Георгий Прохоров, Сергей Савельев Государственный социально-гуманитарный университет Россия ОТ СВИДЕТЕЛЬСТВА К ИСТОРИИ, ИЛИ ПЕРЕВОД КАК ИНСТРУМЕНТ ИДЕОЛОГИЧЕСКОЙ АРАНЖИРОВКИ1 Abstract: The present paper is aimed to explore the juxtaposition of eyewitness testimony and history. It appears that translation becomes instrumental here as not only it allows to proliferate a narrative, but also modify it so that is fits into the current political agenda. Thus, a text from the Early Modern period can when translated centuries later fall victim of an ideological struggle, or become its tool. Key words: testimony, history, translation, political agenda, ideological struggle «Границы моего языка означают границы моего мира» – писал Людвиг Витгенштейн. Если оттолкнуться от данной точки зрения, то мы находимся в ситуации, при которой практически постоянно сталкиваемся с переводом, когда идеологические аранжировки, ремейки, адаптации выступают одной из форм перевода, поскольку и дискурс, и кругозор человека – формы, связанные с идеологией. Вместе с лексемами переложению подвергаются и коммуникативная ситуация, и ситуативный контекст, и дискурсивные элементы. Даже принцип перевода non verbum e verbo sed sensum de sensu, постулированный Иеронимом Стридонским, кажется нам бесспорным только по прошествии многих столетий, когда во многом утрачен контекст эпохи и забыты альтернативные варианты, причем проблема эквивалентности изначально осложнена идеологией – верой, мироощущением переводчика – «проточитателя» [Robinson 2002, 25]. Журналистская деятельность в каком-то смысле – это тоже перевод, с языка одной социальной группы на язык другой. Острая, во всяком случае для России, альтернатива: журналистика – это средства массовой информации или media коррелируется с обозначенной дилеммой: кого должно «перекладывать» – различные «языки» социальных групп или «язык власти»? [Калмыков, Коханова 2005, 38-43; Прохоров 2005, 33-47]. В настоящей статье мы посмотрим на проблему из исторического далёка. Антонио Поссевино (1534 – 1611) – иезуит, ректор Падуанского университета, папский легат. По воле Папы посредничал между Иваном Грозным и Стефаном Баторием. Переход к дипломатии связан с негативным для Московского царства поворотом в ходе Ливонской войны (1558 – 1583). Впрочем, Святой Престол и Московия преследовали разные цели. Первый стремился уговорить Ивана IV имплементировать Флорентийскую унию, Московия желала сохранить лицо и достойно выйти из проигрываемой войны. Поиск компромисса не был прост. И вот что примечательного говорит о переговорах легат: «Часто многое из сказанного нами они переводили ему без всякого смысла и не по Настоящая статья подготовлена в рамках проекта «Езда в Россию. Неизвестные и малоизвестные европейские травелоги XVII века: поэтика, текстология, библиография», поддержанного грантом Российского фонда фундаментальных исследований (№ 16-34-00017). 1 322 существу. Они опускали значительную часть, преимущественно из того, что, по их мнению, будет неприятно государю и для них самих будет представлять какую-нибудь опасность. Это относилось в первую очередь к религиозным делам. Мне кажется весьма вероятным, что то же самое они делали и с грамотами других государей, хотя их писали по-русски из Литвы в тех случаях, когда их наречие не сходилось с русским. Но с божьей помощью также и это неудобство было преодолено тем, что в дело вступили наши переводчики, которых раньше они не хотели допускать. Они заново перевели все наши письменные документы» [Поссевино 1983, 29]. Проблема – искажение сути высказывания при переводе – коррелирует с одной из магистральных тем сочинения: образование в Московии «заточено» под купирование проникновения западных верований, идей и нравов в «русский мiр»: «Если покажется, что кто-нибудь захочет продвинуться в учении дальше или узнать другие науки, он не избежит подозрения и не останется безнаказанным» [Поссевино, 26; ср.: Okenfuss 1995, 4]. «Толмачи» – часть русского общества, а потому они подготавливаются с ограниченной компетентностью. Впрочем, наблюдение ведет Поссевино к гораздо более специфичным замечаниям. Основа государства Московского – это суперцентрализация и абсолютизм. Никто не стоит рядом с царем. Никто не должен быть умнее царя: «Таким путем, по-видимому, великие князья московские следят не столько за тем, чтобы устранить повод к ересям, которые могли бы из этого возникнуть, сколько за тем, чтобы пресечь путь, благодаря которому кто-либо мог бы сделаться более ученым и мудрым, чем сам государь. Поэтому ни переписчики и писцы (так зовут тех, кто находится у секретных дел), ни сам канцлер, который стоит над ними, не могут ничего самостоятельно написать или ответить посланцам чужеземных государей. Сам великий князь диктует им всё» [Поссевино, 26]. Советники должны советовать, но из благоговения перед царем они как бы предугадывают мнение царя по тому или иному вопросу, отклоняя смысл высказывания в приятную царю сторону. Впрочем, присутствует и еще один нюанс, который влияет на видение и оценку Поссевино, но остается не эксплицированным. Легату был важен образ Московии как наивных еретиков-по-неведению: «У них никогда не было никого, кто показал бы им, что те обряды и догматы религии, которых они придерживаются, далеки от истинной веры. А если бы к ним даже и приехал какой-нибудь католический священник (ведь до сих пор доступ к внушению евангелия и истины вообще был закрыт), у него может возникнуть опасение, нужно ли вообще внушать сомнение в собственной схизме людям невежественным, которых, может быть, следует оставить их во всей их простоте» [Поссевино, 32]. За московскими курьезами скрываются невежество, произошедшее defacto обожествление личности царя, страх. Более серьезные причины не укладываются в концепцию «доброго еретика по неведению». А между тем тот же придворный толмач работает в иерархической дискурсивной ситуации. В ходе его перевода частное слово Поссевино предстает перед лицом царя, превращаясь в факт русской национальной истории. Московия – с официальной на тот момент точки зрения – православное царство, а Флорентийская уния – юридически ничтожная, недействительная бумага. Вести о ней какие-то переговоры значит придавать ей статус, превращать ничто в нечто. Переводчик последовательно выкидывает куски переговоров, которые не вяжутся с его допустимой моделью мира. Десятилетия спустя после Антонио Поссевино в Московии оказывается английский посол Томас Смит (Thomas Smythe, 1558 – 1625). Его посольство 1603-04 гг. должно было от лица нового английского короля, Якова I, заверить Московию в стремлении новой английской администрации поддерживать контакты, торговые и политические отношения с русским двором. Кроме того, необходимо было продлить привилегии, дозволявшие 323 английским купцам беспошлинно торговать через порт Архангельска. В свою очередь, правительство Бориса Годунова нуждалось в международном признании (права Годунова на престол выглядели хлипкими для многих современников). Параллельно русское правительство аккуратно вводило в повестку дня европеизацию, осмысляемую, прежде всего, как сближение с протестантскими государствами Северной Европы – Данией, Швецией, Англией. Текст, составленный неизвестным анонимом1 о путешествии Томаса Смита, выстроен как поединок [Prokhorov 2017, 19-21]: «Но желая всего хорошего каждому, кому по сердцу море, сам я всегда предпочту оставаться на суше и оттуда уж созерцать “одно из трех красивейших зрелищ на свете – корабль на всех парусах”, то “вздымающийся” (по выражению моряков), подобно льву, ставшему на задние лапы, то привскакивающий и приседающий, словно русский медведь во время травли превосходными английскими псами» [Болдаков, 11]. Наблюдения, описания, характеристика входят в авторскую интенцию постольку, поскольку они приковывают читателя к главному – трудной борьбе посла за интересы англичан и честь английского монарха. В последнем ключе вплетается и тема перевода: «На четвертый день по нашем прибытии в Москву, 8-го октября, пристава пришли к послу, давая ему понять, что слышали, будто на завтра нам предстоит аудиенция у великого государя, и затем пожелали получить в списке ту речь, которую намерен произнести посол <...>, торопя при этом, так как (по их уверению) переводчик должен был еще приготовить перевод на русский язык. <...> Но посол отвечал им, что <...>, будучи прислан к их повелителю, он считал бы не только бесчестьем для себя, но и недомыслием с их стороны требовать у него из рук то, чего он (не говоря уже что никогда не пожелал бы) не мог бы сделать, так как в своей речи, при помощи Божией, он скажет сообразно с предоставленным временем, с обстоятельствами, с памятью <...>, а то, что им будет говорено, передаст, как ему будет угодно, царский толмач. Таков был решительный и окончательный ответ посланника» [Болдаков, 30-31]. В отличие от Поссевино, автор Путешествия Томаса Смита даже и не думает о том, что само создание перевода может быть проблемой, что переводчику, не уверенному в достаточности знаний, легче переводить с бумаги, а не синхронным методом. Для автора травелога предложение Томасу Смиту написать и отдать толмачу текст речи – это хитрый тест московитов, это проверка, насколько англичане податливы, насколько готовы умалить свою честь, насколько готовы передоверить свою миссию русским. Кроме того, для посла очевидно, что «сейчас» в Московии английский знают лучше, чем когда-либо до того. А потому в этом тексте адекватный перевод – нечто подразумевающееся само по себе. Наоборот, отсутствие перевода – дискурсивно маркировано: «...[э]ти три боярина и начали было свою довольно нескладную речь, не слезая с своих коней (смысл же их слов был тот, что великий государь, их господин и повелитель, возложил на них поручение к его милости милорду). Тогда посол, во избежание обычной докучности этих церемониальных речей, предупредил их дальнейшее разглагольствование» [Болдаков, 27-28]. Судя по фразе «смысл же их слов был тот, что…», переводчик там присутствовал и свою функцию исполнил исправно. Только этот перевод избыточен для интенции, вызвавшей к жизни травелог. Смысл этого разглагольствования – буквально не достоин находиться перед английским читателем. Отсутствие перевода переключает говорящего как бы в немой режим. Поединок выигран – собеседник говорит нечто, что не заслуживает быть понятым. Отсюда характеристика «нескладная речь», которая наследует переход к косвенной, причем к сжатому, Русский переводчик указанного сочинения И.М. Болдаков предположил в качестве возможного автора Джорджа Уилкинса (George Wilkins, 1576 – 1618) [Болдаков, 14-19]. 1 324 маркированному как неважный пересказу. Перевод, подобно тому, что мы видели у Поссевино, оказывается опять инструментом борьбы, но теперь – с другой стороны, английской, европейской. Что лежит за априорным горизонтом допустимого, не переводится и не слушается. «Цензурирующая» роль переводчиков – не исключительно «русская история» Она видна, например, на переводах травелогов о пребывании голландца Яна Стрейса в России середины XVII века. Текстологическая специфика этого текста – наличие практически культурно равностатусных версий на голландском и английском языках, а также наличие длинной истории перевода сочинения или его фрагментов на русский язык (1773, 1880, 1936). Английская версия путешествия была создана всего спустя 10 лет с момента описываемых в книге событий, что является достаточно быстрой реакцией на актуальный текст для XVII столетия. Её отличает острый «политический» подтекст – донести до английского читателя знание об одном из главных конкурентов в Европе – Нидерландах, ибо врага нужно знать в лицо. Отсюда – врывающаяся в текст личность переводчика, так что первое, на что обращает внимание читатель английского издания Трёх путешествий, – это предисловие [Morrison 1684, 1-5], составленное переводчиком и полностью заменившее собой исконное обращение Стрейса к читателям своего «скромного труда» [Struys 1676, 34]. Уже в этом предисловии мы видим трансформацию идеологии – от голландской версии к английской. Критическую оценку роли голландских путешественников и коммерсантов в Московии, которая, впрочем, сочетается с похвалой Стрейсу-автору. Мы видим попытку переводчика осознать «родовую принадлежность» текста, принцип совмещения к нем фактической аккуратности и живописного баснословия [Morrison 1684, 1-5]. Осуществляется нейтрализация и удаление стилистически неприемлемых для англичан грубоватых оборотов. Развивается своеобразная «апология травелога» как, с одной стороны, жанра с долгой и славной историей, а с другой – весьма познавательного и правдивого [Morrison 1684, 1-5], а значит соответствующего ожиданиям просвещенного английского читателя раннего Нового времени, уставшего от «мендевильщины» [Hayden 2012, 89]. Ярким примером такого подхода является описание Пскова. Первое голландское издание содержало две «байки» – про приплывшего в город на камне Антония Римлянина и про медведя, который пришел и откопал рассказчика из заметенной метелью избы, а заодно полакомился крестьянской семьей, но, впрочем, пожалел младенца мужского пола, которого выкормил своим молоком и которого, младенца, якобы теперь может увидеть любой желающий. Английский переводчик убрал обе баснословные истории, видимо, посчитав их за не несущие существенной страноведческой информации. Политика английского издателя – уйти от «баек» и основать текст травелога на верифицируемой информации о плохо известной стране, сопроводив эту информацию максимально широким и разнообразным комментарием. Голланская версия Английская версия Pletskou is een groote Stad en wel 2 uuren gaans in het ronde. Zo is deele met een steene Muur en ten deele met zwaare houte Paggers van balken omringt. De Huizen zon Pletskou, is a large City a great part thereof is surrounded with a wall, the rest with huge Balks like Pallizados, and computed about 8 [English] miles in Перевод 1936 г. Псков (Pletskov) – большой город, добрых два часа в окружности. Он окружен частью каменными, а частью деревянными стенами. Дома сложены из больших бревен и балок без всякой красоты Перевод английской версии Псков – большой город, значительная часть которого окружена стеной, а остальная часть – изгородью из огромных бревен или палисадом. Площадь города составляет 8 [английских] 325 slegts van masten en Balken in een gevoegt hebbende ter waereld geen pracht of cierlokheid. De Satdt van buiten aan te zien vertoont zich zeer heerlyk voor de meenigte van Kerten en Coorns; doch van binnen is het niet meer van een nest by de alderslegte Stad in Nederland [Struys 1676, 128]. compass. Their Houses are made sleightly of Trees and pieces of Timber, let in with joynts, without any Gentility or ornament. The Town it self gives a noble Prospect if you view it from without, by reason of the many Parish-Churches and Towers it has, but when you come within, it appears very ugly, the streets are irregular without Uniformity, and the Houses built after multifarious manners, so that the poorest Village, in the Low-Countreys, is a Paradice in comparison of Pletskou (...) [Morrison 1684, 121]. и великолепия. Но издали город благодаря множеству церквей и башен имеет привлекательный вид; внутри же это не что иное, как жалкое гнездо, которое нельзя сравнить даже с самым незначительным городом Нидерландов [Стрейс 1936, 10]. миль. Дома их сложены из дерева и бревен и лишены каких бы то ни было узоров или благородства. Сам город производит впечатление весьма благородное если смотреть на церкви его приходов и крепостные башни снаружи. Если же ты смотришь на его изнутри, то выглядит он уродливо: кривые улицы, лишены какого бы то ни было единообразия, а дома построены в такой многоразличной манере, что беднейшая деревня в Нидерландах в сравнении со Псковом есть сущий Парадиз. В данном фрагменте, как и в большинстве случаев добросовестного перевода, английский переводчик идет за Стрейсом, в общем-то копируя даже синтаксис голландского источника. В то же время он привносит элементы культурного кода Британских островов. Самое простое – меры длины переведены в английские мили, гульдены и риксталлеры пересчитаны в фунты и пенсы. Связь маленькой, пасторальной деревушки с Раем, Парадизом, намеченная в голландском тексте (de alderslegte Stad), но перенесенная в сильную позицию в английской версии, намекает на пуританскую литературу с ее пересечением земного и небесного (ср.: Путешествие Пилигрима Джона Баньяна). Привнесение в перевод описаний и прецедентных явлений из современной Моррисону английской культуры и литературы вообще характерно для английского издания 1684 года. Голландская версия De Drouroen flaan flegts een Deken oof vodde om het Hair scheeren zo tot een wenig beneden de ooren af en laaten het zo nederhangen: invogen dat zy juit voor den dag komen als de Landloopers die men Heidens noemt [Struys 1676, 125]. Английская версия The Women have only an old Rag, like a Plad, thrown about their bodies, hardly sufficient to hide their nakedness, except a little below their ears, to let the World know, they have hair as well as other People; so that they look like so many Gypsies newly come from the famous Peak of Darby [Morrison 1684, 117]. Перевод 1936 г. Перевод английской версии Одежда женщин состоят из куска ткани или тряпки, едва прикрывающей их наготу; волосы у них подстрижены ниже ушей и висят, как у бродячего народа, которого мы называем цыгане [Стрейс 1936, 99]. Женщины были одеты лишь в какие-то лохмотья, похожие на плед, наброшенный на тело и едва скрывавший их наготу, за исключением, пожалуй, лишь небольшого участка ниже ушей, чтобы все знали, что у них, как и других людей есть волосы. Таким образом, они были похожи на персонажей из Преображенных цыган. (Выделение наше – Г.П., С.С.) 326 Голландский текст не содержит никаких «Вершин Дерби» – неточной цитаты из Бена Джонсона. Нет там и «пледа». Мы видим прием, сближающий английский перевод XVII века с современной «желтой» журналистикой. Переводчик искажает текст, чтобы вставить узнаваемые для читателя штампы, обеспечив интерес к создаваемой версии. Первый русский полный перевод (вероятно, компиляция голландского и английского вариантов) вышел в 1936 г. Идеология оригинала и перевода опять-таки сильно разнились, что пытаются преодолеть переводчики. Если англичане усилили сопоставление нидерландского городка с Парадизом, указав на предельную отдаленность Пскова от идеального локуса, то в переводе 1936 года Парадиз исчез напрочь. Сопоставление советского города с Раем читателю 1936 г. не полагается. Сопоставление с гнездом, присутствующее в голландском тексте, наоборот, усилилось. Естественно, что город времен становления русского абсолютизма напоминает некое гнездо, – разврата, воровское? Интенция текста, как мы видим, регулярно оказывается вещью провокативной для переводчика. Она может вступать в клинч с идеологией собеседников (в малом ли времени или в большом – читателей). И раз за разом, когда свидетельство противостоит канонизированной национальной историей схеме событий или их оценке, переводчики следуют за официальной историей, а не за оригинальным текстом. HEYDEN J., (2012), Travel narratives, the new science, and literary discourse, 1569-1750, Farmham UK, Ashgate. ROBINSON D., (2002), Western Translation Theory from Herodotus to Nietzsche,Manchester, St. Jerome. MORRISON J., (1684), The Voiages and travels of John Struys through Italy, Greece, Muscovy, Tartary, Media, Persia, East-India, Japan, and other countries in Europe, Africa and Asia, London, By Abel Swalle. OKENFUSS M., (1995), The Rise and Fall of Latin Humanism in Early Modern Russia, Brill. PROKHOROV G., (2017), “A Mixture of Performance and Narrativity, Or Travelogue as a Genre”, New Philological Bulletin, № 3(42), Moscow, Ippolitov. STRUYS J., (1676), Drie aanmerkelijke en seer rampspoedige reysen…, Amsterdam, By Jacob van Meurs. БОЛДАКОВ И., (1893), Сэра Томаса Смита путешествие и пребывание в России, С.Петербург, 1893. КАЛМЫКОВ А., КОХАНОВА Л., (2005), Интернет-журналистика. Москва. ПОССЕВИНО А., (1983), Исторические сочинения о России XVI в., Москва. ПРОХОРОВ Е., (2005), Введение в теорию журналистики, Москва. СТРЕЙС Я., (1935), Три путешествия, Москва, ОГИЗ, Соцэкгиз. 327