Французская литература

В статье осуществляется сравнительный анализ двух разнонациональных, но синхронно созданных произведений, объединенных историческим образом Мазепы: поэмы А. С. Пушкина «Полтава» и поэмы В. Гюго «Мазепа». Хотя авторы опирались на одни и те же художественные «тексты-образцы», переосмысление личности Мазепы имеет изначально разное направление. Это обусловлено как
национально-культурной принадлежностью поэтов, степенью интереса к русской истории, так и их творческими подходами. Статья включает в себя подстрочный и поэтический переводы на русский язык поэмы В. Гюго «Мазепа».

Очередной том "Гетевских чтений" посвящен различным аспектам творчества Гете и рецепции его в XIX и XX вв. Центральное место в томе занимают исследования, посвященные судьбе "Вертера" в Германии, Франции и Англии. "Гетевские чтения" продолжают также фаустовскую тему в музыке XIX—XX вв. Современники Гете представлены большим разделом о Моцарте, а также отдельными статьями о Вецеле, Морице, Вакенродере и Пушкине.
Для филологов, литературоведов и искусствоведов.

The monograph 'Gallo-Rossica: From the History of Russian-French Literary Connections (late 18th – early 20th centuries)' is devoted to a number of hitherto unstudied and inexhausted aspects of exchanges which took place in the interval between the appearance of the 'Letters of a Russian Traveler' by N. Karamzin and the rise of discussions in the Paris Studio Franco-Russe (1929–1931).
The book’s pivotal theme is self-identification of a writer, of a literary trend, and of national literature as a whole through reflections of the self in the Other and coming to know oneself through the External. This theme is developed on the basis of very specific historical and literary topics often concerned with the so-called ‘second-league’ authors.
How has an atheistic text from the French Revolution epoch influenced a
famous philosophical masterpiece by a Russian conservative poet? How did a Parisian translator of Polish origin ‘gallicize’ Tolstoy’s novel 'Resurrection' and why this occasion aroused the indignation of native French writers? How did a Russian symbolist and the ‘new-religious consciousness’ guru implement the program of conquering Paris literary market? How did a religious-philosophical critic’s acquaintance with a Catholic Mystery affect his conversion to radical Formalism? And why was this genre well-received in the early Soviet theater? How did a Petersburg ballet historian become a leading francophone literary critic? How and why
did French communists try to appropriate a Russian anti-Soviet writer? What exactly was pronounced about the dissimilarity of the Russian and French variants of Symbolism in Paris at the turn of the 1920s — 1930s? Finally, what pattern of literary contacts between the two countries was created by francophone writers born in the Russian empire?
The author tries to provide answers to these and other questions. Among heroes of the monograph there are Nikolay Karamzin, Sylvain Maréchal, Fyodor Tyutchev, Leo Tolstoy, Théodor de Wyzewa (T. Wyżewsky), Dmitry Merezhkovsky, Maurice Prozor, Paul Claudel, Boris Eichenbaum, André Levinson, Ivan Bunin, Maurice Donzel (Parijanine), André Fontainas, Nina Berberova, Stanislas Fumet, etc.

The monograph 'Gallo-Rossica: From the History of Russian-French Literary
Connections (late 18th – early 20th centuries)' is devoted to a number of hitherto unstudied and inexhausted aspects of exchanges which took place in the interval between the appearance of the 'Letters of a Russian Traveler' by N. Karamzin and the rise of discussions in the Paris Studio Franco-Russe (1929–1931).
The book’s pivotal theme is self-identification of a writer, of a literary trend, and of national literature as a whole through reflections of the self in the Other and coming to know oneself through the External. This theme is developed on the basis of very specific historical and literary topics often concerned with the so-called ‘second-league’ authors.
How has an atheistic text from the French Revolution epoch influenced a
famous philosophical masterpiece by a Russian conservative poet? How did a Parisian translator of Polish origin ‘gallicize’ Tolstoy’s novel 'Resurrection' and why this occasion aroused the indignation of native French writers? How did a Russian symbolist and the ‘new-religious consciousness’ guru implement the program of conquering Paris literary market? How did a religious-philosophical critic’s acquaintance with a Catholic Mystery affect his conversion to radical Formalism? And why was this genre well-received in the early Soviet theater? How did a Petersburg ballet historian become a leading francophone literary critic? How and why did French communists try to appropriate a Russian anti-Soviet writer?
What exactly was pronounced about the dissimilarity of the Russian and French variants of Symbolism in Paris at the turn of the 1920s — 1930s? Finally, what pattern of literary contacts between the two countries was created by francophone writers born in the Russian empire?
The author tries to provide answers to these and other questions. Among heroes of the monograph there are Nikolay Karamzin, Sylvain Maréchal, Fyodor Tyutchev, Leo Tolstoy, Théodor de Wyzewa (T. Wyżewsky), Dmitry Merezhkovsky, Maurice Prozor, Paul Claudel, Boris Eichenbaum, André Levinson, Ivan Bunin, Maurice Donzel (Parijanine), André Fontainas, Nina Berberova, Stanislas Fumet, etc.

Монография посвящена утверждению гипотезы о мифопоэтической природе литературной рецепции инонациональных государств и народов. Материалом послужили индивидуально-художественные образцы разрешения «русской» темы, описания, обобщающие рассуждения, замечания и отрывочные упоминания о России, обнаруженные в творчестве Ж.-А. Ансело, О. Бальзака, П.-Ж. Беранже, В. Гюго, А. Дюма, П. Жюльвекюра, А. де Кюстина, П. Мериме, Ж. де Сталь, Стендаля и др. авторов. Итогом монографии является вывод о том, что литературная рецепция России во французской литературе первой половины XIX века реализуется в соответствии с мифопоэтическими моделями, которые корректируются особенностями актуальной исторической ситуации, нравственно-этическими и эстетическими реалиями и индивидуальными авторскими интерпретациями.

Мари Жиль Ролан Барт, текст и жизнь Своими теоретическими работами Барт наметил возможность читать жизнь «как текст». В этом постулате-исток его собственного письма. Но «писать жизнь» не является чем-то само собой разумеющимся, это в принципе невозможно: так как же примирить эти две разнородные сущности, фактическую и текстуальную? Разве любое письмо не является умерщвлением, фиксацией, противоречащей жизни? Однако есть жанр, который воплощает это устремление в самом своем названии : био-графия. Это жанр-наиболее свободный, наиболее открытый, поскольку в противоположность общепринятому мнению, он не имеет установленной формы. Барт, на мой взгляд, предлагает возможность, своей жизнью и своим письмом, облечь в плоть биографию, письмо жизни, поскольку его жизнь может быть прочитана как текст. Биографический жанр-это особый жанр, основанный на изложении фактов, на полпути к философии, истории и литературе, практикуемый писателями, философами и историками-Сартр, Цвейг, Жид … Барт-и также жанр, дискредитированный теоретической, философской, литературной и исторической доксой, но реабилитированный несколько лет назад c выходом полного текста (ПСС?), а в области литературы-в связи с пересмотром идеи Женетта в работе Вымысел и слог о том, что только вымысел мог создать объект для нарратологии. Но тем не менее, я не отношу себя к определенному дискурсу реабилитации биографии, полемике, которая возвращает к Сен-Бёву и к слишком очевидному прочитыванию связи между жизнью и текстом. Если верно, что именно страх доксы заставляет меня говорить о биографии, используя кавычки, или о биографическом эссе, чтобы удержать на расстоянии видимость прозы, рассказывающей случаи из жизни, которая использует жанр, я смиряюсь с этим: я полагаю, что рассказ о случаях из жизни или рассказ «лощеный»-это благородный литературный жанр, и, будучи жанром, основанным на фактах, он мной не дискредитируется, но и не вызывает во мне страсти. Напротив, меня увлекает биография в своих наиболее экспериментальных и рефлексивных формах, биография как объект. Биографическое письмо, таким образом, ставит серьезные вопросы, вопросы глубокие и трудные: что такое писать некую жизнь, писать определенную жизнь, жизнь, сделанную текстом? Означает ли это слово письмо жизни, объектный генетив, или жизнь пишущую? Биография обязывает приступиться к этому сладостному соединению двух материй, материи реального, жизни или смерти, и материи текста. Имеется ли только субъект (?сюжет) в биографическом объекте, или письмо встречает индивида? Как пощадить начало и движение жизни, если повествование завершает смысл, означивает с точки зрения смерти? И для жизни писателей: как не отделять жизнь от письма? Или еще, и в особенности: как обнаружить человека, если, как выдвигают последние теории биографического жанра, жанр необходимо рассматривать под углом биографического отношения, диалога биографа и биографируемого? Писать биографию-это, в идеале, ставить проблему «писать Другого», рассмотренную Левинасом и располагающуюся в центре вопрошаний философов, увлеченным проблемой биографии: Роже Лапорт, Бланшо, Барт, Деррида, Делез и даже, смещаясь в сторону подхода в большей степени политического, к проблеме рассказов о жизни, Фуко. Не удивительно, что Сартр ставит вопрос своей биографии Флобера-«Что можно понять о человеке?»-удивительнее то, что структуралисты, заслужившие репутацию придерживающихся

В краткой научной биографии Всеволода Голубинова – русского эмигранта, ученого, инженера, химика и геолога, писателя, публиковавшегося под псевдонимом Серж Голон и создавшего вместе с женой (Анн Голон) серию французских приключенческих романов «Анжелика» – рассказывается о судьбе писателя: от рождения в Бухаре до смерти в Квебеке, включая детство в Персии, учебу в Петербурге и Севастополе, эмиграцию во Францию, геологоразведочную работу в Аф-рике и Индокитае, литературный труд и занятия живописью, жизнь в Швейцарии и Израиле. Впервые публикуются многие новые биографические данные, письма и фотографии. Biography of the Russian emigre, French writer and geologist Vsevolod Goloubinoff – Serge Golon (1903-1972).

В статье исследуются французские литературные представления о России. Цель работы – определить место России на французской «имагологической карте», отраженной французской литературой XIX в. Анализ литературного материала позволяет сделать вывод о том, что на французской «имагологической карте» Россия размещалась за пределами Европы (в области чужого пространства), одновременно занимала Север и Восток и вмещала в себя узаконенные мифом и зачастую сплетенные в одно целое атрибуты северного и восточного цивилизационных типов. «Координаты» России на французской «имагологической карте» были подвижны – в зависимости от исторической конъюнктуры. В эпохи острого политического противостояния образ России более тяготел к Востоку и наполнялся традиционными для европейцев негативными представлениями об «азиатчине». Россия в таком качестве виделась как антипод и фатальный враг европейской цивилизации. В периоды относительной геополитической стабильности «имагологические координаты» России (особенно, в политическом дискурсе) «смещались» к Северу, что отчасти нивелировало цивилизационные противоречия. Французская литература XIX в. постоянно фиксировала культурное движение России к «имагологическим границам» Европы. Однако это было «бесконечное приближение» – по своей природе не способное устранить разницу и противоречия между Своим и Чужим.

Вальтер Беньямин подмечает предчувствие у Шарля Бодлера,
которое наделяется модернистским свойством. В статье рассма- тривается ожидание в качестве экзистенционального существо- вания поэта. Таким образом открывается противостояние судьбе,
предчувствие грядущего Бодлера. Его литературная карьера и об- раз жизни является воплощением этого ожидание. Это основное
оружие в противостоянии с судьбой. В одном случае появляются не похожие ни на что художественные произведения, которые
сквозят одиночеством, фланерством, манерностью – вторым слу- чаем – в личностном воплощении.

Résumé : L’article analyse la réception de l’œuvre houellebecquienne en Russie à travers les commentaires des lecteurs, les articles critiques et les ouvrages universitaires. On constate certains points de divergence entre les lecteurs et les critiques. Alors que de sérieuses analyses (quoique parfois contradictoires) des Particules ont été menées, les interprétations de La Carte sont généralement médiocres ce qui pourrait s’expliquer par le manque de recherches universitaires russes consacrées à l’œuvre houellebecquienne.

Abstract : The article analyzes the reception of Michel Houellebecq's novels in Russia through the reader comments, critical articles and academic researches. The opinions of readers and critics reveal certain points of disagreement. If Atomised has deserved a deep analysis, though sometimes contradictory, interpretations of The Map and the Territory by readers and by critics are often superficial which can be explained by the lack of academic researches on Houellebecq’s work in Russia.

Диссертация изложена на 234 страницах и состоит из введения, трех глав, заключения и списка литературы, включающего 264 наименования на русском, французском и английском языках. Предметом исследования является литературное конструирование и сравнение образа Африки во французских и русских травелогах, в частности в творчестве двух ярчайших представителей европейской литературы первой половины XX века – Андре Жида (1869–1951) и Николая Гумилева (1886–1921).