех лютен. Заметим в этой связи, что и струнные, и
духовые инструменты применялись в то Время целыми семействами, во всех регистрах. Канцона могла,
например, исполняться семейством скрипок или семейством тромбонов (или в унисон теми и другими). Среди
канцон названного сборника есть и четырехголосное (без обозначения инструментов) каприччо Дж. Б. Грилло,
интересное тем, что его истоки - не только в вокальной полифонической музыке. Композиция содержит
множество небольших разделов, которые в большинстве не полифоничны, а танцевальны: 1) имитационный
раздел, 2) в движении гальярды, 3) имитационный, 4) в движении паваны, 5) в движении гальярды, 6) паваны,
7) гальярды, 8) и 9) повторения 1) и 2), кода. Итак, сюда «примешались» и «прапары» танцев, от которых затем
пойдет формироваться сюита.
От начала к концу XVII века инструментальный ансамбль со своим репертуаром проходит достаточно
большой и сложный путь развития. Постепенно определяются преобладающие типы ансамблей (камерное
трио), выдвигаются избранные солирующие инструменты, растет значение струнных (особенно скрипки) в
124
ансамбле при интенсивном совершенствовании собственно инструментального стиля. Полифонические
традиции в процессе эволюции скрещиваются с приемами письма, характерными для монодии с
сопровождением (в частности, цифрованного баса, basso continuo). На протяжении столетия идет сложение
литературы для инструментального ансамбля, его репертуара: сюиты, канцоны-сонаты, далее concerto grosso.
Сопоставляя канцоны начала века с сонатами и сюитами на его исходе, мы убеждаемся в том, что
инструментальное письмо обрело свою специфику, стало самостоятельным.
Перелом на этом пути явно намечается около середины столетия, когда созревает сюита как цикл танцев
для ансамбля (уже утративших свой прикладной смысл), а из многотемной канцоны растет соната - как цикл
нового типа, не связанный (или не полностью связанный) с танцевальными движениями и уже свободный от
непосредственных связей с хоровыми полифоническими формами. Процесс своего рода «собирания» танцев в
цикл, хотя он потребовал времени, все же был достаточно простым. Процесс же образования сонаты,
генетически связанной с канцоной, более сложен. Канцона ведь не просто распадается на части, образуя
старинную сонату. Возникает такое образное содержание, такой тематизм, которые побуждают к расчленению
формы на разделы - первоначально при сохранении слитности целого. Иными словами, дело не только в
расчленении канцоны на части, а именно в перерождении ее: соната образует новое художественное качество в
сравнении с канцоной. В этом процессе, по существу, участвуют и другие музыкальные явления. На
характерность и активизацию ритмического движения в гомофонных частях сонаты по-своему воздействовали
и танцы сюиты. На интонационный строй, на мелодический тематизм частей цикла оказала влияние оперная
монодия нового стиля.
Новые инструментальные жанры развивались в XVII веке в тесной связи с эволюцией самих
инструментальных ансамблей. В Италии, где ранее всего родилась соната, со всей определенностью
проявилась тенденция к ограничению исполнительских составов, к дифференциации их, в первую очередь - к
устойчивому выделению камерного ансамбля. Две скрипки и бас - таким стал господствующий тип камерного
состава. Бас понимался как basso continuo, будучи предназначен для исполнения на клавесине или органе
(разумеется, с гармонической расшифровкой), линия собственно басового голоса могла быть удвоена
струнным или духовым инструментом соответствующего регистра. В последнем случае трио-соната
исполнялась четырьмя музыкантами. Заметим сразу, что такой состав мог быть использован как в
полифонических, так и в гомофонных частях произведений. Наличие basso continuo позволяло всем голосам
участвовать в полифоническом изложении, если бас вовлекался в него как равноправный голос. И оно же, это
наличие, допускало чисто гармонический склад при мелодическом движении двух верхних голосов. Наконец,
два мелодических голоса и бас могли вести полифоническое развитие, а расшифровка созвучий на клавишном
инструменте добавляла к ним аккордовую основу. Именно для сонаты как нового жанра такие комплексные
возможности полифонии-гомофонии были особенно важны, ибо они помогали нахождению тематических и
композиционных контрастов для формирующихся различных частей цикла.
Что касается оркестра, то он как организованное целое, независимое от вокально-инструментальной
музыки, с определенными функциями групп в нем, еще не сложился к середине XVII века. Формирование его
ранее всего заметно в итальянской опере, особенно с тех пор, как она приобрела широкое распространение в
Венеции, а затем во французской - во время Люлли. О некотором приближении к оркестру можно говорить во
второй половине XVII века в больших инструментальных ансамблях, которые утрачивают камерный характер
и звучат на всевозможных празднествах в качестве застольной или вообще развлекательной музыки.
Общественные условия и среда, характерные для культивирования инструментальных жанров нового
склада, были в XVII веке неодинаковыми в различных странах Западной Европы и постепенно изменялись на
его протяжении. Не порывалась еще связь с церковью: отсюда и наименование - церковная соната. Впрочем,
это отнюдь не означало, что такое произведение исполнялось только в церкви. Оно могло звучать в любом
музыкальном собрании академии, в салоне среди просвещенных любителей искусства, будь то Венеция,
Мантуя, Болонья или другой итальянский центр. В немецких городах инструментальную музыку нового склада
исполняли и слушали в объединениях городских музыкантов, в бюргерском домашнем кругу, в «музыкальных
коллегиях» университетов, в придворной обстановке. Во Франции начало ансамблевой музыки, помимо
бытовых истоков (танцы сюиты), связано с деятельностью придворных инструментальных ансамблей («24
скрипки короля», «16 скрипок короля» при Людовике XIV), а позднее и с зарождением более камерных,
домашне-дворцовых концертов, в которых, например, участвовал Куперен как автор и исполнитель своих
произведений для ансамбля. На примере творческой деятельности Пёрселла, который перенес жанр трио-
сонаты на английскую почву, видно, что и там созрели условия для исполнения и восприятия камерных
произведений нового типа - в среде любителей музыки и профессионалов, вероятно и в обстановке
придворных концертов.
Своеобразное перерождение многочастной канцоны в сонату - одновременно с высвобождением ее стиля
от хоровых традиций - отчетливо прослеживается на материале итальянской музыки от начала к середине XVII
125
века. Этот процесс был сопряжен с постепенным образным углублением новых жанров, с поисками нового
тематизма, который определил бы различный (если не контрастный) образный смысл нескольких частей
целого. Путь от более «нейтрального», в известной мере абстрактного тематизма в музыке строгого стиля
(традиция XVI века) к большей образной определенности, конкретности, к контрастам динамически-активных
и лирически окрашенных частей сонаты естественно вел к расширению общих рамок композиции и
самоопределению ее частей (от контрастно-составной формы к циклу). На этом пути новый тематизм
складывался во взаимодействии с интонационным строем других новых жанров - оперы в первую очередь.
Пример оперной монодии, вообще мелодической выразительности оперно-кантатного типа, надо полагать, еще
более способствовал выдвижению в музыке для инструментального ансамбля ведущего, технически
совершенного инструмента - скрипки с ее мелодическим даром, силой звучания и динамическими
возможностями.
Как известно, в Италии со второй половины XVI столетия выдвинулась целая плеяда выдающихся;
непревзойденных скрипичных мастеров (Гаспаро да Сало, семейства Амати и Страдивари, Джованни
Гварнери). Деятельность многих из них особо развернулась в XVII веке и захватила отчасти XVIII. Не
случайно именно скрипка, скрипичный стиль, если можно так сказать, возглавили тогда инструментальный
ансамбль, в наибольшей мере определили его художественный облик в камерных жанрах. Среди авторов
инструментальной музыки помимо органистов и клавесинистов - особо выделились в Италии скрипачи,
которые во многих отношениях захватили творческую инициативу А все это в свою очередь не переставало
стимулировать скрипичных мастеров к дальнейшему совершенствованию инструмента. Уже во втором
десятилетии XVII века, по произведениям Бьяджо Марини, Джованни Баттиста Фонтаны, Карло Фарины,
Бартоломео Монт'Альбано, Тарквинио Мерулы хорошо видна ведущая, в полной мере определяющая роль
скрипки в инструментальном ансамбле.
Бьяджо Марини (1597-1665), младший современник Монтеверди в Венеции (с 1615 года), подобно ему
стремился создать (в своей области) «взволнованный стиль». Первый сборник своих пьес (1617), включивший
танцы, вариации и «симфонии» (в старинном понимании), он озаглавил «Affetti musicali» («Музыкальные
аффекты»). Здесь он выделил в ряде случаев скрипку соло. Смелая и изобретательная трактовка скрипичной
партии подчинена у него выразительным задачам: раньше Монтеверди он находит выразительный эффект
тремоло у струнных; его темы уже широки, подвижны, порою характерны; он допускает многоголосную игру
на скрипке (имитации, аккорды - «в стиле лиры»). Дж. Б. Фонтана (умер в 1630 году), который пишет музыку
для ансамблей и для скрипки соло, придает канцоне отнюдь не традиционно-вокальный, а специфически
скрипичный облик. Ее части отделяются одна от другой благодаря характерности тематики и стиля изложения,
что осуществимо лишь при развитой фактуре.
Некоторые авторы в ту пору изощряются в достижении особых звукоизобразительных эффектов на
скрипке при помощи различных технических приемов. Например, К. Фарина в «Экстравагантном каприччо»
для инструментального ансамбля (1627) демонстрирует технические приемы, которые позволяют подражать
маленькой флейте, свирели, «солдатским трубам», лаю собаки, мяуканью кошки и т. д. Разумеется, это случай
почти анекдотический (впрочем, не столь уж исключительный в музыке XVII-XVIII веков - вспомним
Польетти и Куперена), однако он по-своему показателен для чисто технической изобретательности
композиторов-скрипачей.
Независимо от того, как называются ансамблевые сочинения итальянских композиторов во второй
четверти и в середине XVII века (канцоны для игры, сонаты, даже симфонии), они в общей сложности
знаменуют процесс продвижения от традиционной канцоны к сонате. В них уже усиливается контраст
разделов, растет их число, вводятся переходы между ними. Б. Монт'Альбано именует свое произведение для
двух скрипок и баса (1629) симфонией, хотя по своему складу это та же канцона, явно тяготеющая к
перерождению в сонату: ее три части (в слитной форме) идут в разном движении, в них сочетаются и
имитационные приемы изложения, и параллельное движение голосов, причем средняя часть (на 3/2 между
двумя частями на 4/4) с ее ровностью и четкими членениями заметно выделяется среди других, а последняя
часть приводит к пассажной динамизации в конце произведения. Образность здесь еще бледна, тематизм мало
индивидуализирован, инструментальная специфика выступает лишь к концу пьесы. Однако движение к сонате
не останавливается.
Достаточно сравнить канцону Массимилиано Нери (органиста в соборе св. Марка в Венеции),
относящуюся к 1644 году, и его же сонату 1651 года, чтобы ощутить определенные сдвиги на этом пути. В
первом случае после фугированного раздела следуют еще пять разделов более или менее самостоятельного
значения в слитной форме и при внутренних интонационных связях. В более поздней сонате первая
фугированная часть и вторая, медленная (Adagio) на 3/2, уже соотносятся, как в старинной сонате. За ними же
следует еще одна быстрая часть, сама по себе многосоставная: в нее включены два тематически
взаимосвязанных раздела, после чего следует реприза этой быстрой части. Итак, последнюю часть сонаты еще
126
трудно считать финалом цикла: это всего лишь поиски структуры для него, которая в процессе их разрастается,
нарушая общее равновесие.
Творческие опыты этого рода в значительной мере заслоняются достижениями Джованни Легренци
(1626-1690), крупного итальянского мастера, представителя венецианской оперной школы и талантливого
автора многих инструментальных произведений. Он идет несколько дальше в направлении, намеченном его
предшественниками и старшими современниками. В его трио-сонатах (для двух скрипок и баса) и других
сочинениях для ансамбля более отчетливо самоопределяются внутренние разделы, более ясными становятся
принципы их сопоставлений, а главное, всему этому способствует более яркий, чем ранее, тематизм частей,
что и определяет характерность каждой из них. У Легренци едва ли не впервые в новом жанре можно ощутить
не только различное движение, различную фактуру частей сонаты, но и наметившуюся их разную, порой даже
контрастную образность. Как будто бы молодой жанр, освобождаясь от традиционного тематизма строгого
стиля, тематически сближается с современным ему искусством нового, экспрессивного направления.
На примере сонат Легренци хорошо видно, как композитор подступает к самому порогу циклической
сонатной композиции, хотя и не разрушает слитности целого - теперь уже контрастно-составной формы. В
сонате d-moll (1655) под названием «La Cornara» четыре ее части приобретают ясно выраженный характер
каждая. Правда, они еще не очень развиты (30 - 17 - 10 - 10 тактов), не обладают полной внутренней
завершенностью, отчасти выполняют функцию перехода (третья часть между второй и четвертой). Черты
генетической связи с канцоной сказываются в репризности целого: финал является тематической репризой
первой части. Имитационный склад в той или иной мере свойствен всем частям композиции (за исключением
переходной третьей), однако бас остается свободным от него и служит лишь гармоническим фундаментом
целого. Всего интереснее в этом произведении тематическая определенность частей и их соотношения между
собой.
Чрезвычайно ярка для своего времени широкая, сильная, решительная тема первой части. Она содержит
в себе и «призывно»-сигнальные интонации (первый такт), и энергичный размах по аккордовым звукам, и
нисходящие хроматизмы - более чем достаточно признаков для ее индивидуального облика. Эту тему можно
сопоставить с наиболее индивидуализированными темами Фрескобальди. Вся первая часть сонаты пронизана
темой и ее элементами, хотя и не является фугой: после экспозиции начинается тематическая работа,
возможная в интермедиях фуги (вычленение элементов темы, наложение их в двойном контрапункте, короткие
секвенции), и это свободное развитие уже не завершается новыми проведениями темы. Однако впечатляющие
интонационные «зерна» темы не отступают и не забываются ни на миг. В этом смысле Allegro
рассматриваемой сонаты удивительно цельно. Оно развертывает единый образ, полный энергии и даже
скрытого драматизма. Последнее обнажается в тематической разработке, когда нисходящие хроматические
ходы контрапунктируют с другими элементами темы.
Первая часть непосредственно вливается во вторую - медленную (Largo?), на 3/2, в a-moll. И она целиком
определяется своим тематизмом, и в ней наличествуют имитации и приемы сложного контрапункта. Но общий
характер ее другой, в значительной степени контрастный в отношении к Allegro. Спокойное, волнообразное,
ровное движение темы, ее диатонизм, отсутствие каких бы то ни было эмоциональных обострении, скромная
динамизация изложения (легкие пассажи восьмыми) - все здесь противостоит напряженной энергии первой
части. При этом и вторая часть насквозь проникнута своим тематизмом. Третья часть (Adagio, С, F-dur)
выделяется из целого простым, ясным гомофонным складом (параллельное движение верхних голосов,
небольшие переклички с басом) и подмеченной исследователями близостью к вокальной лирике, в частности к
любовным дуэтам в венецианской опере (у Кавалли) своего времени. Четвертая часть невелика для финала и,
как уже говорилось, не нова по тематизму: тематическая реприза (D-Т) возвращает к исходному ре минору.
Программное название данной сонаты не является для Легренци исключением: он обозначает другие
сонаты как «La Brembata», «La secca Soarda», «La Tassa», «La Rossetta», «La Bona cossa». По-видимому, он,
хотя бы в некоторой мере, мыслит их программно или стремится к тому, чтобы слушатели воспринимали их
образность с большей определенностью, чем это может быть в сонатном цикле без какого-либо подзаголовка.
Трио-сонаты Легренци написаны частью для двух скрипок и клавесина (ор. 4, № 1-6), частью для
скрипок и органа (ор. 8, № 7-9). Клавишный инструмент исполняет партию по basso continuo, которая
поддерживается струнным смычковым инструментом низкого регистра. Структура цикла еще не вполне
установилась, но явно устанавливается: он тяготеет к четырехчастности, но некоторые разделы носят лишь
переходный характер. Последовательность частей чаще основана на контрастном их сопоставлении. Начальная
часть может быть и быстрой (обычно полифонической), и медленной. По существу, композитор движется в
направлении, близком болонской творческой школе.
Названными именами отнюдь не исчерпывается круг авторов, работавших в Италии над произведениями
для камерных ансамблей. Известны имена еще ряда композиторов, принявших то или иное участие в
творческом движении от старинных форм к так называемой церковной сонате: Соломон Росси, Франческо
127
Турини, Марко Учеллини и другие.
В заглавии сборника инструментальных произведений Б. Марини (1655) перечислены среди других, как
разные, жанры - сонаты da chiesa и сонаты da camera. Это означает, что примерно около середины столетия
подобное разграничение начало осознаваться современниками. Итак, ко времени сложения сонаты из
многочастной старинной канцоны относится, по-видимому, и кристаллизация сюиты для инструментального
ансамбля, которую стали называть в Италии «камерной сонатой», что подчеркивало ее чисто светский
характер. Поскольку оба жанра на деле постоянно соприкасались и даже взаимодействовали, обратимся теперь
к сюите, чтобы проследить, какой именно подошла она к первому рубежу своей зрелости.
Как известно, древний по своей народной традиции и исторически постоянно обновляемый репертуар
бытовых танцев привлек к себе в эпоху Возрождения интерес ряда профессионалов-музыкантов разных стран
и получил свое отражение в сборниках, например, лютневых пьес XVI века. Уже в самом начале XVII столетия
печатались многочисленные авторские сборники танцев для инструментальных ансамблей. То была музыка,
более близкая народно-бытовой, чем композиторски профессиональной. Вместе с тем ее создавали
композиторы (часто немецкие), опираясь на бытовую традицию, обрабатывая танцы, объединяя их по парам
или в ряд. Инструментальные партии (четыре-пять) обычно не выписывались: все зависело от конкретных
обстоятельств и возможностей исполнения. В одних сборниках танцы группировались по парам (медленный -
быстрый): так было у Ханса Лео Хаслера (1601, 1610) и у Валентина Хаусмана {1602). В других случаях танцы
объединялись по родам: отдельно паваны, отдельно гальярды, отдельно интрады. По такому принципу
построен сборник Мельхиора Франка «Новые паваны, гальярды и интрады для разных инструментов на
четыре, пять и шесть голосов» (1603). Ранние образцы циклических сопоставлений находим у Пауля Пейерля
(«Новые падуана, интрада, Dantz и гальярда», 1611) и Иоганна Хермана Шайна («Banchetto musicale», то есть
«Музыкальная пирушка», 1617). Следуя бытовой традиции, Шайн тематически объединял свои циклы. К
паване и гальярде он присоединял еще куранту, аллеманду и трехдольный танец (под названием Tripla) как
простую вариацию предыдущего. По существу, такой цикл танцев сводился к ритмическим вариациям
исходного материала. Произведения этого рода, как подчеркнуто в самом названии сборника, имели широкое
бытовое распространение. Они звучали в среде немецких городских музыкальных объединений, их исполняли
городские музыканты именно на пирушках, на свадьбах богатых горожан, на других городских празднествах.
Танцы в сборнике Шайна очень мало стилизованы: вероятно, это почти нетронутый бытовой музыкальный
материал.
Несколько позже сюита для ансамбля получила более тонкую художественную отделку. Как и лютневая
сюита, а затем клавирная, она восприняла новые, входившие в обиход танцы, новую моду, наконец, новые
влияния, исходившие от французской балетной музыки. У А. Хаммершмидта уже в 1639 году можно встретить
падуану, гальярду, куранту, сарабанду и французскую Air, то есть инструментальный вариант вокальной пьесы
(в сборнике для пяти виол с генерал-басом).
Самостоятельное (а не прикладное) художественное значение сюита для ансамбля приобрела в Италии, в
болонской творческой школе, где она вступила в тесное соприкосновение с сонатой и поднялась на уровень
музыки камерного концерта.
Для развития камерных жанров музыкального искусства в Италии очень большое значение возымела во
второй половине XVII века Болонья с ее школой крупных композиторов-скрипачей. Роль Венеции до этого
времени была тоже существенна для судеб камерной музыки, для эволюции канцоны-сонаты: не без
оплодотворяющего влияния оперной монодии старинная канцона перерождалась в сонату. Новые образы,
новый тематизм, новый интонационный строй так или иначе сказались в инструментальных произведениях
Марини, Легренци... Но любовь Венеции XVII века принадлежала прежде всего опере; венецианская
творческая школа отдавала главные силы оперному театру. Иное дело - Болонья. Болонская творческая школа
сложилась именно как инструментальная в первую очередь, в частности как скрипичная. Этому
способствовала, надо полагать, и духовная атмосфера, особо характерная для Болоньи - культурно-
художественного центра, несколько отличного по традициям и интересам от ряда других крупных городов
Италии. Художественные вкусы Болоньи издавна тяготели скорее к академическому направлению, чем к
широкодоступным жанрам искусства: об этом свидетельствует болонская школа живописи конца XVI - первых
десятилетий XVII века. Издавна за Болоньей закрепилась слава ученого города стариннейших традиций: ее
университет был основан одним из первых в Европе. Для музыкальной жизни здесь характерца своего рода
камерность. Не оперные спектакли, не пышные придворные празднества находились в центре внимания
болонцев, а серьезное музицирование в избранном кругу местных академий, которые вели свое существование
в городе с 1615 года, когда композитор Адриано Банкьери основал первую из них («dei Floridi»). Крупнейшие
болонские композиторы были членами этих академий. Джованни Баттиста Бассани и Арканджело Корелли
входили в знаменитую впоследствии «академию филармоников» («dei Filarmonici»). Там исполнялись их
произведения, вызывавшие заинтересованные отклики, велись об искусстве беседы отнюдь не дилетантского
128
характера.
Другим средоточием музыкальной жизни города стала силою вещей церковь Сан Петронио. Ее капелла
славилась не только своим хором, но и в особенности прекрасным оркестром во главе с инициативным,
одаренным руководителем, композитором Маурицио Кадзати. В оркестре выступали выдающиеся
композиторы-исполнители. Для музыкальной Болоньи собор с его оркестром стал своего рода концертным
залом. Итак, все для местных музыкантов было сосредоточено на серьезных, высокопрофессиональных
художественных интересах, на создании и исполнении главным образом инструментальных произведений
нового типа, требовавших смелости и мастерства, яркости тематизма и продуманности композиции в целом.
В Болонье второй половины XVII века и первых десятилетий XVIII работали многие композиторы,
создававшие инструментальные произведения различных жанров. Крупнейшими представителями творческой
школы стали Джованни Баттиста Витали (1632-1692), Джузеппе Торелли (1658-1709), Джованни Баттиста
Бассани (ок. 1647-1716). Все они - первоклассные исполнители. Их творческая деятельность неразрывно
связана с их собственным исполнительством. Витали, родом из Кремоны, ученик Кадзати, одно время был
скрипачом в капелле Сан Петронио. Скрипач и органист Бассани, падуанец по происхождению, ранее
связанный с Венецией, стал дирижером той же капеллы. Торелли из Вероны играл в капелле на виолетте и
басовой виоле.
Среди произведений болонских композиторов свободно чередуются сюиты (или balletti) и сонаты,
которые пишутся сплошь и рядом одними и теми же авторами, для одинаковых ансамблей, в общем стиле
изложения. Из инструментальных составов болонцы решительно выбирают струнный (от трех до шести-семи
инструментов), отдавая при этом предпочтение трио (в камерной обстановке с клавесином, в церковной - с
органом). Их скрипичное письмо достигает полной зрелости, скрипичная техника совершенствуется: скрипка
словно стремится выявить различные из своих художественных возможностей в разных частях цикла. И в
сонате, и в сюите болонские авторы постепенно вырабатывают цельный стиль камерного ансамбля. Оба жанра
благодаря этому несколько сближаются. Сюита продолжает удаляться от своего бытового первоисточника, ее
танцы слегка стилизуются, характер изложения становится все сложнее, подчас даже виртуознее (особенно у
Торелли). Вырабатывается четкая и единая форма танцевальной пьесы как части сюиты: она подводит
вплотную к так называемой «старинной двухчастной сонатной схеме» (TD DT).
Что касается сонаты, то она уже, по существу, порывает генетические связи со старинной канцоной и
становится из слитной, контрастно-составной формы циклической композицией. Если при этом некоторые из
ее частей непосредственно переходят одна в другую, то цикл все же остается циклом: решает дело общее
соотношение его частей. Количество их в цикле еще не закрепилось, но уже устанавливается, колеблясь в
различных вариантах. Первая, быстрая, фугированная часть может предваряться медленной, сосредоточенной,
а может и непосредственно открывать цикл. В середине его обычна медленная часть, противостоящая первой
как сдержанная, созерцательная, чаще всего лирическая. Рядом с ней может находиться более легкая,
«сюитная» часть танцевального происхождения. Возможны и другие версии заполнения середины цикла.
Финал же его тяготеет к динамичности, здесь часто звучит жига или, во всяком случае, господствует
стремительное, с танцевальными признаками, но часто полифонизированное движение. Порой цикл
заканчивается в умеренном темпе (Andante).
Таким образом, композиция целого не вполне устойчива. При этом внутри ее происходят важные
процессы, имеющие большое перспективное значение. Выступает все отчетливее и полнее образность каждого
произведения не только в той или иной отдельной его части, но и в их соотношениях. Можно сказать также,
что исподволь намечается то яснее и определеннее, то более смутно характерный круг образов, доступный
циклу старинной сонаты. Конечно, у каждого композитора заметны свои особенности в их выделении,
сопоставлении и интерпретации. Для Торелли, например, менее показательна камерность инструментального
мышления, его скорее привлекают виртуозность и, в связи с этим, жанр концерта. Не случайно и свои
ансамблевые произведения он предпочитает называть симфониями. Это означает, что ему более близок
крупный план цикла и его тематизма, чем углубление в мир лирической созерцательности или особо тонкая
разработка камерной фактуры, сочетающей полифоническое «плетение» с гармонической основой баса. И все
же соната в болонской школе - с известными отклонениями и множеством конкретных вариантов - движется
по общему пути нового камерного жанра. В этом процессе взаимосвязаны разные его стороны: тенденция к
характерному тематизму каждой части цикла, достижение внутреннего единства любой из частей как
композиционной основы ее образной цельности, контрастное сопоставление частей как возникающего круга
образов, знаменательного для драматургии цикла в целом.
Первая из быстрых частей цикла (независимо от того, есть ли перед ней медленная часть или
вступление) выделяется как наиболее развитая, напряженная, разработочная, выполняющая в этом смысле
главную функцию в цикле. Естественно, что в тех исторических условиях она остается фугированной: иных
методов большого развития в музыкальном искусстве еще не выработали. Это развитие-развертывание образа
129
из темы-ядра может и приближаться к собственно фуге, и быть более свободным. Что касается тематизма, то
краткая тема-мелодия приобретает в первых частях сонат активный, динамичный характер, несколько
индивидуализируясь по интонационному строю и вызывая благодаря этому довольно ясные образные
ассоциации - то волевого напора, то призывно-героического обращения, то оттенков драматизма. В этом
чувствуется образное наследие, если можно так сказать, Фрескобальди, отчасти Легренци с их характерным
тематизмом в фугированных произведениях. Главный контраст цикла обычно возникает между этой быстрой
частью и Largo или Adagio как различными воплощениями лирического начала - более строго-сдержанного,
созерцательного или с драматическим обострением, идиллического или легко-светлого. Иной темп, иной
размер (трехдольный после четного, часто 3/2), совсем иная фактура (нередко движение ровными большими
длительностями при гармоничности общего склада), отсутствие полифонической напряженности - все здесь
противопоставлено первой быстрой части. Монообразность бесспорна, но достигнута она иными средствами.
Как и у Легренци, в медленных частях у болонцев возможны оперные ассоциации. Порой за медленной частью
следует легкая танцевальная часть, близкая куранте или гальярде. то есть родственная сюите. Ее может и не
быть. Финал цикла динамичен, как и первая часть сонаты, но менее индивидуален и напряжен, более «текуч»,
являясь скорее «рассеивающим» заключением цикла, нежели каким-либо смысловым завершением
высказанного ранее. Полифония финала более моторна и проста, чем в первой части, темп более стремителен,
нередки черты жиги (тоже родство с сюитой!). Встречаются, однако, финалы, и достаточно близкие первой
части, фугированные, непростой фактуры, с гармоническими обострениями, хроматизмами, но это скорее
исключения для болонцев, чем типичные случаи.
Со временем характерные облики частей сонатного цикла выступают все определеннее. В этом смысле
прекрасным примером может служить трио-соната Бассани, к basso continuo которой приписана еще партия
виолончели (на практике это делалось часто - к клавишному инструменту присоединялся струнный низкого
регистра). В первой части, фугированном Allegro, мастерски разработана яркая, активная, броская тема с
выразительной расчлененностью вначале, в характере, который близок тематизму эпохи Баха-Генделя. Вторая
часть. Adagio на 3/2, в ровных длительностях, сочетает эту выдержанную мерность с лирическими чертами
мелодии, с ее нисходящими «вздохами», столь родственными пластичной вокальной мелодике. Финальное
Prestissimo динамически танцевально по своим истокам, идет на 3/8, полно свежей жизненной силы и носит
характерно итальянский жанровый отпечаток: подобные ритмы свойственны и. увертюрам опер-буфф в XVIII
веке, и многим сочинениям Вивальди. Бассани, вне сомнений, обнаруживает в своих сонатах зрелость
болонской школы. Отличный органист, капельмейстер, он наследовал лучшие традиции полифонического
мастерства. Вместе с тем Бассани создавал оперы, кантаты, оратории, а следовательно, весь мир образов из
сферы синтетического (со словом, со сценическим действием) искусства был ему органически близок.
Болонская инструментальная школа складывалась и созревала почти параллельно неаполитанской
оперной школе. Процесс начинающейся типизации музыкальных образов вместе с тенденцией к определению
характерного их круга в итальянской музыке не только захватил к началу XVIII века вокальные жанры (более
всего оперу), но по-своему проявился и в инструментальных. Именно формирование цикла сонаты как
крупного, внутренне контрастного и все же цельного объединения нескольких частей оказалось теснейшим
образом связано с этим процессом, как своеобразное выражение его. Драматургия сонатного цикла, не
повторяющего сюиту (хотя и связанная с ней отдельными компонентами), не диктуемая какой-либо
программой (хотя и допускающая ее в ряде случаев), складывалась уже по иным закономерностям - в
сравнении с многочастной канцоной, не знавшей ни подобных образных контрастов, ни завершенности частей,
ни подобных принципов их объединения в цикл.
Художественные достижения болонцев и их предшественников в Италии подготовили явление Корелли
как классика скрипичной музыки в жанрах трио-сонаты, сонаты для скрипки с сопровождением и concerto
grosso. Всеми своими корнями искусство Корелли уходит в традицию XVII века, не порывая с полифонией,
осваивая наследие танцевальной сюиты, развивая далее выразительные средства и, тем самым, технику своего
инструмента. Творчество болонских композиторов, особенно по образцам трио-сонаты, получило уже
значительную силу воздействия не только в пределах Италии: как известно, оно покорило в свое время
Пёрселла. Корелли же, Создатель римской школы скрипичного искусства, завоевал подлинно мировую славу.
В первые десятилетия XVIII века его имя воплощало в глазах французских или немецких современников
наивысшие успехи и саму специфику итальянской инструментальной музыки вообще. От Корелли ведет свое
развитие скрипичное искусство XVIII века, представленное такими корифеями, как Вивальди и Тартини, и
целой плеядой других выдающихся мастеров.
Арканджело Корелли родился 17 февраля 1653 года в Фузиньяно, неподалеку от Болоньи, в
интеллигентной семье (отец его умер еще до рождения сына). Музыкальное дарование его выявилось рано, а
развивалось оно под прямым воздействием болонской школы: юный Корелли овладел в Болонье игрой на
скрипке под руководством Джованни Бенвенути. Успехи его изумляли окружающих и получили высокое
130
признание специалистов: в 17 лет Корелли был избран членом болонской «академии филармоников». Однако
он недолго пробыл затем в Болонье и в начале 1670-х годов перебрался в Рим, где и прошла затем вся его
жизнь. В Риме молодой музыкант еще пополнил свое образование, изучая контрапункт с помощью опытного
органиста, певца и композитора Маттео Симонелли из папской капеллы. Музыкальная деятельность Корелли
началась сперва в церкви (скрипач в капелле), затем в оперном театре Капраника (капельмейстер). Здесь он
выдвинулся не только как замечательный скрипач, но и как руководитель инструментальных ансамблей. С
1681 года Корелли начал публиковать свои сочинения: до 1694 вышли четыре сборника его трио-сонат,
которые принесли ему широкую известность. С 1687 по 1690 год он стоял во главе капеллы кардинала Б.
Панфили, а затем стал руководителем капеллы кардинала П. Оттобони и организатором концертов в его
дворце.
Это означает, что Корелли общался с большим кругом знатоков искусства, просвещенных любителей его
и выдающихся музыкантов своего времени. Богатый и блестящий меценат, увлеченный искусством, Оттобони
устраивал у себя исполнение ораторий, концерты-«академии», посещавшиеся многочисленным обществом. В
его доме бывали молодой Гендель, Алессандро Скарлатти и его сын Доменико, многие другие итальянские и
зарубежные музыканты, художники, поэты, ученые. Первый сборник трио-сонат Корелли посвящен Христине
Шведской, королеве без престола, жившей в Риме. Это позволяет предположить, что и в музыкальных
празднествах, устраиваемых в занимаемом ею дворце или под ее эгидой, Корелли принимал то или иное
участие.
В отличие от большинства итальянских музыкантов своего времени Корелли не писал опер (хотя и был
связан с оперным театром) и вокальных сочинений для церкви. Он был полностью погружен как композитор-
исполнитель только в инструментальную музыку и немногие ее жанры, связанные с ведущим участием
скрипки. В 1700 году был опубликован сборник его сонат для скрипки с сопровождением. С 1710 года Корелли
перестал выступать в концертах, два года спустя перебрался из дворца Оттобони в собственную квартиру.
В течение многих лет Корелли занимался с учениками. К числу его воспитанников принадлежат
композиторы-исполнители Пьетро Локателли, Франческо Джеминиани, Дж. Б. Сомис. В остальном
подробности жизни его мало известны. После него осталась большая коллекция произведений живописи,
среди которых были картины итальянских мастеров, пейзажи Пуссена и одна картина Брейгеля, весьма
ценимая композитором и упомянутая в его завещании. Скончался Корелли в Риме 8 января 1713 года. 12 его
концертов (concerti grossi) вышли в свет уже посмертно в 1714 году.
Творческое наследие Корелли по тому времени не столь уж велико: 48 трио-сонат (в упомянутых
четырех сборниках, ор. 1-4), 12 сонат для скрипки с сопровождением ор. 5 и 12 «больших концертов» (concerti
grossi) op. 6. Современные Корелли итальянские композиторы, как правило, были гораздо более плодовиты,
создавали многие десятки опер, сотни кантат, не говоря уже об огромном количестве инструментальных
произведений (у Вивальди, например, одних концертов 465). Судя по самой музыке Корелли, вряд ли
творческая работа давалась ему трудно. Будучи, по-видимому, глубоко сосредоточен на ней, не разбрасываясь
в стороны, он тщательно продумывал все свои замысли и совсем не торопился с опубликованием уже готовых
сочинений. Нет сомнений в том, что от трио-сонат, изданных в 1681 году, до сольных сонат, вышедших в 1700,
и concerti grossi, опубликованных после смерти композитора, им был пройден немалый путь. Тем не менее
следов явной незрелости в его ранних сочинениях мы не ощущаем, как не усматриваем и признаков
творческой стабилизации в поздних вещах. Вполне возможно, что опубликованное в 1681 году было создано
на протяжении ряда предыдущих лет, а концерты, изданные в 1714 году, начаты задолго до кончины
композитора.
Для современников Корелли его имя было связано с болонской школой, хотя он покинул Болонью еще
совсем юным. Преемственность между молодым композитором и болонскими мастерами представляется
бесспорной. Но дальше, находясь в Риме, приобретая большой опыт музыкальной деятельности, знакомясь со
многими сочинениями итальянских и зарубежных композиторов, Корелли уже шел своим путем. Только через
10 лет он впервые решился опубликовать свои произведения. В целом творческий путь Корелли, если и
соприкасается в известной степени с направлением его болонских современников, то все же не вполне
совпадает с ним. Корелли оказывается в итоге более целеустремленным, чем болонцы, более
последовательным в разработке наследия XVII века; он более широко и свободно развивает его традиции - и
вместе с тем приходит к более «ровным», более гармоничным творческим достижениям в своей области.
Именно такой путь не мог быть быстрым и безотчетным: никто не знает, сколько творческих опытов возникало
на этом пути - и сколько их отвергал у себя Корелли, не будучи удовлетворен ими.
Между трио-сонатами, сольными сонатами и концертами у Корелли есть и много общего в понимании
композиции целого, хотя, разумеется, требования к выразительно-техническим возможностям скрипки не
могут в известной мере не отличаться в каждом случае. Продвигаясь от болонцев вперед, композитор исходил
сначала главным образом от трио-сонат. На материале 48 произведений для камерного ансамбля он, видимо,
131
вырабатывал свое понимание сонатного и сюитного циклов. В трио-сонате у Корелли, в тех исторических
условиях, было больше возможностей развивать, в частности, полифонические традиции XVII века (в то же
время не отказываясь и от традиционных танцев сюиты). В четырех сборниках 1681-1694 годов содержатся и
«церковные», и «камерные» сонаты: в первом и третьем «XII Sonate da chiese a tre», во втором и четвертом «XII
Sonate da camera a tre». Соответственно в первых случаях к двум скрипкам присоединяется орган, во вторых -
клавесин.
Построение цикла в сонатах Корелли до некоторой степени подвижно, хотя основной принцип
композиции достаточно ясен. Обычно в сонатах чередуются четыре части с медленным вступлением вначале
(Grave), полифоническим Allegro или Vivace, гомофонным Largo или Adagio и быстрым финалом, по
преимуществу моторным, динамическим (порой в движении жиги), хотя и несколько полифонизированным. В
этих общих рамках возможны различные гибкие варианты. Например, вступительная часть в свою очередь
может содержать два раздела (Grave - Andante) или между медленным вступлением и быстрой фугированной
частью возникает еще одна небольшая умеренно быстрая часть, к тому же тематически свободно связанная со
следующей (в сонате ор. 1 № 10); наряду с лирическими, кантиленными медленными частями {Largo) в
середине цикла встречаются более подвижные, легкие Adagio и т. д.
В «камерных сонатах» или сюитах композитор более свободно подходит к структуре цикла, хотя и здесь
у него ощутимы определенные рамки, в которых допускается эта относительная свобода. Непроходимой грани
между сонатой и сюитой у Корелли нет. В сонате возможна жига в качестве финала, возможны признаки
сарабанды в медленной части. В сюите вступительная прелюдия (Grave, Largo, Adagio) «по-сонатному»
серьезна и основательна, сарабанда глубоко лирична, между танцами встречаются выразительные, даже
драматичные Adagio, короткие, как бы «соединительные» Grave. Кроме всего прочего композитор стремится к
компактности цикла и в сюите, стремясь нанизывать в его составе не более четырех частей. Что касается
отбора танцев и их расположения, то Корелли допускает различные варианты, но, как правило, соблюдает
принцип медленного, веского начала и динамичного заключения цикла при контрастах между соседними его
частями. В конечном счете это сближает сюиту с сонатой.
Сопоставим несколько сюитных циклов из сборника 1694 года:
Preludio (Largo) - Куранта - Adagio - Аллеманда.
Preludio (Grave) - Аллеманда - Grave (5 тактов) - Куранта.
Preludio (Largo) - Куранта - Сарабанда - В темпе гавота.
Preludio (Grave) - Куранта - Adagio - Жига.
В трио-сонатах Корелли постепенно определяется образный смысл каждой части цикла, хотя композитор
еще не вполне порывает с несколько отвлеченным тематизмом в духе старых традиций. Но все же у него
проступает тенденция к торжественному, величавому или патетическому Grave (Largo), к лирической,
сосредоточенной или идиллической медленной части, к живому, динамичному или бурному финалу. Первая из
быстрых частей цикла выделяется особым замыслом как самая разработочная, действенная его часть. Она
обычно полифонична, а ее тематизм порою уже классичен, как тематизм фуги. Не случайно Бах заимствовал из
трио-сонаты Корелли h-moll две короткие темы Vivace для одной из своих органных фуг (BWV 579). Баха
привлекли эти яркие и простые темы вместе, и он тоже не разделял их, понимая, что обе они - широкий скачок
и постепенное «семенящее» восхождение - создают ядро единого образа, словно отвечая одна другой. Что
касается остальных частей сонатного цикла у Корелли, то они постепенно как бы выравниваются в своем
гомофонном складе, хотя местами полифонические черты голосоведения все-таки дают себя знать.
Характерность каждой из частей цикла нередко выделена у Корелли использованием типического
тематизма, как это намечалось и у болонцев. Здесь порой возникают ассоциации с определенными тогда
типами оперных арий, как и с определенными танцевальными движениями. Стремясь к характерности и
конкретности частей в цикле, к их внутренней цельности, к возможному многообразию цикла, Корелли
всецело подчиняет этим художественным целям развитие скрипичного письма, которым он владел в
совершенстве как композитор-исполнитель. Блестящей, чисто скрипичной виртуозности быстрых частей
(одной в фугированной первой, другой - в финале) он противопоставляет прекрасную - тоже чисто скрипичную
- кантилену медленных частей цикла. Однако, подчеркивая контрасты, композитор всегда стремится к
уравновешенности целого в любом цикле, к пропорциональности его частей, компактности композиции без
длиннот, объединяет ее скрипичным стилем как таковым, утверждает господство гомофонии при выделении
одной явно фугированной части. В итоге у Корелли утверждается сам эстетический принцип старинной сонаты
как концертной музыки самостоятельного художественного (не прикладного, не бытового, не обязательно
программного) значения. Сошлемся на ту же трио-сонату h-moll, которая привлекла Баха тематизмом своей
второй части. Ее медленное вступление, с частыми динамическими сменами, и патетично, и созерцательно: это
именно торжественное вступление - подготовка к дальнейшему... За ним следует Vivace - самая значительная
по масштабам и напряженности развития часть цикла, выполняющая в старинной сонате функцию, в
132
некоторой мере аналогичную функции сонатного allegro в симфониях и сонатах классиков. Красивая, плавная
третья часть соединяет легкую лиричность с танцевальным движением, быть может, даже с пасторальным
оттенком. Она не традиционна в своей выразительности, она следует новым вкусам своего времени. Что же
касается четвертой части, стремительного финала, то она основана на ровном, сильном движении (скрипки
временами концертируют), она оставляет впечатление простой и неукротимой энергии.
В дальнейшем мы еще убедимся в том, как именно развивает Корелли свои творческие принципы в
других жанрах: в сольной сонате и в concerto grosso. По существу, они не стоят у него особняком. Он подходит
к ним исподволь, как бы изнутри камерного ансамбля, который был, видимо, первичным в его творческой
эволюции.
Начиная с 1680-х годов творческий пример итальянских композиторов, представлявших новые
направления инструментальной музыки, так или иначе действует и на их современников за пределами Италии.
Пожалуй, ранее всего это сказалось в Англии, затем отозвалось в творчестве ряда немецких мастеров и
несколько позднее выступило во Франции, где национальная традиция довольно долго противостояла
«итальянскому вкусу». На первых порах Корелли еще, не мог оказать какое-либо влияние в этом смысле:
ранний из двух сборников трио-сонат Пёрселла был издан в 1683 году, когда в Англии едва ли был известен
первый опус самого Корелли, только недавно опубликованный (остальные сборники его произведений еще не
появились на свет). Пёрселл тогда знал, во всяком случае, трио-сонаты болонских композиторов. Немецкие
авторы произведений в новом жанре тоже, надо полагать, начали свое знакомство с итальянской сонатой на
болонских образцах и лишь затем воздали должное Корелли. Во Франции Куперен, как уже говорилось,
первым проявил инициативу, обратившись к жанру трио-сонаты - в опоре именно на образцы Корелли.
Любопытно, что почти повсюду это освоение новых жанров началось, вслед за Италией, с камерного ансамбля,
с трио-сонаты, которая крепче, чем сольная скрипичная соната или concerto grosso, была связана с традициями
XVII века, в частности с полифоническими.
Среди ранних творческих опытов в новом жанре за пределами Италии, вне сомнений, на первом месте
стоят двадцать две трио-сонаты Пёрселла, опубликованные в 1683 и 1697 годах. Быть может, никто другой из
иностранных современников не был столь верен примеру итальянцев - и никто при этом не проявил с первых
же шагов столь ощутимой авторской индивидуальности. Пёрселл быстро и в совершенстве усвоил принципы
композиции итальянской трио-сонаты как цикла контрастирующих частей с характерными для каждой из них
образностью, выразительными возможностями, тематизмом и методами развития, а соответственно, и
особенностями скрипичного письма. Итальянские образцы всецело пришлись ему по душе, о чем он с полной
искренностью и достоинством сказал в предисловии к первому сборнику своих трио-сонат. Композитор
стремился к тому, чтобы его современники оценили благородный итальянский вкус, как он проявился в новом
музыкальном жанре, «серьезность и торжественность» итальянской музыки, а также «величие и изящество»
мелодики.
Однако Пёрселл вовсе не подражал итальянским мастерам. Трио-соната наилучшим образом отвечала
его собственным творческим устремлениям, позволяла воплотить в камерном инструментальном цикле круг
близких ему, его собственных музыкальных образов. Он был полностью готов насытить ярким,
индивидуальным тематизмом любую из ее частей и найти впечатляющие образные контрасты внутри цикла.
Его творческой фантазии хватило бы в этом смысле на многие десятки сонат - и ничего бы тематически не
повторилось в них. Что касается методов развития внутри каждой части, то Пёрселл, как мы знаем,
превосходно владел полифоническим мастерством, национальными его традициями, как и ясным гомофонным
письмом тонкой и изящной фактуры. Один из крупнейших мелодистов мира, он был органически чуток к
народным мелодико-ритмическим истокам, остро восприимчив к проявлениям жанрово-танцевального начала.
Иными словами, он как будто бы только и ждал трио-сонаты, чтобы наиболее полно высказаться в
соответствии со своей индивидуальностью. У болонских композиторов он нашел и сразу принял идею цикла из
контрастных, более или менее замкнутых частей. Это действительно помогло ему как бы завершить
оформлением в инструментальной музыке все то, что в системе его образов, в его музыкальном складе и
методах развития созрело естественно для художника и было уже неодолимо в других его сочинениях.
Если б все обстояло иначе, Пёрселл в своем быстром творческом отклике, в первых трио-сонатах
всецело остался бы только эпигоном итальянских мастеров. Между тем его произведения в этом жанре стоят в
целом выше общего уровня трио-сонат болонской школы. Это относится к их образности, к их тематизму, к их
стилю изложения, к общему облику каждого сочинения в отдельности. Пёрселл воплотил в рамках сонат едва
ли не все главное в мире своих образов, а мир этот, вне сомнений, был более богат и своеобразен, чем у
Витали, Торелли или Бассани.
Среди трио-сонат Пёрселла нет сонат da camera. Если танцевальные движения и встречаются в его
циклах, то ни одна из частей не является собственно танцем, не обозначена как аллеманда или сарабанда. Цикл
состоит чаще всего из четырех частей. При пяти частях в цикле одна из них обычно бывает небольшой,
133
переходного типа. В отличие от итальянских образцов Пёрселл чаще пишет сонаты в миноре: их. 16 из 22 (во
втором сборнике 6 из 10). Состав цикла достаточно устойчив, впрочем, с некоторыми вариантами. Необычна
для Пёрселла в этом смысле первая соната, g-moll: Maestoso - Vivace - Adagio - Presto - Largo. Медленный
финал затем встретится у него еще только раз в d-moll'ной сонате из второго сборника (тоже Largo). Adagio в
первой сонате невелико (12 тактов) и носит переходный характер (G-dur - g-moll), непосредственно вливаясь в
Presto. Необычно в этом цикле и то, что все его основные части, кроме последней, так или иначе полифоничны,
хотя и на аккордовой основе (благодаря basso continuo на органе или клавесине). Имитационна и первая,
торжественная часть, имитационно и Vivace, с его легкой, в народном духе скерцозной темкой, фугированно
Presto на более плавную, традиционную для этого склада тему. И лишь заключительное Largo - в духе
характерной для Пёрселла скованно-трагической сарабанды, с тяжело падающими синкопами - выдержано в
чисто аккордовом изложении.
Медленное начало (Adagio, Maestoso, Grave) наиболее часто в трио-сонатах Пёрселла. Оно может носить
различный характер - торжественно-величавый, внутренне-динамичный, раздумчивый и притом более или
менее широкий. Но всегда это - вступление к главному, как бы подготовка того, что последует дальше, и
никогда не субъективное высказывание с лирическим или драматическим оттенком. В ряде случаев медленное
вступление отсутствует и первая часть идет в умеренном (Moderate) или быстром (Allegro, Vivace) движении.
Но тогда она менее весома в цикле, и центр его тяжести намечается либо после нее, либо к концу
произведения. В сонатах Пёрселла центр тяжести всегда хорошо ощутим - это самая развитая полифоническая
часть крупного масштаба, которую композитор чаще всего называет канцоной (в 15 случаях из 22). В
действительности же это не однотемная канцона, а выросшая из нее фуга. Название только подчеркивает
традиционно-полифоническое происхождение главной части цикла. По общему характеру Пёрселловские
канцоны в трио-сонатах очень многообразны: оживленные, подвижные, даже веселые чередуются с более
напряженными, драматичными, полифонически сложными. И тематизм их отнюдь не однотипен: он может
носить и жанрово-бытовой, и традиционно-органный отпечаток, и более отвлеченный, и более
драматизированный облик. Впрочем, одно здесь не характерно: углубление в лирические чувства. В центре
тяжести у Пёрселла главное - движение, действие, активность развития. Лирика полностью относится в
сердцевину цикла, в его Largo, которое становится истинным лирическим центром циклической композиции.
Никто из современников Пёрселла не выделяет с такой яркостью и таким творческим постоянством эту
функцию средней медленной части в цикле трио-сонаты. Нередко Largo идет в движении сарабанды,
колоннами аккордов, на 3/2 и тогда обычно носит строгий, важный, сдержанно-драматический или даже
трагический характер в духе многих lamento у Пёрселла. Это ровное движение половинными длительностями
часто встречается и у болонских. композиторов в медленных частях сонат. Но у Пёрселла оно проникнуто
большим эмоциональным напряжением и связано с большим, многообразием психологических оттенков - от
высокой экспрессии (в восьмой и девятой сонатах из второго сборника) до строгой созерцательности или
спокойного раздумья. Эта образная сфера стоит всего ближе к сарабандам Генделя. Но у Пёрселла есть и
другие медленные части - более легкие, светлые, в духе менуэтов или грациозной, быть может сказочной
лирики.
За единичными исключениями финалы в его трио-сонатах написаны в быстрых или очень быстрых
темпах (Allegro, Vivace, Presto). И хотя они не отяжелены эмоционально, хотя в них господствуют образы
динамичные и тематизм более жанровый, чем в первой быстрой части цикла, Пёрселл и в этих скромных
рамках избегает какого-либо однообразия. Так, в финальном Allegro из второй сонаты после имитационного
начала развертывается живое общее движение на основе остро ритмизованной, с жанровым оттенком, веселой
темы. В четвертой сонате финал выдержан в духе той же диатонической, гаммообразной пассажности, что и
две первые части цикла. Пятая соната оригинальна тем, что центр ее тяжести перенесен в финал и состоит из
вступительного (к нему) Grave и быстрой полифонической канцоны с драматизированным пятитактным
заключением (Adagio). Легкий, динамичный тематизм господствует в финале шестой сонаты. Интересна
композиция цикла в девятой сонате, c-moll: имитационное Adagio - аккордовое Largo - полифоническая
канцона и (после «переходного» краткого Adagio) финальное Allegro в движении сицилианы. В первой и
второй сонатах из второго сборника финалы достаточно полифоничны, в седьмой сонате финал идет скорее в
духе легкого менуэта, а завершается коротким Grave. Словом, финалы так же индивидуальны, как
индивидуален замысел каждой сонаты в целом. В принципе и композиция цикла, и функции частей в нем
вполне определились у Пёрселла, однако в этих рамках всякий раз возникают новые индивидуальные решения,
как это мы наблюдали и в других жанрах его творчества.
Шестая соната во втором сборнике Пёрселла в действительности является большой чаконой в g-moll.
Короткая диатоническая тема в басу, движущаяся по ступеням в пределах сексты, ложится в основу
композиции, очень развернутой, с нарастаниями динамики в процессе формообразования, очень органичной
для Пёрселла, как уже отмечалось в связи с его творчеством.
134
 Немецкие композиторы к концу века разрабатывают в области инструментального ансамбля и сонатную,
и сюитную его линии. Сонаты для ансамбля привлекают внимание наиболее серьезных музыкантов, крупных
полифонистов, авторов Многих органных произведений, среди них Дитриха Букстехуде, Иоганна Адама
Рейнкена. Одновременно в Германии продолжает свое развитие и сюита для ансамбля, которая постепенно
разрастается до масштабов концертной пьесы со вступительной увертюрой. Уже в камерных сонатах Иоганна
Розенмюллера (1667) перед танцами идет целая канцона, или «симфония» - как именует ее автор. В последнем
десятилетии XVII века немецкая сюита для ансамбля (или малого оркестра) явно поддается французской моде,
о чем порой считают нужным заявлять даже сами композиторы. Это в большой мере связано с тем, что музыка
такого рода звучит как концертная, застольная, развлекательная при дворах, где крупные, и мелкие местные
властители стремятся подражать французскому монарху и тщатся мечтать о собственном Версале.
Французские влияния очевидны в собраниях сюит Иоганна Каспара Фишера (под названием «Journal de
Printemps», 1695) и И. А. Шмирера («Музыкальный зодиак», 1694). Сюиты Фишера написаны для семи
инструментов (без обозначения), произведения Шмирера - для трех струнных инструментов, клавесина и баса.
У того и другого после увертюр французского типа следуют танцы, среди которых всецело преобладают
новые, модные: менуэт, гавот, бурре, ригодон, канари, бранль. Правда, у Шмирера еще встречаются и
традиционные аллеманда, куранта, сарабанда и жига, однако они уже не определяют композицию цикла в
целом. С французскими театральными образцами связаны такие части, как Entree, «Air des Combattans», марш.
Помимо того в состав сюит входят: многочисленные рондо, а также пассакальи, чаконы. Жалобы, Мелодия,
Эхо.
Необычайно характерна в тех условиях фигура скрипача и композитора Георга Муффата (1653-1704),
выпустившего в Пассау два сборника своих сюит для струнно-смычкового ансамбля (с basso continuo) под
названием «Florilegium» («Цветник», 1695, 1698). В обстоятельных, даже многоречивых предисловиях к этим
изданиям автор объяснил происхождение своего замысла, рассказал о намерениях, дал подробные указания
исполнителям о характере ансамбля и стиле игры по французским образцам. Прежде всего Муффат
подчеркнул, обращаясь к «благосклонному читателю, любителю музыки», что его пьесы сочинены в
большинстве на французский лад и что этот их новый стиль заслужил при исполнении похвалы и одобрения со
стороны знатных слушателей и выдающихся музыкантов. По словам композитора, он изучил этот стиль в пору
его расцвета под руководством самого Люлли, будучи в Париже. Затем он познакомил с ним музыкантов в
Эльзасе, Вене, Праге, Зальцбурге и Пассау. Далее Муффат уточнял, что именно он особо оценил у Люлли и что
пока еще не умеют по достоинству ценить немецкие музыканты: естественную мелодичность, легкую и
плавную певучесть, отсутствие излишних изощренностей, экстравагантных украшений и слишком частых,
резких скачков. О своих сюитах он сообщал, что они исполнялись при дворе епископа в Пассау как камерная и
застольная музыка и как серенады. Говоря о происхождении программных заголовков к пьесам, композитор
ссылается на конкретные поводы их возникновения (определенный объект, произведенное впечатление,
случившееся происшествие, возникшее настроение).
Любопытен в этом смысле состав сюит из второго сборника:
1. Увертюра. Выход испанцев. Air голландцев. Жига англичан. Гавот итальянцев. Менуэт французов.
Второй менуэт.
2. Увертюра. Поэты. Молодые испанцы. Повара. Рубка мяса. Поварята.
4. Увертюра. Крестьяне. Канари. Дворяне. Менуэт. Ригодон молодых крестьян из Пуату. Менуэт.
5. Увертюра. Выход фехтовальщиков. Привидение. Трубочисты. Гавот амуров. Менуэт Гименея. Менуэт.
Шестая сюита открывается Каприччо для выхода балетмейстера. В седьмую включены «Выход Нумы
Помпилия», «Балет амазонок» и другие части.
Не вызывают сомнения театральные импульсы для создания многих из этих пьес, во всяком случае
балетные ассоциации. Вместе с тем реальная характерность их все же невелика. Желаемое композитором не
совпадает с производимым впечатлением. Пьесы в большинстве остаются лишь несколько стилизованными
танцами, в несложном изложении «на французский лад».
Любопытно, что почти в то же самое время Муффат стремился подражать непосредственно Корелли,
создавая свои concerti grossi (изданы в 1701 году). В них он придерживался принципа сюиты (как и Корелли в
ряде своих концертов).
Эта принципиальная, провозглашенная опора композитора одновременно на французские и итальянские
образцы представляется своего рода крайностью, которая, однако, в тех исторических условиях была до
известной степени симптоматичной: и Люлли, и Корелли действительно оказали значительное влияние на
развитие инструментальной музыки рубежа XVII-XVIII веков, что нашло свое отражение и в позиции Франсуа
Куперена. Георг Муффат только упростил и как бы обнажил наметившуюся тенденцию, сведя творческие
задачи до подражательства.

135
 ИНСТРУМЕНТАЛЬНЫЙ КОНЦЕРТ
И МУЗЫКА ДЛЯ СКРИПКИ СОЛО. ГЕНРИХ ИГНАЦ БИБЕР.
АРКАНДЖЕЛО КОРЕЛЛИ. АНТОНИО ВИВАЛЬДИ
Концерт для инструментального ансамбля (concerto grosso) и соната для скрипки с сопровождением (или
без него) сложились несколько позднее, чем соната для камерного ансамбля (чаще всего трио-соната). На
протяжении едва ли не целого века подготовлялись и шли внутри иных жанров процессы дифференциации
отдельных партий ансамбля (не исключая и вокально-инструментальных произведений), связанные с
тенденцией концертирования или выделения солирующего голоса из общего состава. Лишь к концу XVII века
определился жанр группового инструментального концерта. Очень долго также пьесы для скрипки соло
отставали от развития трио-сонаты, и лишь постепенно сольная соната тоже приобрела значение жанра. Таким
образом, новые жанровые разновидности как бы отпочковались от сложившихся ранее (и еще
складывающихся параллельно).
Приемы концертирования в принципе существовали давным-давно. Противопоставление солирующих
голосов хору, а также противопоставление различных хоровых групп (то есть мелизматическое и антифонное
пение), как известно, практиковались уже в раннехристианской музыке, которая в свою очередь усвоила
традиции ряда ближневосточных стран. В церковной музыке западноевропейского средневековья
«концертирующий» характер носили верхние голоса, присоединявшиеся к медленно движущемуся
григорианскому хоралу и развивавшиеся в так называемом мелизматическом стиле многоголосия. В эпоху
Ренессанса значение творческой личности, самосознания художника резко возросло. К концу XVI века с новой
остротой ощутили свою артистическую роль и музыканты-исполнители, стремившиеся проявить творческую
инициативу. В связи с этим концертирование как исполнительский прием, как своего рода «украшение»
авторского подлинника стало весьма характерным, в частности, для итальянских музыкантов. Лучшие певцы
способствовали в духе времени выявлению гомофонно-гармонического начала даже в больших многоголосных
сочинениях. Например, в четырех-пятиголосном мадригале верхний голос исполнялся талантливым певцом с
«диминуциями» (то есть с украшениями), тем самым резко отделяясь от других, - и это уже становилось
признаком «концертирования» для того времени. Противопоставление различных хоровых и
инструментальных групп в крупных произведениях венецианской школы воспринималось как другой признак
«концертности».
В теоретико-методических трудах XVI века новые исполнительские приемы тоже получают свое
отражение и даже обоснование. Так, Диего Ортис из Толедо, выпустивший в 1553 году в Риме свой трактат об
игре на смычковых инструментах, дает практические указания исполнителям мадригала на инструментах. Он
предлагает, к примеру, исполнять четырехголосный мадригал Вердело таким образом: три голоса, как они
написаны, играть на клавесине, один же голос (на выбор) поручать виоле, которая должна вести его с
импровизированными украшениями, развивая и внутренне расширяя мелодию. Так же можно поступать с
любым другим голосом, придавая ему значение концертирующего и сводя остальные как бы на второй план.
К началу XVII века композиторы и сами тяготеют порой к выделению концертирующих партий из
большого ансамбля. Лодовико Гросси да Виадана в одной из своих инструментальных канцон (1602)
противопоставляет, например, «концертирующие» партии диалогизирующих скрипки и корнета менее
развитым партиям двух тромбонов и continuo. В трио-сонатах ряда итальянских композиторов заметна
тенденция к концертированию обеих скрипок, их перекличкам или параллельному движению, что отчасти
нарушает общую полифоническую структуру и ведет к иному стилю изложения.
Примечательно, что и инструментальный концерт, и сольная соната формируются ранее всего как
скрипичные произведения. Именно здесь скрипка рано вытесняет виолу. XVII век наметил в этом смысле
важнейшую тенденцию в общей истории смычковых инструментов и литературы для них - к господству
инструментов нового типа, более мощных, ярких по тону, более «концертных».
В канцонах и сонатах Джованни Баттиста Фонтаны, Тарквинио Мерулы, Массимилиано Нери и ряда
других итальянских композиторов господствует скрипка - как солирующий, концертирующий инструмент.
Скрипки ведут диалог в трио-сонатах, скрипка исполняет виртуозное соло, что побуждает некоторых авторов
именовать свои произведения «Sonate concertate» (Кастелло в 1621, Мерула в 1637 году).
Бьяджо Марини наряду с трио-сонатами создает пьесы для скрипки соло (с basso continuo). В его
сборнике «Affetti musicali» (1617) встречаются и произведения старого типа (для скрипки или корнета), и
новые, собственно скрипичные вариации. В Романеске d-moll Марини для скрипки и continuo простая,
народного склада тема свободно варьируется, причем одна вариация идет на удержанном басу, в другой

136
динамизируется верхний голос (движение более мелкими длительностями), далее подвижным становится бас,
четвертая идет в движении гальярды, а последняя - в ритме куранты. Таков один из первых примеров музыки
для скрипки соло.
В дальнейшем, как мы уже отчасти знаем, композитор значительно эволюционировал. Для
формирования его скрипичного мелодизма большое значение имел пример оперной монодии с
сопровождением, что справедливо замечено советским исследователем * (* См.: Сахарова Г. У истоков
сонаты. - В кн.: Черты сонатного формообразования. Сб. трудов (межвузовский), вып. 36. М., 1978): местами
мелодика скрипичной партии приближается у него к декламационному складу. Среди сонат Марини 1655 года
есть уже произведения для разных составов, в том числе для скрипки и баса.
Несколько раньше «Сонаты для одного, двух и трех [голосов]...» появились у Фарины (посмертное
издание 1641 года): из 18 произведений 6 предназначались для скрипки и basso continuo. Когда композитор
писал фугированные части в сольных сонатах, они еще не могли быть выдержаны в развитом полифоническом
стиле: при всего лишь двух выписанных партиях и заполнении гармонии по цифрованному басу
полифоническое изложение могло быть только ограниченным (даже если скрипка и бас имитировали друг
друга, то к ним присоединялись свободные по фактуре гармонии клавесина или органа). И в дальнейшем
развитие сольной сонаты будет в значительной мере связано не только с традициями многоголосных канцон,
но и с бытовыми традициями варьирования, танцевальности, а также с оперно-ариозными импульсами.
Основной образный и композиционный принцип сонаты da chiesa - противопоставление контрастирующих
нетанцевальных частей (или, во всяком случае, как правило, не танцев) в цикле - с большим успехом мог быть
осуществлен в трио-сонате, где противопоставление полифонических и гомофонных частей достигалось
естественнее и легче благодаря выписанному трехголосию. Сольная же скрипичная музыка вначале тяготеет
скорее к «камерным» видам сонаты (то есть к сюите) как явно гомофонным.
В творчестве болонских композиторов среди скрипичных сонат еще преобладают сонаты da camera.
Правда, эти произведения уже не сводятся к простой обработке бытового музыкального материала: на основе
танца сплошь и рядом создаются развитые, порой даже виртуозные пьесы. Выразительно-технические
возможности скрипки как бы специально демонстрируются в вариациях, чаконах, пассакальях,
приобретающих новый - «концертный» - характер именно в болонской творческой школе. Что же касается
сонат da chiesa для одной скрипки и баса, то они у болонских композиторов представляли собой ранние
образцы «старинной сонаты» (как цикла), со слабо развитыми полифоническими частями, с постепенно
устанавливающимся единством стиля изложения. Характерность отдельных частей достигалась в них без
резких противопоставлений сплошной имитационности, фугированности и гомофонного склада. Однако
первая из быстрых частей сольной сонаты (обычно вторая часть в цикле) и здесь еще оставалась отчасти
имитационной (имитация скрипки и баса), что подчеркивало ее особенность в композиции целого. Так, в одной
из сонат Дж. Б. Витали для скрипки и basso continuo широкому Largo в известной мере противопоставлено
подвижное «разработочное» Allegro с имитациями скрипки и баса. Затем певучая медленная часть сменяется
легкой пассажной (быть может, стилизованная куранта?). Композицию цикла замыкает финал в характере
медленного марша. Заметим, что вступительное Largo, хотя его и нельзя назвать полифоническим, все же несет
в себе интонационные признаки полифонического письма: его широкоразвернутая тема-мелодия (первые 5
тактов) близка традиционным темам инструментальных фугированных пьес и, что особенно симптоматично,
она тут же повторяется у скрипки целиком на кварту ниже (словно ответ в фуге!). В итоге образные контрасты
цикла менее зависят от противопоставления гомофонных и полифонических, частей его, а более четко
выражены тематическими особенностями каждой из них.
Параллельно эволюции болонской школы развертывается творческая деятельность выдающегося
композитора-скрипача Генриха Игнаца Бибера (1644-1704). Притом его фигура стоит в истории скрипичной
музыки несколько особняком и доныне остается едва ли не загадочной. По-видимому, в традициях немецких
скрипачей были заложены основы для особого развития многоголосия на скрипке. Как известно, сонаты И. С.
Баха для скрипки соло предъявляли к инструменту исключительные для своего времени требования
многоголосной игры. Бибер в известной мере предвосхитил его достижения, как бы подготовил их в своих
сонатах для скрипки и баса (16 сонат 1675 года и 8 - 1681 года), В понимании цикла Бибер, по существу, далек
от разграничения на «церковную» и «камерную» сонаты. Он не придерживается какого-либо типа в
построении цикла, смешивает нетанцевальные и танцевальные части, создает вариации, чаконы, обозначает
отдельные части, как Lamento, прелюдии, даже «сонаты». Среди его восьми сонат 1681 года находим такие
циклы:
1. Прелюдия, Ария с вариациями (на basso ostinato), Финал (импровизационный на органном пункте).
2. Соната (из двух частей), Аллеманда, Presto.
3. Аллеманда с вариациями, Сарабанда с вариациями.
4. Соната, Presto, Жига, два дубля.
137
5. Чакона (с характерными вариациями)
Вариационные формы особенно привлекают Бибера, который стремится именно к характерности
вариаций (например, в стиле медленной лирической части цикла, в стиле финала и т. п.) и вносит в них
необычайное многообразие изложения, которое показалось бы в его время недостижимым для других
творческих школ. Необычайно широки и виртуозно разработаны по фактуре чаконы и пассакалья у Бибера
(четвертая соната-чакона из второго сборника и особенно шестнадцатая соната-пассакалья без сопровождения
из первого сборника).
Первый сборник сонат Бибера задуман программно и носит название «15 мистерий из жизни Марии»,
причем каждое произведение имеет свой сюжет, заимствованный из евангелия. Однако по существу эти
сонаты выдержаны в том же стиле и характере, что и непрограммные произведения второго сборника. Самое
поразительное в скрипичных сонатах Бибера - не программность, не трактовка в них цикла, а широко
раздвинутый круг образов и эмоций за счет экспрессивности и живописности музыки, достигаемых
смелейшим развитием многосторонних технических возможностей скрипки. В некоторой мере его
скрипичную фактуру можно сопоставить с клавесинной фактурой Польетти, тоже необычной для своего
времени. Но Бибер крупнее как художник, и его перспективность более ясна, поскольку он восходит к Баху.
Партия скрипки настолько разработана у Бибера, что партия basso, continuo выполняет гораздо более
скромную роль в ансамбле, нежели это было у других современников композитора. Дело в том, что полнота
гармонии, тенденции многоголосия столь полно выражены в самой скрипичной партии, что процесс этот,
казалось бы, подводит вплотную к новой грани - за которой «феномен» basso continuo исчезает... Это и
происходит в сонатах Баха для скрипки соло.
Прежде чем обратиться к творчеству Корелли, вернемся ненадолго к предыстории инструментального
концерта, поскольку композитор почти одновременно работал над сольной скрипичной сонатой и над concerto
grosso. И тот и другой жанры, по-видимому, были у него органически связаны с длительной предварительной
разработкой трио-сонаты.
Слова «концерт», «духовный концерт», «концертная соната», «камерные концерты» встречаются в
различных обстоятельствах на протяжении целого столетия, прежде чем возникает жанр инструментального
концерта. Представление о «концертирующих» инструментах как выделяющихся из общего ансамбля (вплоть
до концертирования флейты, соревнующейся с голосом в оперных ариях) постоянно существует в XVII веке и
действует еще довольно долго в XVIII. На первый взгляд понятие «концертности», как оно толковалось в те
времена, остается нечетким, расплывчатым, если не условным. «Концерты Андреа и Джованни Габриели»
(1587) были хоровыми произведениями (для составов от 6 до 16 голосов) с сопровождением инструментов. Как
признак «концерта» здесь воспринимались в первую очередь переклички хоровых групп и активное участие
инструментов в большом вокально-инструментальном целом. В «Маленьких духовных конвертах» (1636-1639)
Генриха Шюца, при камерном вокально-инструментальном составе, развитые сольные партии и активная роль
инструментов побудили избрать такое обозначение. «Концертирование» в сонатах для ансамбля означало
выделение на первый план одних партий перед другими. Примерно так же понималось к концу века
«концертирование» в оперных увертюрах итальянской школы (у Алессандро Страделлы, раннего Алессандро
Скарлатти). Закономерность всех этих не вполне устойчивых определений становится понятной, если учесть,
что они имеют не стабильный (связанный с кристаллизацией того или иного жанра), а процессуальный
(обозначающий ход развития) смысл. Не случайно все они применялись тогда, когда полифонические жанры
продолжали свой путь, восходя к классической фуге, а развитие гомофонного письма от XVI к XVIII веку, от
возникновения монодии с сопровождением, шло дальше, не порывая пока еще с принципом цифрованного
баса.
В этих исторических условиях новые, живые, перспективные отклонения от типичной полифонической
фактуры, как и от выдержанного принципа basso continuo, воспринимались особо, но не могли быть
систематизированы, ибо обозначали всего лишь тенденцию, а не что-либо вполне устойчивое. В
последовательно полифоническом складе, при имитационном или фугированном развертывании композиции
выписывались все инструментальные партии. В гомофонном изложении «нового стиля» обычно выписывался
верхний голос (или голоса) и basso continuo. Между тем реальное развитие музыкального искусства,
взаимопроникновение полифонических и гомофонных принципов в творчестве передовых композиторов
привели к прорастанию новых признаков музыкального письма, которые не сразу получили какое-либо
жанровое выражение. Если в полифоническом складе нарушалось принципиальное равенство голосов (за счет
более активного развития одного или нескольких из них) или выделялись их группы в чередованиях и
противопоставлениях, это воспринималось как «концерт». Если инструменты не шли за голосами в вокально-
инструментальном произведении, а значительно эмансипировались со своими композиционными и
колористическими задачами, это могло быть названо «концертом». Если же в неполифоническом
произведении, помимо верхнего голоса и basso continuo, появлялись новые, мелодически развитые партии
138
(«облигатные» - как их обозначали), то они получали название «концертирующих». Иными словами, всякое
отклонение от чисто полифонического изложения или от принципа монодии с сопровождением в сторону
нетрадиционной активизации тех или иных голосов (или групп их) вело к «концертности» - в понимании того
времени.
Со временем «количество» перешло в «качество»: признаки «концертности» стали основными в фактуре
инструментальных произведений - и родился собственно концерт. К этому подошли представители болонской
школы, к этому пришел Корелли. Концерт, однако, был для них циклическим произведением для ансамбля. Он
пока еще недалеко отстоял от трио-сонаты, в известной мере представляя ее дальнейшее развитие и звуковое
обогащение. Выделение «концертирующей» группы (часто две скрипки и бас, так называемое concertino) из
общего струнно-смычкового ансамбля (tutti, ripieni) либо объединение всего ансамбля при равноправии всех
партий - таковы были первые признаки жанра. При выделении группы «concertino» произведение получало
название «concerto grosso», то есть «большой концерт» - по-видимому, в отличие от камерного
«концертирования» («sonate concertate»). Если же все партии оставались равноправными в ансамбле, то в конце
XVII века это нередко обозначалось как концерт-симфония (по этому типу строились, в частности, многие
итальянские оперные увертюры). Что касается состава цикла, то на первых порах он мог быть близким
композиции трио-сонаты, а в отдельных случаях уже тяготел к трехчастности. Подготовка concerto grosso в
различных «промежуточных» формах и сложение первых образцов относится к концу XVII - началу XVIII
века. Среди композиторов болонской школы наиболее активная роль принадлежит в этом смысле Дж. Торелли,
в творчестве которого именно и наметился перелом от концертирования в трио-сонатах, от «камерных
концертов», от «симфоний» для струнного оркестра и органа с «концертными» соло - к concerto grosso.
Истинным же созидателем нового жанра признается Корелли.
Возникновение concerto grosso связано с особой обстановкой исполнения циклических музыкальных
произведений для крупного состава, которая возникла к концу XVII века в торжественных богослужениях
католической церкви в Италии, на больших придворных и городских празднествах в ней и за ее пределами, а
несколько позднее - вообще в больших публичных концертах (в Англии). Иными словами, concerto grosso
знаменовал выход за рамки камерного музицирования.
Трудно сказать, когда именно началась работа Корелли над новым жанром. Ясно лишь, что он не
торопился публиковать свои concerti grossi: при его жизни они совсем не издавались и могли распространяться
только в рукописях. Поскольку трио-сонаты композитор публиковал уже с 1681 года и выпустил в общей
сложности 48 произведений, можно подумать, что к работе над сольной скрипичной сонатой и concerto grosso
он приступил все же несколько позднее. Однако существуют и сведения о том, что концерты Корелли
исполнялись уже с начала 1680-х годов. Тот же словоохотливый Георг Муффат, о котором у нас уже шла речь,
в предисловии к своим сочинениям (1701) сообщает, что, будучи в Риме в 1682 году, он слышал там концерты
Корелли для большого числа инструментов, а затем попытался сам написать ряд произведений в этом роде, и
они исполнялись в доме Корелли. Было ли это саморекламой, для которой точные даты не существенны, или
Муффат верен фактам - как знать? Одно совершенно ясно: имя Корелли в начале XVIII века - лучшая
рекомендация для жанра concerto grosso, так же как в глазах Куперена оно стало затем лучшей рекомендацией
для трио-сонаты. Оба эти жанра в глазах современников представляли новую итальянскую творческую школу,
«итальянский вкус» - и оба отождествлялись именно с творческими достижениями Корелли.
Если даже Корелли в самом деле начал работу над концертом в 1680-е годы, все-таки предположение о
том, что она была предварена созданием трио-сонат, остается в силе. Не забудем, что в 1680 году композитору
исполнилось 27 лет и что еще десятью годами раньше болонская «академия филармоников» почтила его
избранием в число своих членов. Сочинять музыку он несомненно начал очень рано и к 1680 году мог быть
автором многих трио-сонат, почему и приступил к их изданию. Что же касается работы над сольными
сонатами для скрипки (с basso continuo), то она могла протекать некоторое время параллельно с созданием
образцов concerto grosso, а затем, быть может, и отступить на второй план.
Так или иначе, примечательно, что между сольной сонатой и концертом для ансамбля, при всем
различии камерного и концертного жанров, у Корелли есть и много общего в понимании цикла, которое, в
свою очередь, в большой мере роднит их с трио-сонатой. По существу, главные отличия трио-сонаты, сольной
сонаты и concerto grosso выражены в специфике их инструментального изложения, которую Корелли -
чудесный скрипач - понимал особенно глубоко и тонко. Не исключено, что, обратившись после трио-сонаты
параллельно к сольной сонате и concerto grosso, Корелли с интересом разграничил для себя задачи сочинения
для солирующей скрипки и для инструментального ансамбля более крупного, чем камерный ансамбль трио-
сонаты.
Сборник скрипичных сонат Корелли ор. 5 (1700) включает шесть сонат da chiesa, пять сонат da camera и
прославленную Фолию. В данных случаях «da chiesa» отмечает только и единственно характер цикла (не
сюитного), но отнюдь не назначение произведений. Все это музыка - в принципе светская, не чуждая бытовым
139
истокам, рассчитанная на исполнение скрипкой в сопровождении клавесина (а не органа), к которому мог
присоединяться смычковый инструмент низкого регистра, удваивающий нижний голос. Как в трио-сонатах,
резкого разграничения между собственно сонатами и сюитами здесь нет. В качестве финала в сонатах третьей
и пятой звучит жига. Медленные части цикла могут быть близки сарабанде. Цикл, как правило, состоит из пяти
частей с медленным вступлением (Grave, Adagio) и стремительным финалом, а в сердцевине цикла выделяется
медленная часть лирического или созерцательного характера. В первой быстрой части сосредоточены
полифонические приемы изложения и развития, которые возможны также в финале, но выражены там
ограниченнее. Понятно, что в звучании певучей медленной части типа сарабанды (например, в первой из
сонат) скрипка соло естественно и легко ведет кантилену. Но в первых Allegro или Vivace, а также в финалах
Корелли не отступает от фугированных форм и даже приближается к классической фуге (в сонате шестой -
финальное Allegro). Это требует полнозвучия и сложного голосоведения от скрипки, которая должна
исполнять по крайней мере два голоса из трех. Но композитор не стремится найти иную по формообразованию
главную часть цикла: для него, верного традициям XVII века, полифония все еще дает наибольшие и
наилучшие возможности развития - развертывания, активного движения музыкальной мысли, которое
выдвигает первую быструю часть цикла на особое место в нем.
Сонаты da camera представляют собой небольшие, компактные сюиты со вступительными прелюдиями,
не ограниченные, однако, танцевальными номерами. Порядок частей в цикле может быть различным:
Прелюдия - Аллеманда - Сарабанда - Жига или Прелюдия - Жига - Adagio - В темпе гавота и т. п. Изложение
здесь в целом более гомофонно по сравнению с трио-сонатами, но во вступительных прелюдиях композитор
идет по прежнему пути.
В итоге сонаты Корелли для скрипки с сопровождением баса дают как бы новый исполнительский
вариант сонатного и сюитного циклов, что сказывается на их фактуре, на требованиях к исполнителю-солисту,
но в принципе мало отражается на образном содержании цикла и на формообразовании его частей.
Особо следует выделить в том же сборнике заключающую его Фолию. В ее основу положена испано-
португальская песня (ее опубликовал в ином варианте еще Салинас), получившая к концу XVII века
известность в Западной Европе как тема для вариаций на basso ostinato (по аналогии с чаконой). Трудно
сказать, каков был первоначальный, оригинальный характер этой песни о безумной любви, когда под ее
музыку шла неистовая, темпераментная пляска в давние времена. В том виде, какой она приобрела у
композиторов со времени Корелли, Фолия соединяет напряжение чувств с особой скованностью его
выражения и, воз вращаясь в новых и новых вариантах (при удержанном басе), звучит как нечто неотвратимое,
роковое, хотя и удивительно простое в своей эмоциональной силе. Корелли стремится не заслонить этот
«природный» характер избранной темы и создает большой цикл вариаций, в которых постепенно
динамизирует изложение и выявляет драматический смысл Фолии, раскрывая ради этого все многообразие
выразительно-технических возможностей скрипки, но не впадая в крайности виртуозничества как такового.
Известно, что тема Фолии привлекла в поздние годы внимание Рахманинова и он написал свои «Вариации на
тему Корелли», полагая тогда, что она принадлежит самому композитору. В действительности же Фолия
оказалась близка Рахманинову своим характером «единовременного контраста», столь полно выявленным
именно в произведении итальянского мастера.
Из двенадцати концертов (concerti grossi) Корелли восемь написаны по принципу da chiesa, четыре - da
camera. Удивительно, что и в этом жанре композитор как бы разграничивает «сонатный» и «сюитный»
варианты цикла. В солирующую группу входят две скрипки и виолончель; им в известной мере
противопоставляются инструменты струнного квартета, который по желанию может быть удвоен. Этот состав
ансамбля словно вырастает из малого «ядра» трио-сонаты (солирующие инструменты), к которому
присоединена в иной роли еще одна внутренне цельная группа инструментов. Разумеется, полнота звучания
такого концертного ансамбля уже отлична от камерности трио-сонаты и близка скорее звучности струнного
оркестра (особенно по условиям того времени). Сопоставления соло и tutti, как и активизация всей
музыкальной ткани, создают впечатления динамичности и своеобразных колористических эффектов в
процессе формообразования. Возникают разные планы звучания в ансамбле, что при отсутствии внутренних
тематических контрастов в каждой из частей цикла, несомненно, по-своему обогащает круг выразительных
возможностей нового жанра.
Вместе с тем общая трактовка цикла в концертах Корелли еще не претерпевает специфических
изменений, которые характерны для концерта в дальнейшем и столь ясно выражены в творчестве Вивальди.
Концертный и сонатный циклы у Корелли близки по структуре. Композитор еще не стремится во что бы то ни
стало к яркому, «ударному» началу концерта, открывающегося быстрой, блестящей частью, - один из
важнейших признаков жанра в недалеком будущем. Из восьми его концертов несюитного типа пять
начинаются - по образцу сонаты - медленными частями (Largo, Adagio), за которыми следует (иногда в
непосредственной связи) пассажное или драматичное Allegro. В концертах более заметны краткие связки
140
между частями, непосредственность переходов: например, Largo - Allegro - Largo в третьем концерте c-moll
или краткое Vivace - большое Allegro - Adagio (в тональности одноименного минора) во втором концерте F-dur.
В отличие от сонат концерты все же начинаются порой в быстрых темпах, но тогда краткое Vivace носит
характер вступительного призыва (концерты второй и восьмой), за которыми идет Allegro или даже Grave. В
концертах Корелли намечается тенденция некоторого полифонического облегчения первой быстрой части
цикла, которая порой тяготеет к моторности, пассажности, к более крупным линиям, иногда к фанфарности
тематизма (второй концерт). Но это не значит, что композитор отходит от полифонических традиций. В
финале первого концерта черты старинного полифонического склада соединяются с «пассажностью» в
сольных партиях. Третья часть пятого концерта (Allegro) начинается в духе строгой полифонии. Впрочем,
финалы могут быть и динамически моторными, близкими к жиге (третий и пятый концерты), острожанровыми
(седьмой концерт - синкопическое движение в Vivace на 3/8). Образный мир концертов более ясен и открыт,
нежели то было в сонатах Корелли. Это проявляется в его драматичных Largo (начало третьего концерта), в
контрастах между динамикой пассажно-виртуозного Allegro и сдержанностью глубокого чувства следующего
за ним Adagio (четвертый концерт) или между громким и кратким призывом Vivace и чуть ли не трагичным
Grave (восьмой концерт). Светлая лирика получает свое выражение в других медленных частях циклов.
Ощутимы жанровые истоки не только некоторых финалов, но и таких созерцательно-лирических частей, как
прелестная пастораль из восьмого, g-moll'ного концерта.
Четыре других концерта, построенных по образцам сюиты, тоже близки у Корелли аналогичным
камерным произведениям: тот же состав танцев, те же медленные вступительные прелюдии, только в ином
звуковом воплощении, иными словами, сходная стилистика в целом.
Вслед за Корелли жанры скрипичной сонаты и concerto grosso разрабатывают многие итальянские
мастера, ближайшие поколения которых подводят скрипичную музыку к самому порогу классического стиля.
Именно в итальянской школе композиторов-скрипачей первой половины XVIII века с большой
определенностью складываются стилистика, характерная для нового искусства эпохи Просвещения. Традиции
Корелли продолжали как его непосредственные ученики Франческо Джеминиани (1687-1762), Пьетро
Локателли (1695-1764), так и другие крупные композиторы Италии, в первую очередь Франческо Мария
Верачини, Антонио Вивальди, Джузеппе Тартини. При этом все они быстро и ощутимо продвигались вперед,
создавая, по существу, уже предклассическое искусство с характерным для него тематизмом и особенностями
формообразования.
Так, в скрипичных сонатах Верачини (1690-1768) новый тематизм получил столь яркое и полное
воплощение, что о «старомодности» общего склада или общих формах движения здесь думать уже не
приходится. Темы Верачини по-новому выразительны. Гомофонные, цельные, легко расчленимые, они
побуждают и к новым приемам формообразования. Широкий и патетичный тематизм вступительного Grave,
близость к оперной мелодике (Largo из сонаты ор. I, № 2), острые ритмы «Paesana», свободное претворение
танцевальных движений (Allegro ор. 2 № 6) - все это у Верачини отмечено печатью новизны, юности
музыкального искусства нового века.
Молодое поколение итальянских композиторов проявляло живой и горячий интерес также к концертным
жанрам - сначала к concerto grosso, а затем и к сольному концерту для скрипки с сопровождением. Увлечение
концертными формами, блестящим концертным стилем, характерное для ближайших десятилетий после
Корелли, можно в известной мере даже противопоставить более камерным в общем вкусам его самого.
Как и трио-соната, concerto grosso из Италии довольно быстро проникает в другие страны Западной
Европы и вызывает, например, в Германии и Англии новые творческие отклики. Георг Муффат, ссылаясь на
авторитет и образцы Корелли, публикует в 1701 году свои инструментальные концерты, в которых, однако, он
допускает - в отличие от названных образцов - замену струнного concertino двумя гобоями и фаготом. Хорошо
известно обращение Баха к жанру concerto grosso. Франческо Джеминиани и Гендель создали славу новому
жанру в Англии. Интересно, что concerti grossi Генделя, созданные значительно позднее концертов Корелли и,
как всегда у великого немецкого мастера, отмеченные печатью его мощной индивидуальности, не отходят в
принципе от широкой, многочастной «сонатной» трактовки цикла, принятой Корелли. Иное понимание
концертного цикла обнаруживается у Вивальди: его concerti grossi следуют в этом смысле уже новым образцам
сольного скрипичного концерта.
Существование concerto grosso как особого жанра не было особенно долгим. Он сыграл в известной
степени переходную роль: вслед за его порой у итальянцев, Баха, Генделя наступило время ранней симфонии,
представленной мангеймцами и молодым Гайдном, не говоря уж о других творческих школах.
Поднимающаяся симфония со временем заслонила и вытеснила concerto grosso, будучи последовательно
оркестровым жанром. Сольный же скрипичный концерт потеснил concerto grosso как более последовательный
концертный жанр.
Подобно тому как вслед за трио-сонатой началось развитие сонаты для скрипки соло, так и после
141
концерта для ансамбля сложился скрипичный концерт. В его формировании и развитии ведущая роль
принадлежит Вивальди, в творчестве которого концертные жанры представлены широко и многообразно.
Антонио Вивальди родился 4 марта 1678 (?) года в Венеции в семье скрипача из капеллы собора св.
Марка, получил музыкальное образование под руководством отца - Джованни Баттиста Вивальди и, возможно,
учился также у Джованни Легренци. С юности приобрел известность как блистательный скрипач-виртуоз. В
течение ряда лет (до 1718 года) был многосторонне связан с богатой музыкальной жизнью Венеции, участвуя в
ней как исполнитель, педагог-скрипач, дирижер оркестра, директор консерватории («Ospedale della Pieta», с
1713 года), необыкновенно плодовитый композитор, автор инструментальных сочинений и опер, постановками
которых в значительной степени руководил сам, воспитывая певиц, дирижируя спектаклями, исполняя даже
обязанности импресарио. Необыкновенная насыщенность этого беспокойного существования, неиссякаемые,
казалось бы, творческие силы, редкостная многосторонность интересов соединялись у Вивальди с
проявлениями яркого, несдержанного темперамента - вплоть до поступков, которые производили впечатление
легкомысленных и приносили ему в итоге серьезные жизненные осложнения.
Вряд ли осмотрительно было со стороны Вивальди принимать сан аббата. Ставши аббатом-миноритом,
он не думал отказываться от своих привычек и манеры поведения. Не случайно его прозвище «Il prete rosso»
(«рыжий аббат» - он и вправду был рыжий!), по словам Гольдони, пристало ему больше, чем его настоящее
имя. Обсуждая вопрос об оперном либретто (с тем же Гольдони), он хватался за молитвенник; оставлял его,
увлекаясь мыслью об арии для любимой певицы; вновь бормотал молитвы; приходил в восторг от удачной
работы либреттиста - и тут же бросал молитвенник и т. д. и т. п. Во время богослужения «рыжий аббат» мог
покинуть алтарь, чтобы записать тему фуги, которая пришла ему в голову. Неудивительно, что Вивальди
сплошь и рядом навлекал на себя неприятности со стороны церковного и городского начальства. Его лишали
права служить мессу, отстраняли на время от работы в консерватории.
В 1718-1722 годах Вивальди работал в Мантуе при герцогском дворе, позднее вернулся в Венецию,
откуда спустя некоторое время снова был вынужден уехать - на этот раз в Вену. В течение ряда лет он
концертировал в различных городах Италии, в Париже и других европейских центрах совместно с певицей
Анной Жиро и другими музыкантами. Умер Вивальди 28 июля 1741 года в Вене. Жизнь его закончилась в
бедности. Ни кипучая деятельность музыканта, ни его слава виртуоза, ни его прекрасная музыка не принесли
ему спокойной старости в родной Венеции или приличного достатка. Он, видимо, безудержно растрачивал все,
что было дано ему природой, и не слишком заботился о приобретении земных благ, - такой уж был характер.
Эти качества личности всецело отразились в искусстве Вивальди, которое исполнено богатства
художественной фантазии и силы темперамента и не утрачивает жизненности с веками. Если кое-кто из
современников усматривал легкомыслие в облике и действиях Вивальди, то в его музыке как раз всегда
бодрствует творческая мысль, не ослабевает динамика, не нарушается пластика формообразования. Искусство
Вивальди - прежде всего щедрое искусство, родившееся из самой жизни, впитавшее ее здоровые соки. Ничего
надуманного, далекого от реальности, не проверенного практикой в нем не было и не могло быть. Природу
своего инструмента композитор знал в совершенстве, как и природу оркестра, как и весь художественный
организм и обиход оперного театра. Произведения Вивальди писались для его собственной скрипки, для
оркестра, который стал его творческой лабораторией, для театра, в котором он чувствовал себя как дома, и все
это - по большей части - именно для Венеции, которая сама же и породила своего художника.
В наше время из бесчисленного количества сочинений Вивальди главный интерес представляет его
инструментальная музыка. В отличие от Корелли с его неизменной сосредоточенностью на немногих жанрах, в
которых господствовала скрипка, Вивальди, помимо 465 концертов для разных составов и 73 сонаты для
различных инструментов, создал множество опер, 3 оратории, 56 кантат, несколько серенад и десятки
культовых произведений. И все же концерт был его излюбленным жанром. Однако concerti grossi составляют
всего лишь немногим более десятой доли концертов Вивальди. Он всецело предпочитал сольные
произведения, из которых более 344 написаны для одного инструмента и 70 для двух или трех инструментов.
Среди сольных концертов - подавляющее количество скрипичных (220). Немало концертов создал Вивальди
для виолончели, флейты, фагота. Есть у него произведения в этом жанре и для виолы д'амур, для гобоя, для
мандолины. Концерт, вне сомнений, особенно привлекал композитора широтой своего воздействия,
доступностью для большой аудитории, динамизмом трех частного цикла с преобладанием быстрых темпов,
выпуклыми контрастами соло и tutti, блеском виртуозного изложения.
Вместе с тем Вивальди, будучи блистательным исполнителем, никогда не стремился к самодовлеющей,
головоломной виртуозности в своих сочинениях: виртуозный инструментальный стиль способствовал у него
общей яркости впечатлений от образного строя произведения. Именно в этой творческой интерпретации
концерт в ту пору (как и оперная увертюра в Италии) был самым масштабным и самым доступным из
инструментальных жанров - и оставался таким вплоть до утверждения симфонии в музыкальной жизни
Западной Европы.
142
 Вивальди обладал острым чувством звукового колорита, свободно обращался ко многим инструментам и
их сочетаниям в рамках концертов, создавал сонаты для разных составов, включая даже волынку. При этом он
нередко мыслил свою музыку программно. Так среди его концертов ор. 8 (под общим названием «Опыт
гармонии и изобретения», 1725) есть группа произведений «Четыре времени года», а также «Буря на море»,
«Наслаждение», «Подозрение». Ор. 10 (1729) включает концерты «Ночь», «Протей, или Мир навыворот»,
«Тревога». Первый из них написан для фагота, струнного ансамбля и клавесина, что уже само по себе говорит
об особых звукоколористических задачах композитора. В ор. 11 есть обозначения: «На деревенский лад»,
«Концерт, или Почтовый рожок», «Великий могол». Выпуская свои концерты сериями по 12 или по 6
произведений вместе, Вивальди давал и общие обозначения каждой из серий: «Гармоническое вдохновение»
(ор. 3, 1712), «Экстравагантность» (ор. 4, 1712-1713), «Цитра» (ор. 9, 1728).
Программу того или иного произведения композитор то ограничивал определенным подзаголовком
(«Пастушка», «Отдых», «Фаворит»), то развертывал как картину каждой из частей в цикле («Времена года»). И
хотя во многих концертах никаких программных «расшифровок» нет, их образы воспринимаются столь же
ясно и конкретно. Тематизм Вивальди несет на себе яркий отпечаток народно-жанровой мелодики, почвенно-
итальянского песенного 4 и танцевального склада, даже особого «ломбардского вкуса» (с экспрессивным
подчеркиванием острых синкопированных ритмов, с ритмическими перебоями, сменами ритмических
акцентов), порой оперного драматизма. В этом смысле, однако, мелодико-ритмический облик
инструментальной музыки Вивальди сближается со стилистикой нарождавшейся при его жизни итальянской
оперы-буффа, как она представлена творчеством Джованни Баттиста Перголези.
Вивальди меньше тяготеет к драматической патетике, чем к жанровости, менее склонен к напряженной
ламентозности, чем к светлой, легкой, порой идиллической лирике. Ему близок скорее мирный или бурный
пейзаж, скорее живая, даже страстная динамика человеческих чувств, чем героика в ее воинственном
выражении. Его музыка действенна - с некоторой долей созерцательности для оттеняющего контраста. Ей
доступен и подлинный драматизм, она может всерьез коснуться скорбных и тревожных чувств, но они не
способны одолеть ее жизненной силы и оптимизма, и мысль композитора уносится от них далее в потоке
жизнеутверждающего движения. Это гармоническое соединение напряженного динамизма, открытой
экспрессивности музыкального высказывания с яркостью преобладающе светлых образов отличало тогда и
лучшие образцы оперы-буффа.
Насколько можно судить об искусстве Вивальди в целом, концерты в высокой степени органично
воплощают его творческие принципы. Что же касается его оперного наследия, то его судьба не очень ясна, и
оно, в отличие от инструментальных произведений, по существу не вошло в историю. Вместе с тем
невозможно представить, чтобы Вивальди не имел оснований для успеха в оперном театре. Его музыкальное
мышление конкретно и образно, отзывчиво на широкий круг эмоций, природу театра композитор постиг в
совершенстве. За годы 1713-1739 им создано 46 опер (сохранилось менее половины), из которых 26 было
поставлено в Венеции, а остальные исполнялись впервые во Флоренции, Риме, Вероне, Турине, Виченце,
Мантуе, Милане, Реджо, Анконе. Вивальди обращался при этом к самым различным либреттистам своего
времени, постоянно сменяя их. С конца 1720-х годов его внимание привлекали либретто Метастазио и Дзено, а
затем он сотрудничал и с Гольдони. Постановки опер готовились при самом деятельном участии композитора.
Все, казалось бы, должно было обеспечить их успех и оставить значительный след в истории итальянского
оперного театра. По-видимому, этого не произошло. Вивальди создавал по преимуществу оперы seria на
традиционные мифологические и легендарные сюжеты: «Оттон» (1713), «Коронование Дария» (1716),
«Филипп, король Македонии» (1721), «Кунегонда» (1726), «Сирой» (на либретто Метастазио), «Атенаида»
(1729, на либретто Дзено), «Семирамида» (1731), «Монтезума» (1733), «Олимпиада» (1734, Метастазио),
«Тамерлан» (1735), «Гризельда» (1735, Дзено - Гольдони), «Аристид» (1735, Гольдони) и другие.
Напомним попутно, что итальянские оперы seria того времени и сложившийся тогда тип «концерта в
костюмах», как правило, быстро сходили со сцены из-за условностей их драматургии. Перголези, несколько
позднее и Пиччинни, прославившиеся, как известно, своими операми-буффа, были довольно скоро забыты как
авторы опер seria. Вероятно, Вивальди еще менее, чем эти собственно оперные мастера, достиг успеха в столь
традиционном и испытывавшем тогда кризис жанре. Все, что оказалось жизнеспособным в его творческом
наследии, убедительно доказывает лишь одно: по характеру своего дарования он был настолько же далек от
искусства seria, насколько мог бы тяготеть к образному миру оперы-буффа.
Судя по единичным образцам его ораторий, даже в этом жанре композитор оставался самим собой - то
есть именно тем художником, каким мы его знаем по многочисленным инструментальным произведениям.
Сошлемся, например, на его латинскую ораторию «Юдифь торжествующая» (1716). Здесь тоже ощутимы
условности, общие с оперой seria: партия Олоферна написана для кастрата-альта, в ней много бравурности.
Однако в партии Юдифи (меццо-сопрано) и Авры (сопрано) проступают также иные качества: серьезность,
лирическая певучесть, даже радостное оживление. Всего интереснее в оратории ария Юдифи-
143
соблазнительницы с сопровождением мандолины и скрипок pizzicato. Она выдержана в том же духе
«серенады» и в том же изложении, что прославленная серенада Дон-Жуана у Моцарта! Сколь бы это ни было
неожиданно, для Вивальди это как раз и органично. В большой его композиции «Laudate pueri» (псалом 112)
для сопрано с оркестром все с начала до конца звучит с подлинно светской концертностью: тематизм
динамичен, преобладают быстрые темпы; скрипки, флейта или гобои концертируют, соревнуясь с голосом;
один из номеров представляет собой сицилиану, в ряде случаев ощутимы танцевальные ритмы.
В инструментальной музыке, где композитора не стесняли условности оперы seria, рамки «духовной
воинственной оратории» (как названа «Юдифь») или духовного псалма, Вивальди, надо полагать, чувствовал
себя еще более непринужденно: словесный текст был не обязателен для круга его образов (с него хватало и
программности!), выбор их был свободен, методы музыкального развития соответствовали авторским
намерениям. Хотя композитор немало работал и над сонатой, концерт с его крупными контурами и сжатой
драматургией трехчастного цикла устраивал Вивальди больше, чем камерные жанры.
При всем многообразии составов в концертах Вивальди господствует единый тип композиции.
Независимо от того, пишет ли композитор концерт для сольного инструмента или concerto grosso, он
предпочитает отграничить форму цикла от той, что была характерной для трио-сонаты. Уже во времена
Корелли, который строил свои концерты по принципу большой сонаты, первая из быстрых частей цикла стала
тяготеть в concerti grossi к рондообразности. Чередование tutti - soli, противопоставление различных групп
ансамбля, то есть новые методы изложения, повлекли за собой и новые принципы композиции.
С развитием сольного концерта место первой, фугированной быстрой части заняло концертное рондо,
противопоставляющее основную, повторяющуюся тему новым эпизодам. Далее в противоположность
четырех-пятичастной композиции число частей в цикле сократилось до трех, причем в общих пропорциях и
расположении частей восторжествовал простой динамический принцип: никаких длиннот, никаких
«повторных» сопоставлений - только быстро - медленно - быстро! Быстрое блестящее начало в форме рондо,
быстрый блестящий финал и всего лишь одна контрастирующая им медленная часть как лирический центр
цикла. Общее впечатление концертного блеска, стремительного движения, виртуозности не нарушается ни в
начале, ни в конце и лишь подчеркивается, оттеняется кантиленой или лирической прозрачностью медленной
части. Функция первой части цикла и здесь остается особой, как функция наиболее «разработочной» части,
хотя методы ее развития изменились соответственно новому жанру. Вивальди превосходно владел
полифонией. Однако основой первой части для него становилось не фугированное изложение (и не фуга как
таковая), а именно концертное рондо, в котором полифонические закономерности не были господствующими в
формообразовании, хотя и могли частично проявляться в процессе изложения и развития. Рондальность первой
части концерта связана обычно у Вивальди с противопоставлением собственно тематического материала (tutti
и solo) пассажным, фигуративным «эпизодам» (solo). При этом тональный план такого рондо может быть
близок сонатному. Примечательной композиционной особенностью первой части концерта является контраст
более яркого, индивидуализированного, сразу захватывающего внимание тематизма - и более «объективных»
пассажных фрагментов. Соната da chiesa знала контрасты такого характера между частями цикла. В концерте
же он положен в основу важнейшей его части. Тем самым ее монообразность уже поколеблена в своей чистоте,
хотя художественного равноправия между различными тематическими сферами пока еще нет.
Музыкальный стиль Вивальди, рассматриваемый в исторической перспективе, справедливо оценивается
как предклассический, то есть характерный для подготовительного этапа на пути к музыкальной классике
последних десятилетий XVIII века, к классическому симфонизму. Однако Вивальди, подобно ряду других
талантливых современников, вступивших на этот путь, и сам по себе создает искусство отнюдь не какого-либо
«промежуточного» типа, а достаточно цельное, с ясно выраженными закономерностями, достигающее
большой органичности, естественности и художественного совершенства. Для образной системы композитора
его стиль, его выразительные средства (хотя бы и «предклассические») были, что называется, в самый раз -
полностью гармонировали с ней. Именно на образцах Вивальди великий Бах особенно последовательно и
упорно овладевал новым стилем концертного письма, отличным от полифонического склада и связанным с
новым типом гомофонной партитуры.
Достоинства концертов Вивальди, так сказать, открыты слушателям и как будто бы вполне ясно
выражены. Но то, что представляется достаточно простым в этом смысле, на самом деле складывается из
различных художественных качеств, из единства композиторских усилий в разных направлениях. Здесь
должна идти речь о тематизме концертов Вивальди и вообще об интонационном строе его музыки, о
естественности у него движения музыкальной мысли как основы формообразования и, разумеется, о
характерном для него круге образов и пластичном понимании формы целого.
Казалось бы, уж на что прост, ясен и динамичен тематизм Вивальди, который естественно
развертывается, крепко связан со спецификой инструмента, легко воспринимается и быстро врезается в
память. Но стоит лишь прислушаться к темам первых частей его концертов, как станет заметным не только их
144
общее многообразие, но зачастую внутренняя интонационная неоднородность, не препятствующая, однако,
достижению удивительного единства впечатления. В темах Вивальди слышатся порой характерные интонации
полифонического тематизма, например «баховские» ломаные ходы, репетиции после скачка (частые в темах
фуг) и т. п. В минорных темах это тут же преодолевается либо потоками простого стремительного движения,
либо плавным переходом чуть ли не к плясовым ритмам, либо «перебивающими» заданное движение
повторами, секвенциями, резкой и неожиданной синкопичностью. Тема известнейшего концерта a-moll (ор. 3
№ 6) по первой интонации могла бы открывать фугу, но поток дальнейших повторений и секвенций сообщает
ей плясовую динамику (невзирая на минор!) и остро запоминающийся облик. Такая естественность движения
даже в пределах первой темы, такая непринужденность соединения различных интонационных истоков -
поразительное свойство Вивальди, которое не оставляет его и в более крупных масштабах. Среди его
«заглавных» тем есть, разумеется, и более однородные по интонационному составу. Такова, например,
активная, смелая, быть может, даже наступательная тема концерта A-dur. Но и в ее пределах все подвижно:
уже в третьем такте происходит «слом» первоначального движения благодаря синкопам, а далее начинается
секвенционное развитие... В качестве более простого примера можно назвать начальную тему concerto grosso
«Весна» (из «Времен года»): плясовой ритм, подчеркнутый перекличками групп, определяет ее характер.
Для композиции первой части концерта активность, энергия движения, заложенная в заглавной его теме,
имеет первостепенное значение. Повторяясь в Allegro не один раз, как бы возвращаясь по кругу, она словно
подстегивает общее движение в пределах формы и одновременно скрепляет ее, удерживая главное
впечатление.
Динамичной активности первых частей цикла противопоставляется сосредоточенность медленных
частей с внутренним единством их тематизма и большей простотой композиции. В этих рамках
многочисленные Largo, Adagio и Andante в концертах Вивальди далеко не однотипны. Они могут быть
спокойно идилличны в различных вариантах (во «Временах года»), в частности пасторальны (концерт
«Весна»), выделяться широтой лиризма, могут даже в жанре сицилианы передавать скованное напряжение
чувств (concerto grosso op. 3 № 11) или в форме пассакальи воплощать остроту скорби. Движение музыки в
лирических центрах более однопланово (внутренние контрасты не характерны ни для тематизма, ни для
структуры в целом), более спокойно, но оно несомненно присутствует здесь у Вивальди - в широком
развертывании лирического мелодизма, в выразительном контрапунктировании верхних голосов, словно в
дуэте (названная сицилиана), в вариационном развитии пассакальи.
Тематизм финалов, как правило, более прост, внутренне однороден, более близок народно-жанровым
истокам, нежели тематизм первых Allegro. Быстрое движение на 3/8 или 2/4, короткие фразы, острые ритмы
(танцевальные, синкопированные), зажигательные интонации «в ломбардском вкусе» - все тут вызывающе
жизненно, то весело, то скерцозно, то буффонно, то бурно, то динамически-картинно. Впрочем, далеко не все
финалы в концертах Вивальди динамичны в этом смысле. Финал в concerto grosso op. 3 № 11, где ему
предшествует упомянутая сицилиана, пронизан беспокойством и необычен по остроте звучаний. Солирующие
скрипки начинают вести в имитационном изложении тревожную, ровно пульсирующую тему, а затем, с
четвертого такта в басу маркируется хроматическое нисхождение в том же пульсирующем ритме. Это сразу
сообщает динамике финала концерта сумрачный и даже несколько нервный характер.
Во всех частях цикла музыка Вивальди движется по-разному, но движение ее совершается
непринужденно как в пределах каждой части, так и в соотношении частей. Это обусловлено и самим
характером тематизма, и наступающей зрелостью ладогармонического мышления в новом гомофонном складе,
когда четкость ладовых функций и ясность тяготений активизируют музыкальное развитие. Это всецело
связано также с классичным чувством формы, свойственным композитору, который, не избегая даже резкого
вторжения местных народно-жанровых интонаций, всегда стремится соблюсти высшую гармонию целого в
чередовании контрастных образцов, в масштабах частей цикла (без длиннот), в пластичности интонационного
их развертывания, в общей драматургии цикла.
Здесь возникает естественный, даже неизбежный вопрос: как же соотносится сложившаяся музыкальная
форма концертов Вивальди с разного рода программностью, к которой он время от времени обращался? Что
касается программных подзаголовков, то они лишь намечали характер образа или образов, но не затрагивали
форму целого, не предопределяли развития в ее пределах и т. п. Относительно развернутой программой
снабжены партитуры четырех концертов из серии «Времена года»: каждому из них соответствует сонет,
раскрывающий содержание частей цикла. Возможно, что сонеты сочинены самим композитором. Во всяком
случае, заявленная в них программа отнюдь не требует какого-либо переосмысления формы концерта (не
говоря уж о ее возможной ломке!), а скорее «выгибается» по этой форме. Образность медленной части и
финала, с особенностями их строения и развития, было вообще легче выразить в стихах: довольно было
назвать сами образы. Но и первая часть цикла, концертное рондо, получила такое программное истолкование,
которое не препятствовало ей сохранить свою обычную форму и естественно воплотить именно в ней
145
избранный «сюжет». Так произошло в каждом из четырех концертов.
Сопоставляя, к примеру, популярный скрипичный концерт a-moll, как известно свободный от
программы, и concerto grosso «Весна», нетрудно убедиться, что построение первой части цикла
непрограммного - и программного - произведений Вивальди в принципе сходно. Концерт a-moll начинается с
полного изложения (tutti) уже упомянутой ранее яркой, простой, динамичной темы (А + В). Затем скрипка
исполняет тему (А) с некоторыми развивающими дополнениями. Снова тема (А) проходит у tutti. Скрипка соло
противопоставляет ей свободный, пассажный модулирующий эпизод, после чего тема (А) звучит в
тональности доминанты (tutti). Скрипка соло в секвенционных пассажах разрабатывает интонационный
материал темы. Тема (А) возвращается в тональность тоники (tutti). Скрипке поручен фигуративный,
пассажный «переход», подводящий к теме (В) у tutti. Скрипка снова противопоставляет ей пассажи. Все
заключается общим проведением темы (В). Как видим, признаки рондо здесь сочетаются с признаками
неразвитого сонатного allegro. Господствует заглавная тема, определяющая образность всей части и
оттеняемая рядом эпизодов.
В концерте «Весна» (E-dur) программа первой части раскрыта в сонете таким образом: «Пришла весна, и
веселые птички приветствуют ее своим пением, и ручейки бегут, журча. Небо покрывается темными тучами,
молнии и гром тоже весну возвещают. И вновь возвращаются птички к своим сладостным песням». Светлая,
сильная, аккордово-плясовая тема (tutti) определяет эмоциональный тонус всего Allegro: «Пришла весна».
Концертирующие скрипки (эпизод) подражают пению птичек. Снова звучит «тема весны». Новый пассажный
эпизод - короткая весенняя гроза. И опять возвращается главная тема рондо «Пришла весна». Так она все
время господствует в первой части концерта, воплощая радостное чувство весны, а изобразительные эпизоды
возникают как своего рода детали общей картины весеннего обновления природы. Как видим, форма рондо
остается здесь в полной силе, а программа легко «раскладывается» по ее разделам. Похоже на то, что сонет
«Весна» действительно сочинен композитором, который заранее предусмотрел структурные возможности его
музыкального воплощения.
Небезынтересно проследить, как именно мыслил Вивальди образный строй медленных частей в
концертном цикле. Музыке Largo (cis-moll) из концерта «Весна» соответствуют следующие строки сонета: «На
цветущей лужайке, под шелест дубрав, спит козий пастушок с верной собакой рядом». Естественно, что это
пастораль, в которой развертывается единый идиллический образ. Скрипки в октаву поют мирную, простую,
мечтательную мелодию на поэтическом фоне колышущихся терций - и все это оттеняется после мажорного
Allegro мягким параллельным минором, что естественно для медленной части цикла.
Для финала программа тоже не предусматривает какого-либо многообразия и даже нимало не
детализирует его содержание: «Под звуки пастушьей волынки танцуют нимфы». Легкое движение,
танцевальные ритмы, стилизация народного инструмента - все здесь могло бы и не зависеть от программы,
поскольку обычно для финалов.
В каждом концерте из «Времен года» медленная часть монообразна и выделяется спокойной
картинностью после динамичного Allegro: картина томления природы и всего живого в летнюю жару;
спокойный сон поселян после осеннего праздника урожая; «хорошо сидеть у камелька и слушать, как за стеной
дождь бьет в окно» - когда свирепеет ледяной зимний ветер. Финалом «Лета» становится картина бури,
финалом «Осени» - «Охота». По существу, три части программного концертного цикла остаются в обычных
соотношениях в смысле их образного строя, характера внутреннего развития и контрастных сопоставлений
между Allegro, Largo (Adagio) и финалом. И все же поэтические программы, раскрытые в четырех сонетах,
интересны для нас тем, что как бы подтверждают авторским словом общие впечатления от образности
искусства Вивальди и ее возможного выражения в главном для него жанре концерта.
Разумеется, цикл «Времена года», несколько идилличный по характеру образов, приоткрывает лишь
немногое в творчестве композитора. Впрочем, его идилличность пришлась очень по духу современникам и со
временем вызвала неоднократные подражания «Временам года» вплоть до отдельных курьезов. Прошло много
лет, и Гайдн уже на ином этапе развития музыкального искусства воплотил тему «времен года» в
монументальной оратории. Как и следовало ожидать, его концепция оказалась глубже, серьезнее, эпичнее,
нежели у Вивальди; она затронула этические проблемы в связи с трудом и бытом простых людей, близких к
природе. Однако поэтически-картинные стороны сюжета, некогда вдохновившие Вивальди, привлекли также и
творческое внимание Гайдна: и у него есть картина бури и грозы в «Лете», «Праздник урожая» и «Охота» в
«Осени», контрасты трудной зимней дороги и домашнего уюта в «Зиме».
В целом же и образное содержание музыки Вивальди, и главные ее жанры, вне сомнений, с большой
полнотой отразили ведущие художественные устремления своего времени - и не только для одной Италии.
Распространяясь по Европе, концерты Вивальди оказали плодотворное влияние на многих композиторов,
послужили для современников образцами концертного жанра вообще. Так, концерт для клавира сложился под
несомненным художественным воздействием скрипичного концерта, что наилучшим образом может быть
146
прослежено на примере Баха.
Итоги развития инструментальной музыки от XVI к XVIII веку чрезвычайно значительны. Ее формы
эмансипировались от прикладной, церковной, развлекательно-бытовой зависимости и обрели самостоятельный
художественный смысл. На протяжении XVII века достигли своей зрелости или продолжили свой путь,
складывались или подготовлялись различные инструментальные жанры. Из них полифонические подошли к
классической фуге, которая, как известно, получила свое высокое завершение у Баха. Гомофонные жанры, как
сюита или клавирная миниатюра, прошли через главные этапы своей эволюции. Цикл сонаты - в понимании
того времени - сформировался к началу XVIII века, а цикл концерта, подготовленный к данному рубежу,
достиг зрелости уже в XVIII столетии. Непрерывность этого процесса побудила нас в отдельных случаях
выйти за рамки XVII века и рассмотреть, в частности, творчество Франсуа Куперена и Антонио Вивальди.
В своей совокупности инструментальные жанры XVII - начала XVIII века, с их различными
композиционными принципами и особыми приемами изложения и развития, воплотили широкий круг
музыкальных образов, ранее не доступных инструментальной музыке, и тем самым подняли ее на первую
высокую ступень, вровень с другими жанрами синтетического происхождения. В ту эпоху, когда все на пути
инструментальной музыки находилось в движении, обозначились важнейшие тенденции к образной
концентрации композиционных единиц (ранней фуги, частей сюиты или сонаты, вариационного цикла и т. д.)
и к многообразию в пределах того или иного цикла. Мы уже убедились в том, сколь различны были
художественные средства к достижению этих высоких целей: одни в фугированном произведении, другие в
части сюиты, новые в многочастном цикле. Притом и образность, например, в органных сочинениях
Букстехуде - и клавесинной музыке Куперена, в сюитах Пахельбеля - и сонатах Корелли оказывалась,
разумеется, неоднородной вплоть до соприкосновения с различными художественными стилями своего
времени - барокко, рококо, предклассицизм...
Всего существеннее, несомненно, было то, что достижения инструментальной музыки к началу XVIII
века (и отчасти в первые его десятилетия) открывали большие перспективы для ее дальнейшего движения - по
одной линии к классической полифонии Баха, по другой, более протяженной, - к классическому симфонизму
конца века.

147