Вильна 1823–1824: Перекрестки памяти / Сост. Федута А. И; вступ. ст., коммент. Лавринец П. М., Рейтблат А. И., Федута А. И. – Минск: Лимариус, 2008. – 244 с.

Aleksandr (Александр, Аляксандр)  Feduta (Fieduta, Федута, Фядута)

УДК 94(476) ББК 63.3(4Беи) В 46 Составитель — Александр Федута Подготовка текстов, публикация, вступительные статьи, комментарии — Павел Лавринец (Вильнюс), Абрам Рейтблат (Москва), Александр Федута (Минск) Переводы с польского — Максим Иващенко, Дмитрий Матвейчик Научный редактор — доктор филологических наук Татьяна Автухович Вильна 1823–1824: Перекрестки памяти / Сост. ФедуВ 46 та А. И; вступ. ст., коммент. Лавринец П. М., Рейтблат А. И., Федута А. И. – Минск: Лимариус, 2008. – 244 с. ISBN 978-985-6740-82-7. В сборник, посвященный «делу филоматов», вошли очерк известного польского историка И. Лелевеля «Новосильцов в Вильне» и впервые публикующиеся воспоминания профессора Виленского университета И. Н. Лобойко, современников самого «громкого» «политического дела», организованного на бывших землях Речи Посполитой в первой трети XIX века. В приложении публикуются письма И. Н. Лобойко к И. Лелевелю. УДК 94(476) ББК 63.3(4Беи) ISBN 978-985-6740-82-7 © Составление. Федута А. И., 2008 © Оформление. Лимариус, 2008 © Переводы с польского. Иващенко М. М, Матвейчик Д. Ч., 2008 © Вступительные статьи, комментарии. Лаври- нец П. М., Рейтблат А. И., Федута А. И., 2008 ОДИН ИЗ УЗЛОВ НАШЕЙ ОБЩЕЙ ИСТОРИИ Мировая история знает коллизии в судьбах различных народов, накладывающие отпечаток на их взаимоотношения на долгие годы вперед — иногда на столетия. При этом в памяти одного из народов память об этих коллизиях сохраняется удивительно долго, другие же стараются забыть о них — по вполне понятным причинам. Так дети, по мере собственного взросления, стараются забыть о тех проступках, которые им довелось совершить когда-то. С середины девятнадцатого века, когда идея «славянского братства» начала овладевать умами многих общественных деятелей Центральной и Восточной Европы и России, когда начали собираться славянские съезды, выяснилось, что польский народ особняком стоит в составе славянской семьи. Это неудивительно. В конце XVIII века Речь Посполитая была уничтожена фактически по инициативе России, спустя семьдесят лет начавшей претендовать на роль «старшего брата» и покровителя славянских народов. При этом само российское общество рассматривало разделы Речи Посполитой как акт исторической справедливости и даже благодеяния по отношению к польскому народу. Даже П. Я. Чаадаев, трезво относившийся к российской имперской политике, утверждал: «На всем пространстве нашей обширной империи русские и поляки пользуются одинаковыми правами. Поляк вступил посредством этого соединения в среду того обширного союза славянских народов, который составляет империю, вследствие чего стал пользоваться многими преимуществами, которыми естественно пользуются все члены могущественного государства». Российское общество очень быстро забыло о том, о чем не смогли забыть граждане бывшего польско-литовского государства. А потому и с трудом понимало, почему «неблагодарные» поляки и литвины (так в первой трети XIX века именовали себя предки нынешних белорусов) каждые тридцать лет поднимали восстание с целью избавиться от «благодеяний» «старшего брата». Восстание А.-Т.-Б. Костюшко, восстания 1830–1831 и 1863–1864 годов, конспиративная сеть Ш. Конарского, 1 Цит. по изд.: Чаадаев П. Я. Несколько слов о польском вопросе // Чаада ев П. Я. Полное собрание сочинений и избранные письма. В 2 т. — М.: Наука, 1991. — Т. 1. — С. 513. рост революционного движения в Польше в начале ХХ века — это лишь самые яркие доказательства того, что жажда независимости всегда была свойственна бывшим гражданам Речи Посполитой. И они жертвовали ради свободы своей Отчизны своей собственной свободой, а иногда и жизнью. Это не означает, что их борьба была мирной борьбой. Обе стороны применяли оружие. Шла настоящая война народов. Именно поэтому сегодня принципиально важно — не идеологизировать историю этой войны, а попытаться посмотреть на нее без гнева и пристрастия, отнестись к ней как к прошлому. Тогда удастся избежать новых столкновений — уже не вооруженных, а идеологических. Книга, которую мы предлагаем вниманию уважаемого читателя, могла бы называться так, как планировал назвать свою брошюру один из авторов вошедших в нее текстов — великий польский историк и общественный деятель Иоахим Лелевель — «Война с детьми». В ней рассматривается всего лишь один узел общей истории народов — русского, польского, белорусского, литовского — узел, который невозможно развязать до сих пор. В 1823–1824 годы один из высокопоставленных российских чиновников Николай Новосильцов использовал детскую выходку гимназиста Михаила Платера для того, чтобы свести свои счеты с бывшим другом и товарищем по ближайшему окружению императора Александра — князем Адамом Чарторыйским, занимавшим пост куратора Виленского университета. Возглавляемая Новосильцовым следственная комиссия проявила невероятную жестокость в борьбе с подозреваемыми, значительная часть из которых не достигла еще и двадцати лет, а многие были гимназистами. Подростков и юношей подвергли аресту, унизительным допросам, иногда с применением пыток, в ряде случаев использовали их арест для вымогательства взяток у их ближайших родственников. Для того чтобы оправдать собственную — бессмысленную, как мы сейчас понимаем, — жестокость, сенатор Новосильцов инициировал фактическое уничтожение Виленского университета — старейшего высшего учебного заведения на территории тогдашней империи: вначале у университета отняли дарованные императором Александром права и свободы, а затем, после восстания 1831 года, он был закрыт. Это был мощный удар по культуре народов, живших на территории Виленского учебного округа, — поляков, белорусов (литвинов), литовцев (жмудинов). О том, что кара имперского правительства, направляемая Новосильцовым, затронула лучших представителей молодежи этих народов, достаточно сказать, что из числа высланных учас тников тайных студенческих обществ вышли выдающиеся литераторы (Ян Чечот, Томаш Зан, Антоний Эдвард Одынец), ученые (Юзеф Ковалевский, Игнатий Домейко), инженеры (Ян Соболевский, Ян Хейдатель), юристы (Франтишек Малевский) и др. Навсегда этот исторический конфликт остался в истории мировой культуры благодаря тому, что его увековечил в своей бессмертной поэмы «Дзяды» великий уроженец Беларуси, ставший гениальным польским поэтом, — Адам Мицкевич. События, связанные со следствием Новосильцова по делу о тайных студенческих обществах Виленского университета, естественно, изучались, прежде всего, в Польше и Литве. В последнее время ими активно занимаются и белорусские исследователи. Но в России сама эта трагическая история известна исключительно узкому кругу любителей поэзии Мицкевича и историкам просвещения в России XIX века. Вероятно, данная книга — первое издание на русском языке, цель которого — рассказать русскоязычному читателю о событиях, случившихся сто восемьдесят пять лет назад и во многом объясняющих те узлы, которые по сей день не удается развязать во взаимоотношениях между народами. Состав книги далеко не случаен. Мы попытались предоставить читателю возможность посмотреть на события 1823–1824 годов глазами их современников и участников. Профессора Виленского университета — поляк Иоахим Лелевель и русский Иван Лобойко — два интеллектуала, не только не зараженных многими национальными предрассудками, выработавшимися за долгие годы противостояния у представителей обоих народов, но искренне симпатизирующие друг другу. Достаточно сказать, что они дружили, состояли в переписке. В отделе редкой книги Национальной Библиотеки Беларуси хранится книга Лелевеля, подаренная автором его коллеге Лобойко. По случайности, даже мемориальные доски в честь обоих ученых, расположенные во внутреннем дворике современного Вильнюсского университета, находятся рядом, отчего совпадение дат жизни — оба родились в 1786 и умерли в 1861 году — кажется просто фантастическим. В исторических конфликтах исследователи должны быть беспристрастными. Читатель должен сам сделать свой выбор, выслушав аргументы обеих участвующих в конфликте сторон. Умный поляк и умный русский, люди честные и порядочные, Лелевель и Лобойко оставили потомкам свидетельства случившейся трагедии. Брошюра Иоахим Лелевеля «Новосильцов в Вильне» была опубликована спустя неполных семь лет после описанных в ней событий. Воспоминания Ивана Лобойко на долгие годы остались неопубликованными. Сегодня они хранятся в фонде Лобойко в отделе рукописей Института Русской Литературы (Пушкинский дом) Российской Академии наук; фрагменты из них в переводе выдающегося польского слависта Самуэля Фишмана были опубликованы на польском языке2. На языке оригинала полностью они печатаются впервые. В приложении по оригиналам (хранятся в Кракове в Библиотеке Ягеллонского университета) печатаются письма И. Лобойко И. Лелевелю. Принципиальной в работе над этой книгой казалась нам установка выходящей в российском издательстве «Новое литературное обозрение» серии «Окраины Российской Империи»: «Коллективные экзистенциальные страхи трудно причислить к набору здоровых черт психики, однако и неумение их понять, задуматься о серьезности их причин нельзя отнести к достоинствам, особенно у нации, которой остро необходимо критическое осмысление своей истории, в том числе и своих отношений с соседями. Именно здесь лежат исторические корни того кризиса понимания и доверия, который так характерен для отношений современной России с ее соседями. Каждой стороне предстоит пройти свою часть пути к преодолению этого кризиса»3. Мы искренне верим, что лучшее знание и понимание противоречивой истории наших народов и поможет каждому из них, уже на современном этапе их развития, преодолеть свою часть пути к преодолению противостояния и взаимного недоверия. Книга подготовлена П. М. Лавринцом (Вильнюс, письма И. Н. Лобойко), А. И. Рейтблатом (Москва, «Мои записки» И. Н. Лобойко) и А. И. Федутой (Минск, «Новосильцов в Вильне» И. Лелевеля). Тексты с польского переведены М. М. Иващенко («Новосильцов в Вильне») и Д. Ч. Матвейчиком (письма И. Н. Лобойко). Именной указатель составлен А. И. Рейтблатом и А. И. Федутой при участии П. М. Лавринца. Составитель и издательство благодарят Институт Польский в Минске и его директора Петра Казакевича, без помощи которых этот проект не был бы возможен. Александр Федута 2 См.: Fiszman S. Archiwalia Mickiewiczowskie. — Wrocław—Warszawa— Krakόw: PAN, 1962. — S. 9–43. 3 Цит. по изд.: Западные окраины Российской Империи. — М.: НЛО, 2006. — С. 9. Иоахим Лелевель НовосИЛьцов в вИЛьНе Иоахим Лелевель — свидетель и историк «процесса филоматов» Александр Федута Вероятно, ни один из профессоров Виленского университета первой трети XIX века не снискал среди его выпускников такой симпатии, как Иоахим Лелевель (1786–1861). Ведущий польский историк эпохи романтизма дважды получил возможность обращаться с университетской кафедры к виленской молодежи — в 1815–1818 и в 1822–1824 годы. Инаугурационная лекция, которой был начат второй период его службы в университете, сопровождалась таким энтузиазмом, что лектор едва мог протиснуться сквозь толпу, приветствовавшую его криками «Vivat, Lelewel!». Его курсы, не включенные в число обязательных, посещало вначале 100, а затем более 400 слушателей; это свидетельство высокой их популярности. Как заметил Ян Чечот в письме от 11/23 января 1822 года к Онуфрию Петрашкевичу, «с тех пор, как университет стал университетом, никогда ни один профессор не имел столько слушателей»2. Блестящий и образованный лектор, вдумчивый ученый, Лелевель однако привлекал сердца своих студентов едва ли не в первую очередь своими человеческими качествами. Юзеф Ежовский, в общем-то не склонный к излишней сентиментальности, утверждал: «Из старших в Вильне дорог мне и Адаму [Мицкевичу — А. Ф.] Иоахим. С ним провожу я по несколько часов, у него обедаю, его общение мне никогда не наскучит. Его характер совершенно совпадает с нашим»3. Об этом говорит, в частности, и адресованное Лелевелю стихотворное послание самого знаменитого из его выпускников — Адама Мицкевича: Давно взыскуемый питомцами своими, Лелевель славный, вновь предстал ты перед ними, 1 Жизнь И. Лелевеля достаточно хорошо изучена, прежде всего, польскими специалистами. Укажем лишь на наиболее значимые, на наш взгляд, труды: Śliwiński A. Joachim Lelewel. Zarys biograiczny. Lata 1786–1831. — Warszawa, 1932; Chrzanowski I. Joachim Lelewel. Człowiek i pisarz. — Kraków, 1946; Kieniewicz S. Samotnik brukselski. Opowieść o Joachime Lelewelu. — Warszawa, 1964. 2 Цит. по изд.: Korrespondencja ilomatów (1817–1823). — Warszawa: PIW, 1989. — S. 264. 3 Цит. по изд.: Kowalska A. Mochnacki i Lelewel współtwórcy życia umysłowego Warszawy i kraju. 1825–1830. — Warszawa: PIW, 1971. — S. 194. И снова дружеской ты окружен толпой, Глядящей на тебя, как на родник живой. Не тот, кто красными словцами щеголяет, Гордится, что его везде на свете знают, Что груз его трудов сгибает книгонош, – Нет, не такой увлечь способен молодежь, А тот, кто славится высоких дум полетом И средь своих слывет горячим патриотом. В том и другом пример, Лелевель, ты для нас: В науке и делах непогрешим твой глаз4. Нет сомнений в том, что послание Мицкевича носит отнюдь не комплиментарный характер — скорее, даже полемический5. Но в приведенном фрагменте чувствуется искреннее уважение поэта к адресату. И отнюдь не случайно, что ближайший круг молодого Мицкевича — члены тайных кружков виленской студенческой молодежи — воспринимал это послание как программное: кому, как не Лелевелю, могли они доверить свое сокровенное понимание истории и общественного прогресса — и, соответственно, видение собственного места в истории своего народа. Ибо курс всеобщей истории, читавшийся Лелевелем, воспринимался и самим лектором, и его слушателями, прежде всего, как рассказ об общественном прогрессе — точно так же, как история Речи Посполитой, рухнувшей под натиском сверхдержав и под гнетом внутренних противоречий, воспринималась исключительно как призыв к ее возрождению. Как справедливо отмечает Алина Витковская, личность Лелевеля была определяющей для всего поколения: «как исследователи «естественного права» создали филоматы утопическое государство друзей, как слушатели Лелевеля — начали вести тайную деятельность. Затем, благодаря Лелевелю, также в духе историософии, как и в политической практике жизни, стали людьми XIX века — столетия тайных обществ, борьбы за свободу, столетия разрушения великих государственных систем, опиравшихся на насилие»6. Естественно, поэтому, что и сам Лелевель не мог не чувствовать личной ответственности за своих учеников. Тем более, что многих из 4 Цит. по изд.: Мицкевич А. Иоахиму Лелевелю // Мицкевич А. Собрание сочинений. В 5 т. — М.: ГИХЛ, 1948. — Т. 1. — С. 107. 5 На это, в частности, обращает внимание Данута Завадская — см.: Za wadzka D. Problem autobiograizmu w pisarstwie historycznym — z perspektywy Lelewela i Mickiewicza // Biograie romantycznych poetów. — Poznań, 2007. — S. 27–42. 6 См.: Witkowska A. Rówieśnicy Mickiewicza. — Warszawa: Rytm, 1998. — S. 242. 10 них — и едва ли не лучших — ждала трагическая судьба. Случайно раскрытые тайные студенческие кружки, объединявшие также и выпускников университета, стали поводом для жестокой расправы, учиненной сенатором Н. Н. Новосильцовым над всеми причастными. Коснулась она и Лелевеля: императорским указом от 14 августа 1824 года вместе с профессорами М. Бобровским, И. Даниловичем и Ю. Голуховским он был отстранен от преподавания в Виленском университете и навсегда покинул Вильно. Его ждала Варшава. Именно в Варшаве Лелевель смог проявить уже не задатки ученого и университетского профессора, а темперамент общественного деятеля. В 1829 году его избирают депутатом сейма Царства Польского, и он становится президентом Патриотического клуба — одной из ключевых фигур в той исторической драме, которая повлекла за собой ноябрьское восстание 1830 года и крушение дарованной еще Александром I конституции Царства Польского. Собственную версию этих событий Лелевель расскажет в своих воспоминаниях7. И, хотя, как справедливо отмечает первый издатель этих воспоминаний Януш Ивашкевич, «большой ученый, оторванный революционным взрывом от спокойной научной работы, брошенный в омут событий первостепенной важности, развивающихся с молниеносной быстротой, […] терялся в хаосе событий, в тысячах коллизий, из которых не умел выбраться»8, именно Лелевель, как и положено профессиональному историку, сумел выявить ту связь, которая существовала между двумя историческими фактами, разделенными всего лишь шестью годами. В объятой революционным пожаром Варшаве неожиданно выходит в свет небольшая (всего два авторских листа) анонимная книжечка «Новосильцов в Вильне», автор которой напоминает согражданам о судьбе небольшой группы молодых виленских интеллектуалов, пострадавших от произвола императорского эмиссара. Брошюра написана сухим языком, но по изложенным в ней фактам было видно, что автор настолько хорошо осведомлен об описываемых событиях, как если бы сам принимал в них участие. Разумеется, Лелевель был одним из главных кандидатов на авторство. Вместе с тем, отдельные особенности текста точно сознательно отводили от него подобное «подозрение». Этому служило и упоминание в самом начале брошюры о бумагах И.-Э. Ляхницкого, из которых якобы она была извлечена. И появление самого Лелевеля в качестве одного из ее персонажей — причем упоминающегося в третьем лице. 7 См.: Lelewel J. Pamiętnik z roku 1830–1831. — Warszawa, 1924. Цит. по изд.: Iwaszkewicz J. Przedmowa // Lelewel J. Pamiętnik z roku 1830– 1831. — Warszawa, 1924. — S. VI. 8 11 Последнее, впрочем, — особенность не только этого произведения Лелевеля. В названных выше воспоминаниях о 1830–1831 годах, авторство которых несомненно, Лелевель также пишет о себе в третьем лице. Но точно так же говорит о себе в третьем лице — «король» — и Станислав Август Понятовский во второй части своих мемуаров, посвященной событиям, последовавшим после его избрания королем Речи Посполитой. Очевидно, что Станислав Август различает «Я» как автора и частное лицо и «Я» как историческое лицо. Лелевель же «эти заметки писал, прежде всего, как историк»9, то есть, сам он в собственном тексте рассматривает себя не как субъекта процесса его написания, но лишь как один из описываемых объектов. В этом присутствует определенная авторская логика и последовательность историка. Лишь годы спустя, в 1843, публикация текста брошюры во втором издании трудов Иоахима Лелевеля «Возрождающаяся Польша, или История Польши от 1795 года рассказанная в хронологической последовательности» и окончательно закрепит признание Лелевеля в авторстве, и разъяснит то место, которое, по его мнению, занимал «процесс филоматов» в новейшей истории Польши. Эта трагическая страница — одновременно и страница героическая, ибо нравственные страдания молодых людей из Вильно — свидетельство как того, что борьба за свободу и независимость своего края оправдана, обоснована, так и того, что противник — далеко не всемогущ, если боится даже малейших попыток свободомыслия. Мы не будем подробно пересказывать историю раскрытия тайных обществ: об этом читатель может узнать из публикуемого произведения Лелевеля и комментариев к нему. Отметим лишь, что сам Иоахим Лелевель чрезвычайно тяжело переживал все творившееся в Вильне. 8 февраля 1824 года он писал отцу: «Был на похоронах одного из моих коллег, жены другого моего коллеги. […] Счастливы те, кто умирают!»10 Но при этом сам он стремился сделать все, от него зависевшее, чтобы облегчить участь подследственных. Так, по его поручительству, в апреле 1824 года был выпущен на свободу Адам Мицкевич: профессор ручался «своей личностью и имуществом», что освобожденный молодой поэт не попытается бежать от следствия и не будет разглашать его тайну. При 9 Zawadzka D. Problem autobiograizmu w pisarstwie historycznym — z perspektywy Lelewela i Mickiewicza // Biograie romantycznych poetów. — Poznań, 2007. — S. 30. 10 Цит. по изд.: Śliwiński A. Joachim Lelewel. Zarys biograiczny. Lata 1786– 1831. — Warszawa, 1932. — S. 137. См.: Sudolski Zb. Mickiewicz. Opowieść biograiczna. — Warszawa: Ancher, 1998. — S. 151. 12 этом сам Лелевель также находился под подозрением, которое ляжет в основу запрета на его преподавание в любимой Вильне. Не может быть сомнения в том, что брошюра Лелевеля — не только воспоминания в чистом виде. Польская культура к тому времени имела богатую историю мемуаристики, и с частью воспоминаний Лелевель, профессиональный историк и библиотечный деятель, мог познакомиться и в рукописях. Как справедливо отмечает Д. Бовуа, мы имеем дело не с чистыми мемуарами, а, скорее, с памфлетом12. Налицо очень точный и выверенный сплав воспоминаний и исторической публицистики — и в этом отношении у Лелевеля было чрезвычайно мало предшественников13. Лелевель, судя по всему, обдумывал несколько вариантов названия для своего мемуара. Так, известно, что среди них есть и такой: «Война царя с детьми, или Новосильцов в Вильне»14. Однако окончательный вариант названия брошюры — лаконичный и точный — был, на наш взгляд, избран далеко не случайно. В разгар реально шедшей войны воспоминание о процессе, в ходе которого пострадало не более пятидесяти молодых людей (при этом многие из них все-таки остались на свободе и смогли позже совершить карьеру), могло показаться не слишком своевременным. Однако упоминание уже в заглавии (причем столь бесстрастном) недавнего фактического правителя Царства Польского должно было действовать на читателя как красная тряпка на быка. Как выразился Каетан Кожьмян, один из классицистических ортодоксов и оппонент Лелевеля, «припомнить имя Новосильцова полякам в их теперешнем умонастроении — то же самое, что представить сатану честным и набожным католиком»15. Стоит также привести контекст, в котором рисовал возможную судьбу Новосильцова один из активных участников Ноябрьского восстания, погибший на баррикадах 12 См.: Beauvois D. Szkolnictwo polskie na zemiach litewsko-ruskich. 1803– 1832. — T. Uniwersytet Wileński. — Rzym—Lublin, 1991. — S. 53. 13 Известный исследователь польской мемуаристики Анджей Ценьский упоминает лишь один подобный пример «политических воспоминаний» — воспоминания активного участника так называемого Четырехлетнего сейма Михала Чацкого «Воспоминания с 1788 года по 1792» — см.: Cieński A. Pamiętnikarstwo polskie XVIII wieku. — Wrocław: Ossolineum, 1981. — S. 119–120. — Но мемуары Чацкого были опубликованы значительно позже брошюры Лелевеля — только в 1862 году. 14 См.: Listy emigracyjne Joachima Lelewela. — T. III. 1842–1848. — Kraków, 1952. — S. 30. 15 Цит. по изд.: Kożmian K. Pamiętniki. T. III. — Wrocław: Ossolineum, 1972. — S. 95. 1 в день взятия российскими войсками Варшавы молодой поэт Райнольд Суходольский: Нам хватит висельников: Еще жив Новосильцов16. Нет сомнения в том, что для Лелевеля заглавный персонаж его брошюры есть антигерой. Н. Н. Новосильцову в этом отношении вообще «повезло»: его образ и поведение в ходе работы следственных комиссий в Вильне увековечил как великий историк Лелевель, так и великий поэт Мицкевич в третьей части своей драматической поэмы «Дзяды»17. Это вполне объяснимо — и романтическая поэзия, и романтическая историография не предполагают авторской беспристрастности — что не исключает — если мы говорим об историческом труде — объективности. Сухой язык лелевелевской брошюры только подчеркивает ее: излагаемые факты свидетельствуют сами за себя. Но вот подбор фактов — здесь историк позволяет себе быть пристрастным. Так, не может быть сомнений, что трагическая судьба филомата Циприана Дашкевича, изложенная на последней странице «Новосильцова в Вильне», должна произвести на взволнованного читателя мелодраматический эффект: любимый ученик Лелевеля, умерший вдали от родного Вильно и завещавший перевезти свой прах на родину, становится символом своего поколения и, одновременно, предтечей тех борцов за свободу своего народа, к числу которых принадлежит и адресат этих мемуаров. Разумеется, среди опальных выпускников Виленского университета были разные люди, с разной судьбой. Были трагически рано умершие Циприан Дашкевич, Ян Соболевский, был Ян Чечот, который «исключал всякую возможность установления каких-либо (политических, культурных, тем более светских) отношений с русскими»18. Но был и вполне преуспевший в карьере Франтишек Малевский. Лелевель, не говоря о примерах, подобных Малевскому19, таким образом, сознательно закла16 В оригинале: Nie zabraknie nam wisielców, Jeszcz żyje Nowosielców… Цит. по изд.: Suchodolski R. Mazurek // Poezja powstania listopadowego. — Kraków: Ossolineum, 1871. — S. 34. 17 См.: Mościcki H. Wilno i Warszawa w «Dziadach» Mickiewicza. — Warszawa: Rytm, 1999. 18 См.: Ивинский Д. П. Пушкин и Мицкевич: История литературных отношений. — М.: Языки славянской культуры, 2003. — С. 60. 19 Справедливости ради следует отметить два обстоятельства. Во-первых, к 1830 году карьера Франтишка Малевского только начиналась, а потому и говорить пока было не о чем — тем более, что сам Малевский всячески подде1 дывает основу легенды о филоматах. Однако он прав, когда избирает коллизию виленского следствия для рассказа о судьбе целого поколения: «в 1817–1823 годы, несмотря на различные отклонения, филоматско-филаретское движение было спаяно и выделялось на фоне всего первого поколения польских романтиков»20. Для историка — и для читателя, обостренно чувствующего свою причастность к Истории, — рассказ о прошлом призван обнажить причинно-следственные связи, ведущие к будущему. Несправедливость эмиссара русского царя, столь ярко проявленная в судьбе небольшого числа интеллигентов, на деле — один из многочисленных случаев, усложнивших историю взаимоотношений народов. Нужно сразу отметить, что Лелевель — отнюдь не русофоб. Искренний и горячий патриотизм не сочетается у него с ненавистью к другому народу — даже несмотря на то, что этот народ — в лице своего государя — отнял свободу у его собственного. Да и привычка историка подвергать все происходящее анализу заставляет признать: трагическая судьба виленской молодежи связана не только с деятельностью Новосильцова и его приспешников из числа приехавших в Вильно русских. Во многом она обусловлена и карьеристскими действиями группы виленцев, в том числе профессоров Виленского университета, буквально стремящихся достичь высот служебной лестницы за счет горя собственных же учеников и их семей. Кроме того, для Лелевеля всегда было характерно искреннее сочувствие ко всем славянам, живущим в Российской Империи, включая этнических великороссов, которых он считает еще более порабощенными и еще более угнетенными, нежели поляки21. Неслучайно один из лидеров радикального крыла повстанцев рживал своих товарищей, оказавшихся в значительно худшей, нежели он, ситуации. Во-вторых, у него не было иного реального выбора, кроме ассимиляции в российский истеблишмент — иначе отец, бывший ректор Виленского университета, профессор Шимон Малевский попросту отказывал сыну в помощи: «Письмо твое, написанное по-российски, я получил. По нему еще видно, что ты иностранец, хотя [пребываешь] в самой столице России. Прошу тебя ко мне не писать никогда иначе, как по-российски. Потому что ты россиянин. […] Нужно стараться занять уверенное положение с должностным окладом, потому что я напрасно тратить деньги не в состоянии, в твоем возрасте другие помогают себе сами, не отягощая других». — Цит. по изд.: Korespondencja ilomatów. Wybór. — Kraków: Ossolineum, 1999. — S. 327. 20 Borowczyk J. Między etosem a karierą — ilomaci na zesłaniu // Biograie romantycznych poetów. — Poznań, 2007. — S. 47. 21 См., об этом, в частности: Федута А. И. Пушкин и Лелевель: история одного недоразумения // Respectus Philologicus (Вильнюс). — 2005. — № 8(13). — С. 200–204. 1 1830–1831 годов Мауриций Мохнацкий — едва ли не ведущий оппонент Лелевеля из числа участников последовавшей за восстанием Великой Эмиграции, цитируя одно из выступлений Лелевеля — «Повторяю, что война в начале революции не предполагалась как разрыв с Россией» и «Пусть война начнется, пусть конституционный король сражается с самодержавным императором, а революция, благодаря этому будет развиваться», — съязвит: «Я не понимаю этого, и сомневаюсь, что ктонибудь сумеет понять, каким образом король польский Николай мог бы воевать с императором всероссийским Николаем»22. На деле же никакого парадокса в приведенной лелевелевской цитате нет: идея перманентной революции была чрезвычайно популярна в Европе23, и Лелевель до конца надеялся, что конституционные принципы, установившиеся в Царстве Польском при Александре I, станут примером развития для самодержавной России. Свободу историк понимал как свободу для всех народов. Известные пушкинские строки о временах, Когда народы, распри позабыв, В великую семью соединятся24, в ничуть не меньшей, чем к Мицкевичу, если не большей степени, относятся к Лелевелю, который даже в эмиграции продолжал акцентировать внимание на сходстве, а не различии: «Если же мысль наша обратилась к свободе жителей земли нашей, следует еще соединить прошлое с современностью и всеобщим стремлением к будущему, чтобы, благодаря этому, яснее увидеть, как достичь великой цели. Ибо, например, когда-то неизвестное в политической жизни Европы братство сегодня 22 Цит. по изд.: Mochnacki M. Powstanie narodu polskiego w roku 1830 i 1831. — Warszawa: PIW, 1984. — T. 2. — S. 310. — Николай I одновременно являлся и самодержавным императором всероссийским, и конституционным польским монархом. 23 Общественное мнение России, например, возводило ее к О.-Г.-Р. Мирабо. Например, И. М. Снегирев — как раз по поводу польского восстания — писал 15 января 1831 года И. Н. Лобойко: «Когда, говорят, спрашивали умиравшего Мирабо: когда кончится Французская революция? — когда обойдет весь свет, отвечал красноречивый злодей» (цит. по оригиналу, хранящемуся в фонде Лобойко в Национальном историческом архиве Литвы). — Этот же анекдот вспоминает М. П. Погодин в своем дневнике по случаю гибели герцога Беррийского (см.: Дневник М. П. Погодина за 1820 год. ОР РГБ. Ф. 231/1. 30. Л. 31–32). 24 Цит. по изд.: Пушкин А. С. «Он между нами жил…» // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. В 16 т. — М.–Л.: АН СССР, 1948. — Т. 3. Кн. 1. — С. 331. 16 широко упоминаемо между народами, а это братство извечно на нашей земле гостеприимно пребывало. […] Без разницы вероисповеданий, без разницы в языке каждый житель назвался братом. Многие века назад побратались языки русский, польский и литовский25; нет между ними народного противостояния; […] от веков тесным братством связаны магометане и христиане, а также верующие веры моисеевой, в поисках братства, находят братские чувства в христианах»26. Потому так и возмущает Лелевеля беспредел следственных действий, санкционированных великим князем Константином Павловичем (главнокомандующим Царства Польского) и учиненных его «правой рукой» Николаем Новосильцовым, что историк не видит для того нравственных оснований. В «виленской истории» он вскрывает моральную подоплеку происходящего, а вовсе не рисует еще одну картину противостояния двух славянских народов. Для Лелевеля принципиально важно, что собиравшаяся в тайных обществах виленская молодежь стремилась содействовать распространению идеалов Просвещения, что члены кружков филоматов и филаретов и после постигшей их катастрофы остаются верны своей юношеской дружбе. Лелевель и сам оставался верен тем, кому он преподавал историю. В письме Казимира Пясецкого к арестованному Онуфрию Петрашкевичу от 26.12.1823/ 7.01.1824 рассказывается об адвокате, который как пароль передает подследственным: «Я — брат вашего Иоахима!»27. Юзеф Ежовский, Циприан Дашкевич, Франтишек Малевский, другие активисты молодежных кружков продолжали и в ссылке получать письма от своего любимого профессора и отвечать ему. Он обменивался своими научными планами, живо интересовался делами своих выпускников. И лишь крах ноябрьского восстания 1830–1831 годов, вынудивший Лелевеля эмигрировать, разлучил их навсегда. Брошюра же «Новосильцов в Вильне» осталась своеобразным историческим и человеческим документом, памятником эпохи борьбы — эпохи романтической и трагической одновременно. Именно она вместе с поэмой «Дзяды» легла в основание легенды о филоматах, получившей широкое распространение как раз после восстания 1830 года, когда 25 Традиционно под «русским» язык И. Лелевель имеет в виду украинский, под «литовским» — белорусский. 26 Цит. по изд.: Lelewel J. Manifest polaków znajdujących się w Belgii. Przemówienie w szóstą rocznicę powstania listopadowego obchodzoną w Brukseli 29 listopada 1836 roku // Lelewel J. Wybór pism historycznych. — Wrocław: Ossolineum, 2005. — S. 301. 27 См.: Listy z węzienia. — Warszawa: Ancher, 2000. — S. 280. 17 судьбы многих членов кружка — таких, как Адам Мицкевич, Игнатий Домейко, Александр Ходзько, других выпускников Виленского университета, питомцев близкого к нему по духу Кременецкого лицея, — оказались на деле вплетены в один исторический узел с национально-освободительным движением. 18 Новосильцов в Вильне Иоахим Лелевель в академический год 1823–1824; прилагается нота о кураторстве Новосильцова, поданная на руки генералу Розену, составленная Онацевичем Варшава 1831 Навсегда останется в истории цивилизации польского народа пребывание Новосильцова в Вильне во время академического 1823–1824 года. Со временем это станет благодатным и неисчерпаемым материалом для исторических повестей и романов, как, несомненно, не оставит равнодушным и перо современного историка. Сегодня трудно описать все это с необходимой обстоятельностью и сделать предметом совершенно открытым уже потому, что для этого следовало бы открыть и внимательно изучить секретные служебные акты, а такой возможности пока нет; уже потому, что выяснение многих весьма значительных подробностей, не только касающихся всего бесчестья поведения преследователей, но и открывающей высшее благородство моральной позиции преследуемых, могло бы обречь многих людей на страдания, произвол и новые преследования. Вместе с тем человеку сознательному так же трудно было бы молчать об этом, будучи лишенному возможности рассказать правду даже в общих чертах. Ведь даже такой правды было бы жестоко лишить сердца, вдохновленные идеями гуманности и обеспокоенные судьбой своего народа. Документ этот ходил с некоторого времени в рукописи по рукам людей небезразличных, с утверждением, будто составлен он по записям покойного Игнатия Эммануила Ляхницкого. Ляхницкий был современником этих событий — как был в состоянии вести наблюдения и записывать их. В конце концов, не столь важно, кто был автором — важно, что люди сознательные найдут в этих записях подлинную правду. Не столь важно будет, кто писал, когда открытые в будущем служебные акты подтвердят правдивость этого краткого описания. При этом в тексте могут обнаружиться небольшие неточности и отступления в подробностях, потому как многое было записано с устных рассказов или по памяти, однако писал все это современник и человек сознательный. 1 Начиная со второго издания брошюры Лелевеля упоминание о рукописях Ляхницкого снято: скорее всего, автор писал о них исключительно для того, чтобы отвести подозрения от себя. 1 Введение Как из-за местных обстоятельств, так и из-за общих событий в Европе Виленский университет мог ожидать для себя неприятностей. Он был предупрежден, что приближается буря. Но, ограниченный узкой сферой своей деятельности, университет даже не догадывался, откуда грозит опасность. Он мог опасаться обвинений в собственной пассивности либо в некоторой бессистемности расходования средств, но не в чем-либо ином. Когда на польские губернии были распространены военные законы 1812 года2, никто в университете не предполагал, что о правах самого университета теперь придется забыть3. Куратор [Адам Чарторыйский], вернувшись из-за границы, начал больше внимания уделять университету4. Узнав о существовании общества университетской 2 Польские губернии, согласно дарованной императором Александром I конституции, обладали значительными правами в области самоуправления, которые были ограничены в связи с вторжением Наполеона. После победы Александр «простил» поддержавшую Наполеона часть польской элиты и восстановил действие самоуправления, однако расширил при этом полномочия делегата при Правительственном совете Царства Польского. 3 Спокойствие университетской администрации, не подозревавшей о возможной расправе, было вызвано прощением, высочайше дарованным императором Александром I бывшему ректору университета Яну Снядецкому, ставшему во время пребывания французской армии на территории Литвы членом Временного правительства Литвы по личной инициативе императора Наполеона. См. об этом: Baliński M. Napoleon i Jan Sniadecki // Baliński M. Studia historyczne. — Wilno, 1856. — S. 89 — 97. 4 Возвращение А.-Е. Чарторыйского из-за границы (он участвовал в Венском конгрессе в составе российской делегации) породило надежды на возрождение полноценной польской государственности. А. И. МихайловскийДанилевский в воспоминаниях указывает, как воспринимали в это время Чарторыйского даже в российских военных и политических кругах: «Во время пребывания Государя в Вене ему одному поручали дела, относящиеся до Польши; никто из русских в них не участвовал, хотя бы, кажется, и следовало рассуждать в русском совете или русском сенате о жребии земли, приобретенной русской кровию. Я полагаю самою главною услугою, оказанною Чарторыйским польскому народу, в том, что он влиянием, которое он имел при нашем дворе в первые годы царствования императора, успел устроить университет в Вильне, назначенный для образования польского юношества и для учения польского языка и словесности, которые питали в поляках воспоминание о их прежней независимости. Думают, что Чарторыйский будет назначен наместником императора в царстве Польском» (МихайловскийДанилевский А. И. Мемуары. 1814–1815. — СПб: Российская 20 молодежи под названием «лучистые»5 и тщательно желая разобраться с этим, он поручил следствие профессору ветеринарии Боянусу, теологу Клонгевичу и профессору русской литературы Лобойко. Их следствие, произведенное поверхностно и наспех, засвидетельствовало, что научно-моральное общество действительно существовало, однако прекратило свою деятельность после первых же запретов начальства. Посему куратор князь Чарторыйский посчитал должным предать дело забвению, дабы не будить воображения молодежи и не ранить императорского сердца позором торжественного следствия. Тем временем в 1823 году генерал-губернатор Корсаков получил тайные приказания, о которых университет не мог знать. Развернулось давнее дело о рекрутском наборе6, в которое были вовлечены все главные российские чиновники. Великий князь Константин настаивал на том, чтобы дело было немедленно разрешено и при этом соблюдена справедливость. Пока решали, как бы зацепить университет, а курс истории был подходящим для этого предметом7, — в средней школе произошел случай, от которого и потянулись несчастья польских губерний. национальная библиотека, 2001. — С. 180–181). О педагогических взглядах Чарторыйского и его деятельности на посту куратора Виленского университета см.: Kallenbach J. Kuratoria wileńska // Biblioteka Warszawska. — 1904. — Т. III. — S. 421–448. 5 Организаторы общества стремились распространять просвещение, как солнце своими лучами распространяет свет и тепло на земле. В предложениях А. Мицкевича «[О плане новой организации Общества]», в частности, предлагалось «Обществу расширить, как только можно, основательное просвещение в польском народе; […] распространить принципы либерализма; возбуждать дух общественной деятельности, занятия предметами, касающимися всего народа; наконец, формировать, возвышать и укреплять общественное мнение» (цит. по изд.: Wybór pism ilomatów. Konspiracje studenckie w Wilnie 1827– 1823. — Wrocław: Ossolineum, 2005. — S. 28). 6 О злоупотреблениях, связанных с рекрутским набором, подробно пишет в своих воспоминаниях И. Н. Лобойко (см. наст. изд., с. 146). Очевидно, что Лелевель не вдается в подробности, поскольку свою задачу видит не в разъяснении мелких деталей, а в создании общей картины взаимного недоверия, коррупции власти, нагнетании атмосферы таинственности и ужаса от происходящего. 7 Имеется в виду трактовка истории Польши: лекции по истории государства естественным образом содействовали пробуждению патриотических настроений (фактически — антиимперских) у молодежи. 21 Платер Студент пятого класса гимназии, сын урожденной Костюшко8, в связи с годовщиной 3 мая написал мелом на доске упоминание о конституции 3 мая9. Дошло это до генерал-губернатора10, который, помимо беседы со школьными властями, несколькими рапортами информировал великого князя о происшествии и о большом брожении умов в Вильно, ведущим к бунту. Без промедления высланный адъютант [вел. кн. Константина полковник Фредерик] Нессельроде в ответ на рапорт генерал-губернатора доставил приказ о том, чтобы были заключены под стражу ректор университета Твардовский, начальство гимназии, а также несколько студентов пятого класса. Адъютант Нессельроде лично убедился в спокойных настроениях города, в безропотном выполнении приказов и сдал рапорт. Заключенные, отсидев два месяца, были выпущены, начались допросы. Платера, сына урожденной Костюшко, и трех его школьных товарищей забрали в солдаты. Рекрутское дело затянулось. Поэты, Свислочское общество Арестованным по этому делу ректором университета [Юзефом Твардовским] заинтересовались. Был вызван в связи с этим и Новосильцов, который, получив во время каникул соответствующее распоряжение, выехал в Вильно, чтобы расследовать как происшествие в пятом классе, так и поведение ректора. Ректор, объясняясь, полностью осветил свои действия в рапортах, предоставив всевозможные доводы 8 Матерью М. Платера была Рахиль Костюшко. Упоминание Лелевеля о родстве юного Михала Платера с Т. Костюшко призвано подчеркнуть естественность патриотических порывов этого школьника. 9 Конституция 3 мая 1791 г. фактически уничтожала федерализм Речи Посполитой и ограничивала своеволие шляхты как правящего сословия. Согласно Конституции 3 мая на всей территории Речи Посполитой устанавливалась общность органов управления, упорядочивалась работа сейма и государство фактически превращалось в конституционную монархию. Тарговицкая конфедерация (восстание), созванная противниками подобных реформ, стала поводом для введения иностранных армий и разделов Речи Посполитой между тогдашними сверхдержавами — Россией, Пруссией и Австрией. 10 По словам Э. Масальского, члена общества «филаретов», будущего известного польского романиста, донос генерал-губернатору подал преподаватель русского языка Островский — см.: Massalski E. Z pamiętników // Z ilareckiego świаta. Zbiór wspomnień z lat 1816–1824. — Warszawa: Biblioteka Polska, 1924. — S. 279. 22 в свою защиту, в том числе даже из личных бумаг. Это объяснение стало для Новосильцова основанием для дальнейших действий. Новосильцов напирал больше на кружки и сходки. Ректор клялся, что если что и было, то до его ректорства, а с того недавнего времени, как стал ректором, он следит, чтобы ничего такого не было, и уверен, что ничего подобного уже нет. Он показывал места, где собираются для занятий музыкой, за общим столом, за общими научными опытами — свидетельствуя, что это не имеет ничего общего с кружками. Однако и эти места, и связанные с ними люди привлекли внимание Новосильцова. Мало того, что в одном месте встречаются молодые люди, пишущие стихи, так они еще и читают там эти стихи друг другу. Новосильцов счел это тайным обществом и приказал забрать бумаги Янковского, студента не лучшей успеваемости, который из озорства ездил в Варшаву по чужому паспорту. Янковский был найден и арестован 2 сентября. В его бумагах были обнаружены грязные стишки, которые он сочинял для собственного удовольствия, — и протоколы давнего научно-морального общества свислочской школы, состоящего из нескольких учащихся, которое, после того, как не существовало уже несколько лет12. 1 октября вернулся в Вильну сам Новосильцов13. Он имел различные поручения, касающиеся города, Литвы, неудовлетворительного состояния губернии, школьных заведений, чиновников и их злоупотреблений, дела рекрутского набора, которое он, конечно, прекратил. Но ничто его так не захватило, как следствие, прежде всего над Свислочским обществом, что привело к арестам и доставке сюда нескольких молодых людей из достаточно отдаленных округов. 11 Как утверждает Э. Масальский, в бумагах Янковского «были найдены какие-то мерзкие стишки о Екатерине» II — см.: Massalski E. Op. cit. — S. 286. 12 С 1819 по 1822 г. в Свислочской гимназии существовали научное и моральное общества учащихся, официально санкционированные дирекцией гимназии. В 1823 г. было создано тайное общество «зорян», которое и было раскрыто. Однако следствием дела легальных и нелегального общества были сознательно объединены. Всего в Свислочской гимназии по делу о тайных обществах учащихся было привлечено 46 из 281 учащегося. 13 Следует отметить, что пытавшийся поехать в Вильну кн. А.-Е. Чарторыйский получил фактический запрет цесаревича Константина на это пославшего вместо него Новосильцова, Великий князь писал Чарторыйскому: «Думаю, что будет лучше, если ваше сиятельство останется здесь вплоть до того времени [т. е., до возвращения из Вильны адъютанта великого князя Ф. Нессельроде], чтобы принять вместе со мной необходимые решения…» — письмо от 19/31 мая 1823 г. (цит. по: Beauvois D. Szkolnictwo polskie na zemiach litewsko-ruskich. 1803 — 1832. — T. 1: Uniwersytet Wileński. — Rzym — Lublin, 1991. — S. 45). 2 «Лучистые» 15 октября [1823 года] Новосильцов поспешил вызвать и «лучистых» для объяснения перед следственной комиссией. Пятнадцать вызванных дали свои показания, всячески сопротивляясь следствию, и разошлись, громко сетуя на то, что их вынудили дать неверные показания и под их именем записана ложь. С этими обвинениями некоторые из них пошли к ректору. Ректор по указке Новосильцова принял их жалобы в письменном виде, передал Новосильцову, который в свою очередь переслал министру Голицыну. «Лучистые» получили небольшую передышку, так как Новосильцов пытался представить поэтические собрания как не прекратившее существование общество; оказывал давление на некоторых из них, чтобы они признались вместе с Янковским в том, что это было все-таки общество. Тем временем пополнялся и список арестованных. 19 октября был доставлен из деревни Одынец, оторванный от больного отца. Среди поэтов росла тревога. В это же время дошло до ушей непосвященных и города имя «филаретов»14. «Филареты» Янковский, ожидавший справедливой кары за свои неприличные и мерзкие стишки, то ли под угрозой тяжелого наказания, то ли склоненный льстивыми обещаниями, открыл, что среди «лучистых» существовал тайный союз «филаретов». На основании его свидетельства за ночь и вечер 23 октября было арестовано до двадцати человек. Зан, предводитель «лучистых» и «филаретов»; его братья; Адам Мицкевич, преподаватель, давно уже известный своим необычайным поэтическим талантом, которому требовался отдых от научной работы из-за состояния здоровья; Юзеф Ковалевский, недавно принятый в гимназию на место преподавателя филологических наук; множество студентов университета. Особые прилежание в науках и успешность в карьере были дополнительным поводом для подозрений и задержания. Так задержаны были Юстын Тетерский, сын губернского предводителя; Келльнер, сын советника, и другие, не принадлежавшие к числу «филаретов». Арестованный Зан был помещен за городом, другие — по монастырям. 14 «Филареты» — от греческого «philaretos» — «любящие добродетель». Тайное общество, созданное по инициативе Т. Зана на основе легально существовавшего (с согласия ректора) общества филоматов. В августе 1822 г. насчитывало 215 членов и было крупнейшим из числа виленских обществ учащейся молодежи. 2 Томаш Зан Общество «лучистых» было легальным и даже получило от ректора университета Малевского соответствующие полномочия; прекратило же свою деятельность сразу по вступлению в силу запрета. Было известно, что возглавляет общество Томаш Зан. В то время он как секретарь по инспекции школ находился вместе с инспектором15 на Белой Руси16, и его уже караулили на всех заставах. Когда он возвращался во время каникул, его арестовали на первой же городской заставе и задали четыре вопроса, касающихся тайных обществ. Четыре его ответа стали ключом для всех дальнейших действий. Томаш Зан происходил из бедного, но благородного и известного своим достоинством рода, и был студентом университета, где старательно изучал естественные науки. Чем труднее давалась ему наука, тем глубже он в нее погружался и подготавливал себя к новым вершинам. Способности его развивались и развивали его ум; развитой ум и богатые знания соседствовали с чистым сердцем. Одна только безупречность в поступках вместе с развитым умом, казалось, наполняет его вдохновением и, несмотря на физическую слабость, укрепляет его непоколебимый характер. Это увидели его молодые друзья и постановили, чтобы он возглавлял их. Оказанное доверие только добавило силы его благородной душе. В тяжелых мучениях и невзгодах, которые познал, он оставил самые лучшие свидетельства того, как замечательно устроена его голова. Во время многомесячного заключения он тщательно контролировал уровень признаний своих коллег и, согласно с этим, ни на шаг не отступая от своих первых четырех ответов, отвечал на допросах своим преследователям. Подал он (ни много ни мало) — пример непоколебимых силы и стойкости Он воодушевлял своих друзей, свидетелей его добродетелей. После первого ареста на заставе он был сразу отпущен, однако при повторном задержании был вместе с преступниками помещен в тюрьму за городом. Следствие К участию в следствии был привлечен ректор университета, дабы он заседал в комиссии, был свидетелем, а упорных склонял к признанию. От этого ректор отказался. Больше никого из университета 15 Инспектором был известный литератор и общественный деятель Ян Ходзька. 16 Белая Русь — в начале XIX века под Белой Русью подразумевались Витебская, Смоленская и Могилевская губернии. 2 Новосильцов к следствию не допустил. Следственная комиссия была составлена из советника Лавриновича, поляка жмудской фамилии17, душой и телом преданного московской службе; полицмейстра Шлыкова, родом москаля18, слегка ополяченного, который умел удержаться в полицмейстерстве дольше, чем его предшественники, и сосать при этом из бедных и города, потакая местным национальным чувствам; прокурора Ботвинко, россиянина, подлеца и негодяя в полном смысле этого слова, а также из тех лиц, которых Новосильцов сам назначил участвовать в следствии. Ни указов, ни законов, ни «желтой книжечки»19 или военного права 1812 года, регулирующего ее положения — были только воля и приказ Новосильцова. Все в этой воле было тайным; и если призванные к ответу жаловались на искажение своих показаний и давление, то что же приходилось думать о допросах заключенных, которые многие месяцы не видели белого света. Следствие проходило сурово — не столько из-за упорства дающих показания, сколько из одного недоверия, позволявшего под принуждением получать признание вины и подписания ложных показаний, искаженных из-за перевода на русский. Опираясь на полученные следственной комиссией сведения, начал работать военный суд; несмотря на то, что процесс согласно праву 1812 года должен был быть открытым, все действия этого суда вплоть до приговоров были покрыты тайной. В это же время те, кто не понимали, к чему все идет, или те, действовали из злого умысла, стали давать Новосильцову новые поводы для преследований. Прелат Шантыр, ненавидящий кальвинистскую школу в Слуцке20, обвинил ее в том, что ее администрация покрови17 Под Жмудью в описываемый период называлась Жемайтия, регион, населенный этническими литовцами (жмудинами). Лелевель различает жмудинов и литвинов (проживавших в Великом княжестве Литовском славян, не являвшихся этническими поляками, — предков сегодняшних белорусов). 18 Москаль — термин, употреблявшийся в польской литературе для обозначения великороссов («Русью», напомним, называли в этот период украинцев). 19 «Желтая книжечка» — собрание актов, регламентирующих деятельность военно-полевых судов в 1812 г., подтвержденных также в 1815 г. 20 Слуцкая кальвинистская гимназия была основана в 1617 г. князем Янушем Радзивиллом. В 1809 г. преобразована в четырехклассное поветовое училище, находившееся в совместном подчинении Евангелическо-Реформатского (кальвинистского) синода и Виленского учебного округа. В Слуцкую гимназию принимались учащиеся, принадлежавшие к различным конфессиям. Среди ее выпускников, в частности, были митрополит Станислав Богуш-Сестренцевич и историк Зориан Доленга-Ходаковский (Адам Чарноцкий). 26 тельствует тайному обществу учащихся21. Ректор университета повел себя активно и смело, направив туда с проверкой профессора литературы Лобойко, выяснившего, что это были только учебные занятия, проводимые учителями сверх предписанных уроков. Преподавателям было рекомендовано ограничить свое педагогическое усердие, и школа уцелела. В другой стороне, в Белостоке, любовное письмо, написанное шифром, стало поводом к арестам и следствиям, которые, однако, ни к чему серьезному не привели, только посеяли страх. Первыми же многочисленными арестами филаретов было положено начало тревоге и немалому напряжению. В следующие дни, 1 и 2 ноября и далее того же месяца аресты были еще более многочисленными. Привоз профессора Йенца и Мариана Пясецкого из Кременца, учителей ксендзов Бродовича и Львовича из Полоцка, учителя Соболевского со Жмуди, обывателя Рукевича и судьи Винцента Завадского с Подляшья22 посеяли ужас не только в Вильно, но и во всех губерниях. Пшецишевский, бывший «филарет», лишил себя жизни — все были убеждены, что он желал избежать преследований. Привозили до 25-го и 26-го, а 3 декабря привезли шестерых из Петербурга, среди которых были и младшие чины гвардии. Обошли с арестами восемь монастырей, свыше 70 лиц арестовали; в следующие месяцы и до самого конца следствия число это сохранилось, несколько увеличившись. Была то молодежь наилучшего поведения и успеваемости, частью учащиеся, частью люди зрелые и уважаемые, частью бедные, содержащие на дневной заработок себя и, нередко, родственников — все они присоединились к обществам тогда, когда таковые были разрешены совсем, либо запрещались в малой степени. Их арест был тяжел по последствиям. Нужно было думать об их пропитании, хотя интересоваться этими лицами было весьма небезопасно и могло рассматриваться как преступление. Матери, родственники, друзья с тревогой допытывались, куда и каким образом можно доставить еду и предметы первой необходимости. Прежде, чем к задержанным это могло быть доставлено, не один испытал многодневный голод и холод поздней осени, а если они получали пищу и находились в тепле, то, по большей части, были лишены пищи умственной и могли опасаться, что их будет мучить тоска. Все же, несмотря на многонедельное или многомесячное 21 Ксендз Станислав Шантыр, руководивший Слуцкой парафией с 1815 г., был членом ордена иезуитов, осуществлявшего активную педагогическую деятельность. Педагогическое учреждение, контролировавшееся на территории его парафии кальвинистами, воспринималось им как враждебное. 22 Подляшье — один из исторических регионов Польши, в котором доминируют этнические белорусы. 27 заключение, им сопутствовало душевное спокойствие и умиротворение, которые являются уделом благородного сердца и настоящей добродетели. Разве что какое происшествие влияло на здоровье тех, кто был погорячее темпераментом; в большинстве своем — только тишина и холодная кровь, что не могло не распространиться и на весь город Вильно, наблюдавший все это вблизи. В связи с реакцией можно было опасаться происшествий и в самом Вильно, но здравый рассудок предохранил город от тех происшествий, что имели место за его пределами и оправдывали все предпринятые из Вильно по отношению к Литве меры. Более восприимчивая и живая Жмудь дала почву для реакции; именно там отозвалось эхо волнений, порожденных Новосильцовым и следственной комиссией. Вскоре выяснилось, что Союз филаретов издавна существовал среди университетской молодежи в целях научно-моральных; что исключал предметы религиозные и политические как способные смутить молодые умы; что вменял каждому в обязанность направлять новоприбывших в университет к науке и добродетели, оказывая при этом необходимую помощь; что и не отступал от намеченных целей и перестал быть тайным обществом, как только это было запрещено свыше и потому был свободен от обвинений и привлечения к ответственности. И все же следствие шло тяжело, так как наивысшее недоверие и принуждение в показаниях шли от самого следователя. Новосильцов считал, что большому политику позволено хоть пожертвовать тысячей невиновных, дабы наткнуться на то, что может угрожать миллионам; он искал скрытого влияния на молодежь; искал, отягощенный мнимыми подозрениями, лиц, превосходивших молодежь опытом и возрастом, которых считал учредителями и покровителями филаретского союза. Пытались облегчить ведение следствия, распуская разные слухи и толки. Чтобы склонить к скорому признанию и выдаче остальных, постоянно повторяли: где многие грешат, там нет виноватого. Этот довод в сердца филаретские не проник, однако добрался до далеких от Вильно мест. Крожи Отозвался он в школе в Крожах, где учащийся Янчевский подбил нескольких соучеников на создание Общества Черных Братьев23 — в целях расширения его как наиболее близкого всем школам Литвы — 23 Общество Черных Братьев было создано учащимися шестого класса Крожской гимназии Ц. Янчевским, В. Ивашкевичем, Ф. Зеленовичем, А. Песьляком, М. Сухоцким и Я.-П. Виткевичем с целью оказания помощи арестованным филаретам, в том числе бывшему учителю крожской гимназии 28 повторяя: где многие грешат, там нет виноватого. Они выпустили при этом воззвания, которые прислали в Вильно. После этого 8 декабря следственная комиссия отправилась в Крожи24. Выезд ее получился гласным, хоть должен был быть тайным. Сидорович, выслужившийся российский офицер, педель25 университета, побужденный чувством человечности, уведомил по-приятельски о выезде комиссии одного учителя в Крожах, за что 10 декабря был арестован и на 2 года был сослан в Бобруйск26 как разгласивший государственную тайну. После многонедельного следствия в Крожах Янчевский с пятью его товарищами были задержаны и привезены в Вильно. В связи с этим преступлением, раскрытым по свежим следам, председательствовать в военном суде 12 января выехал генерал Розен27. Янчевский и Зенкович были высланы на некоторое время в Бобруйск, а потом отданы в солдаты, остальных четырех отправили в оренбургский гарнизон, а крожский учитель Пашкевич был на два года выселен в Бобруйск. Высылка главного виновника и его товарищей прошли даже с некоторой торжественностью. Закованный в кандалы и посаженный на телегу, он пребывал в хорошем расположении духа и укреплял дух товарищей, утешая их тем, что за отечество приятно пострадать. Иного чувства придерживалась собранная зрелищем людская толпа. Гул возмущения, шум вокруг потерявшей сознание женщины, гам тонущих в толпе голосов прерывались криками проклятий невест осужденных. Впервые заурядное происшествие вызвало подобное отношение, и это встревожило окружение Новосильцова. (29 января [1824 года] курс философии, читаемый Голуховским, был прерван и запрещен). Я. Соболевскому. См. об обществе: Brensztejn M. «Bracia Czarni»: Kartka z prszeszłości Litwy // Biblioteka Warszawska. — T. II. — 1906. 24 Членами следственной комиссии, направленной Новосильцовым в Крожи, были Л. Байков, И. Ботвинко и Ф. Круликовский. 25 Педель — в университетской системе управления надзиратель, в обязанности которого входили доклады ректору о поведении студентов. 26 Хотя формально Бобруйская крепость стала местом заключения лишь в 1826 г., фактически она использовалась в этом качестве уже в первой половине 1820-х гг. 27 Учащиеся Крожской гимназии были преданы военному суду по личному указанию великого князя Константина Павловича. 2 Кейданы Тем временем Вильно сотрясалось от обсуждения правительственных следователей. Нахваливали таланты и способности своих узников, сочувствовали им, что совершили недоброе — как раньше были поражены их преступлениями и злодеяниями. Объявляли, что во всем уже филареты открылись, что посягали на страшное деяние, что строили планы по свержению правящей фамилии. Что повторять честный человек постыдился бы, что ужаснуло бы его, то следователи распространяли всюду — как будто бы было то их триумфом, как будто бы хотели приучить воображение к таким преступлениям. Словно повторенные эхом, такого рода обвинения уже не в Вильно, а подальше, в Кейданах, зазвучали из уст Новосильцова. В дополнение к приказам Новосильцова ректор университета разослал начальникам школ тайный приказ, дабы остерегались подметных писем, о которых до этого литовские школы ничего не знали и не слышали, и чтобы о таковых немедленно уведомляли. В Кейданах были расклеены листовки. Первое донесение об этом показалось Новосильцову незначительным; когда получил второе, тоже не стал слишком старательно разбираться — хотел посмотреть, что будет дальше. После третьего донесения, где рядом с именем великого князя появлялись грубые выражения и угрожающие формулы: «Не избежит руки нашей», он выехал 30 января со следствием. Чувствуя серьезную угрозу, школьные власти разыскали авторов пасквиля, во главе которых стоял сын благородного начальника школы Моллесон, который случайно обнаружил в отцовском столе тайный приказ ректора и решил пошутить наперекор приказу властей. С остальным разбиралась следственная комиссия, которая открыла еще нескольких молодых людей, чьи преступные замыслы были оглашены в пасквиле. Сам великий князь, проезжая через Кейданы, велел показать ему Моллесона. После этого виновники и учителя были привезены в Вильно для военного суда. Учителя счастливым образом избежали опасности, для чего было решено вымарать в Моллесоновом пасквиле наиострейший выпад против царя, тогда как с молодежью текст пасквиля предъявляли в полном виде каждому допрашиваемому. Только Речинский был осужден всего на шесть недель тюрьмы. Моллесон и Тир, кейдановские школьники, на всю жизнь отправились в шахты в Нерчинск, остальные их товарищи были наказаны по-разному; в день же 1 марта согласно высочайшего указа кейдановская школа была торжественно закрыта и снесена. К указу было присоединено предписание, чтобы учащихся этой школы не принимали в другие школы. Князь министр интересовался у Новосильцова, делается ли это согласно монаршей воле, и требовал 0 предоставить список учеников, дабы огласить высочайшую волю по всей империи. В ответах Новосильцов старался обойти этот вопрос. Местные же власти так усердно следовали дополнительному предписанию, что отцам учеников кейдановской школы не только запрещали отдавать своих сыновей в другие школы, но и не допускали к обучению ремеслам, и к любому другому заработку. И поражали уже не столько кара и уничтожение школы, сколько само происшествие бросало тень на Кейданы. Скорбь повсеместно и до основания поразила чувства, неясность будущего тяготила сердца. Однако вскоре эти печальные мысли были остановлены новыми происшествиями. Ковно Городничему в Ковно подбросили известные на русском языке стишки против великого князя28. Зеленый сюртук, селедка и оставленный шнурок, завязанный неловким узелком29, указали на виновника и вынудили его к признанию. Были наказаны Ольшевский, Дембиньский и еще двое — отправлены в солдаты, в заключение. Один из них, родом из Царства Польского, за польский патриотизм на несколько месяцев был брошен за решетку. Поневеж Из поневежской школы прислали листовки, где вспоминалась конституция. Тогда в Поневеж отправился один из комиссаров с заместителем ректора Пеликаном. После напрасных поисков, чтобы не возвращаться ни с чем, подозрения были направлены на юных Венцковичей, будто бы листовки были делом их рук; будто бы они желали так отомстить школе за наказания, которые получили недавно за детскую провинность. Уговоры и ручательства Пеликана, что им ничего не будет, если 28 Константин Павлович являлся одной из излюбленных мишеней эпиграмматистов. Известно, например, что за сатиру на него Ф. В. Булгарин был переведен в армейский полк, расположенный в Финляндии (см.: Греч Н. И. Из «Записок о моей жизни» // Булгарын Ф. В. Выбранае. — Мiнск: Беларускi кнiгазбор, 2003. — С. 457–458). Подчеркивая, что стихи были написаны на русском языке, И. Лелевель намекает, что истинными «виновниками» совершенного «преступления» не были поляки и литвины, недостаточно хорошо владевшие русским языком, чтобы заниматься на нем стихотворством. 29 Вероятно, имеются в виду цвет мундира учащегося школы, следы от селедки — самого дешевого вида пищи. Шнурок, в данном контексте, — скорее всего, форменный шнурок, оставленный на месте преступления и послуживший уликой против автора крамольных стихов. 1 возьмут это на себя, если в этом признаются, склонили их к тому, чтобы они признались в этом школьной администрации, то есть взяли вину на себя. Будучи переданы властям, они стали все отрицать. Старший, одиннадцатилетний мальчик, после побоев сделал повторное признание. Представ перед военным судом, перед генералом Розеном, он показал свое изувеченное тело30, все отрицая. Суд отправил запрос школьному начальству, наказывали ли Венцковича битьем? В ответе было засвидетельствовано, что недавно за провинность Венцкович действительно получал розги. Подобный ответ удовлетворил как интересы следствия, так и суд; мальчик был осужден. Ожидая экзекуции, он дни напролет громко причитал, что невиновен; жаловался не столько на побои, сколько на коварные уговоры Пеликана принять чужую вину на себя. Уверял тех, к которым еще испытывал уважение, что знает, кто подбросил листки, но, познав подлую несправедливость, ни за что их не назовет и не откроет. Был у него в Вильно покровитель, русский, служивший на почте — так тот вместе с ним плакал, укрепляясь только надеждой, что когда-нибудь приблизится к императору и замолвит за Венцковича. Имели Венцковичи и отца, который мог бы просить за сыновей. Однако как это совершить? Настаивать на невиновности пойманного и осужденного в государственном преступлении значило бы и себя погубить, и ему ничем не помочь. Всякий заговоривший пошел бы сперва на пытки, дабы признался, откуда знает те тайны и секреты; сперва бы себя и других выставил государственными преступниками, предателями государственной тайны — чтобы только голос его мог быть услышан. Отец Венцковичей молчал. Сам возраст, сама ничтожность проступка и повсеместная убежденность в невиновности ребенка собрали толпы любопытных при сдаче его из Вильно в солдаты31. Процедура эта длилась дольше других подобных, так как кандалы оказались велики на маленькие ножки и нужно было их подогнать. Закованный, несмотря на возгласы о несправедливости и жалобные свидетельства своей невиновности, был выслан. Слезы, пропитанные гневом, и глухо раздающиеся проклятья уступили место жалобному прощанию. 30 Юзеф Венцкович в ходе следствия получил 150 розог, после чего подписал признательные показания, на основании которых и был приговорен военным судом к воинской службе в Оренбургской губернии без права выслуги. 31 Ср.: «Чтобы и виленские школы отвратить от вредного духа, который овладел детьми в целой Литве, продемонстрировали им пример наказания, которым покарают преступников. Среди них возбудили особенную жалость два мальчика из Крож: Виткевич и Янчевский, — и один из Поневежа — Венцкович, которых заковали в кандалы, как убийц, водили по виленским улицам и в конце концов отправили в солдаты куда-то вглубь России». — Massalski E. Op. cit. — S. 297–298. 2 Вилькомир Пока Вильно приглядывается к таким сценам и один за другим сменяются очередной инцидент и приговор, пока всякий спрашивает, где этому конец? что со столькими арестованными филаретами будет? — в отдаленной Жмуди, в Вилькомире, случилось новое происшествие. В военном лазарете нашли письмо, адресованное Новосильцову. Его принесли полковнику Гагарину, который попытался было найти, кто его подбросил, но когда это оказалось невозможным, предоставил оригинал императору, а копии — великому князю, генерал-губернатору Корсакову, и самому Новосильцову. В этом письме, написанном по-французски, были перечислены страдания Литвы, которых наиглавнейшим виновником был объявлен Новосильцов. К участию в следствии были привлечены Хорошевский и комиссия — другого результата этот документ не достиг. Прибыли следователи из Петербурга, за помощью к которым обратился от лица виленской комиссии откомандированный советник Лавринович — везли с собой жида, неожиданно обнаружившегося доносчика, который должен был все на месте прояснить. Находившийся под военной охраной жид таинственным образом будто бы сам себя удушил. Часовые сообщили капитану о шуме в избе, где был заперт жид; пока капитан прибежал с ключом, тот был уже задушен. Рот его был полон песку, а шнурок, снятый с ремня, завязанный под горлом и закрепленный маленькой палочкой, довершил дело. С его смертью позорное следствие лишилось основания. Комиссары не посмели вести себя так, как вели в Поневеже — как заметил генерал-губернатор Корсаков, не с детьми имели дело. Вскоре дело было прекращено. Подозрения, освобождения Тем временем в самом Вильно Новосильцов, содержавшийся за счет города, отложив в сторону все рекомендации, занимался исключительно Виленским университетом. Со всем к нему обращался ректор Твардовский, а еще более, во время отъездов ректора, заместитель его Пеликан. В деле филаретов Новосильцов упрямо настаивал на своем предположении, что кто-то старший основал их общество и управляет ими32. Когда после 32 Вероятно, у Новосильцова были к этому некоторые основания. Во всяком случае, Э. Массальский в своих воспоминаниях пишет: «…несколько усердных граждан, среди которых были Ян Ходзько и Михал Ромер, заботясь о будущем страны, которая еще больше бы страдала, если бы из университета выходила столь распущенная молодежь, с ведения, а, быть может, и по наущению князя Чарторыйского, куратора университета, решили воздействовать на молодежь средствами, способными заохотить ее к труду и исправлению нравов. В качестве надежнейшего средства считали они, среди прочих, создание общества среди этой самой молодежи, которое ставило бы перед собой две эти цели». — Цит. по изд.: Massalski E. Op. cit. — S. 261–262. настойчивых допросов нескольких сотен лиц так ничего в пользу своих предположений раздобыть не смог, потребовал следствия над «лучистыми», которое и было начато по приказу куратора. Когда же соответствующий приказ был выслан из Пулав33, Новосильцов принялся доискиваться, не был ли сам куратор Чарторыйский тому началом? Умножил подозрения оборванный угол обложки одного конспекта, полученного от участвовавших в следствии профессоров. Новосильцов подозревал, что именно на этом углу обложки были доказательства, что князь Чарторыйский покровительствовал «лучистым», и потому в кураторской канцелярии оторвали этот угол. Напрасно профессор Боянус уверял, что этого угла не было; что по этой причине он сам ранее проставил регистрационные знаки на втором листе конспекта. Новосильцов возражал Боянусу и доказывал, что эти знаки начертаны не его рукой. Задетый за живое ложными подозрениями и обвинениями, благородный, ранимый, ценимый за свою ученость в Европе, профессор Боянус тяжело расхворался, а едва оправившись после болезни, без промедления оставил университет и империю. В судебные инстанции обращались, чтобы допрашиваемых выпускали на поруки. Новосильцов шел на уступки не без некоторых соображений и торгов. Так Тышкевич34 пожертвовал 2 000 серебряных рублей — и молодой Тышкевич провел только 24 часа под арестом. Вся состоятельная молодежь была выпущена, оставшиеся же бедняки столкнулись с неразрешимыми трудностями. Пересуды о взяточничестве35 дошли до самого Новосильцова, который посчитал приличествующим засвидетельствовать, что этого не существует, и полностью остановил освобождение бедняков. Уже из них отбирал и высчитывал жертв. 33 Пулавы — резиденция рода Чарторыйских, в которой длительное время проводил князь Адам-Ежи Чарторыйский после ухода с поста исполняющего обязанности министра иностранных дел России. 34 Тышкевич — вероятно, имеется в виду граф Михал Тышкевич. 35 Версия о материальной заинтересованности Новосильцова в ходе работы следственной комиссии была распространена довольно широко. Так, например, Э. Массальский пишет: «Новосильцов был сам богат, имел, вероятно, и какие-то наследственные имения, а кроме них и жалование, которое получал как российский министр при Константине в Варшаве, также за другие должности и за ордена, а сверх того из доходов староства Слонимского, которое дал ему в аренду император, и из имений тамошней парафии, которую, имеющую двести дворов, также себе выпросил у императора, мог иметь годового дохода более миллиона. Но все это он проматывал, пропуская, как воду через решето, и всегда ему было мало. Бросив тогда жадный взор на доходы Виленского университета, решил он получить их в свое ведение; а для того ему нужно было закрутить интригу, чтобы спихнуть кн. Чарторыйского с кураторства и самому занять его место. Способ для этого ему подвернулся легчайший: убедить в. кн. Константина, что под началом, а позже и под влиянием Чарторыйского литовская молодежь вырастает в противников российского правления». — Цит. по изд.: Massalski E. Op. cit. — S. 277–278. Малевский, «филоматы» Многие месяцы уже выслеживал, писал следственные фолианты, усердно переводил на русский показания, а все же ничего преступного в научно-моральной деятельности «филаретов» не нашел. Единодушие в показаниях свидетельствовало о верном ходе следствия. Когда проводились очные ставки, даже следователи оставались удивлены таким единодушием. Однако Новосильцов считал, что следствия еще не кончено, так как еще не допрошен Франтишек Малевский, сын бывшего ректора Виленского университета, который был председателем филаретов и до сих пор находился с поездкой в Берлине. И в самом деле, уже семь месяцев он все еще избегал ловушки, которая была ему приготовлена. После некоторой задержки Франтишек Малевский был привезен из Берлина в Варшаву к великому князю36. Отвечая желаниям великого князя, рассказал ему все: что было то делом давним, студенческим, которому он сам положил начало, собрав среди «лучистых» малое число филоматов, а те ранее были основателями общества филаретов37. Малевский объяснил, что занимали их только научно-моральные цели. Он назвал других членов и добился от великого князя ручательства, что дело это в скорейшем времени будет окончено. Новосильцов получил приказы, чтобы дело было немедленно прекращено. Тот все равно добился привлечения Франтишка Малевского к следствию и приказал, чтобы его доставили из Варшавы в Вильно. Выезжал Малевский с обещанием великого князя, что в час прибытия в Вильно останется на свободе. Однако исполнение его Новосильцов затянул на две недели, добиваясь соответствия между показаниями Зана и Малевского, поскольку каждый брал основание общества на себя. По настоянию отца Франтишек Малевский поставил свое имя под заранее составленными показаниями и тем самым успокоил Новосильцова. Приближалось время отъезда Новосильцова в Варшаву, почти всех освободили, что принесло запоздалую, жалкую радость. Только троих оставили под арестом, и четвертым — Янчевского, так как никто, даже ближайшие родственники, не брал его на поруки. 36 Опоздание было вызвано тем способом, которым был доставлен в Варшаву Ф. Малевский. Будущий тайный советник часть пути «вынужден был идти пешком или ехать в телегах» (см.: Malewski Fr. Dziennik więzienny // Z ilareckiego świta. Zbiór wspomnień z lat 1816–1824. — Warszawa: Biblioteka Polska, 1824. — S. 326). В этих условиях задержка была вполне естественной. 37 Явная оговорка И. Лелевеля: вначале было создано общество филоматов, и лишь потом — Союз филаретов. Бал В те дни педель Змачинский сообщил замещающему ректора Пеликану, согласно его же приказу, что учащиеся университета задумывают почтить Новосильцова балом — в знак своей доброжелательности и признательности за гуманное ведение следствия. Пеликан вызвал нескольких студентов, приказав им собирать взносы, которых они собрать не могли; Пеликан предложил находящимся на государственном содержании медикам удержать по такому случаю по дукату из их жалкого оклада — и сам пошел к Новосильцову сообщить желание молодежи, взяв от нескольких приглашения на бал в письменном виде. Новосильцов любезно принял приглашение на бал и оставил его у себя. Принял это приглашение очень серьезно, вежливо ответил с благодарностью и засвидетельствованием своего удовлетворения тем, что видит вокруг себя молодежь прекрасного поведения, за исключением нескольких безумцев; с рапортом и приглашением на бал вернулся в Варшаву. Казалось, что на этом драма закончена, но Новосильцов уже хлопотал над указом от 14 августа. Обвинения Во время разбирательства со студентами и молодежью кроме ректора Твардовского один только профессор, доктор Бекю, сблизился с Новосильцовым. Выгадывал он пенсии и жаждал ректорства. А так как Новосильцов был склонен считать медиков материалистами, масонами и инициаторами дурного, Бекю обратил его внимание, что науки филологические и морально-политические, преподавание «Илиады» или изучение права также могут экзальтировать ум молодежи. Он приводил этому удивительные примеры. Сам же закрыл свой дом перед молодежью, прежде у него бывавшей, и возмущался профессорами, которые не перестали быть доступными для прилежных учеников. Словом, вызывал новую грозу на университет. При этом Бекю жаловался, что произошедшие столкновения и реформа в масонских ложах в Вильно38 положили начало многому дурному, повлияли на интересы и быт университета, имели своей целью уничтожение этого заведения. Он указывал, что двигателем этой реформы был адъюнкт университета Казимир Контрым, что он обладал сильным влиянием на сотрудников университета и на молодежь — наибольший подстрекатель, а также основатель тайных обществ среди молодежи; 38 Виленские масонские ложи (Ложа Доброго Пастыря, Ложа Славянского Орла, Ложа Усердного Литвина реформированная) вместе с другими ложами союза Великого Востока Польши были закрыты 25 сентября 1821 г. Август Бекю, подобно Новосильцову, сам некоторое время был активным масоном и даже возглавлял гродненскую Ложу Счастливого Освобождения. 6 дабы же удобнее было ему производить свои интриги, наполняет профессорские дома своими шпионами, которых умеет набирать среди молодежи. Странные и смешные изобретал Бекю наговоры. Указывал, что таким контрымовским шпионом в его собственном доме был Юзеф Масальский и что сам Томаш Зан когда-то жил у Казимира Контрыма. Упрекал даже Контрыма в том, что якобы тот, сидя в библиотеке, предавался мыслям о крестьянском бунте и с той целью направлял свои усилия на печение хлеба, чтобы убедить крестьян в том, будто должны они есть такой же хлеб, что и господа. На бумаге этому было посвящено широкое и довольно длинное расследование39. И в дальнейшем Бекю не оставлял своих безумных поступков. Он отрекся от прежних дружеских связей, и в сплетнях, которые доставлял Новосильцову, начал подставлять под удар своих коллег: Лелевеля, Голуховского. Уверял Новосильцова, что Лелевель проводит у себя сходки молодежи. А что слышал о Голуховском от Снядецкого, то немедленно доносил Новосильцову. Ян Снядецкий испытывал к Голуховскому некоторым образом понятную неприязнь — на почве философии. Голуховский слишком живо восстал против материализма и задел тем самым Яна Снядецкого, которому не нравилась философская слава и аргументы Голуховского40. Читал он в Германии недавно его работы о влиянии философии на народы и отмечал туманные места, в которых находил всевозможные глупости немецкой философии, которые Голуховский усвоил, а именно — метафизические бредни и безумное, как он считал, мнение, будто для философии не нужно рассудка. Эти и подобные вещи он находил в сочинении Голуховского и показывал их профессору Бекю. А когда толпа слушателей на лекции Голуховского привлекла к университету губернаторское внимание, Ян Снядецкий как единственное средство предотвратить это (что для науки философской было бы полезно) предложил, чтобы Голуховский читал свои лекции на латыни. Бекю не преминул всеми этими подробностями развлечь Новосильцова и заслужить его поддержку. Бекю еще более ожесточился на универ39 Имеется в виду попытка обвинить К. Контрыма и созданное по его инициативе Общество шубравцев в сборе у крестьян образцов хлеба с целью компрометации среди них правительственной политики. Оригинал посвященного этому дела хранится в отделе рукописей научной библиотеки Вильнюсского университета: F 2 - KC 438: Akta odnoszące się do śledztwa w sprawie zbieranych przez Szubrawców wśród włościan kawałków chleba w 1823 r. = Дело о собираемых членами Шубравскаго общества у крестьян кусочков хлеба… с 12 октября 1823 года. К делу приложен и образец собранного членами общества хлеба. 40 Я. Снядецкий принадлежал к числу сторонников естественно-научного материализма в философии и классицизма в эстетике, поэтому сторонник мистико-романтических теорий Шеллинга Ю. Голуховский естественно воспринимался им как оппонент. 7 ситетскую молодежь и незадолго до своей ужасной кончины41 ходил к генералу Карбонье, искавшему молодежь, способную к инженерному делу водных коммуникаций, уверяя и предостерегая, что несомненно найдет тот наиболее способных, но все они — наиопаснейших настроений, способные разнести по империи бунты и беспорядок. Ректор Твардовский встал на защиту Контрыма, своего товарища с юных лет. Видя, что Новосильцову нужно уже выезжать — и не с пустыми руками, а потому он ищет жертв, порекомендовал ему обратить внимание на Игнация Онацевича, читающего при университете дипломатику и статистику государства российского, который когда-то, три года назад, как раз в то время, когда появились филоматы и филареты, преподавал историю и, кроме этого, самочинно начал читать курс истории польской. Был он когдато студентом Кенигсбергского университета и стоял во главе тамошних буршей. Состоял также у Новосильцова на подозрении профессор Мяновский, обвиненный вместе с Контрымом. Мяновский и Онацевич при поддержке княгини Зубовой42 сумели снискать себе благосклонность Новосильцова*. * Отвратительная система выбора жертвы, когда, как утверждалось, только посредством потери нескольких удается спасти сам университет, проводилась тремя лицами, которые приблизились к Новосильцову: Бекю, Твардовским и Пеликаном. Первый выбирал тех, которых считал своими недругами или тех, к кому относился неприязненно; другой находил для этого человека ему безразличного; третий, наиболее бойкий, сек, рубил и резал, только чтобы к чемунибудь прийти. Бекю ненавидел Контрыма за то, что тот, не имея возможности управлять Типографическим Обществом, задумал его развалить43, а когда не смог возглавить издание научного журнала, оставил его44. Отодвинутый от руководства редакцией благодаря усилиям Бекю, Контрым продолжал ему мстить, и Бекю платил Контрыму тем же. Во время следствия филаретов по ничтожному поводу был задержан молодой студент Пташинский, который бывал в доме Бекю с другими своими соучениками. Чтобы выбраться из западни, весело и безобидно путал Бекю и городничего Шлыкова. Отсюда и пошла у Бекю неприязнь не только к Пташинскому, но и ко всей молодежи, которой он стал неумолимым врагом. [Примечание Лелевеля ко 2-му изд. 1842 г.]. 41 Август Бекю был убит разрядом молнии в собственном доме (см. ниже у Лелевеля). 42 Княгиня Зубова по общему мнению современников была любовницей Н. Н. Новосильцова и могла повлиять на судьбы членов тайных обществ. Как (весьма эмоционально) пишет в своих воспоминаниях Станислав Моравский, которого следствие коснулось лишь незначительно, матери арестованных юношей «кидались […] для спасения дитяти на остервеневшего тигра или медведя с голыми руками; бросались они в будку злобного пса, не переставали бросаться к ногам Зубовой». — Цит. по изд.: Morawski St. Kilka lat młodości mojej w Wilnie. 1818–1825. — Warszawa: PIW, 1959. — S. 326. 43 Типографское общество существовало в Вильне с 1818 по 1822 г. К. Контрым предлагал реформировать его с целью большего учета мнения покупателей. 44 В 1815–1818 гг. К. Контрым был соредактором журнала «Денник Виленски». 8 Бобровский Тем временем на Св. Иосифа Обручника45 [19 марта 1823 года] профессор Святого Писания Бобровский читал проповедь, в которой, говоря о супружеских подозрениях, упоминал, что стонут в кандалах посаженные за провинности, от которых сам возраст их оправдывает. Был он заподозрен как вызывающий ассоциации с известными событиями и подстрекающий население. Напрасно лично пытался он все объяснить Новосильцову. Новосильцов повторял, что видит злые намерения, как видит и то, что Бобровский с умыслом использовал в проповеди слово «кандалы», дабы намекнуть на Кейданы. Данилович Вскоре, когда началось повсеместное освобождение узников, профессор местного права Данилович, давая поручительство перед одним из судей за своего товарища, завел разговор с советником Лавриновичем, который считался его товарищем. В этом разговоре довелось ему сказать, что сейчас все права попираются и следственная комиссия не придерживается ни законов, ни указов. Лавринович донес на Даниловича Новосильцову, что тот критикует царские приговоры в отношении школы и кейдановских студентов. Новосильцов не посчитал нужным вызвать Даниловича и выслушать его, считая свидетельство такого важного лица, как советник Лавринович, достаточным. Лелевель, деканство Еще зимней порой от полиции были откомандированы лица, которые должны были присутствовать на лекциях профессоров истории и философии. Именно по этой причине курс философии был запрещен генерал-губернатором Корсаковым. Курс истории же продолжал свободно читаться. Тем временем подходили выборы деканов. На морально-политическом факультете все склонялись к тому, что выбор может пасть на профессора истории Лелевеля; ректор Твардовский предпринимал против этого различные меры. Несмотря на его усилия, выбор пал сперва на профессора теологии Клонгевича — сразу же за ним шли голоса за Лелевеля. Профессор теологии, извиняясь, принял деканство, но через некоторое время отказался от него. Факультет приступил к новым выборам. Ректор Твардовский тогда по болезни зрения на некоторое время выехал, поручив все дела Пеликану. До этого Пеликан находился 45 Святой Иосиф Обручник — согласно Евангелиям, супруг матери Иисуса, Марии. у Новосильцова на плохом счету, так как был префектом у казенных медиков, многие из которых были филаретами; он решил воспользоваться своим новым положением и приблизиться к Новосильцову, чего добился при посредничестве генерала Байкова. Двусмысленные отношения ректора с Новосильцовым казались Пеликану недостаточными для спасения университета. В целях спасения университета он сблизился с Новосильцовым и стал ему верно служить. Поскольку он видел, что тот ищет жертв, а адъюнкт Казимир Контрым и замещающий преподаватель курса Онацевич были для Новосильцова слишком мелки, решил он пожертвовать морально-политическим факультетом; сетуя на засилье в нем молодых профессоров, вынес он о них свое мнение, а в частности — о профессоре истории, о его фамильярности со студентами (что противоречит уставу), о его препирательствах с начальством. По случаю избрания декана морально-политического факультета Пеликан заблаговременно сеял слухи, что профессор истории — кандидатура куда менее предпочтительная, чем профессор теологии Клонгевич, что для деканства он слишком молод и что Новосильцов желал бы видеть деканом профессора политической экономии пребывающего в отставке по возрасту Зноско; Пеликан шел к профессорам факультета и ставил их в известность, что Новосильцов желает видеть деканом Зноско. Не все верили в тайно от Лелевеля оглашаемую волю Новосильцова, поскольку сам Пеликан продолжал оставаться с Лелевелем в дружеских отношениях. Лелевель ни о чем не знал. На факультете начинается повторное голосование. Кандидатами представлены Лелевель, Бобровский и Зноско. В тайном голосовании пятью голосами против трех Лелевель был выбран, Зноско же пятью голосами против трех отклонен. Предвидя тяжелые обстоятельства своего будущего деканства, Лелевель сразу же отказывается, отмечая, что чувствует недоброжелательность к нему самому, которая, если он возглавит факультет, может коснуться и факультета. Он спрашивает председательствующего Пеликана, разрешает ли принять ему деканство или нет? Ответа он не получает. Коллеги настаивают, чтобы он не отказывался, и дают ему три дня на принятие решения. По истечении трех дней Лелевель все еще колеблется, пока известия, присланные от Пеликана перед самым заседанием, не дают ему основания для определенного выбора. Пеликан уведомлял его по секрету, которого ни под каким видом не следовало раскрывать, что Новосильцов вскоре станет куратором Виленского университета, что он человек недобрый, мстительный, о чем Пеликан уже не раз Лелевелю сообщал устно, что Новосильцов настоятельно желает, чтобы деканом стал Зноско. Лелевель опасался, что своим отказом вызовет еще большее давление на факультет, дает повод для новых выборов, где постоянно всплывало бы имя Зноско, а сам по0 лучил бы на свой счет неприятные пересуды, так как никто не поверил бы ему, что он не будет утвержден; потому, прикрывая факультет, который в своем неведении мог быть отдан мстительности Новосильцова, он, как будто ни о чем не подозревая, принял деканство. Это перешло на утверждение общеуниверситетского собрания. Только те из факультета приняли в нем участие, кто был против; Пеликан открыто приглашал на сессию противников; и все равно большинством в девять голосов против шести Лелевель собранием всего университета был выбран деканом; куратором университета князем Чарторыйским его кандидатура была подана министру на утверждение. В то время, сменив на посту Голицына, министром был адмирал Шишков46. Тот утвердил деканов Виленского университета, а вместо Лелевеля в своем подтверждении вписал имя профессора политической экономии Зноско, как будто этот Зноско, а не кто другой, был выбран факультетом и всем университетом. Изумленный, понял, наконец, университет, в каком положении находится, а ведь никто еще даже не предвидел указа от 14 августа. Кара небес, выезд Новосильцов уехал в Варшаву, подал там рапорт, не забыв приложить и приглашения на бал; потом уехал в Петербург — и Пеликан за ним. Во время каникул пришло от министра предварительное распоряжение, касающееся четырех профессоров. Все каникулы развлекался в Петербурге и Пеликан, а в тот же день сентября, почти в ту же самую минуту, как вернулся из Петербурга, во время внезапной грозы молнией убило на месте отдыхавшего в своем доме профессора Бекю. Отречением от него жены и пораженными домыслами полнилась мысль о выполненной небесами каре47. В ноябре последовала внезапная смерть советника Лавриновича; несчастные случаи смерти или пожара, постигшие Шлыкова и Ботвинко, эту мысль о мести небес только укрепили. Хоть и вышел уже указ от 14 августа, который навлек на Литву гонения, погрузил в скорбь и траур многие семьи, однако Новосильцов распорядился, чтобы после каникул уволенные профессора съехались 46 А. С. Шишков был женат на виленской уроженке Ю. О. Нарбутт (в первом браке Лобаржевская), которая пыталась облегчить судьбу сосланных земляков. 47 Не вполне понятно, на какое «отречение» С. Бекю от мужа намекает И. Лелевель. Известно, например, что Ю. Словацкий, пасынок профессора А. Бекю, продолжал хранить уважение к отчиму даже после публикации «Дзядов» Мицкевича, в которых тот изображен в образе отвратительного и подлого Доктора. 1 в Вильно получить известия о своей судьбе. Указ 14 августа отстранял от преподавания четырех университетских профессоров и 20 молодых людей приговаривал к высылке. После окончания каникул прошло еще пять недель их невеселого пребывания в Вильно. Спокойно заканчивали они свою учебу, улаживали личные и домашние дела, готовились к отъезду. Прошло пять недель, и Новосильцов не имел удовольствия в чем-либо обвинить преследуемых, ни от кого не имели никаких упреков, не мог спровоцировать преследуемых на какую-либо недоброжелательность, лишить их спокойствия духа и уверенности в себе. Наконец сам Новосильцов прибыл в Вильно, и это ускорило выезд. Прощание вызвало слезы сочувствия и ожесточенные пересуды в народе. Профессор Данилович, которому запрещалось отныне пребывание на родной польской земле, и 20 молодых людей, осужденных на высылку в дальние губернии, прибыли в Петербург как раз в дни ужасного наводнения. Еще и в этом, казалось, проявляется небесная месть за их обиды. Среди русских нашли они добрых покровителей, не сомневающихся в их добродетели, но недоброжелательность, преследующая род польский, сильно подняла голову. Указ Указ от 14 августа преследуемых касался в следующей части: Журнал заседаний высочайше утвержденного комитета для рассмотрения дела о беспорядках, произошедших в Виленском университете 7 августа 1824 года. На подлинном собственной рукой его императорского величества было написано следующее: Быть по сему. Царское Село 14 августа 1824 года. Выслушав выписки из донесений действительного тайного советника Новосильцова, комитет подает его царскому высочеству великому князю Константину протокол проведенного в Вильно следствия о тайных обществах и, согласуясь с распоряжением действительного тайного советника Новосильцова, дабы наказание участникам назначать не по степени их преступления, но согласно побуждениям снисхождения, полагает следующее. А. Касательно обществ тайных филаретов и филоматов. 1. Хотя вина организации обществ тайных обществ филоматов и филаретов и принадлежащих к ним падает на всех в общности его членов, установленных следственной комиссией числом 108 человек, однако, принимая во внимание, что были они привлечены ко вступлению примером старших товарищей и влиянием господствующего духа времени, а также то, что большая их часть оставалась под строгим арестом в течение семи месяцев, взыскав с них в равной мере расходы, 2 понесенные при проведении следствия о филаретах, освободить их от дальнейшей ответственности, выделив однако следующих. 2. Десять членов Филоматического обществ», которые посвятили себя учительской деятельности, а также тех из филаретов, которые наиболее проявили себя во вредных делах этого общества, не оставлять в польских губерниях, где они намеревались распространять польскую национальную идею посредством просвещения — а передать министру народного просвещения, дабы он использовал их по школьной части в отдаленных от Польши губерниях, пока не придет решение о возвращении их на родину. Фамилии этих филоматов и филаретов содержит список под литерой Р. в числе 20 человек. Литера Р. Список лиц, бывших членами тайных обществ филоматов и филаретов, которые назначены по рассмотрению министра духовных дел и народного просвещения на помещение в отдаленных от Польши губерниях соответствующим образом по удержании из них Зана на один год, а также Чечота и Сузина на шесть месяцев в крепости. Филоматы: 1. Томаш Зан, кандидат философии, готовившийся занять в университете место преподавателя, и в то же время давший в Вильно уроки в частном порядке. 2. Ян Чечот, приписанный к канцелярии радзивилловской прокуратуры. 3. Адам Сузин, кандидат философии. 4. Франтишек Малевский, магистр права, был выписан за счет университета в целях последующего занятия в университете места профессора. 5. Юзеф Ежовский старший, кандидат философии, вероятно занимался в Вильно тем, что давал частные уроки. 6. Адам Мицкевич, кандидат философии, штатный преподаватель школы ковенской. 7. Ян Соболевский, кандидат философии, преподаватель школы крожской. 9. Юзеф Ковалевский, кандидат философии, казенный слушатель Педагогического института. 11. Винцент Будревич, кандидат философии, занимался в Вильно тем, что давал частные уроки. Филареты: 12. Миколай Козловский, кандидат философии, учитель житомирской школы. 13. Ян Хейдатель. 14. Ян Крыницкий. 15. Феликс Кулаковский. 16. Ян Верниковский, — все кандидаты философии, казенные студенты Педагогического института. 17. Циприан Дашкевич. 18. Гилярий Лукашевский, кандидаты права, учащиеся еще в Виленском университете. 19. Ян Михалевич, кандидат права и философии, служил в канцелярии университета. 3. В числе выделенных во втором пункте филоматов и филаретов находятся казенные студенты Юзеф Ковалевский, Феликс Кулаковский и Ян Верниковский, которые перед началом следствия выразили желание совершенствоваться в восточных языках, намереваясь поступить на службу в Коллегию иностранных дел. Их отправить в Казанский университет. 4. Казимира Пясецкого и Игнатия Домейко, входящих в число филоматов, которые не посвятили себя учительской деятельности; а также члена общества филаретов Станислава Маковецкого желательно оставить на месте теперешнего пребывания, но под строгим надзором местной полиции, с тем, чтобы не принимать их на службу без позволения его императорского высочества великого князя Константина. 5. Учителей полоцкой школы кс. пиаров, ксендзов Матея Бродовича и Каласантия Львовича, навсегда удалить от учительских обязанностей и поручить их строгому надзору духовного начальства. 6. Яна Чечота и Адама Сузина, которые в стихах и обращениях выражали вредные намерения, по шестимесячному удержанию в крепости выслать из польских в российские губернии, пока не поступит решение о возвращении их на родину. 7. Такому же наказанию подвергнуть следует и основателя общества Томаша Зана по удержании его в крепости в течение года. 8. Хотя Ян Янковский должен повергнуться тому же наказанию, которое назначено для Яна Чечота и Адама Сузина, однако, учитывая, что он первый открыл существование Общества филаретов и искренне раскаялся, что принадлежал к нему, заменить ему наказание десятимесячным арестом и выслать из польских губерний. 9. Шестерых бывших учеников Виленского университета, присланных из Петербурга для следствия, а именно Игнатия и Бруно Шеметов, Доминика Орлицкого, Юзефа Шеткевича, Винцента Бобинского и Константина Залесского вернуть обратно, отдав Залесского под надзор полиции. В. Касательно обществ в Свислочи, называемых научными и моральными. Основателей этих обществ, Дионисия Шалаевского и Якуба Абрамовича, выпустить из-под ареста и от дальнейшей ответственности освободить, порекомендовав губернскому начальству сделать им суровый выговор, а начальству университетскому рекомендовать, чтобы не принимало их ни на одно место своего факультета. С другими членами указанных обществ поступить как с филаретами, идущими в первом пункте под литерой А, то есть: освободить от дальнейшей ответственности, взыскав деньги на расходы, понесенные при проведении следствия о тех обществах. С. Касательно причин распространения беспокойных настроений в научной среде Виленского университета. 1. Для предотвращения вредного влияния, которое распространяет группа, настроенная против руководства университета, отстранить от исполнения профессорских обязанностей Лелевеля, Бобровского и Даниловича, кроме того, и само пребывание их в Вильно не должно быть разрешено, затем первому из них, Лелевелю, который родом из Царства Польского, разрешить возвращение на родину; второго же, находящегося в духовном звании, отдать суду духовного начальства с тем, чтобы удалило его из Вильно; и третьему позволить себе выбрать место пребывания за пределами польских губерний. 2. Предпринятые действительным тайным советником Новосильцовым в отношении Виленского университета меры не только одобрить как чрезвычайно успешные и соответствующие цели в Виленском университете, но и распространить и на другие научные заведения, пока не будут изданы на сей счет подробные уставы. Средства эти следующие: По части научной: a) естественное право и политические науки исключить из числа предметов, преподаваемых в гимназиях, а вместо этого увеличить число часов преподавания языков греческого, латинского и русского; b) сократить число часов, отведенных на преподавание риторики и поэзии; c) вопросы ученикам, а тем более упражнения разработать следует руководству университета, разработав список, из которого учитель будет задавать вопросы или темы. По части надзора академического в университете. 1. Для надзора над учащимися в классах, в костеле, в помещениях и вообще в городе вместо двух назначенных по штату педелей, или надзирателей установить четырех младших и одного старшего педеля, или инспектора, выбранных из числа лиц, хорошо себя зарекомендовавших. 2. Списки учащихся как университета, так и гимназии, с указанием, где кто проживает, отсылать в местную полицию. 3. Установить новые правила для надзора как за студентами университета, так и за учащимися гимназий, а также поветовых школ. Правила эти должны возлагать обязанность на надзирающих, дабы прививали и удерживали в молодежи богобоязнь и тщательно следили за исполнением следующих правил: a) чтобы учащаяся молодежь относилась к начальству университетскому и государственным властям с надлежащим послушанием; b) чтобы жила богобоязненно, согласно закону своей веры, не чиня никому обиды, лично не творя справедливости, но добиваясь ее дорогой права; c) чтобы учащиеся ни в какие тайные союзы и общества не вступали; d) за время нахождения в университете другой одежды, кроме как предписанного уставом мундира, не носили, без него никуда не выходили; e) в театре, на учениях и прочих подобных сборищах и развлечениях не появлялись без полученного от ректора письменного разрешения; f) за город на прогулки и даже на гербаризацию без такого позволения не отправлялись; g) в местах публичных, как то в театрах, бильярде — не бывали; h) книг, противных вере христианской и существующему государственному устройству, в особенности — Государства российского, и других вредных, и к лекциям не относящихся, не читали и у себя не имели; i) без полученного разрешения, свидетельства или патента не выезжали из города. 4. Установить форму для ежедневных рапортов, из которых ректор и школьное начальство могли бы знать о поведении учащихся и возможных происшествиях. Комитет также утвердил следующие распоряжения действительного тайного советника Новосильцова: a) дабы куратор Виленского университета навещал его каждый год и пребывал некоторое время в Вильно. Комитет же полагает, что при теперешних обстоятельствах обязательно следует, чтобы куратор сейчас постоянно находился в Вильно для полного подтверждения новоустановленного порядка; b) дабы гувернеры, или домашние учителя, цензоры и вестники, пока не придет о них особое распоряжение, выбирались правлением университета и под его ответственность. c) дабы все учителя всякой школы отвечали один за одного за все тайные общества, которые бы между учениками образовались; d) дабы на места ректора и деканов выбирались лица, преданные власти, известные своим образом мысли и среднего возраста; e) дабы было предписано городскому начальству вести тщательный надзор за привозом в Россию книг на польском языке и других иностранных; чтобы в их числе не были привезены вредные и запрещенные сочинения. Что касается привоза книг из-за границы, то комитет придерживался еще мнения, что было бы полезно дополнить существующие уже распоряжения, а именно — согласовать распоряжения государства российского, относящиеся к этому вопросу, с теми, которые составлены для Царства Польского, дабы выполнение их всюду было одинаковым; f) Дабы введенные профессором Пеликаном во время исполнения им обязанностей ректора школьные книги продолжать использовать в школах; предыдущие же, им отмененные вредные книжки, как, например, польскую грамматику Копчиньского, пособие Хжановского по риторике и другие не только заново в обучение не вводить, но даже 6 если где в школах будут обнаружены их экземпляры, таковые изъять и уничтожить. D. Касательно курса философии профессора Голуховского комитет, по ознакомлении с перепиской между действительным тайным советником Новосильцовым и генералом графом Аракчеевым, о лекциях философии профессора Голуховского в Виленском университете, убедившись, что образ его мысли, склонность к мистической философии, а также политические взгляды, опубликованные в составленной им и изданной за границей книжечке, лишая его уважения власти, указывают на его несостоятельность как преподавателя, и еще более как ученого, влияющего лично на умы и нравственность науки, особенно в польских губерниях — постановил отстранить профессора Голуховского от его обязанностей и уволить из Виленского университета, позволив ему удалиться на родину. На подлинном подписались: генерал граф Аракчеев; адмирал Шишков; действительный тайный советник Новосильцов. Голуховский Наблюдать за курсом Голуховского было поручено капитану-исправнику Пертесу, человеку достаточно порядочному. Когда подошли первые экзамены по философии, Пертес должен был сдать рапорт. Он писал, что в прошедшем полугодии Голуховский преподавал антропологию, часто обращал внимание на существование Бога и говорил о бессмертии души; что разных слушателей собралось много сословий, однако дисциплина соблюдалась всегда; что, поскольку он не знает предмета, который преподает Голуховский, и не понимает различных научных выражений, то просит, чтобы от дальнейшего посещения лекций философии он был освобожден. Вследствие этой тайной записки генерал-губернатор Корсаков писал ректору Твардовскому, что до него дошло, будто некий профессор Голуховский, прибывший недавно из чужих краев, читает публичный курс философии и теологии. Каким правом университет мог допустить это без ведома полиции? Приказывает завершить упомянутый курс. А так как Голуховский преподает курс по методике, ни в одной стране не опробованной, он рекомендовал ректору приказать Голуховскому, чтобы тот составлял конспекты и отправлял их на цензурирование, чтобы он выражался ясно и употреблял понятные выражения. С таким условием Голуховскому разрешалось далее вести курс, но исключительно для студентов, закрыв для публичного посещения. На это ректор Твардовский ответил, ссылаясь на университетские права. Генерал-губернатор снова кратко отвечал, что не нужно ему напоминать права университета, так как они 7 ему известны, а вместо того он желает, чтобы либо ректор взял на себя ответственность за двусмысленно преподаваемый курс философии, либо Голуховский составлял конспекты для цензуры — той самой, что цензурирует печатные книги. Как только генерал-губернатор прислал первое письмо, ректор Твардовский прибежал к Новосильцову и, условившись ничего никому не говорить, огласил, что курс философии Голуховского с третьего часу пополудни переносится на седьмой час утра — когда еще, в пору ранней весны, стояла ночь. О том ни Голуховскому, ни публике известно не было, поэтому все остались в большом удивлении. В первый день в семь утра собралось перед залой множество народу, ждали они и во дворе открытия залы и лекции, а Голуховский спокойно на своем ложе отдыхал и в последующие дни не думал даже тащиться куда-то темным утром; курс был закрыт согласно воле генерал-губернатора. Новосильцов посмеивался над Корсаковым. Но рапорты пошли выше. Новосильцов как раз повстречался с великим князем, ехавшим через Вильно в Петербург; были тогда уведомлены о тех происшествиях и великий князь и сам император. Университет срочно поручил профессору Бекю, Гроддеку, Лелевелю и Боровскому, чтобы те немедленно подали рапорт на имя университета о происшествиях, выступив в защиту курса Голуховского, и его с подробным планом курса, составленного Голуховским, первой же почтой послали министру просвещения Голицыну. Был приготовлен рапорт и напоминание, что Голуховский, получивший кафедру по конкурсу, читая по памяти, а не по конспекту, действует согласно четкому предписанию министра; что согласно с тем же предписанием за его курсом следят ректор и декан факультета и ничего в его курсе безнравственного не обнаружили; что курс его на протяжении нескольких месяцев посещают обыватели, чиновники, монахи, духовные лица, прелаты, последние в наибольшем количестве, и все укрепляются богобоязненными и нравственными мыслями Голуховского, и ничего в них не находя такого, что заслуживало бы упрека; что шло бы в ущерб как обязанностям профессора, так и власти, утверждающей профессоров, если бы власть сама не предполагала и не имела уважения к утвержденному профессору; что невозможно, чтобы цензура могла проводить цензурирование, когда профессор в любой момент может что-то произнести, изменить при прочтении, за чем цензура уследить не может. Министр немедленно передал императору план, рапорт и замечания университета, вследствие чего пришли письма, но не в университет, а только к генерал-губернатору Корсакову и Новосильцову. Корсаков прочел, что император удивлен тем, что генерал-губернатор и виленская полиция только сейчас узнали о уже полгода как пуб8 лично читаемом курсе; что они должны были знать, что кафедрой философии давно проведен публичный конкурс; наконец, Корсаков был уведомлен, что этим предметом занимается Новосильцов, а генералгубернатору в дела университета вмешиваться не надлежит. В письме к Новосильцову сообщалось, что император не видит ничего предосудительного, что могло бы дать повод к прекращению курса философии; не видит также необходимости в том, чтобы изменять часы его проведения, так как те, кто в одни часы слушали лекции, так же и в другие посещали бы их; публичный же курс должен быть для всех открытым. Наконец, Новосильцов сам может высказать замечания, которые кажутся ему необходимыми. А так как от Новосильцова университет и ректор ничего касающегося курса Голуховского не получили, курс был прерван и на следующие месяцы. Тем временем Новосильцов вчитывался в план Голуховского и составлял к нему свои замечания. А скорее всего, поручил это своему советнику Журковскому, который написал их от его имени*. Только незадолго до каникул, когда он выезжал в Варшаву, те свои замечания, что посылал императору, Новосильцов частным порядком передал университету и Голуховскому. Было в них, в общем, одобрение плана, против которого не было никаких возражений, только некоторые моменты его вызывали у Новосильцова сомнение, как то: использование выражения «природа» без пояснения, что Голуховский под этим понимает, ведь это выражение сильно напоминает материализм, со времен * Среди лиц, поставленных при Новосильцове со стороны правительства, были советник Буссе и Журковский. Первый, сын осевшего в России немца, не один раз заливался слезами; другой, родом с Волыни, размышляя над своим положением, повторял: «Добрый человек, впутанный в злое дело, и сам не заметит, как станет палачом и последним негодяем «. Когда-то Новосильцов был в немилости. Журковский, приглядываясь к нему, считал, что однажды добившись царского уважения, Новосильцов уже никогда его не потеряет, поскольку постиг основы империи и способен им служить. А основы этот — величие империи. Для этого любые средства сгодятся; предатель и преступник — хорошие люди, а добродетельные и невинные — только жертвы необходимости. Пожертвовать ради пользы государства человеком, даже и самым заслуженным и высокопоставленным — так вынуждены поступать даже лица правящей фамилии, даже сам царь, что объясняет многие смерти. Новосильцов в своей деятельности не смотрит ни на слезы, ни на несчастья, ни на число жертв — важна только польза империи. Власть, постоянно подвергая себя опасности, должна избегать первого и руководствоваться вторым. Она смотрит на способных взглядом подозрительным; использует их способности, дабы нарушить их же намерения и устремления. Власть выискивает способных, предпочитая искать их среди людей падших. Негодяй и преступник лучше будут служить власти, Лукреция и Франции разносящий такую страшную заразу48; упрекает, что Голуховский, разбирая различные аспекты человека, кажется, забывает остановиться на человеке политическом; что Голуховский, говоря, что в предмете нравственности будет ссылаться на Евангелие, должен был указать, к каким именно его местам и каким образом, так как Евангелие поддается различным истолкованиям; наконец, заканчивал замечания Новосильцов утверждением, что, зная Голуховского лично, он уверен в его таланте, а также в том, что Голуховский может и хочет соответствовать устремлениям властей. Казалось тогда, что Голуховский и университет выходят с победой, но даже каникулы еще и не начались, как все обернулось уже совсем по-другому. Университет составлял планы своих курсов на будущий год — и Голуховский, составляя свой план, как и предыдущий, согласно замечаниям и требованиям Новосильцова изменил его и дополнил, ничего не опровергая, а только поясняя свои мысли. Настаивал он при этом, что лучше представит его Новосильцову, чем, как раньше, даст согласие на надзор. Едва приготовил он те письма, еще не были они высланы, как генерал Байков и сам Новосильцов начали допытываться, что означает игнорирование Голуховским замечаний Новосильцова. Напрасны были уверения, что он еще только пишет объяснения и приводит план в соответствие с замечаниями. Новосильцов счел это игнорированием своих замечаний. С таким настроением уехал он в Петербург и упомянуть Голуховского в указе 14 августа не забыл. чем добрый человек. Подлец, склонный к уверткам по своей собственной двуличной природе — лучший сыщик, достойный больших секретов. Честный человек никогда не найдет столько средств для выслеживания злого, его душа не приведет его к подозрению, недоверчивости, подлость же сразу ухватит намек на заговор. Негодяй — он деятелен и верно служит властям, так как чувствует, что власти крепко держат его в руках; так как знает, что будет щедро награжден за верную службу; он бы пропал, если бы благоволение властей к нему пошатнулось. Поэтому подходил Новосильцов, поэтому он был усерден и заслужил уважение властей. Так считал Журковский, генерал же Байков, также поставленный при Новосильцове, отдавая должное его усердию, в своих дневниках отметил, что сенатор Новосильцов еще недостаточным был негодяем, чтобы в полной мере соответствовать занимаемому им посту. [Примечание Лелевеля к изданию II, 1843 г.] 48 Упоминая о Франции, Лелевель имеет в виду Французскую буржуазную революцию конца XVIII века, которая, согласно господствующему мнению, была идейно подготовлена философами-материалистами, входившими в кружок Д. Дидро и д`Аламбера и отразившими свои взгляды в многотомном издании «Энциклопедия». 0 Несколько замечаний к указу Указ этот был венцом измышлений Новосильцова. Не перетрудился Новосильцов, диктуя это собрание лжи и наветов. Он диктовал его комитету, в котором сам состоял одним из трех членов и сам выступал обвинителем. Под литерами A, B указывается на беспорядки, произошедшие в университете по причине деятельности давнишних товариществ среди молодежи виленской и свислочской, имевших место пять или шесть лет назад, когда были разрешены; под литерой С причиной тех беспорядков и распространения беспокойных настроений в учебных заведениях Виленского факультета сочтены три новоприбывших в университет профессора, из которых Лелевель уже через три года получил кафедру, а двое его коллег, вернувшись после двухлетнего отсутствия, уже через полгода стали профессорами, а Данилович ни разу не был на собрании университета. Они тогда стали причиной беспокойных настроений, а что происходит в Виленском университете, то происходит и во всех польских губерниях. Из формулировок указа следовало, что принадлежали они к партии, выступающей против университетского начальства. Новосильцов тогда оставил в университете эту партию, удалив из нее только названных троих. Начальством университета были министр, куратор и, некоторым образом, коллега профессоров и предводитель их, ректор. Из начальства никто на трех упомянутых не жаловался, ни один из них ни письменно, ни устно не получал никакого упрека, не отвечал ни на какие претензии. По должности своей они не могли быть без суда высланы из города, но по указу их все же выслали. Филаретская молодежь также без всякого суда указом была насильно изгнана с родной земли. Чтобы сделать несколько обычных взысканий по учебной дисциплине, оказалось необходимо принимать серьезный указ. Указ утвердил введенные профессором Пеликаном начальные пособия, которых своевременно не ввели; указ осудил и признал вредной риторику Хжановского, по причине того, что в ней несколько речей касались свобод человека, и грамматику Копчиньского, по причине того, что между примерами в ней содержалось стихотворение Красицкого: «Праздник любви к дорогой отчизне». Насильно вырывали из детских рук эти сочинения, которых прежде ценить не умели, а теперь с плачем и жалобами теряли; складывали их в кучи и уничтожали. Магницкий Чтобы увидеть, насколько далеко и бесстыдно набросились тогда на образование, достаточно привести мнение о разных знаменитых писателях, которое Магницкий49, куратор Казанского университета, составил, 49 М. Л. Магницкий был известен своими обскурантистскими взглядами. 1 работая над замечаниями к программам Виленского университета, ему представленным. В невежестве своем обвиняет он совет университета, который позволил Голуховскому читать после курса антропологии, глубочайшей науки, курс логики, предмет гимназический. Обвиняет Лелевеля, что в курсе истории тот использует совершенно новое и самовольно введенное им разделение истории на периоды, что включил благоприятные характеристики в отношении магометан, что видна в нем немецкая закваска, что в своем проспекте курса истории вводит элементы философии и теологии, что всего опаснее, или, напротив, придерживается той прагматики, которая немецким университетам морочит головы. Обвиняет он Лелевеля, что в проспекте курса истории не упоминает он никого из ученых, кто послужил бы добрым настроениям. Фергюссон, Гиббон, Робертсон и даже Сисмонди, наиболее неблагонадежный из всех, рекомендованы для преподавания римской истории, а ведь они — наиглавнейшие противники папской власти, что в достаточной степени открывает настроение и цель проспекта. В курсах теологии и истории как основные приняты следующие писатели: 1) в нравственной теологии у Яна Скиделла — Кантиус Шод, теолог не только не католический, но даже не лютеранский, который в своих сочинениях почти не упоминает Иисуса Христа. (Тот Кантиус Шод — это виленский профессор Ян Кантий Ходани, переводчик нравственной теологии Рейберга); 2) в истории, у Лелевеля — Гвиччардини, автор односторонний, потому и сгущающий все краски; Игнатий Шмидт, за образ мыслей отстраненный от теологической кафедры в Вюрсберге, нашедший поддержку у Иосифа II, который вызвал его в Вену, назначил пенсию и разрешил писать немецкую историю. Давая подобные о курсах и авторах замечания, Магницкий в письме при них определял работу Новосильцова за академический год 1823/24 как недостаточную. Магницкий указывает, что программы университета сами по себе ни о чем особенном не говорят, разве что о боязни допустить что-либо незаконное или вредное. Потому заслуживают более внимательного рассмотрения, для чего он и представляет свои замечания. Все постановления, принятые в Виленском университете, до сих пор, согласно Магницкому, были исключительно полицейскими средствами, которые отсекли вредный плод, но не уничтожили зародыш злого, то есть укоренившегося вредного духа в ведении курсов. Пока тот зародыш будет существовать, до тех пор из него будет появляться новый плод — несмотря на то, что его стараются истребить. Из проспекта теологии легко увидеть, что наиважнейшая наука, вокруг которой собираются другие — как звезды вокруг солнца, вынужденные согреваться чужим теплом, преподается несогласно с римско-католическим вероисповеданием, да еще и по такому писателю, которого не потерпели в доброй лютеранской школе, раз 2 в сочинениях своих почти не упоминает Иисуса Христа. Что же можно думать о других учебных дисциплинах, если даже теология преподается так. Бэкон говорил, что только религия дает аромат, благодаря которому человеческие познания сохранятся от порчи. Вот почему другие курсы Виленского университета — такого скверного духа. Если в программах, говорит потом Магницкий, которые всякий профессор осторожно составляет и совет университета, памятуя о недавних происшествиях, с тщательностью просматривает их, все же можно проследить неблагонадежность и начала возмущений, что же можно найти в конспектах или в лекциях, читаемых по памяти! Чтобы изгнать эти преступные настроения, он предлагал: 1) курсы теологии отдать под наблюдение епархиальной власти; 2) вредные лекции запретить, раз ни изменением программы, ни приказом вредных настроений, существующих среди людей, не запретить; 3) делегировать лицо для расследования в университете умонастроений, в которых и таится зло. Но в новом следствии не было нужды. Пеликан стал ректором университета, а Новосильцов получил в дар 50 000 серебряных рублей, слонимское староство на все последующие годы и сам был назначен куратором Виленского университета, с тем, чтобы довел свое дело до конца. Дополнение к сообщению о Новосильцове в Вильне в академический год 1823/24, содержащее записку Онацевича о кураторстве Новосильцова, поданную генералу Розену50 Виленский университет не только потерял по указу от 14 августа четырех профессоров, но и ожидал новых ударов, которыми угрожал Пеликан, указом назначенный ректором — и действительно, в течение года понес многочисленные потери. Ян Кантий Ходани, профессор нравственной теологии; Городецкий, профессор минералогии — умерли. Из медицинского факультета профессор Юзеф Франк и Боянус уехали за границу, оставив поруганный университет. Адъюнкт университета Казимир Контрым был выслан; Эрнест Готфрид Гроддек, профессор греческой и латинской литературы, умер; так терял университет опытнейших людей, которыми гордился перед всей Европой и которым на всех своих факультетах оказывал сильнейшую поддержку в их науках. К названным присоединить стоит и профессора Бекю, убитого молнией как раз в тот день, когда он должен был за свои услуги, 50 Записка Онацевича, написанная в оригинале на французском языке, приводится нами в переводе с польского языка. В первом издании брошюры Лелевеля она была опубликована полностью, в последующих приводилась в сокращении. несвоевременные и вредные для молодежи и университета, получить благодарственный указ51. И в последующие годы под кураторством Новосильцова молодежь и университет узнали еще много обид, неуважения и диких нападок. Будет это темой других описаний, открывающих всю мерзость подлого и отвратительного поведения властей. Среди них обязательно вспомнится дело Игнатия Онацевича, на которого донесли ректор Пеликан, профессор акушерства Мяновский и секретарь университета Межеевский. Они подговорили студента, чтобы на его основании клеветы привлечь к ответственности Онацевича*52. Собственные рассуждения Онацевича по тому делу, уже появившиеся в печати, достаточно полно раскрывают эту мерзкую авантюру. Ибо, уволив Онацевича из университета, начали против него судебный процесс; и суд, которому надлежало вынести приговор, узнал от великого князя Константина, держащего узды правления польскими губерниями, что не стоит обвиняемой стороны ни спрашивать, ни слушать, а следует * Заметили, что кара небес в то время собиралась и еще над некоторыми лицами: профессор акушерского дела, до того пользовавшийся большой популярностью, внезапно потерял практику, будто его сглазили. Межеевский, чрезмерно увлекаясь спиртным, пораженный немощью, полностью потерял способность владеть руками. К небесной каре причисляли и внезапную кончину Байкова, верного товарища Новосильцова в необузданном распутстве. В свое время он выполнял роль посредника между Пеликаном и сенатором, а за два года до смерти подвергся болезненной операции, проведенной самим Пеликаном, после которой жил еще пару лет евнухом. Сам сенатор Новосильцов, будучи удачливее других, ускользнул из Варшавы перед ночью 29 ноября, избежав неприятностей, которые сулило ему восстание в Вильно, пошел еще выше в чинах и умер в 1837 году председателем Государственного совета. [Примечание Лелевеля к изданию II, 1843 г.] 51 Отношение выпускников Виленского университета к профессору А. Бекю было далеко не однозначным. Э. Массальский, например, утверждает: «Говорят о Бекю, что он был нашим врагом и при попустительстве Новосильцова очернял профессоров […]; но это неправда, потому что он был всего лишь трусом, но в остальном приличным человеком». — Цит. по изд.: Massalski E. Op. cit. — S. 290. 52 Записка И. Онацевича была вызвана скандальной попыткой В. Пеликана изгнать его из университета. «Онацевич, обвиненный студентом (К. Захом. — А. Ф.), арестован по указанию ректора Пеликана, который, терроризируя Совет [университета] хотел навязать ему свою волю. Профессора, у которых требовали поддержать арест (несколько месяцев назад утвердившие своего коллегу на кафедре), уклонились от этого. Один из них, Портянко, принужденный ясно выразить свое мнение, отказался, что снискало ему всеобщую поддержку целого города…» — Beauvois D. Szkolnictwo polskie na zemiach litewsko-ruskich. 1803–1832. — T. 1: Uniwersytet Wileński. — Rzym — Lublin, 1991. — S. 98. исключительно вынести приговор, основывающийся на обвинении. Суд Онацевича от обвинения освободил. Как следствие смелого и порядочного поступка гродненского суда получил великий князь рекомендацию, чтобы побеседовал с Онацевичем лично; Онацевич без ареста должен был прибыть в Варшаву и предстать перед великим князем. Но вызванный в Белосток, был оттуда под стражей доставлен в Брюлевский дворец; 10 января 1830 года имел он личную аудиенцию у великого князя. До нее Онацевич в Белостоке 23 января [11 декабря], по искреннему побуждению и с праведной обидой на вопиющую по отношению к себе несправедливость и произвол, составил на французском языке записку, в которой отметил, что все это идет от новосильцовского кураторства Виленского университета. После упомянутой аудиенции 11 января Онацевич был вынужден отречься от своей записки, но она осталась в руках великого князя, который имел свои претензии к тому, как действовал Новосильцов и что с его одобрения в университете происходит. Эта любопытная записка Онацевича, обнаруженная среди разных бумаг Брюлевского дворца53, заслуживает рассмотрения в качестве необходимого дополнения как к уже опубликованной записке о суде, так и к настоящему повествованию о Новосильцове. Перевод записки, поданной генералу от инфантерии барону Розену, написанной в Белостоке в императорском дворце Descend du haut des Cieux vérité auguste, Répand sur mes écrits ta force et ta clarté54. Родился я в Гродненском повете в 1780 году. В 1789 году начал учиться. В 1975 году начал учить сам. Единственная моя цель — быть верным монарху, полезным обществу и человечеству. Наукам в 53 Брюлевский дворец — варшавский дворец графа Генриха фон Брюля (1700–1763) — саксонского и польского государственного деятеля, фаворита саксонского курфюрста и польского короля Августа III. В Брюлевском дворце размещалась канцелярия великого князя Константина Павловича. Речь идет о бумагах, обнаруженных во дворце после бегства цесаревича в ноябре 1830 г. 54 Эпиграф, франц.: «Сойди с небес, великая правда, Ниспошли на мои писания свою силу и святость» — стихи 7–8 первой песни «Генриады» Вольтера. В поэтическом переводе на русский язык Н. Н. Голицына: Незыблемой красой своих нелестных слов Возвысь, о истина! всю цену сих стихов. (цит. по: Карамзин Н. М. «Генриада», героическая поэма господина Вольтера, переведенная с французского языка стихами // Карамзин Н. М. Сочинения. В 2 т. — Л.: Художественная литература, 1984. — Т. 2. — С. 21. Кенигсберге я обучался за счет наисветлейшего короля прусского, которому был рекомендован генерал-поручиком Гюнтером и министром Шрёттером. Не принадлежал никогда ни к каким тайным обществам, даже к франкмасонам. В молодости был космополитом, в зрелых годах почитал Александра, уже четыре года преклоняюсь перед Николаем*. Вероятно, является он первым монархом на земле такого имени, и его добродетелям и гению будет трудно найти преемника в будущем. Он — Траян, Антонин России55, лишенный их недостатков. Присматриваясь взглядом критика ко всей его деятельности, душа моя полнится энтузиазмом, безграничным восхищением и сыновьей привязанностью к лучшему из отцов. Это и есть единственным источником моих поступков — вместе с присягой верности и благодарности за штаб-офицерский чин56, которым меня Н[иколай] П[авлович] почтить пожелал. Привычкой моей с 1810 года стало описывать различные происшествия, чтобы передать потомкам знания о современных событиях, с которыми я соприкасался, всегда руководствуясь правилом: правда, только правда и ничего кроме правды. Наблюдая за всеми шагами его превосходительства куратора Новосильцова с 1823 года, я убедился, что он не выполнил возложенных на него святых обязанностей, при этом и несправедливо было бы оправдать это его неосведомленностью. Удостоенный чести великого доверия благословенной памяти покойного императора и многих его ласк, казалось, что направит все способности свои и усилия на то, чтобы доказать свою благодарность монарху и стране. Вместе с тем какая-то несчастливая предопределенность — или, скорее, непонятный замысел — привели к последствиям абсолютно противоположным. Промолчу о губительном влиянии его на дела Царства Польского, буду говорить о нем только как о кураторе Виленского университета. * То, что тут Онацевич пишет о Николае, следует не из того положения, в котором находился, а из сильного убеждения, что в императоре найдет он правду и справедливость. Он понял, что жестоко ошибался, когда император Николай своим указом отменил приговор, освобождающий Онацевича от обвинений, и дал указание подвергнуть его новому суду. 55 Ср.: «… ежели бы Европа тогда наслаждалась миром, и России не надлежало бы готовиться к великой войне, сперва за независимость соседних земель, а после за собственное свое достояние, то царствование Александра оживило бы для нас век Траянов и Антонинов». — Михайловский-Данилевский А. И. Мемуары. 1814–1815. — СПб: Российская национальная библиотека, 2001. — С. 147. 56 В России действовала Табель о рангах, определявшая соотношение военных, флотских и гражданских чинов 14 классов. Чины 5–8 классов назывались штаб-офицерскими. 6 Обязанности куратора университета заключаются в следующем: 1. Подготовить верных подданных для службы светлейшему государю — так, чтобы каждый из них считал за честь посвятить жизнь и услужить священной особе императора. 2. Подготовить людей добродетельных, чтобы были они достойны доверия монарха. Нравственность, оставаясь источником всех добродетелей, образует основу всеобщего счастья. 3. Подготовить молодежь ко всем сферам государственной службы, чтобы была она способна выполнить общественные обязанности согласно должности, которая будет назначена; распространить в государстве источники просвещения, насколько это возможно, придерживаясь во всем правил пользы и меры. 4. Наконец, куратор должен быть образцом добрых обычаев, праведности и справедливости. Посмотрим, насколько г. куратор университета соответствовал главным требованиям своей службы. 1. Справедливость является основой общественного порядка, правда является ее сестрой, обе устанавливают принципы спокойствия и счастья страны, ибо несправедливость рождает преступления и перевороты в государстве. Господин куратор старался разорвать святые узлы, которые соединяют монархию с народом, подобным поведением и было расшатано главное основание силы государства. С одной стороны, он очернил Литву, представив ее как край, заселенный недоброжелателями и мятежниками. Достаточно только прочитать его рапорт от 13 мая 1828 года, № 319 — хотя история последних десяти столетий убеждает нас в ином. С другой стороны, постоянными действиями своими — несправедливыми, беззаконными — он сильно ослабил любовь народа к монарху. Детей избивали в Поневеже и в других местностях, чтобы вытянуть признания, ему необходимые, словно желал он посредством таких истязаний подготовить многие материалы к 14 декабря57. Плоды супружеской любви стали жертвой мести отжившего свое алчного холостяка. Кажется, будто старался криками осужденных по его воле детей и жалобными стонами опечаленных родственников заглушить хвалу триумфу русских рыцарей, которые водрузили штандарты над берегами Секваны58. Принизил он достоинство короны в 57 То есть к восстанию декабристов. Известно, что заговорщики смогли установить тесные контакты с польскими национальными тайными обществами, ставившими своей целью восстановление полноценной польской государственности. См., например: Боровой С. Я. Мицкевич в Одессе // Литературное наследство. — Т. 60 кн. первая: Декабристы-литераторы. II. Кн. первая. — М.: АН СССР, 1956. — С. 411–474. 58 Секвана — латинское название реки Сена. Имеется в виду взятие Парижа русскими войсками после поражения Наполеона. 7 глазах всей Европы, столкнув в противоборстве сильное государство и беспомощных учеников Крож, Ковна, Поневежа, Кейдан, Вильна, Белостока и Свислочи. Кажется, будто хотел в целом поколении распространить неумолимую ожесточенность против правительства, учиняя самые чувствительные для сердца насилия без объяснения причин и необходимости такого чрезвычайного поведения. Допросы учеников — тайные, процедура — необычная, приговоры суда — не оглашены; уже по всему миру разнеслось, что преследуют невинных детей. Одни и те же лица были доносителями, прокурорами и судьями. Люди без репутации, воры, бандиты, а именно: Круликовский, Мушинский, Круковский, выжимали из детей признания, а тем временем господин сенатор развлекался с княжной Зубовой*. Исчерпали все средства, чтобы взбудоражить умы и возбудить воображение, желая подтолкнуть ко всеобщему волнению — только мягкий и законопослушный характер горожан и их привязанность к императору, сорвали этот опасный план хотя стоны и вопли не стихали в то горькое время. Вырывали детей в полночь из родного дома, от стола, задерживали на улице, в школах, в костеле; жестоко терзали их, прежде чем начать допрос. Сколько же трагичных сцен! Среди других: Марьян Пясецкий, выскочив из окна, сломал себе ногу; Тераевич перерезал себе горло; госпожа Глясер помешалась по причине несчастья, свалившегося на сына; несчастный Зенкович незаслуженно был наказан несмотря на очевидную свою невиновность. Прекращая описывать эту картину, полную ужасных несправедливостей, должен однако добавить, что все, кто посостоятельнее, вышли безнаказанными. Игнатий Ляхницкий, камер-юнкер двора Его Императорского Величества, уверял меня, что какой-то тайный эмиссар, родом итальянец, проживая какое-то время в Кейданах, под видом того, что давал уроки французского, подстрекал детей — и внезапно исчез за несколько дней перед началом допросов59. Он уверял меня также, что полковник граф Михал Тышкевич заплатил господину куратору за своего кузена Юзефа Тышкевича60 4 000 дукатов. Г-н Маковецкий, * Утверждение Онацевича, касающееся этих лиц, полностью соответствует истине. До этого Круликовский принадлежал к воровской банде, и только потом был назначен на службу в полиции; после именно он своими способностями заслужил внимание Новосильцова, а вскоре был представлен вел. кн. Константину. Все же трое в 1827 и 1828 годах оказались замешаны в различных криминальных делах и, несмотря на те средства, которые из них вытянули разные высшие чиновники, подверглись обычной судьбе, уготованной преступникам. 59 Имеется в виду ветеран наполеоновской армии Пьетро Барони, живший в Кейданах с 1813 г. и сосланный за неблагонадежность в Пермскую губернию. 60 Ошибка Онацевича: Ю. Тышкевич был сыном М. Тышкевича. 8 бурмистр на Белой Руси, заплатил 20 000 рублей ассигнациями — и другие платили, согласно своим возможностям. Не хочу углубляться в размышления над успехом таких действий, однако должен заметить, что такой высокопоставленный чиновник, прекрасно разбирающийся в политике и ее пружинах, господин государственный сенатор, страж справедливости, почтенный уважением монарха, удостоенный стольких ласк, не должен был бы забываться и совершать таких серьезных нарушений на радость неприятелям России. 2. Человек приходит в мир ни злым, ни добрым; обстоятельства, воспитание, а в большей степени примеры, полученные в молодые годы, формируют его характер. Посмотрим же на то, что пишет господин ректор в рапорте 13 мая 1828 года: «Как результат постоянных своих усилий могу отметить, что достигнуто полное перевоспитание учащейся молодежи; если какой из учеников окажется неблагонадежным, такой тут же будет разоблачен и переубежден своими же товарищами. Стараюсь тщательно придерживаться в этом вопросе данных мне его высокопревосходительством рекомендаций». Куда же мы идем, если братья, товарищи шпионят друг за другом, только чтобы приобрести расположение господина куратора. Вот где главный принцип основ реформы воспитания! В 1828 году 25 июня, в годовщину дня рождения императора, ректор и профессора давали большой обед для господина куратора в Замечке (7 верст от Вильно, в щедро оплаченной усадьбе Кукевича, предназначенной для практических занятий школы агрономии61). Потчевали 61 Онацевич (а вслед за ним Лелевель) намекает на скандальную историю, связанную с этой усадьбой: «Пеликан, выехав как-то на прогулку за город, встретил адвоката Кукевича, хозяина этого имения, лежащего близ Вильны. Так как они были знакомы, Пеликан спросил его, почему выглядит таким обескураженным. Кукевич начал жаловаться на свое хозяйство в Замечке, что понес большие расходы, а дохода нет, одни хлопоты. «Продай, — говорит Пеликан, — этот фольварок университету; он пригодится нам для агрономической школы». — «Охотно». — «Сколько он стоит?» — «Сто пятьдесят тысяч». — «Это мало; этот фольварок стоит дороже; мы дадим вдвое больше». — «Ах, благодетель!» — «Немедленно посылаю к министру для утверждения этой сделки». […] [Новосильцов], выждав время, когда может подойти эта ожидаемая резолюция, приехал в тот день в Вильну, получил ее и вызвал Кукевича. «Ваша милость продает свой Замечек и хочет за него двести тысяч?» — «Да, ваше сиятельство». — «Очень хорошо; вот приготовлен контракт, вот деньги и квитанция о из выплате, — подпишите, ваша милость». Кукевич, ошалев от неожиданного счастья и такого гладкого окончания сделки, подписывает. После подписи Новосильцов отдает контракт и квитанцию Пеликану и, оторвав от лежащей на столе бумаги клочок, пишет на нем, что одолжил у Кукевича там учеников молоком. После хорошего обеда, упившись по-английски спиртным, развлекались зрелищем необычайно поучительным. Господин куратор отдал приказ молодежи напасть на жидов, которые прибыли туда с пряниками и пирожными. Громкое «ура», как будто дело было под воротами Шумлы, стало сигналом к штурму. Успокоили, конечно, потом бедных жидов, но не должно было, как мне кажется, господину куратору приучать молодежь к грабежу. И это реформа воспитания! Лабунский, инспектор полиции университета, как-то за дело избитый палками в шинке корчмы на ярмарке в Кальварии, позже был назначен префектом школы в Меречи, где остается до сих пор, занимаясь реформой воспитания. Всякий из учеников, заплатив полиции, может быть освобожден от посещения школы, костела; имеет право бывать в разного рода домах, в чем полиция ему совершенно не препятствует. Вот как работают над реформой воспитания! Также и другой инспектор полиции (а их всего шесть), по фамилии Пясецкий, не христианин, по профессии маркёр, раздает ученикам деньги под проценты и, сам за деньги на все способный, посвящает молодежь в разного рода мошеннические таинства, работая также над реформой воспитания. Господин ректор со своей стороны подговорил ученика Заха, чтобы меня разоблачил как участника какого-либо мятежа, обещая ему, что вызволит из-под ареста его отца, который был в Гродно советником казначейства. Молодой Зах был сослан в солдаты на персидскую границу, отец его за решеткой ожидает приговора, а я, будучи жертвой бесчестного поступка со стороны реформатора воспитания, уже 22 месяца защищаюсь перед всемогущей выдумкой, которая за нехваткой сильных доводов вооружается неумолимой мстительностью, помышляя навсегда погубить меня. Наконец, какой пример может представить для нравственности молодежи личная жизнь куратора, декана Мяновского и секретаря Межеевского! Каждый из них, исключая ректора, пьет поанглийски за чужой счет, не сохраняя ни приличий, ни меры, все это происходит на глазах у молодежи, которую хотят перевоспитывать. Адъюнкт Вашкевич, который преподавал курс политической экономии, чтобы избежать перевода в Кременец, против собственного желания вынужден был жениться на старой, уродливой и необразованной сестре госпожи Пеликан; в приданое было за ней серебром 200 рублей к должтридцать тысяч серебряных рублей, и отдает ему эту бумажку. Кукевич лишился чувств. Однако, придя в себя, как разумный человек, припал к ногам Новосильцова и попросил, чтобы тот дал ему должность при своей канцелярии. […] Кукевич мог радоваться, что так хорошо продал свой Замечек, потому что вскоре на своей новой должности заработал в несколько раз больше, чем ему причиталось за этот фольварок, а что досталось Новосильцову — с тем вынужден был распрощаться». — Massalski E. Op. cit. — S. 300–301. 60 ностному окладу. Платон Кукольник, друг дома ректорского семейства, получающий ни за что два должностных оклада, увел ее в первых же днях после свадьбы. Оскорбленный супруг выгнал жену из дому, на весь город разнося грязные подробности своего несчастья; но заметив, что хотят его выгнать из университета, пустился на попятный, назначив тысячу серебряных рублей жене за то, чтобы вернулась к нему — так ценой собственного счастья и чести стал теперь адъюнктом и, кажется, профессором62. Запись зафиксирована в судебных актах, где снова он оспаривает все то, что когда-то произвел в пользу своей жены. Тот же самый Кукольник два года назад предложил мне, чтобы я уступил ему кафедру государственной статистики, обещая, что смогу тогда, согласно с пожеланием, выбрать еще один предмет с увеличением должностного оклада вдвое. Однако я побрезговал таким приятельством и не поддался на грязные спекуляции. Ни один из лучших профессоров не имеет такой благосклонности от господина куратора, как Кукольник, который ничем большим не является, кроме как экзекутором и переводчиком. Уже отхватил 800 рублей серебром награды, Бог знает за какие особые заслуги; получает 800 рублей серебром, выполняя обязанности дворецкого госпожи Пеликан. Можно было бы писать тома о возмутительных случаях, которые позорят знаменитый когда-то университет своей наукой, что находится сейчас в руках группы, жадной до денег, чинов и орденов, топчущей мораль и право, угрожающей спокойствию каждого честного человека. Сама воспитываемая молодежь не может в сердце своем питать уважение к старшим или укрепиться в нравственных чувствах. Молодежь изменилась: лучшая ее часть стала подозрительной, недоверчивой, скрытной; остальные стали боязливыми, плутами, мизантропами, пресмыкающимися, интриганами, без веры, без чести, платят полиции и над всем насмехаются. Вот последствия той хваленой реформы. 3. Благополучие наук в государстве зависит от славы профессоров в научной среде, от поощрения лучших, которые отличаются способностями и трудолюбием как среди профессоров, так и среди учеников. Эти лучшие заполняют кафедры достойными лицами, а профессор, кроме выдающихся талантов, должен быть чистым от пороков, чтобы оставаться примером для учеников; быть хорошим патриотом, любящим 62 Историю неудачной женитьбы Я. Вашкевича Лелевель узнал из письма своего бывшего ученика М. Малиновского, писавшего ему 28 декабря 1827 г. из Петербурга: «…адъюнкт Вашкевич, женившись на сестре жены ректора, наказывая ее за ветреность с Платоном Кукольником, так себя грубо повел, что та прочь выехала от него, а ректор посчитал, что из 800 рублей пенсии 500 он обязан выплачивать ежегодно жене. Только эти новости залетели из Вильны» — BJ, rkps 4435, k. 573–577. 61 монархию, обязанности и почет. Те лучшие должны, наконец, применять свои усилия ко всем отраслям управления государства, обеспечивать библиотеки и кабинеты, прилагать усердие на пользу и славу университета. Было время, когда Виленский университет был почитаем Европой, расцветал под ректорством Стройновского и какое-то время после него. Знаменитые ученые преподавали в нем и своими основательными сочинениями расширяли славу того института. Во главе этих героев науки стоят оба Франка, Боянус, Лангсдорф, Гроддек, Лелевель, Голуховский, также оба Снядецких, Бобровский, Олдаковский, Герберский — и даже сам Пеликан, хороший профессор и редкий хирург — и множество других. Только с 1824 года дела университета приняли несчастливый оборот. Одни умерли от огорчений и забот; другие постарались под разными предлогами выскользнуть с вознаграждением; наконец, четыре лучших профессора были изгнаны и высланы как преступники, не будучи ни допрошенными, ни выслушанными. Лелевель, один из первых европейских историков, вернувшись в Варшаву, был избран послом на сейм Королевства. Упомянутый Данилович стал профессором и деканом в Харькове; представлен к кресту Св. Владимира. Император почтил его своим расположением; ксендз Бобровский нашел новое место — с помощью генерал-адъютанта графа ОстерманТолстого. И Голуховский, вернувшись в Царство Польское, пришелся там ко двору. Эти невосполнимые потери, это несчастья, обрушившиеся на страну, уничтожили морально-политический факультет и укрепили деспотическую власть господ куратора и ректора, посеяли повсеместную тревогу во всех шести губерниях, и прежде всего — в университете. После той пробы сил господина куратора никто уже не смеет вставать в защиту закона. Люди, неизвестные в научной среде, как Павел Кукольник, Бергманн, были провозглашены профессорами и вместо уважения лишь презираемы студентами. Господин ректор со своей стороны осыпает их незаслуженными наградами, транжиря казну университета — тем временем как родственники его, не обладая никакими способностями, занимают лучшие должности. Ректор в рапорте своем от 13 мая 1828 года отмечает: в тайные общества входят по большей части отличившиеся в науках ученики. Преступлением, следовательно, является отличная успеваемость в науках. В течение пяти лет никто не получил на степень доктора философии и права. Если факультет откажет в ученой степени кому-нибудь из покровительствуемых, ректор тут же приказывает факультету изменить свое решение. За хороший обед можно стать доктором почти на каждом факультете; никто не смеет противиться господину ректору, опасаясь увольнения. Музыкант Реннер, проводя время с разным сбродом по 62 кабакам, всего-то беглый пианист, развлекая господина куратора и княжну Зубову грязными песенками и плоской буффонадой, получил в университете должность с пенсией в 400 рублей серебром; достойный этот коллега только протирает по кабакам вышитую униформу. Совсем никто не думает о науках, только стараются заслужить расположение господина ректора, который, происходя из рода цыганского, не может быть добрым русским патриотом: получая 5 000 серебряных рублей пенсии, похваляется, что якобы разрушил свою усадьбу, служа государству; патриотизм, действительно, цыганский*. Куратор назначил ему на 25 лет собственность университета Головчицу с 200 крестьянами, а приведение этой собственности в приличный вид на протяжении 5 лет поглощало доходы университета. Однако хватит об этом, этот предмет неисчерпаем. 4. Вся общественность превосходно осведомлена о привычках господина куратора, даже каждый парафиальный ученик. Вся Литва является свидетелем его непристойностей и вакханалий, каждому знакомо его бескорыстие. Он был опекуном бедных вдов, как-то графини Браницкой, Жевусской63, княжны Радзивилл64 и Зубовой. Последняя досталась ему от евнуха генерала Байкова65. Влияние господина куратора является вредным для порядка и безопасности этих провинций. Всюду * Онацевич в шутку приписывает ректору Пеликану цыганское происхождение. Предки оного не так давно приехали из Пруссии и осели в Слониме, который был когда-то местом поселения цыган и резиденцией цыганского барона. 63 В апреле 1818 г. указом Александра I была создана Комиссия по делам и долгам графини К. Жевусской. Судя по всему, уладить дела вдовы гетмана не удалось, более того, ситуация осложнилась после того, как имение ее сына Вацлава было конфисковано после поражения восстания 1830–1831 гг. В 1839 г. графиня К. Жевусская была вынуждена обратиться с просьбой к императору Николаю I с просьбой о выделении средств на содержание. 64 Лелевель ошибочно включает С. Радзивилл в число вдов, опекой которых руководил Новосильцов; княжна Стефания попала под опеку властей как сирота. После того, как последний наследник несвижской линии известных магнатов Радзивиллов князь Доминик-Иероним Радзивилл (1786–1813) сражался на стороне французской армии и умер во Франции, его имения-майораты были секвестрированы и переданы его родственнику князю Антонию-Генрику Радзивиллу. Дочь князя Доминика, княжна Стефания (1809–1832), получила в наследства имения, которые не входили в состав Несвижского майората, а были приобретены Радзивиллами позже. В 1828 году Стефания Радзивилл вышла замуж за князя Людвига Витгенштейна, сына российского фельдмаршала П. Х. Витгенштейна. 65 См. примечание И. Лелевеля к записке Онацевича (стр. 55). 6 он рисуется, всюду его боятся. Суды выносят приговоры согласно его воле, таможенники закрывают глаза, если границу пересекают его начальники; никто не смеет открыть рот из страха, что будет подвергнут преследованию. Взгляды эти разделяют и его клевреты. Во всем этом кругу напрасным было бы искать человека честного, поскольку на свою сторону он привлекает только самых негодяев, люди же честные обходят его издалека. Неразборчив он и в средствах добывания денег и ненасытен, поскольку является транжирой, да и окружен одними ворами. Под властью Тита творит разрушения неумолимый Сеян66, насмехаясь над общественным мнением. Умалчиваю о моем деле, в котором нарушены все права, не оставлено и тени справедливости. Для этого использовались фальшивые свидетели, вымышленные доказательства; опустились даже до клеветы и насилия, чтобы только меня погубить. Если святое Провидение выбрало меня жертвой преступной камарильи, исполняя его волю, без сомнения, присоединюсь к тени Сократа67. Однако, чтобы и преступники не торжествовали, требовать буду законной помощи нашего превосходного монарха, который, победив своих внешних неприятелей, сможет укротить и внутренних, которые в повсеместном мраке ищут только личной выгоды, стараясь Литву превратить во вторую Ирландию. Белосток 1829 г., 11 декабря Игнатий Онацевич, коллежский асессор Подписав данную записку и прочитав ее, я посчитал необходимым добавить, что воодушевленный усердием службы, угнетенный столькими вопиющими несправедливостями, составляя эту картину наспех и не будучи совершенным в области столь высокой, как государственное управление, я использовал выражения не совсем приличные, оскорбляющие деликатность и самого автора. Признаюсь, что не выбрал бы такой формы перед лицом суда или печати, где необходимо сохранять уважение и расположение к лицам, облеченным доверием достойного монарха, который желает добра своим подданным и ищет всеобщего счастья. Белосток 1829 г., 11 декабря Игнатий Онацевич, коллежский асессор 66 Титом Онацевич, вероятно, называет императора Николая, с Сеяном, соответственно, сравнивает Н. Н. Новосильцова. 67 Сократ покончил с собой, исполнив приговор афинского суда по необоснованному обвинению во враждебности к демократии и развращении афинской молодежи. Онацевич намекает, что готов расстаться с жизнью во имя истины. 6 Генерал от инфантерии Розен представил эту записку Его Императорскому Высочеству великому князю цесаревичу Константину № 9, 16 декабря 1829 г. Несколько слов о судьбе изгнанников Во время преследований в год 1823/24 происходили различные, часто смешные, случаи, разного рода происшествия, которые умножат анекдот книги. В бумагах, которые кипами и возами изымались у литовской молодежи, нашли стихотворение к Юзефу Ковалевскому, в котором один из его товарищей-«лучистых» отмечал, что «лучистыми» может руководить только тот, кто знаком с греками и римлянами. Городничий Шлыков, ужаснувшись этим, бежал к Новосильцову, указывая ему на очевидные свидетельства, что академическая молодежь имела связи с греками-бунтовщиками в Турции и карбонариями в Риме. Новосильцов отнесся к этому с особым вниманием и с должной осторожностью работал над решением этой загадки, но, во время осторожных распросов у ректора Твардовского, узнал, что это вполне обычное выражение для филолога, известного среди товарищей тем, что он переводил греческого писателя Лонгина на польский язык68, а также издавал в переводе с древнеримской латыни «Метаморфозы» Овидия с отменными комментариями69. Ложью является упоминание в указе 14 августа, будто Юзеф Ковалевский имел желание совершенствоваться в восточных языках. Были другие, которые в ответ на приглашение Сенковского из Петербурга, присланное на имя Контрыма, засвидетельствовали свое желание быть направленными в петербургский институт. Однако Новосильцов задержал их отъезд и не допустил его из опасения роста мятежных настроений и подрыва влияния империи в Азии. Городничий Шлыков принял это к сведению и подтвердил обоснованность подозрений Новосильцова. Новосильцов черпал все новые подозрения из переписки профессора русской литературы Лобойко и адъюнкта Контрыма. Юзеф Ковалевский, ложно причисленный к желающим этого, был сослан вместе с двумя своими товарищами, Кулаковским 68 Имеется в виду подготовленное Ю. Ковалевским издание: Longinus C. O górności. — Wilno, 1823. — Перевод трактата псевдо-Лонгина был посвящен университетскому преподавателю Ю. Ковалевского Г.-Э. Гроддеку. 69 Имеется в виду подготовленное Ю. Ковалевским издание: P. Owidiusza Nazona Metamorfozy dla użytku młodzi szkolnej z Encyklopedii brunświckiej klasyków łacińskich przedrukowane. Księga 1–6. — Wilno, 1823 (2-е изд. — 1824). 6 и Верниковским, в Казань, где они должны были упражняться в восточных языках. Сегодня Ковалевский находится при российском посольстве в Китае, откуда должны поступить в печать его любопытные описания маньчжурских и китайских краев. Осужденная на ссылку литовская молодежь отличалась успехами в науке, способностями, поведением и добродетелями (исключая несчастного Янковского). О Ковалевском уже говорилось. Верниковский как филолог и знаток восточных языков стал известен известен переводом и комментариями к некоторым одам Пиндара70. Юзеф Ежовский изданием и пояснениями од Горация для школьного использования71 стал известен на филологической ниве; сразу посланный в Одессу, а потом в Москву, преподавал курс филологии в этих университетах и издал в Москве часть «Одиссеи» с пояснениями для научного использования72. Ян Крыницкий вскоре стал в Харьковском университете адъюнктом и преподавал там минералогию. Хейдатель, Соболевский быстро дослужились на отделении водных коммуникаций до офицерских чинов, но все равно были сосланы в отдаленные архангельские края. Феликс Кулаковский был известен среди коллег легкими и веселыми стишками, к которым имел большие способности. Ян Чечот за решеткой очень часто занимался стихосложением, и не без определенных успехов, представляя свидетельства полного спокойствия духа; заключенный на полгода в крепости в Сибири в Уфе, до сих пор он остается там вместе с Сузиным. Адам Мицкевич, прежде всех других, уже давно был поэтом, увенчанным славой. Томаш Зан, носящий на руке перстень как свидетельство союза с молодежью, а также дань уважения ее и привязанности, стал главной мишенью преследований: посаженный на год под арест в Сибири, в Оренбурге, более десяти лет оставался там узником. Признание Яна Ходзьки73, данное следователям в Варшаве, указало на 70 Имеется в виду подготовленное Я. Верниковским издание: Pindarus: Nektóre celniejsze ody z potrzebnymi do ich zrozumenia objaśnieniami, tekstem greckim I tłumaczeniem prozaicznym. — Wilno, 1824. — Издание включало перевод шести од Пиндара. 71 Имеется в виду подготовленное Ю. Ежовским издание: Horacjusza ody celniejsze stosownie do użytku szkół objaśnione. — T. 1–2. — Wilno, 1821–1822, — первая часть которого была издана на русском языке Ф. В. Булгариным: Избранные оды Горация с комментариями, изданные Ф. Булгариным. — СПб., 1821. 72 Имеется в виду подготовленное Ю. Ежовским издание: Homeri Odysseae rhapsodiae sex, cum notis et indice. — Moskwa, 1828 (2-е изд. — 1831). 73 Во время инспекции Я. Ходзьки по Виленской губернии его в качестве секретаря сопровождал Томаш Зан. Сын Я. Ходзьки, Михал, уже в эмиграции 66 Зана как на принадлежащего к одному из патриотических обществ, что еще более отяготило его судьбу. На протяжении многих лет ему не разрешалось поступать на службу и покидать границы Оренбурга. Судьба хоть и была благоприятна ко всем изгнанникам, но все равно их жизнь была наполнена испытаниями и горькой участью. Где бы в России они ни оказались, всюду находили уважение и сочувствие, которые обычно вызывает поруганная добродетель. Всюду в России находились лица, сочувствующие их положению и довольно смело помогавшие им. Но оценка перенесенных ими обид посторонними не смогла облегчить их судьбы. Изгнанники не были людьми зажиточными; они были оторваны от семьи и дома, а прежде всего — от поддержки, на которую могли бы рассчитывать; и общение было затруднено. Те, кто получили чин, не имели от него достаточных доходов для содержания, а к принятым в России средствам преумножения доходов им не позволяли обратиться честность и убеждения. Они испытывали нужду. Нужда эта, хоть и беспокоившая их, не была столь горькой, как совершенная пустота, в которой оказались изгнанники, лишенные родственных связей, разлученные с семьями. Обеспокоенность этим давала себя чувствовать даже тем, что пребывал в Москве. Среди изгнанников был Циприан Дашкевич, рожденный 9 декабря на Полесье; из белостоцкой школы пришел он в Виленский университет, где примерно и с пользой изучал науки на юридическом факультете; преданность науке истории, бывшей его любимым предметом, стала главной причиной его изгнания. Пораженный столь неожиданным ударом, он мужественно принял его. Никто, во время того горя всей Литвы, не мог сравниться с ним в спокойствии духа, никто столь же невозмутимо не остался верен своим симпатиям, никто не принял неизбежный рок с таким же покорным взглядом. Метался по России разными дорогами, пока, наконец, не добрался до Москвы, где стал заместителем секретаря банка. По обязанности своей службы часто пересылая миллионные суммы в Одессу, в Астрахань, он постоянно думал об устройстве и помощи изгнанникам. Он стал точкой пересечения судеб людей, рассеянных по Европе и Азии. По подписке и из собственных пожертвований создал для товарищей фонд и, согласно нуждам каждого, собирал и высылал денежную помощь; а внимательность его добродетели стала душой и утешением изгнанников. Годы его стараний и надежд, что он еще больше сможет помочь страдающим, были прерваны смертью. Умер Дашкевич в Москве 10 декабря 1829 года. обратился к Лелевелю с требованием снять указание на свидетельство его отца как основание для ареста Зана, что Лелевель и сделал во втором издании «Новосильцова в Вильне». 67 Свое небольшое состояние, 3 000 рублей серебром, завещал пожизненной пенсией матери, а после ее долгой жизни обязал семью, чтобы дала на эти деньги школьное образование какому-нибудь бедному ученику, прежде чем употребила бы в свою пользу; пожелал, наконец, чтобы тело его было перевезено в Вильно. Император Николай разрешил мертвые останки согласно с пожеланием покойного перевезти в Вильно, что и было выполнено74, но до сих пор никому из живых не позволил вернуться на родную землю. 74 И. Домейко пишет спустя годы (в марте 1870 г.) Брониславу Залесскому: «Умирая в Москве, Дашкевич просил, Бога ради, чтобы его прах похоронили в Литве, и преданный его товарищ Петрашкевич добился у правительства разрешения исполнить волю покойного. В конце зимы привез Онуфрий останки Дашкевича из Москвы в Вильно, где за душу его отслужили панихиду в костеле святой Анны у бернардинцев». — См.: Domeyko I. Filareci I ilomaci // Z ilareckiego świаta. Zbiór wspomnień z lat 1816–1824. — Warszawa: Biblioteka Polska, 1824. — S. 104–105. Иван Лобойко МоИ воспоМИНаНИя ИВАН ЛОБОЙКО: СЛУЧАЙ ПРИМИРИТЕЛЯ Абрам Рейтблат Имя профессора русского языка и литературы Виленского университета Ивана Николаевича Лобойко (1786–1861) время от времени мелькает на страницах исследований, посвященных русской науке и культуре первой половины XIX века. Он был человеком эрудированным и разносторонним, компетентным и трудолюбивым; занимался историей и языкознанием, библиографией и этнографией. Скандинависты отмечают его вклад в ознакомление русских читателей с древнеисландской литературой, слависты — в расширение и укрепление русско-польсколитовских научных связей2, а историографы русской исторической науки пишут о важной его роли в деятельности Румянцевского кружка3. Упоминают его и как достаточно активного члена Вольного общества любителей российской словесности4. Однако личности и научной деятельности И. Н. Лобойко посвящено лишь несколько работ, опубликованных главным образом в Литве и малоизвестных за ее пределами5. Недостаточное внимание к Лобойко связано, возможно, с тем, что он почти не выступал в печати. Список его публикаций ничтожно мал (немногим более десятка, если не считать переводы), причем в нем преобладают компиляции, учебные пособия и газетные статьи. Кроме См.: Дмоховская И. В. Из истории русско-исландских литературных отношений // Скандинавский сборник. — Таллин, 1964. — Вып. 9. 2 См.: Славяноведение в дореволюционной России: Биобиблиографич. словарь.— М., 1979. — С. 223. 3 См., напр.: Козлов В. П. Колумбы российских древностей. 2-е изд., доп. — М., 1985. — С. 32, 65, 72–74, 87 и др. 4 См.: Базанов В. Ученая республика. — М.; Л., 1964. См. также публикацию его воспоминаний о позднем периоде деятельности общества: Лобойко И. Н. Вольное общество любителей российской словесности в Петербурге в 1824 г. перед его кончиной // Писатели-декабристы в воспоминаниях современников. — М., 1980. — Т. 2. — С. 46–49. 5 См.: Лебенка Й. Жизнь и научная деятельность И. Н. Лобойко в Литве // Научные труды высших учебных заведений Литовской ССР. Литература. 1966. — Вып. 9. — С. 85–110; Каупуж А. Вклад И. Н. Лобойко в развитие русско-немецко-литовских культурных связей в первой четверти XIX века // Там же. Языкознание. 1963. — Вып. 6. — С. 207–222, и др. 71 того, публикации эти труднодоступны (часть выходила в Вильне, в том числе на польском, часть в Одессе, в газете «Одесский вестник»6). В какой-то степени сказалось, видимо, и то, что Лобойко жил в провинции и был оторван от столичных изданий и издателей. Но он поддерживал переписку с коллегами и знакомыми, с Н. Румянцевым и Е. Болховитиновым и, напиши он какую-нибудь научную работу, она рано или поздно была бы опубликована. Гораздо важнее, что он был человеком разбрасывающимся, и, по его собственному признанию, «жаден […] к чтению и наукам, но […] не имел никогда терпения и беспрерывно воспламенялся новым предметом»7. Еще в молодости он оставил в альбоме своего друга (будущего академика) П. И. Кеппена следующую выразительную автохарактеристику: «Много обещает, мало делает. Любит хвалиться обращением и учеными связями с Линде, Раск[ом] и Вуком Стефановичем и старается подражать их подвигам. Собирается написать Историю российского языка по примеру Ренуара, Российскую грамматику и словарь по лучшим образцам или идеям, а написал? — две тетрадки: 1) О важнейших изданиях Герберштейна записок о России. СПб., 1818; 2) Взгляд на древнюю словесность скандинавского Севера. [СПб., 1821]. Он сильно желает — научиться литовскому языку для обогащения отечественной истории и языка новыми источниками и в том же намерении научился он по-датски»8. Кроме того, Лобойко был необычайно требователен к себе, стремился как можно полно исчерпать имеющиеся источники, что тоже снижало его продуктивность. Например, его намерение написать работу о литовском языке и культуре, о котором он писал Н. П. Румянцеву9, так и не было реализовано. Несмотря на малое число оставленных научных работ этот примечательный человек, страстно любивший науку и литературу и немало сделавший для них, достоин большего исследовательского внимания. К счастью, он оставил мемуары, в которых рассказал об основных этапах своей жизни, об участии в деятельности ряда научных и литературных 6 В некрологе Лобойко, помещенном в «Одесском вестнике» (1861. № 80. 18 июля), сказано: «Покойный принимал участие и в “Одесском вестнике” помещением в этой газете многих любопытных статей и, между прочим, первый возбудил вопрос, и теперь еще не вполне разъясненный, о домашней прислуге». Выявить эти статьи нам пока не удалось. 7 Лобойко И. Записки и воспоминания // ИРЛИ. Ф. 154. № 105. 8 ИРЛИ. № 10.102. Л. 51. 9 См. письмо Лобойко Н.П. Румянцеву от 8 декабря 1822 г. // Научные труды высших учебных заведений Литовской ССР. Литература. — 1967. Вып. 10. — С. 174 (публ. А. Каупуж). 72 кружков и обществ, и изложил свои впечатления от встреч с рядом известных лиц. Правда, как и большинство своих начинаний, воспоминания свои он тоже не завершил. Но и в таком виде, как они сохранились, воспоминания эти содержат немало и фактической информации, и колоритных штрихов русской и польской научной и культурной жизни первой четверти XIX века. Из двух созданных им вариантов мемуаров ниже публикуется вторая, более поздняя версия10. Для того чтобы облегчить понимание событий, о которых пишет автор, и личности самого повествователя кратко изложим биографию Лобойко. Родился он в 21 июля 1786 года в семье губернского секретаря, чиновника Харьковской казенной палаты. Лобойко вспоминал: «Я родился в Золочеве, упраздненном городе Харьковской губернии, обучался церковной грамоте у дьячка, потом отдан в Харькове в малое народное Рождественское училище, оттуда переведен в Главное народное училище, потом в гимназию при открытии ее, а потом в Харьковский университет, также при самом его открытии в 1804 году. В это время было не более 50 человек студентов, в том числе 40 казеннокоштных, и превосходные профессоры. И. С. Рижский, Т. Ф. Осиповский, Balin de Balu, J. Shad, Стойкович, F. Giеse, Szweikart, Du Gours, Reit[h] поставили его в самое цветущее состояние и воспламенили в студентах величайший энтузиазм к наукам. Отделения наук не были еще строго определены. Я не учился собственно словесным наукам, но из угождения и по любви к профессорам три года тогда слушал у Стойковича физику, а у Гизе химию. Профессор Рижский преподавал по самому обширному плану курс красноречия и поэзии, и думаю, что он мог бы преподавать с честию и в Париже. Он держался французской школы. В это время вместе со мною слушал лекции у Рижского и известный сатирический поэт Аким Нахимов, профессорам Якобу, Шаду, Роммелю и Гизе я был обязан также верною признательностию, они не только действовали на мое образование лекциями, но и беспрестанным со мною обращением. Они старались усовершить меня в немецком языке и словесности и усовершили меня столько, что многие немцы, разговаривая со мною, не верили, что я русский». Судя по тому, что Лобойко находился на казенном содержании (т. е. должен был жить в общежитии университета, подчиняясь существующим там правилам, а после окончания обязательно отслужить определенное время в ведомстве Министерства народного просвещения), семья его была небогата. 10 Полное издание обоих вариантов воспоминаний готовится к изданию в серии «Россия в мемуарах» московского издательства «Новое литературное обозрение». Лобойко И. Н. Автобиография // ИРЛИ. Ф. 154. Ед. хр. 105. Л. 15–15 об. 7 Лобойко учился в Харьковском университете с первого года его существования. Специфическая атмосфера этого учебного заведения, где русских профессоров почти не было, а преобладали иностранцы (немцы и французы), оказала сильное влияние на Лобойко. Он овладел немецким языком в такой степени, что говорил и писал на нем свободно, а в дальнейшем проявлял сильный интерес к другим культурам (в т. ч. скандинавской, польской, литовской). Учился Лобойко хорошо, причем особенно значим был для него профессор русской словесности и риторики И. С. Рижский, автор знаменитой «Риторики». На его смерть Лобойко отозвался и благодарственным посланием, и одой12. По окончании университета (1810) он преподавал логику, психологию и словесность в Новгород-Северской гимназии, а на следующий год (1811) вернулся в Харьков и стал учителем немецкого языка и литературы в Харьковской гимназии. Кроме того, у него было много частных уроков, а в 1812 году он еще и редактировал информационнобиблиографический журнал «Харьковский еженедельник». Благодаря хорошему знанию иностранных языков Лобойко получил в августе 1815 года место в Варшаве — чиновника по особым поручениям у президента Государственного совета Царства Польского В. С. Ланского. Научных занятий он не оставил и под руководством известного лексикографа С. Б. Линде занимался сравнительным изучением славянских языков. Но в конце 1815 года власть в Царстве Польском была передана польской администрации, Лобойко, как и другие российские чиновники, оказался не у дел, и ему пришлось в 1816 году перейти на службу в Петербург. Лобойко служил в Департаменте государственных имуществ, с 1817 года он также преподавал в Военно-учительском институте, переводил и редактировал учебные книги для Ученого комитета для учреждения училищ в военных поселениях. Близок был он и к движению за открытие ланкастерских школ, в частности, он опубликовал перевод одной из посвященных работ, посвященных этому движению13. 12 См.: Любовский П., Лобойков И. Благодарность питомцев университета // Известие о жизни и смерти проф. Имп. Харьковского университета Ивана Степановича Рижского. — Харьков, 1811; Лобойко И. Ода на смерть И. С. Рижского // Багалей Д. И. Опыт истории Харьковского университета. — Т. 1. — Харьков, 1893–1898 (так! — А. Р.). С. 958–959. 13 См.: Донесение графа де Лаборда об училищах, устроенных в Англии по методе Беля и Ланкастера, читанное 11 маия 1815 года в Обществе одобрения / С фр. перев. Иван Лобойков // Журнал Императорского человеколюбивого общества. — 1818. — Ч. 3. Февраль. С. 223–241. 7 В эти годы Лобойко завел обширные знакомства в Петербурге. В другой версии публикуемых воспоминаний он писал: «В Петербурге нашел я много своих земляков и университетских товарищей. Я спешил познакомиться с великими поэтами и писателями столицы. Часто видал Шишкова, Карамзина, Жуковского, Крылова, Гнедича, Остолопова, сочинителя «Словаря изящной словесности», Александра Измайлова, Анну Бунину при посредстве профессора Толмачева, и даже Капниста»14. В мае 1816 года Лобойко вступил в Вольное общество любителей российской словесности, где быстро выдвинулся и вошел в число наиболее активных членов (в 1818 году ему доверили редактировать журнал общества, в 1819 году — быть также библиотекарем). В органе общества «Соревнователь просвещения и благотворения» Лобойко поместил ряд публикаций: О важнейших изданиях Герберштейновых записок о России с критическим обозрением их содержания (1818. № 5. С. 228–266) (пер. с нем. из книги Ф. Аделунга о Герберштейне); О скандинавской литературе; Об источниках северной истории (1818. № 11. С. 231–239); Древнейшие известия о янтаре (1819. № 2. С. 220–230. Пер. с польск.); Известие об ученой жизни покойного Р. Т. Гонорского (1819. № 10. С. 88–94. Подп.: И. Л.), и др. Пытался он выступать там и как литератор, однако без особых успехов, по крайней мере стихотворный перевод с немецкого кантаты «Ариадна на острове Наксос» был возвращен ему обществом в октябре 1816 года с пожеланием «переменить многие стихи и неприличные (в значении «неудачные». – А. Р.) выражения»15. Жизнь чиновника была не по душе Лобойко, он хотел вернуться к преподаванию и занятиям наукой. Лобойко познакомился с находившимся тогда в Петербурге известным датским филологом профессором Эразмом Христианом Раском, изучил датский язык и прочел ряд работ по древнескандинавской литературе. Через Раска Лобойко завязал переписку с датскими исследователями древней скандинавской словесности Расмусом Нерупом и Карлом Христианом Рафном, а также с Обществом северных древностей в Копенгагене. Кроме того, в 1821 году он поместил в журнале «Сын Отечества» обзорную статью «Взгляд на древнюю словесность скандинавского севера»16, вызвавшую немалый интерес в научных кругах. В том же 1821 году он подал «испытательное сочинение» на освободившееся в Виленском университете место профессора русского языка и словесности, и прошел по конкурсу. Бывший канцлер Н. П. Румянцев, по выходе в отставку финансировавший собирание и изучение матери14 15 16 ИРЛИ. Ф. 154. Ед. хр. 68. Л. 40 об. См. протокол общества: ИРЛИ. Ф. 58. № 4. См.: Сын Отечества. — 1821. — № 13. — С. 245–263; № 14. — С. 293–304. 7 алов по истории России, поручил ему приобретать в Литве старинные книги и рукописи, новые издания по истории Польши и Литвы, налаживать контакты с местными исследователями. Переписка Лобойко с Румянцевым носила весьма интенсивный характер: Лобойко сообщал о новых находках и вышедших в Польше и Литве книгах по истории, о своих исследованиях и исследованиях виленских историков, отвечал на вопросы Румянцева и о ходе выполнения его поручений. Румянцев писал ему 14 апреля 1825 года: «Ваша переписка приносит мне особое удовольствие: Вы в ней всегда [предоставляете?] мне сведений множество обдуманно и в большом порядке, что не часто я нахожу, переписываясь с иными особами)»17. Помимо научных интересов, Лобойко видел в своей новой службе и большой общественный смысл: он хотел смягчить, а в конечном счете и ликвидировать негативное отношение поляков к русским. Путь к этому он видел в ознакомлении поляков с русским языком и русской культурой, а в конечном счете в привлечении их на русскую службу (И. Данилович писал Ф. Малевскому 20 февраля 1822 года: «Лобойко начал читать литературу, имел 100 студентов, сейчас до 50 […]. Хочет превратить нас в россиян»18. Позиция его была явно противоречива. С одной стороны, он с нескрываемым интересом относился к польской культуре (в частности, наладил контакты с польскими учеными, приветствовал после публикации поэмы «Гражина» Мицкевича адресованным ему письмом, и т. д.), а с другой стороны стремился, пусть неявно, к русификации поляков, к отказу их от борьбы за независимость польского государства (подобная двойственная позиция была связана в некоторой степени с украинским происхождением Лобойко, в Польше выступающего представителем господствующей русской нации, но в Российской империи принадлежащего к национальности угнетенной, русифицируемой). Карьера Лобойко в Вильне развивалась вполне успешно, его ценили и давали важные поручения. Так, он был включен в состав Комитета для сличения Литовского статута, созданный 30 мая 1822 года для сравнения русского перевода этого памятника литовского права с оригиналом по старым изданиям и спискам. В него входили, наряду с Лобойко, профессора Виленского университета И. Данилович, И. Лелевель, Я. Зноско и секретарь правления университета и библиотекарь К. Контрым. Сотрудничал Лобойко и в виленских периодических изданиях19. 17 Цит. по: Научные труды высших учебных заведений Литовской ССР. Литература. — 1967. — Вып. 10. — С. 194. 18 Цит. по: Fiszman S. Op. cit. S. 11. 19 См., напр., его статью: Groby olbrzymie na Żmudzi i inne zabytki starożytności tego kraju // Dziennik wileński. — 1823. — T. II. № 6. — S. 145–157. 76 Лобойко собирался написать вместе с Лелевелем «сочинение о литовском народе и языке», к чему его всячески понуждал Румянцев. В 1822 году он разработал и распространил с разрешения администрации по парафиям анкету, включавшую вопросы о названиях деревень, числе домов в них, диалектах, вероисповедании, легендах, преданиях и обычаях жителей, сохранившихся древних памятниках и книгах. В 1823 году студенты под его руководством подготовили коллективный труд «Описание литовских и польских городов»20. Установил он также тесные связи с фольклористами и этнографами Д. Пошкой, К. Незабиткаусом и С. Станкявичусом. Принимал он участие и в издании белорусских грамот: он послал для издаваемого И. Григоровичем «Белорусского архива древних грамот» копии 17 грамот, хранившихся в Вильне21. Временами он присылал материалы в Вольное общество любителей российской словесности22. В 1825 году он был избран членом Общества северных древностей в Копенгагене, а в 1828 году — Общества истории и древностей российских в Москве. Налаживалась и его личная жизнь — в 1829 году он женился на уроженке Митавы Генриетте Клонман23. Но не все, тем не менее, складывалось гладко. С начала 1829-х годов брожение в студенческой среде Виленского университета усиливалось, тут действовали ставившие своей целью содействовать свободе Польши кружки филоматов, филаретов и др. С другой стороны, занимавший пост императорского комиссара в Польше Н. Новосильцов, преследуя личные карьерные цели, искал повод для дискредитации руководства университета. В результате в 1823–1824 годы тут работали следственные комиссии, причем если в первой Лобойко попал в число следователей, то для второй он был уже подследственным. Явившийся итогом работы новосильцевской следственной комиссии разгром университета (высылка многих студентов в Россию, отстранение от преподавания ряда профессоров) травмировали Лобойко на всю жизнь. Возможно, поэтому он замолчал и почти не публиковался24. А в 1832 году, после 20 См.: Лебенка Й. Указ. соч. С. 93–94. См.: Там же. С. 104. 22 Так, в ноябре 1822 г. он прислал работу «Документы и письма КиевоСофийского собора, хранящиеся в ризнице оного» (см. протоколы общества: ИРЛИ. Ф. 58. № 98). 23 См. письмо Лобойко П. И. Кеппену от 4 февраля 1830 г.: СПб. филиал Архива АН. Ф. 30. Оп. 3. № 352. Л. 23. 24 В 1820-х годах он опубликовал только две учебные книги: Начертание грамматики российского языка, составленное по наилучшим и достовернейшим пособиям, на российском и польском языке. — Вильно, 1827. — 168 с. 21 77 польского восстания 1830–1831 годов, университет был вообще закрыт. И хотя Лобойко стал преподавать в созданных на основе университетских факультетов Медико-хирургической академии и Духовной римско-католической академии, но надежда на «налаживание мостов» между двумя нациями оказалась в прошлом. Лобойко, конечно, не сидел без дела. Планы у него, как всегда, были обширные. В 1835 году он записывал, что собирается подготовить и издать «Библиграфию российскую», «Историю российской словесности древней и новой», «Историю славянской словесности», «Географию славянских народов», «Сравнительную грамматику славянских языков», работу «О российском стихосложении». Однако преподавание отнимало много времени, кроме того, время от времени он получал поручения от местной администрации. Так, виленский военный губернатор Н. А. Долгоруков в 1833 году поручил ему написать работу по истории Вильны, чтобы показать, что «россияне составляли некогда наибольшую часть его жителей и что посему Вильна была столько же русским городом, как ныне Киев и Чернигов». Лобойко, полагая, что «поляки не перестают считать себя древними и коренными жителями Вильны и Литвы […] [а] сей образ мыслей поляков для общественного спокойствия весьма вреден, […] употребил все […] усилия оному противодействовать»25, и, используя редкие книги и рукописи, подготовил исследование «Вильна, столица Западной России и Киевской митрополии»26, которое позднее было опубликовано под измененным заглавием и с сокращениями в «Виленских губернских ведомостях»27. В том же году попечитель учебного округа Г. И. Карташевский поручил ему (исполняя указание министра народного просвещения) описать оказавшиеся в библиотеке Духовной римско-католической академии рукописи из библиотеки (в книге есть параллельный титульный лист на польском языке; сведения об авторе не приводятся; готовя книгу к переизданию, Лобойко указал, что составил это пособие, а Л. Рогальский перевел его на польский язык, см.: ИРЛИ. Ф. 154. Ед. хр. 22); Собрание российских стихотворений. В пользу юношества, воспитываемого в учебном округе Императорского Виленского университета. Вильно, 1827. XXVIII, 404 с. (издание, помимо обширного свода стихов, включает Предуведомление, содержащее обзор отечественных и зарубежных антологий образцовых сочинений, и статью «Взгляд на успехи в духовной поэзии россиян, французов и немцев»). 25 Цитируется черновик письма Лобойко попечителю Виленского учебного округа Г. И. Карташевскому (ИРЛИ. Ф. 154. № 104. Л. 2). 26 Текст его см.: ИРЛИ.Ф. 154. Ед. хр. 64. 27 Исторические воспоминания // Виленские губернские ведомости. 1838. № 5–11, 13–16. (Опубликовано без подписи.) 78 закрытого Виленского университета. К 1836 году Лобойко описал рукописи из этого собрания (их было 132) и подготовил каталог. Кроме того, в 1820–1830-х годах Лобойко вел интенсивную «ученую переписку» с Н. П. Румянцевым, митрополитом Евгением (Болховитиновым), И. М. Снегиревым, П. И. Кеппеном, П. М. Строевым, И. Даниловичем, И. Лелевелем, З. Доленгой-Ходаковским, М. Т. Каченовским, С. Линде, В. Г. Анастасевичем, Р. К. Раском и др. Он долго работал над «Историей российской словесности» и практически завершил ее. Выпусти он тогда (в 1839 году) эту работу, она оказалась бы заметным явлением в русском литературоведении, поскольку ей предшествовал только «Опыт истории русской литературы» Н. И. Греча (1822), гораздо менее совершенный28. В 1840 году обе академии в Вильне были закрыты, а Лобойко, как и другие преподаватели, уволен. Понимая, что сам он опубликовать свои работы не сможет, Лобойко в 1840 году подарил их Российской академии (40 рукописей, переплетенных в 22 тома), однако и это не помогло, рукописи не были опубликованы. Часть своего архива Лобойко в 1840 году подарил Обществу истории и древностей российских (собрание книг, рукописей и выписок по истории русской, польской, литовской и скандинавской). Лобойко писал М. П. Погодину в связи с этим): «Я приехал в Литву с авторским жаром, который не перестает меня мучить и поныне; но я более и более испытал, что здесь невозможно ничего кончить. Собираясь ныне по расстроенному моему здоровью за границу и рассчитывая остаток лет своих, я вижу, что из скандинавской моей портфели, а также из литовской, равномерно и из книг, к сим предметам принадлежащих, не могу я сделать никакого употребления»29. В 1840–1841 годы Лобойко совершил путешествие по Германии и Швейцарии, и в 1842 году прибыл в Петербург, собираясь выпустить упоминавшийся курс по истории русской литературы и книгу «Путеводитель по Германии и Швейцарии, в пользу русских путешественников составленный». Однако издателя для них он не нашел. Кроме того, в 1843 году Лобойко подал прошение о разрешении выпускать бесплатно рассылаемое с газетами рецензионное издание «Литературный и художественный указатель» (вариант названия — «Библиографический и художественный указатель»). Цензор А. В. Никитенко, которому это прошение поступило на отзыв, оценил замысел положительно, но указал на ряд проблем и затруднений, с которыми сопряжено подобное издание, и в итоге Министерство народного просвещения ответило 28 См. ее характеристику: Лебенка Й. Указ. соч. С. 95–102. Цит. по: Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. — СПб., 1892. — Кн. 5. — С. 421–422. 29 7 Лобойко отказом30. книгу «Летописи русской словесности» и поступить на службу в Отделение рукописей и старопечатных славянских книг Императорской публичной библиотеки. Однако на вакантное место в библиотеку взяли не его, а молодого археографа А. Ф. Бычкова31 (впоследствии ставшего академиком). Все надежды потерпели крах, с наукой и журналистикой было покончено. В 1844 году он отправился в Харьков, а оттуда в следующем году в Одессу, и в дальнейшем жил то там (совершив путешествие по Крыму), то в Западной Европе (главным образом в Вене). Скончался он в 1861 году. Сохранилось два варианта мемуаров Лобойко. Первый раз Лобойко взялся за воспоминания в 1843 году, в Петербурге, когда рухнули все его планы. Решившись оставить службу, он подводил жизненные итоги. Лобойко описал свою учебу в Харьковском университете, службу в Варшаве, жизнь в Петербурге, преподавание в Виленском университете32. Вскоре Лобойко покинул Петербург, и мемуары остались незавершенными. Через 13 лет, в 1856 году, Лобойко находясь в Одессе, он вновь взялся за воспоминания. С началом царствования Александра II подул ветер перемен, люди внутренне раскрепощались, и Лобойко смог, наконец, подробно написать о следствии в Виленском университете и о разгроме университета. Обе версии воспоминаний не окончены, некоторые места в них не прописаны и заменены кратким конспектом. Текст плохо читаем, поскольку ряд мест написан карандашом, много вычеркиваний и вставок, ряд слов не дописан и т. д. На русском языке опубликована только упоминавшаяся главка «Вольное общество любителей российской словесности в Петербурге в 1824 году пред его кончиной»33, а в переводе на польский – главки о виленском периоде жизни Лобойко34. Текст воспоминаний печатается по: ИРЛИ. Ф. 154. Ед. хр. 37–41, 55, 60. При публикации были раскрыты (без оговорок) многочисленные сокращения, зачеркнутые места даны в прямых скобках, конъектуры публикатора — в ломаных. 30 См.: ИРЛИ. № 19. 157. См.: Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. — СПб., 1893. — Кн. 7. — С. 329. 32 См.: ИРЛИ. Ф. 154. Ед. хр. 68, 94. 33 Впервые опубликовано в: Декабристы и их время. М.; Л., 1951. С. 23--26. 34 См.: Fiszman S. Wspomnienia Iwana Ĺobojki o procesie ilaretów // Kwartalnik Instytutu Polsko-Radzieckiego. 1953. № 2/3; переиздано в: Fiszman S. Archiwalia mickiewiczowskie. — Wrocław; Warszawa; Kraków, 1962. — S. 9–43. 31 80 МОИ ЗАПИСКИ И. Н. Лобойко Выезд из Варшавы в 1816 Варшаву по увольнении русских чиновников оставили мы зимою в феврале 1816 года. Я отправился в Петербург через Белосток, Гродно и Вильну. Белосток присоединен к России от Пруссии с 1807 года. Простой народ этой области говорит по-русски, хотя она находится на границах Пруссии и нынешнего Польского Царства, вероисповедания греко-униатского, до восстановления православного. Здесь находится древний православный монастырь в Супрасле, известный славенскими рукописями, из которых одна из древнейших напечатана в Москве: Рукопись супрасальская, содержащая Новгородскую и Киевскую сокращенные летописи. — М., 1837 (изд. кн. Оболенским2). Хотя Белостокская область недолго находилась под властию Пруссии, но благоразумное правление и распорядительность прусского правительства надолго остались в памяти жителей, которые часто ставили его в пример русскому. Для принятия Белостокской области в русское владение назначен был сенатор Тейлс (Theils), бывший пред тем попечителем Дерптского университета3. Откуда взял он с собой письмоводителя своего и, сделавшись правителем области, сделал его советником областного правления. Имя его Николай Яковлевич Тумашев. Проезжая из Варшавы в феврале 1816 года зимою, я заболел в Белостоке, и г-н Тумашев оказал мне важную услугу. Но я упоминаю здесь о нем не по этому поводу, а 1 15 ноября 1815 года Александр подписал конституционную хартию Царства Польского, 17 ноября был назначен наместник Царства Польского, и административная власть перешла к польской администрации. 2 См.: Супрасальская рукопись, содержащая Новгородскую и Киевскую сокращенные летописи. Иждивением Общества истории и древностей российских, трудами и попечением кн. М. А. Оболенского. — М.: Синодальная типография, 1836. 3 Лобойко ошибся. Попечителем Дерптского учебного округа в 1803– 1817 годы был Ф. И. Клингер. И. А. Тейльс же в 1803–1806 годы являлся председательствующим в Комиссии для рассмотрения финляндских дел, а в 1807 году стал правителем Белостокской и Тарнопольской областей. 81 по жестокому приговору, в 1824 году его постигшему, по которому он [был] лишен чинов, орденов и сослан в Бобруйскую крепость в арестантскую роту. Великий князь во все время пребывания своего в Варшаве имел верховную власть во всем Польском крае4. Губернаторы подведомственных ему губерний пользовались его вспыльчивостью, как скоро хотели подвергнуть кого-либо из ненавистных им особ громкому его гневу. Вся вина Тумашева, если можно только считать это по нынешним порядкам виною, состояла в том, что он по настоянию белостокского купечества написал прошение Великому князю об утверждении головою того, кого они избрали по большинству голосов, а не того, кого им навязывал губернатор Волович. Губернатор, узнав, что послана к князю просьба, тотчас отправился в Варшаву и представил Великому князю этот поступок в виде бунта и получил полное удовлетворение своей мести. Об этой несправедливости и жестокости я тогда уже говорил, не боясь. Я сказывал Горегляду, Буссе и Журковскому, чиновникам Новосильцова, наведывавшимся в Вильну: «Возможно ли допустить такую жестокость и несправедливость?» На это они отвечали: «Что делать? Нас в Варшаве тогда не было. Некому было защищать его». Бобруйский комендант Нилус милостиво поступал с осужденными. Государь Император Александр I знал это, но никогда не препятствовал действовать по чувствам великодушия. Нилус обращался с Тумашевым вежливо и облегчал его участь, но глубокое оскорбление и позор прекратили его дни. Гродно По болезни я остался на квартире у Дмитриева. Дмитриев Александр Петрович. Покровитель его князь Любецкий. Федор Лукич Переверзев. В Гродно в первый раз имел я случай сблизиться с поляками и замечать, как они проводят время. Поутру все женщины, как скоро встают и оденутся, идут в костел, весь день открытый, и совершают утреннюю свою молитву. Ввечеру или сами в гостях, или принимают гостей, и все достаточные домы открыты для знакомых. Все поляки между собою коротко знакомы и знают друг друга с детства. Несмотря на то мужчины обращаются с дамами всегда вежли4 Официально Константин Павлович занимал пост главнокомандующего польской армии. 82 во и предупредительно. Стараются угождать им и занимают остроумными разговорами, легкими намеками на их тайны и опасности, которым они подвергают своих поклонников. Старики забавляют молодых дам влюбчивостью и уверениями, что они одни истинные их обожатели, и предостережениями, чтоб они молодым мужчинам не верили. Последние защищаются и обличают стариков в непостоянстве. Как скоро эта материя исчерпается, то кто-нибудь садится за фортепиано, начинает мазурку, и тогда все — и гости, и хозяева — поднимаются и танцуют, и старые и малые. Являются новые гости и дамы. Все встречают их приветствиями, возобновляются разговоры. Разговоры опять переходят в танцы, а танцы в игры, в которых и дети принимают участие. Так проводят поляки каждый вечер. В карты играют только там, где нет прекрасных женщин и где находятся одни мужчины. Никто не важничает; никто не думает заслонить других. Никто не требует, чтоб им занимались одним, если он богаче и знатнее других. Каждый старается быть любезным, веселым острословом и заслужить одобрение дам. Между тем дамы употребляют все тонкости, [чтобы] выведать у мужчин, обращающихся в модном свете, кого они почитают наибольшими красавицами и над кем они одерживают победы; и опять танцуют. Такой образ жизни, веселый, непринужденный, оживленный участием молодых прекрасных беззаботных женщин в забавах, балах всем нам, русским, весьма нравился, и мы неохотно оставляли Польшу. Наши генералы искали всегда предлога отсрочить свой выезд из польских городов, а особливо из Вильны. Конечно, так проводят кое-где вечера и в России, но за редкость. Умная и веселая беседа, сопровождаемая смехом и шутками, не прерывается ни на минуту. Уважение к красоте у поляков кажется столь естественным, что никто не удивляется, если вельможи из блестящего дворца нисходят в самый скромный дом, чтобы воздать красоте дань удивления. От этого появления никто не смущается. Каждая красавица знает, что красота часто сильнее богатства и знатности и что она нередко одерживала над ними победу. [Приезд в Петербург] Я отыскал моих университетских товарищей, отличившихся в Петербурге. Дороже всех был мне Петр Иванович Кеппен, ныне действительный статский советник и академик Санкт-Петербургской академии наук. Мы знакомы были с самого нашего детства в Харькове, воспитывались в одном университете и с равною горячностию любили науки и ученых. 8 Кеппен ввел меня в дом тайного советника Аделунга, участвовавшего в воспитании Великих князей Николая и Михаила Павловичей5, и познакомил меня с академиком Кругом. Оба они были потом моими покровителями и обогащали меня своими познаниями. Петр Иванович Кеппен, служа сначала у родственника своего Николая Максимовича Яновского, известного тогда уважаемого писателя, бывшего начальником отделения в Почтовом департаменте6, сблизился со всеми русскими писателями и достопамятными людьми, бывшими тогда в Петербурге, а при посредстве Аделунга и Круга со всеми учеными иностранцами. Я тотчас увидел, что по дружбе ко мне П. И. Кеппена я могу пользоваться всеми средствами к обогащению моих познаний, какими он обладает. Линде поручил мне7 по приезде в Петербург обратиться от его имени к А. С. Шишкову, потом к Сопикову и сказать ему, что он внимательно разобрал его библиографию русскую8 и напечатал этот разбор в варшавском журнале с дополнениями пропусков9. А. С. Шишков принял меня с первого разу благосклонно и, узнав, что я высоко уважаю его за сочинение его о старом и новом слоге, напечатанное в первый раз в Санкт-Петербурге [в] 1803 году10, и что я на стороне пуристов и славенофилов, сделался навсегда моим покровителем. Сопиков, напротив того, был недоволен, что в его русской библиографии первом томе книг славенской печати найдены были пропуски. 5 В 1803–1818 годы Ф. П. Аделунг был наставником великих князей. П. И. Кеппен служил в Почтовом департаменте с 1814 по 1818 год. 7 Под руководством известного польского языковеда и библиографа С. Б. Линде Лобойко занимался в Варшаве сравнительным изучением славянских языков. 8 См.: Сопиков В. С. Опыт российской библиографии, или Полный словарь сочинений и переводов, напечатанных на славенском и российском языках от начала заведения типографий до 1813 года […]. Ч. 1–4. — СПб., 1813–1816. 5-й, заключительный том, подготовленный к печати после смерти Сопикова В. Г. Анастасевичем, вышел в свет в 1821 году. 9 См.: Linde S. O literaturze słowiańsko-rosyjskiej // Pamiętnik Warszawski. 1815. T. 2–3; 1816. Т. 4–5. Рецензия была вскоре переведена на русский язык (с сокращениями): Линде С. Б. О российской литературе / Пер. К [М. Т. Каченовского] // Вестник Европы. — 1816. № 22. — С. 110–136; № 23/24. — С. 230–244. 10 См.: Шишков А. С. Рассуждение о старом и новом слоге российского языка. — СПб., 1803. 6 8 Сопиков, по благорасположению к нему А. Н. Оленина поступив в число библиотекарей Императорской Публичной библиотеки, показал мне во всех подробностях эту библиотеку и доставил мне для входа билет. Посещая эту библиотеку, я спросил, есть ли у них Grävius и Gronovius, и пожелал пересмотреть эти дорогие издания. Дежурный библиотекарь нашел и положил их для меня на столе, признаваясь, что с тех пор, как Залусских библиотека вошла в состав Императорской12, никто ни Grävius, ни Gronovius не спрашивал и не трогал. С приезда моего в Петербург с 1816 года начали возникать при мне три общества, высочайше утвержденные: 1 Общество Императорское человеколюбивое, 2 Общество Соревнователей, 3 Библейское общество. [Императорское человеколюбивое общество] Императорское человеколюбивое общество13 существует и поныне. Основателями его были сенатор барон Фитингоф, Александр Скарлатович Стурдза, Дмитрий Николаевич Блудов, Паисий14. Правителем дел и для иностранной корреспонденции принят был П. И. Кеппен. Общество нанимало дом в Малой Морской, в котором Кеппен занимал несколько комнат. У него назначен был один вечер в неделю, где собирались все его ученые друзья и знакомцы, а особливо писатели и См.: Grävius. Thesaurus antiquitatum romanorum. Vol. 1–12. — Utreht, 1694– 1699; Gronovius. Thesaurus antiquitatum grecor. Vol. 1–13. — Leuden, 1697–1702. 12 Польские аристократы братья А. С. и Ю. А. Залусские в 1747 году передали свою громадную библиотеку в собственность государства, она была преобразована в Публичную библиотеку в Варшаве. После разделов Польши и захвата Варшавы русскими войсками в 1794 году библиотека была конфискована и в 1795 году доставлена в Петербург (около 250 тыс. томов). Она легла в основу Императорской Публичной библиотеки, открывшейся 2 января 1814 года. 13 Императорское человеколюбивое общество было основано 16 мая 1802 года рескриптом Александра I. Общество было призвано осуществлять филантропическую деятельность: помогать бедным, в том числе неимущим литераторам, создавать богоугодные заведения, и т. п. Проект образования общества был утвержден императором в 1816 году. Просуществовало по 1917 год. 14 В книге по истории Человеколюбивого общества ни Д. Н. Блудов, ни Паисий (идентифицировать это лицо нам вообще не удалось) не упоминаются, см.: Очерк деятельности Совета Императорского человеколюбивого общества за сто лет. 1816–1916. — Пг., 1916. 8 журналисты. К нам скоро являлись в Петербург путешествующие мореходы или ученые иностранцы. Их не трудно было найти у Кеппена. Такие вечера продолжаются у него и поныне. В приезд мой в Петербург в 1839 [году] я встретил у него знаменитых мореплавателей наших Литке, Врангеля, Рикорда, академиков-путешественников Бера, Гельмерсена, Якоби, журналистов Заболоцкого, Небольсина. [Библейское общество] Библейское общество основалось в Петербурге по влиянию Лондонского, но его (лондонского. — А. Р.) главного целью было поддерживать своих миссионеров в Азии и других странах, переводя Библию на все языки и наречия и распространяя ее везде [между всеми отдаленными народами] посредством дешевизны и даже раздачи даром бедным людям. Круг [действий] Лондонского библейского общества беспрерывно увеличивался, и оно старалось в России и других государствах завести отделения. Россия, обладающая многочисленными племенами и языками, наиболее его интересовало, и при участии Лондонского библейского общества стали* в Петербурге искать переводчиков для перевода Библии на славенские и финские наречия. Для перевода Нового Завета на сербское наречие приглашен был в Петербург Вук Стефанович Караджич15, издавший тогда в Вене свой Сербский словарь16. По прибытии в Петербург велено было ему адресовать в Сарептское общество к г-ну Шмид[т]у, управлявшему делами Петербурского Библейского общества. Вук Стефанович приехал зимою и сам мне рассказывал прием, сделанный ему Шмит[т]ом. Явившись к нему в овечьей шубе, шерстью наверх, выкрашенною голубою краскою, и, говоря по-немецки очень тихо, он принят был вместо бедняка, просящего подаяния. Шмит сунул ему в руку подаяние и тогда только узнал, кто проситель. Вук Караджич перевел по этому поводу, отправившись в Вену на счет Петербургского Библейского [общества], на сербский язык весь Новый Завет17, но сербы, а особливо сербское духовенство, не хвалят перевода за многие простонародные выражения. Петербургское Библейское [общество] перевело Библию на 31 язык, употребляемый Отделения Биб[лейского] общества основали с 1813 года в Петербурге, Москве. * 15 В. Караджич находился в России с февраля по май 1819 года. См.: Српскi рjечник истолкован њемачким и латинским риjечима. — Вена, 1818. 17 Перевод этот был издан только в 1847 году. 16 86 в обширных владениях России. При этом распространении Библии на всех возможных языках лингвисты, посвятившие себя сравнительному изучению языков, и этнографы нашли неожиданное и самое богатое пособие, при помощи которого могли они разрешить труднейшие вопросы, к сим предметам относящиеся. Первыми и всеобъемлющими лингвистами почитались в это время Аделунг18, Vater и Rask, датский филолог. [Вольное общество любителей российской словесности] Общество любителей российской словесности, соревнователей просвещения и благотворения основано было в 1816 году молодыми людьми, вышедшими из российских университетов и других высших заведений и служивших в Петербурге по разным ведомствам и министерствам19. Основателями этого общества были Андрей Афанасьевич Никитин, братья Боровковы Алексей Дмитриевич и Иван, братья Княжевичи, Федор Николаевич Глинка, Владимир Иванович Панаев, Евграф Петрович Ковалевский, обер-секретарь Сената Тимофей Никитич Крикуновский, П. И. Кеппен, Плетнев, Луценко, Сопиков. 18 Речь тут идет об И. Х. Аделунге. П. А. Плетнев писал Я. К. Гроту в 1844 году, что Вольное общество любителей российской словесности (далее — ВОЛРС) «основано было по большей части членами масонской ложи избранного Михаила, как-то: Крикуновским, Боровковым и Никитиным. […] в начале не было почти и литераторов, а собирались люди, видавшиеся в одной масонской ложе и желавшие как-нибудь помогать беднякам ученого сословия. После министр народного просвещения исходатайствовал им особый устав и позволил издавать журнал» (Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым. — СПб., 1896. Т. 2. — С. 254). Общество (под названием Общество любителей словесности) было открыто (после получения правительственного разрешения) 16 января 1816 года. В «Краткой истории общества», поднесенной министру полиции и одновременно петербургскому генерал-губернатору С. К. Вязмитинову 16 апреля 1818 года, говорилось: «Первые основатели общества, получившие образование в Московском университете, продолжая с усердием гражданскую службу, возымели желание свободное время посвящать частным занятиям для блага общего и собственного» (цит. по: Браиловский С. Н. К вопросу о Пушкинской плеяде // Русский филологический вестник. — 1909. № 1. Отд. 1. — С. 52). Позднее в число задач общества его создатели включили благотворение; 15 августа 1816 года они изменили название на Общество соревнователей просвещения и благотворения и приступили к составлению устава. 19 87 Сперва они посещали друг друга по домам и проводили время в литературной беседе, хвалились статьями, написанными для помещения в журналах, а это родило желание издавать им самим журнал, составив общество любителей словесности. Предварительно статьи устава представлены были министру полиции, и с позволения его положено основание обществу. Обер-секретарь Тимофей Никитич Крикуновский, занимая обширную квартиру в доме недалеко от Кукушкиного моста, предложил обществу огромный зал для заседания с своим освещением и прислугою. Общество открыло в том доме свои заседания под предводительством обер-прокурора графа Салтыкова. Секретарем общества единогласно избран был Андрей Афанасьевич Никитин. После первых заседаний поступили в члены общества А. П. Гевлич, барон Дельвиг, Борис Федоров, Остолопов, Я. В. Орлов, гр. Дм. Ив. Хвостов, Нарежный, Василий Михайлович Федоров, князь Цертелев, Воронов, Великопольский, Павел Свиньин, Григорий Спасский, Вас. Берг, Корсаков Петр Александрович, граф Салтыков Сергей Петрович. Потом присоединились к обществу все известные тогда писатели и журналисты [нрзб] в своих видах или в пользу своих журналов: Греч, Воейков, А. Измайлов, Крылов, Гнедич, Корсаков, Евг. Боратынский, Нарежный. Напоследок должно упомянуть и о тех, которые сделались политическими преступниками и были причиною, что общество само собой в 1825 году закрылось. К сожалению, это были молодые люди с отличными дарованиями: два брата Бестужевых, Николай и Александр, Корнилович, Вильгельм Кюхельбекер, Штейнгель20, Рылеев. Заседания до подтверждения устава. Редакция журнала. Цензоры библиографии. Сперва общество поддерживало свои расходы взносами членов. Торжественное собрания. Подозрения П. И. Кеппена на Никитина, секретаря, объявленные им в заседании21. Суд и примирение при Салтыкове. 20 У Лобойко много неточностей и ошибок. Так, В. И. Панаев, П. А. Плетнев и братья Княжевичи не входили в число основателей ВОЛРС, В. С. Сопиков, В. Т. Нарежный и В. И. Штейнгель не были его членами, ряд названых лиц были почетными членами и т. д. 21 Сведениями об этом конфликте мы не располагаем. 88 Сер[ебряный] бокал. Это было первое потрясение общества. Секретарь Никитин работал с несколькими членами над составлением устава дома. Когда он был готов, устав читан был в заседании и каждая статья подвергнута была суждению и решению всего собрания. Члены или единогласно ее одобряли, или представляли свои возражения и замечания. Потом по баллотировке решали, принять ли эту статью или нет. Это рассмотрение устава продолжалось почти год. Общество перешло в другую квартиру на Вознесенском проспекте, и тогда еще поддерживалось собственными средствами, пока не утвержден был устав. Вице-президентом общества был Ф. И. Глинка, а после выхода графа Салтыкова – президентом. Общество чрез год после первого заседания кончило устав и просило министра Голицына представить на Высочайшее утверждение. Министр передал этот устав в Государственный совет на его рассмотрение до подачи Государю. Здесь Шишков и Мордвинов сделали возражения. Шишков [был] против статьи устава, где сказано, что общество принимает на себя обязанности споспешествовать очищению и обогащению российского языка. Это дело Российской академии22, но академия в это время была бездейственной23. И Греч, и Карамзин более делали для литературы, чем академия. 22 Российская академия (СПб., 1783–1841) — учреждение, объединявшее писателей и ученых и ставившее своей целью подготовку словаря русского языка (вышло два издания, в 1789–1794 и в 1806–1822 годы), его нормативизацию и «очищение». 23 А. С. Шишков считал, что новое общество будет конкурировать с возглавляемой им Российской академией и ослабит ее авторитет. В записке (датирована 13 сентября 1817 года), поданной в Комитет министров, рассматривавший проект устава общества, он писал: «В уставе Общества Соревнователей предполагаются все те обязанности и должности, какие существенно относятся к Российской академии: та ж обязанность об утверждении чистоты и правил языка, то ж старание об издавании нужных для сего книг, то ж попечение о награде и ободрении талантов и заслуг по словесности. Итак, это будет вторая Академия. […] Академия […] должна быть одна: множество академий произведет в словесности и просвещении такое же следствие, как множество сенатов. По всем сим обстоятельствам почитаю я нужным в прошении соревнователей просвещения об утверждении проекта их не только отказать, но и объявить им, чтоб они впредь на подобные неосновательные просьбы не покушались» (Мнение президента Российской академии А. С. Шишкова о представленном 8 Адмирал Мордвинов считал новое общество и его устав бесполезными и предлагал членам принять устав «Беседы»24 и соединиться с нею. Общество, узнав об этом, поручило члену своему И. Н. Л[обойко], пользовавшемуся особенным благорасположением Шишкова, с ним объясниться. Шишков послал его, Лобойкова, объясниться с адмиралом Мордвиновым. Так как Общество имело в Государственном совете сильных покровителей, то Совет решил представить Государю устав с замечаниями Шишкова. Государь находился тогда в Москве25. Устав послан был Государю в Москву и, несмотря на эти препятствия, был потвержден, а Шишкову поручено было согласиться с обществом в тех пунктах, где он находит противоречие26. Шишкова просило общество удостоить его в комитет гг. министров проекте и уставе, при коих испрашивается утверждение общества под названием Соревнователей просвещения и благотворения / [Публ. И. И. Куриса] // Русский архив. — 1885. — № 10. — С. 284, 286. 24 «Беседа любителей русского слова» — литературное общество в Петербурге (1811–1816) во главе с Г. Р. Державиным и А. С. Шишковым, противодействовавшее установке Н. М. Карамзина и карамзинистов на реформу литературного языка и сентиментализм в литературе. 25 10 августа 1816 года Александр I отправился в путешествие по России и вторую половину месяца пробыл в Москве. 26 В рукописном Отчете ВОЛРС говорилось, что устав «1 февраля 1817 года представлен был г. министру народного просвещения для поднесения на высочайшее утверждение. Г. министр и попечитель общества князь Александр Николаевич Голицын, рассмотрев оный вместе с членами Главного училищ правления, одобрил в полной мере и представил в Комитет гг. министров. Комитет, приняв в уважение мнение члена своего Александра Семеновича Шишкова, якобы общество присваивает права Российской академии, возвратил устав обществу вместе с мнением г. Шишкова, не сделав никакого заключения. Между тем Государь Император по дошедшему до него сведению о сем обществе Высочайше повелеть соизволил объявить оному, что ему делает не совершенный отказ, но оно обязано снестись с г. вице-адмиралом Шишковым и исправить свое положение так, чтобы оно не присваивало себе прав Российской академии. После сего Александр Семенович Шишков отступил от прежнего мнения своего, и Комитет, усмотрев из учиненного объяснения г-м управляющим Министерством духовных дел и народного просвещения, что Общество соревнователей просвещения и благотворения отнюдь не облекается в права, присвоенные Императорской Российской академии, положил: представленный устав утвердить во всей силе с сохранением цели благотворения, но с тем только, чтобы общество сие именовалось Вольным обществом любителей российской словесности, каковое положение Комитета и Государь Император утвердить соизволил» (ИРЛИ. Ф. 58. № 46. Л. 5–6). Устав был ут0 своим присутствием и замечаниями. Шишков, не желая показать недоброго чувства к обществу, приехал и согласился избрать себя почетным членом27. К членам прибавились Горижский, Папкович, В. Г. Анастасевич, г[енерал-]лейтенант Тучков, Григорий Спасский, Карамзин, Сарычев28. Высочайше утвержденное Общество любителей российской словесности начало издавать журнал свой «Соревнователь просвещения и благотворения»29 с 1818 года. Ф. И. Глинка, тогда полковник гвардии и чиновник Милорадовича, занял, после графа Салтыкова, место председателя. вержден 19 января 1818 года. Таким образом, слово «вольное» указывало на то, что общество носило частный характер, в отличие от Российской академии, имевшей официальный статус. О деятельности ВОЛРС см.: Базанов В. Ученая республика. — М.–Л., 1964. 27 А. С. Шишков не только посещал собрания общества, но и печатался в его журнале. Так, в № 7 за 1820 год он поместил там свои переводы из богемских песен (из т. н. «Краледворской рукописи», которая, как было впоследствии установлено, является подделкой). 28 См. также наброски к данному разделу на соседних страницах: «Согласиться с «Беседою» нельзя, потому что общество для распространения литературных своих занятий назначило обширный круг действий и приготовило статьи для журнала своего при участии всех находящихся в Петербурге любителей словесности. Этот журнал дает место и наукам и художествам, и открытиям в иностранной литературе. Тут есть и профессоры, и художники, и иностранцы. В то же время читали члены и свои статьи, приготовленные для журнала своего общества. «Вы все люди небогатые». Конечно, способы наши к тому недостаточны, но так как устав делается не на короткое время, то, чтобы не стеснять его и не переделывать, мы вводили в него благотворение. Соображать в помощи рублика на три, которые общество [давало] близко известным своими нуждами»; «нельзя потому, что общество составляли не одни поэты. Но и ученые профессоры и художники, все русские и иностранцы. Они доставляли статьи свои для журнала, но и одобрены уже обществом к напечатанию по принятому им плану. Общество, имея уже более 30 членов, людей образованных, известных любовью к науке и словесности, хотело быть самостоятельным и [действовать по своему убеждению] к распространению высших познаний в публике». 29 Журнал «Соревнователь просвещения и благотворения» (другое название — «Труды Вольного общества любителей российской словесности»); СПб., 1818–1825 — орган ВОЛРС, выходил ежемесячно. В нем печатались Ф. Н. Глинка, К. Ф. Рылеев, В. К. Кюхельбекер, А. С. Пушкин, И. А. Крылов, А. А. Дельвиг, Е. А. Боратынский, А. А. Бестужев и др. 1 [Михайловское общество] В том же 1818 году кроме «Беседы любителей российского слова» продолжало еще существование Общество любителей словесности, наук и художеств, основанное, кажется, с 1804 года30. Попросту называлось оно Михайловским, потому что оно имело собрания свои в Михайловском замке, назначенном после для Главного инженерного училища. Оно издавало в 1812 году «Санкт-Петербургский вестник». Председателем его был Александр Ефимович Измайлов, который по прекращении «Санкт-Петербургского вестника», сим обществом издававшегося, начал издавать с 1818 [года] свой журнал «Благонамеренный»31. Измайлов также употреблял все усилия привлечь соревнователей к своему обществу, но после высочайшего утверждения их устава поступил и сам в число членов, надеясь найти в обществе сотрудников для своего «Благонамеренного». В. Н. Каразин В это время прибыл в Санкт-Петербург В. Н. Каразин и старанием членов своих Кеппена, Гевлича и Лобойко, земляков его, уроженцев Харьковской губернии, принят был в члены Общества32. При вступлении он представил обществу напечатанные свои брошюры и несколько любопытных вещей, выкопанных в Харьковской губернии и принадлежащих к самым древним, как он утверждал, скифским временам33. Председатель Ф. Н. Глинка всегда опаздывал по вечерам в назначенный для заседаний день приезжать в общество, так что нередко по два часа надобно было ждать его. Харьковцы представили членам избрать Каразина, как человека, не занятого службою, в помощники председателя, который бы в отсутс30 Вольное общество любителей словесности, наук и художеств было создано в 1801 году, а утверждено правительством в 1803 году. Оно просуществовало по 1825 год. 31 «С.Петербургский вестник, издаваемый Обществом любителей словесности, наук и художеств», выходил под ред. В. Б. Броневского в 1812 году; «Благонамеренный» под ред. А. Е. Измайлова — в 1818–1826 годы. Измайлов возглавлял общество в 1816–1825 годы. 32 В. Н. Каразин 3 ноября 1819 года был избран почетным, а 24 ноября — действительным членом общества. 33 Каразин представил «Опыт сельского устава для помещичьего имения, состоящего на оброке» (СПб., 1819) и статью «О найденных в СлободскоУкраинской губернии древних славянских могилах». 2 твие председателя занимать мог бы его место. Предложение это было принято34. Все члены ожидали от Василия Назарьевича, человека в высокой степени образованного, известного всем как основателя Харьковского университета, ни от кого не зависимого, большой подпоры. Но едва он познакомился с обществом, как тот же порыв к преобразованию, который столько раз в жизни его обнаруживался и подвергал его опасностям к заключению, подверг его и тут напасти. С изданием журнала общество могло уже помогать некоторым бедным и принять на воспитание двух или трех мальчиков по рекомендации А. Аф. [Никитина], секретаря общества. Каразин предложил членам навестить этих бедных и удостовериться в избранниках, и это было по желанию его поручено ему. Но это оскорбило Никитина, который видел, что подобная поверка и вперед повторяться будет, а члены, что и каждый из них может подвергаться такой же ревизии. Никитин, оскорбленный взводимыми на него подозрениями и надеясь на членов, также Каразиным недовольных, выжидал случая нанести ему поражение. Каразин при вступлении в общество членом обязан был по уставу представить какое-либо сочинение для помещения в «Соревнователь [просвещения и благотворения]». Он не преминул воспользоваться этим случаем, чтоб представить обществу проект его преобразования, красноречиво написанный35. Проект этот тогда же был отвергнут, но члены, поддерживавшие Каразина, настаивали, чтоб он баллотирован был как литературное произведение и в этом смысле он по большинству голосов был принят. Проект, представленный в общество Каразиным о преобразовании его, послужил Никитину самым сильным оружием к его поражению. По уставу общества каждое сочинение, прочитанное в его заседании, остается собственностию общества и сочинитель не имеет права его печатать. Каразин, увлекаемый духом преобразования, не находя в обществе приема своим идеям, хотел сделать этот проект известным в высшем круге и тем обществу показать, что оно не способно постигнуть его важность. В этих мыслях напечатал он свой проект с изменениями и дополнениями36 и раздал его сам вельможам и некоторым придворным особам. Никитин, собрав несколько экземпляров этого проекта и подметив выражения, которые для общества могли показаться оскорбительными, 34 Вице-председателем общества Каразин был избран 29 декабря 1819 года. Свое рассуждение «Об ученых обществах и периодических сочинениях в России» Каразин прочел на собрании общества 1 марта 1820 года. 36 См.: Каразин В. Об ученых обществах и периодических сочинениях в России. — [СПб.,] — 1820. 11 с. 35 сделал против Каразина заговор. Скрывая свое намерение от тех членов, которые стали бы защищать его, Никитин передал экземпляры проекта председателю и членам, раздраженным его неосторожностию и самоуверенностию и склонил их судить Каразина за нарушение устава. Председатель, выждав время, пока в тайне все приготовлено было к обвинению, по прочтении и подписании членами журнала предшествовавшего заседания приступил к входящим делам и в полном собрании, в котором находился и Каразин, отдал его поступок в нарушении устава и оскорблении общества на суд членов, требуя, чтобы каждый из них тут же объявил свой голос. Тогда один из членов начал сей процесс чтения обвинительной речи, ссылаясь на выражения Каразина в напечатанном им проекте, и, изобразив поступок Каразина вроде предательства, предложил его к исключению. Немногие защищали: Кеппен, Гевлич, Лобойко, кн. Цертелев. Каразин оправдывался, но его не слушали. Не успели мы придти к памяти от этой неожиданной встречи, как поднимается другой член и читает тоже обвинительную речь с новым ожесточением; за сим третий, четвертый и т. д., по крайней мере до 10 подобных речей, и Каразин, оставаясь в заседании до последней речи, доведен был до самого унизительного положения37. Если б он вышел из собрания после двух первых речей заседания, это было бы для него лучше и обвинители менее бы торжествовали. Но он не предвидел, что эти речи возобновятся и, надеясь оправдаться, оставался до конца. Общество по предложению председателя и по настоянию нескольких других членов, в т[ом] числе и Никитина, заключило оставить его в числе членов, но не в звании помощника председателя; но Каразин более уже не показывался в обществе, и поражение его сделалось известным во всем городе и даже при Дворе. Защищавшие Каразина тут ясно заметили, что все его обвинители принадлежали к масонским обществам, а потому везде действовали соединенными силами, а если этого мало, умели найти подпору и в высшей сфере. Раск В 1818 году прибыл в Петербург Эразм Христиан Раск, датский профессор, основатель Копенгагенского общества северных древностей38, обративший в то же время на себя внимание государственного 37 Чрезвычайное собрание общества, на котором состоялось обсуждение поступка Каразина, состоялось 15 марта 1820 года. С критикой его выступили Ан. К. Дуроп, Ал. К. Дуроп, М. М. Сонин, В. К. Кюхельбекер, А. А. Дельвиг, А. А. Никитин, А. А. Крылов, П. А. Плетнев, А. Д. Боровков, В. К. Бриммер, И. А. Гарижский. 38 Королевское общество северных древностей в Копенгагене было основано в 1825 году. канцлера гр. Н. П. Румянцова, потом Аделунга, Круга и других ученых. Он оставил Копенгаген с намерением отправиться сухопутно в Ост-Индию, и потому предпринял сей путь чрез Швецию, Финляндию, Петербург, Москву и Кавказ39. Главным предметом исследований Раска было сравнительное изучение языков, в подпору этого графом. Но наиболее влекло его в Петербург приезд алеутов на корабле «Рурик» (в том же 1818 году), возвратившемся из путешествия вокруг света под командою капитан-лейтенанта Оттона Коцебу40. Раск давно уже занимался разрешением вопроса: не принадлежат ли алеуты к одному племени с гренландцами? Так как в Копенгагене находится гренландская семинария для приготовления в Гренландию пасторов, Раск учился по-гренландски. Но прежде чем дошло дело до алеутов, Раск старался познакомиться с петербургскими учеными, начиная с П. И. Кеппена, которому он выразил желание свое учиться по-русски, если бы кто согласился в замену учиться у него какому-либо из известных ему языков. Кеппен знал, что Лобойко наиболее способен воспользоваться этим предложением, и познакомил его с профессором Раском. Лобойко давно любопытствовал разгадать: какую услугу может оказать скандинавская литература русской истории, которая никогда к ней не обращалась, несмотря на то что варяги, или скандинавы были основателями Российского государства, и потому этот случай почитал он для разрешения этого вопроса самым редким и драгоценным. Профессор Раск очаровал меня своими познаниями. Будучи библиотекарем университетской копенгагенской библиотеки, изучив до 20 древних и новых языков, совершив самые трудные путешествия по Исландии и всей Скандинавии, он сообщал мне столько новых сведений, столь важных, что я, возвращаясь от него из Шведского подворья41 ночью домой, плакал от радости, [нрзб] и счастия. 39 Из России Раск в 1819 году уехал в Персию, откуда отправился в Индию, и в 1823 году вернулся на родину. 40 Корабль прибыл в Петербург 3 августа 1818 года. О. Е. Коцебу описал плавание в кн.: Путешествие в Южный океан и в Берингов пролив для отыскания северо-восточного морского прохода, предпринятое в 1815, 1816, 1817 и 1818 годах, иждивением е. с. госп. госуд. канцл. графа Н. П. Румянцева, на корабле «Рюрик» под начальством фл. лейт. Коцебу: В 2 ч. — СПб., 1821. В обработанном виде описание путешествия переиздано в кн.: Коцебу О. Е. Путешествия вокруг света. — М., 1948. — С. 29–243. 41 Шведское подворье (исторически место жительства шведской общины Петербурга) находилось на Б. Конюшенной улице, вокруг Шведской церкви Св. Екатерины, построенной в 1767–1769 годах. На все вопросы мои, на которые не отвечали ни русские, ни немецкие, ни французские литераторы, давал он решительные объяснения и озарял сей мрак необыкновенным светом. Раск, тронутый моею горячностию, решился переселиться ко мне и нанял квартиру подле моей, и занятия наши продолжались, и успехи мои возрастали. Но обратимся к алеутам. Корабль, на котором находились алеуты, остановился на Неве со всем экипажем, к которому принадлежали естествоиспытатели Эйхгольц42 и Шамиссо и живописец Людвиг Хорис, против самого дома Румянцева, что ныне Румянцевский музей43. Познакомясь со всеми и узнав, что эти алеуты во время плавания своего научились по-русски, Раск выбрал из них двух, которые были понятнее и умнее прочих, повел их на свою квартиру и назначил время, в какое им к нему приходить можно. Он записал по расспросам множество алеутских слов и нужнейшие разговоры; повторяя эти занятия, удостоверился, что алеутский язык не имеет никакого с гренландским сходства, разве только в том, что в произношении его слышен тот же треск, тот же скрип, как и в гренландском, в коем также артикуляция покрывается аккордами, а потому подражать алеутскому выговору с первого разу нам невозможно. Для удостоверения пригласил он В. Ф. Тимковского, Анастасевича и меня; мы также любопытствовали послушать алеутский язык и усиливались выговаривать алеутские слова, но никому это, кроме Раска, не удавалось. Алеуты то сердились, то смеялись над нашими попытками. После этого Раск отказался от гипотезы, по которой он полагал, что алеуты суть переселенцы из Гренландии. В. Ф. Тимковский, принадлежа тогда к Министерству иностранных дел, предложил своему начальству поручить ему разобрать государственный архив и отделить дела и документы, относящиеся к Азии и Турции. К нему прикомандирован был Алексей Ираклиевич Левшин. Тимковский совершил этот трудный подвиг в два года, приготовил все к основанию департамента, названного Азиатским, и открыл тем путь члену министерства тайному советнику Родофиникину сделаться директором сего департамента44, а сей в благодарность до42 Правильно: Эшшольц. Румянцевский музей был открыт в 1831 году в Петербурге на Английской набережной (сейчас — д. 44; перестроен в 1826–1827 годы архитектором В. А. Глинкой из старого дома, купленного Н. П. Румянцевым). Музей в 1863 году был переведен в Москву, а в доме Румянцева сейчас располагается Музей истории Петербурга. 44 В 1819 году Азиатский департамент Коллегии иностранных дел (входившей в Министерство иностранных дел) был повышен в ранге и преобразован в Азиатский департамент Министерства иностранных дел. После преобразования его возглавил К. К. Родофиникин. 43 6 ставил Тимковскому место гражданского губернатора в Бессарабии45. Тимковский предлагал профессору Раску в Азиатском департаменте место начальника над переводчиками, но он отказался от выгод и видов, ему представлявшихся, потому что тогда бы должен он был отречься от своего отечества и расстроить все надежды, какие оно на него полагало. Государственный канцлер, пользуясь пребыванием в Петербурге знаменитого датского филолога, поручил профессору Раску обозреть в своей библиотеке отделение северной истории и филологии и представить ему каталог тех сочинений, которых там не находится. Раск к изумлению своему увидел, что там все есть, что только издано было по сей части в Копенгагене и Стокгольме, на датском, шведском, исландском и латинском языках. Недостающие же сочинения по желанию графа в то же время Раск для библиотеки его выписал. Обращаясь с ним часто, он научился ценить высокие качества графа и обширные его познания в литературе, которые он не переставал обогащать при всяком случае. Раск мало имел времени удовлетворять его любопытству, но принужден был отвечать ему письменно по-немецки на многие вопросы. В проезд чрез Финляндию при посещении Абовского университета узнал он, что адъюнкт Renwall давно уже трудится над составлением финского словаря, хотя по бедности финляндской публики к напечатанию его имел он мало надежды. Раск, пользуясь к нему расположением графа, обратил его внимание на труд Ренвалла и сим упрочил его предприятие. Ренвалл просил канцлера доставить ему свободу и возможность заниматься одним этим трудом и оставить дела в университете своем, а по окончании словаря доставить ему в Финляндии пасторский приход. Граф с свойственным ему великодушием и щедролюбием исполнил все его желания. Издание финского лексикона46 стоило графу до 20 тысяч рублей ассигнациями вместе с жалованьем сочинителю, и все экземпляры, как обыкновенно это граф делал, предоставлены были сочинителю в его пользу. Словарь этот, изданный с латинским переводом, проливает необыкновенный свет не только на язык, но и на народность, мифологию, пословицы, топографию и древности Финляндии47. Жаль, 45 Тимковский был гражданским губернатором Бессарабской области в 1826–1828 годы. 46 См.: Suomalainen Sana-Kirja. Lexicon linguae innicae, cum interpretatione duplici copiosiore latina, breviore germanica/ Auctore Gustavo Renvall. Aboae typis Frenckellianiss, 1823–1826. Vol. I–II. 47 Лобойко подробно отрецензировал его в письме Н. П. Румянцеву от 12 мая 1824 года. (см.: Чечулин Н. Д. Из переписки канцлера графа Н. П. Румянцова. — СПб., 1893. — С. 49–51). 7 что Renwall не догадался приписать его имени графа48, который, как скоро я об этом ему намекнул, был тоже сим опущением недоволен. Между тем высочайше утвержденное Общество любителей российской словесности приходило от силы в силу. Журнал его «Соревнователь просвещения и благотворения» расходился по всей России. Торжественные его собрания, ежемесячно возобновлявшиеся, отличались новостию и выбором читанных сочинений и, заслуживая одобрение гостей, распространяли славу общества в столице. К нему начали обращаться химики, естествоиспытатели, путешественники, мореходцы, желая похвалиться своими открытиями или найти сочувствие к своим предприятиям. С своей стороны общество не пропускало ни одного нового лица, как скоро появление его в столице считалось достопамятным. Раск тотчас был примечен и вскоре избран в члены общества49. Алексей Григорьевич Евстафьев, прибывший из Америки50, принят был в собрании общества с восторгом, а наипаче харьковцами, которые гордились тем, что он уроженец той же губернии. Евстафьев, довершив свое образование в Лондоне, сделался там аглинским писателем, поэтом, журналистом, драматургом. В Бостоне, куда он назначен был русским консулом, основал аглинский театр и был его директором. Северная Америка, быстрое ее заселение, а особливо Союзные штаты, их мореплавание, развитие их торговли и промышленности и все чудеса народного гения и деятельности известны были ему как очевидцу, и никто как он не мог нас столько чаровать этими повествованиями, хотя Павел Свиньин, пред тем путешествовавший по Америке51, также принадлежал к обществу. Шегрен В 1819 году явились в Петербурге Шегрен, Зориан Ходаковский и Регули, все трое чужеземцы, с готовностию посвятить свою жизнь на отдаленные странствования по России для разрешения самых 48 То есть посвятить. В письме Румянцеву от 12 мая 1824 года Лобойко трактовал этот эпизод иначе. Он писал: «…не простительно, что Ренвалль ограничился одним только приписанием имени Вашему сего словаря, не приобщив к оному посвятительного письма…» (Там же. С. 51). 49 Раск был избран членом-корреспондентом общества 9 июля 1818 года. 50 А. Г. Евстафьев приехал в Россию в 1817 году и 18 сентября был избран членом-корреспондентом ВОЛРС. 51 П. П. Свиньин был избран почетным членом ВОЛРС 19 сентября 1816 года. 8 важных и самых трудных вопросов, встречающихся в ее истории и этнографии. Андрей Шегрен (Andreas Sjögren), доктор философии Абовского университета, природный финн, прибыл в Петербург найти покровительство для обозрения финских племен, обитающих в России, начиная от Лапландии по берегам Северного океана до Уральских гор. Прежде всего надобно было ему обратить на себя внимание публики петербургской*52 и сделаться известным Обществу соревнователей, которое, находя в докторе Шегрене человека, способного подъять сей важный труд, и не имея средств поддержать его, просило профессора Раска ходатайствовать о нем у графа Румянцова. Раск, прежде чем к нему обратился, спрашивал меня, можно ли надеяться на успех? Я отвечал: «Сомневаюсь: Шегрен не знает по-русски и к этому путешествию еще не приготовлен чтением». Граф точно дал такой ответ: «Шегрену для этого путешествия необходимо надобно знать по-русски, прочитать все, что на русском сообщено в отношении к сему предмету, а потом воспользоваться тем, что открыто немецкими путешественниками и учеными». Получив этот отказ, Шегрен не пришел в уныние, не терял ни силы, ни мужества от первой неудачи. Он последовал совету графа Румянцева, который, видя его постоянство и желая приблизить его к предположенной цели, представил ему, по увольнении пастора Гиппинга, место библиотекаря в своей библиотеке. Но прежде чем граф успел упрочить это предприятие, он скончался. Лишась сей подпоры, Шегрену не оставалось другой надежды как на высочайшее покровительство, которого он напоследок и достиг новыми усилиями и трудами. Известия о своих путешествиях и исследованиях отдавал он на суд С.-Петербургской академии наук, которая, помещая их в то же время в своих бюллетенях53, доставляла им уважение и известность во всем ученом мире. Шегрен умер 6 января 1855 в звании академика сей академии. * Для сего советовал [я] ему написать сочинение о финском языке и литературе и определить, что заимствовал финский язык из русского и что русский из финского. Сочинение его «Über die innische Sprache und Literatur», напечатанное в типографии Греча [в] 1821 [году] на иждивении графа Румянцева, разрешает окончательно этот вопрос. 52 Был выпущен и русский перевод этой работы; см.: О финском языке и финской литературе… — СПб., 1821. 53 Отчеты и статьи Шегрена, написанные обычно на немецком языке, печатались в «Bulletin scientiique» и других изданиях Академии наук; см.: Перечень сочинений академика Шегрена, напечатанных с 1821 по 1854 год // Уч. зап. Имп. АН по 1 и 3 отд. — 1855. — Т. 3. — С. 569–583. Ходаковский Зориан Ходаковский (Zorian Dolęga Chodakowski), червонорус, прошел пешком по всем тропинкам Червоноруссию, Волынь и Украину, для собрания народных песен, и вознамерился отыскивать древние жилища русских славян на рубежах иноплеменных народов, смешанных с ними. Признаками славянорусских поселений служили для него городища, т. е. окопанные места для народных собраний, потом для рынков, и обыкновенно вокруг этих городищ народ начинал селиться54. Странствия свои желал он начать с Новгорода. Прибыв в Петербург55, он сообщил свои идеи Шишкову, Д. И. Языкову, Ф. Н. Глинке и Н. Гречу письменно, в выписках из своих исследований. Греч, хватаясь всегда за новости, тотчас хотел их напечатать в своем журнале «Сын Отечества», но, приметив в рукописи многие ошибки противу русского языка, послал Ходаковского ко мне, препоручив мне исправить слог. По этому поводу я с ним коротко познакомился и руководствовал его во всех сношениях с министром просвещения и с другими. Греч, напечатав этот проект в «Сыне Отечества»56, оказал Ходаковскому большую услугу, сделав предприятие его всем известным и обратив на него внимание ученых, ожидавших от этого предприятия важных последствий. Ходаковский желал воспользоваться этим расположением петербургской публики и подействовать на министра. Показал председателю Общества Глинке замечания свои на первые два тома «Истории» Карамзина, обнаружив в них многие погрешности против местности и неверные объяснения темных мест в летописях наших от незнания местности и областных наречий57. Глинка, нашед эти 54 О Ходаковском см.: Ровнякова Л. И. Русско-польский этнограф и фольклорист З. Доленга-Ходаковский и его архив // Из истории русско-славянских литературных связей XIX в. — М., 1963. — С. 58–94; Wołoszyński R. W. Polsko-rosyjskie związki w naukach społecznyh 1801–1830. — Warszawa, 1974 (по указ.). 55 Ходаковский прибыл в Петербург в конце 1819 года. 56 См.: ДолугаХодаковский З. Я. Проект ученого путешествия по России, для объяснения древней славянской истории // Сын Отечества. — 1820. — Ч. 63–64. 57 Ходаковский предъявлял упреки Карамзину в некритическом использовании иностранных источников, осовременивании прошлого, стремлении осюжетить и олитературить повествование в ущерб исторической точности. Он писал Лобойко 29 января 1822 года об «Истории государства Российского»: «Сию Историю, во всех веках единообразную, всегда нежную, постоянно лег кую, можно занимательно читать при алтаре в Книдосе и в собрании прелестей, нежели привязать к земле России, угрюмой и по характеру жителей, и по закону климата. Это прекрасный шар воздушный, который высоко парит, не касаясь ногами Земли и всех мест, достопамятных происшествиями, ибо 100 замечания вероятными и неожиданными и боясь оскорбить Карамзина, назначил приватно в своей квартире заседание Общества, чтоб общим мнением решить, признать ли их основательными или нет. По прочтении их члены остались на стороне Ходаковского58. Эта критика59 потревожила Карамзина. Ходаковский стал действовать смелее. Он возобновил прошение свое к министру и настаивал выдать ему на путешествия ежегодно по 1500 р. серебром. Министр дал ему такой ответ: «Я хотя министр, и министерство управляет просвещением, но судить [и] разрешать ученых предметов мы не можем. Обратитесь к тем, которые считаются у нас высшими судьями в вашем деле, к Шишкову, Карамзину, Оленину, и если они дадут в пользу вашу мнение, тогда Министерство примет в уважение проект ваш». Ходаковский не сомневался в согласии Шишкова, который принимал его благосклонно, шутил над его червонорусским произношением. Слово «фундуш»60, которого Ходаковский добивался и часто повторял его, забавляло Шишкова. Но Карамзин, в «Истории» которого Ходаковский осмелился находить погрешности, не мог быть им доволен, однако же, желая скорее от него избавиться, дал министру свое мнение, что Ходаковскому для опыта можно дать на один год 1500 р. серебром на путешествие. И вместе с ним дело Ходаковского решено было в его пользу61. Ходаковский отправился география отечественная является всего менее известною для г. Карамзина, и всего менее употребительною» (цит. по: Козлов В. П. «История государства Российского» Н. М. Карамзина в оценках современников. — М., 1989. — С. 89 с уточнениями и дополнениями по: РНБ. Ф. 440. Оп. 1. № 4. Л. 12 об. — 13). 58 Ходаковский 24 ноября 1819 года был избран членом-корреспондентом ВОЛРС. 59 Ходаковский выступал против Карамзина не только устно. Он опубликовал статью с критикой его взглядов: Ходаковский З. Разыскания касательно русской истории // Вестник Европы. — 1819. — № 20. — С. 275–301. В защиту Карамзина выступил историк С. В. Руссов, опубликовавший (с подписью R) книгу «Обозрение критики Ходаковского на Историю государства Российского, соч. Н. М. Карамзина» (СПб., 1820). 60 «Средства» (польск.). 61 Ходаковский написал А. И. Голицыну два письма-прошения — 29 июня и 9 декабря 1819 года. В первом, как отмечалось в протоколе обсуждения их в Главном правлении училищ (20 января 1820 года), Ходаковский «изъяснял, что он предпринял сделать историческую развязку, в какое время славянские племена везде и во всех отношениях сохраняли единообразие или, по крайней мере, разрешить вопрос, не было ли между ними такого единообразия до принятия нами христианского вероисповедания. Кроме сходства слов, собранных в словарях, которыми обыкновенно доказывается общее происхождение наше от язы101 в путь. Он обязан был от времени до времени представлять министру известия о своих открытиях вроде отчетов, которые также печатались чествовавших славян и которые, однако ж, впоследствии различным образом в различных местах перепорчены, есть, по мнению Ходаковского, доказательства гораздо важнейшие и любопытнейшие, каковы, например, так названные горо дища, встречающиеся от реки Камы на запад до Эльбы и от Северной Двины до гор Балканских и Адриатического моря в таком числе, что оных почитать можно столько же, сколько было населенных славянами квадратных миль. Для наблюдения подобных предметов, служащих к объяснению существовавшего между всеми славянскими племенами единообразия, он путешествовал пять лет по всему пространству земель, обитаемых славянами, собирая всюду нужные для своей цели сведения» (РНБ. Ф. 558. Оп. 4. № 4. Л. 1 об. — 2). В этом же письме он критиковал карту расселения славян, помещенную в 9-м томе его «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина. Несмотря на это Карамзин относился к Ходаковскому вполне лояльно. 29 декабря 1819 года он писал И. И. Дмитриеву: «За поляка, который думал бранить меня в «Вестнике Европы», я вчера (между нами) ходатайствовал у к[нязя] А. Н. Голицына: бедный мой критик не имеет ни гроша» (Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. — СПб., 1866. — С. 278). Главное правление училищ на заседании 29 января постановило: «Просить г. Карамзина о сообщении мнения его по предмету, коим занимается Ходаковский, признает ли догадки его и заключения довольно основательными для предприятия тех изысканий, кои он предполагает. От Ходаковского же истребовать обстоятельнейшего плана, каким образом думает он произвесть в действо ныне свое предприятие, какой путь возьмет для путешествия, чем будет заниматься в продолжении оного, сколько времени могут разъезды его продолжаться и какого именно пособия испрашивает себе от правительства» (РНБ. Ф. 558. Оп. 4. № 4. 2 об.). Голицын 22 февраля 1820 года переслал Карамзину на рассмотрение два письма Ходаковского с просьбой о пособии, а не проект. На следующий день Карамзин отвечал: «Не говоря о его догадках и заключениях, опровергающих Нестора и меня смиренного, я думаю, что он окажет немалую услугу любителям нашей истории, если, осмотрев на месте ее памятники, в особенности городища, издаст их верное описание, вместе с Лексиконом славянских урочищ […]» (цит. по: Францов В. А. Польское славяноведение… — Прага, 1906. — С. CXVIII). После этого Ходаковскому было предложено подготовить план путешествия, который он представил Голицыну 18 марта. На этот план последовал в апреле одобрительный отзыв Главного правления училищ, написанный академиком Н. И. Фусом, и 4 июля 1820 года проект путешествия был утвержден Александром I. Путешествие должно было продлиться насколько лет. На год было ассигновано 3000 руб., с тем, что после первого года Ходаковский пришлет отчет, на основе которого будет решено, продолжать ли отпускать деньги. В путь Ходаковский отправился в августе 1820 года. В марте 1821 года он (согласно условиям) прислал предварительный отчет о путешествии, но на этот раз Фус дал менее благоприятный отзыв. В письме Голицыну от 23 декабря 1822 года Карамзин согласился с Фусом, после чего в марте 1823 года отпуск денег Ходаковскому был прекращен. 102 в журнале Греча62. Но гипотеза его о городищах не приводила к важным результатам и теряла в публике мало-помалу доверие. На другой год Ходаковский сам уже не настаивал более на продолжении ему пособия, поселился близ Москвы и отдал все свои материалы Погодину63. Антон Регули Антал или Антон Регули, родом венгр, предпринял путешествие в Россию с пособием Пестской академии наук, с тем, чтобы отыскать по Уралу древние жилища угров, перешедших оттуда в Паннонию64, и удостовериться, точно ли, как некоторые путешественники замечали, венгерский язык сходен с финским, а это привело бы к заключению, что венгры принадлежат к одному с финнами племени. Венгры вовсе не желали этого неблагородного родства и скорее ожидали от Регули, чтоб он разрушил это предположение. Регули прибыл в Петербург и, сделав поездку в Финляндию, тотчас удостоверился в сходстве венгерского языка с финским. Он сообщил свои заключения и открытия С.-Петербургской академии наук, которая поощряла его к дальнейшим исследованиям; но Регули, действуя вопреки ожиданий венгров, лишился их пособия. Тогда С.-Петербургская академия наук поддерживала одна в странствовании его по всему хребту Урала и в Сибири в 1819–1843 годах и предстательством ее заслуги Регули напоследок в полной мере признаны были Пестской академиею наук, которая в награду его беспримерной ревности, страданий, лишений, терпений и трудов доставила ему место библиотекаря в Пестском университете, где он и теперь находится. 62 Отчеты Ходаковского в «Сыне Отечества не печатались. В эти годы несколько его статей было помещено в журнале Ф. В. Булгарина «Северный архив» («Письмо к издателю «Северного архива»» (1822. — № 12. — С. 465–471; «Известие о Гуляй-городе» (1823. — № 4. — С. 367–371); «Опыты изъяснения слова Князь, Ksiądz» (1824. — № 11. — С. 219–249) и др.) 63 Это утверждение неверно. Ходаковский умер в 1825 году, его архив некоторое время находился у Н. А. Полевого, а Погодин только в 1836 году приобрел большую часть его бумаг. Он напечатал ряд статей Ходаковского в «Русском историческом сборнике» (1837). Лобойко не пишет о том, что сам поддерживал начинания Ходаковского, вел с ним активную переписку (письма Ходаковского Лобойко хранятся в РНБ: Ф. 440. Оп. 1. № 4; письма Ходаковского Лобойко — там же: Ф. 588. Оп. 4. № 78) и, будучи профессором Виленского университета, организовал сбор материалов для проверки его гипотез (см.: Каупуж А. З. Доленга-Ходаковский и И. Н. Лобойко // Советское славяноведение. — 1968. — № 5. — С. 55–57). 64 Территория в среднем течении Дуная, на которой сейчас находится Венгрия. 10 Подвиги Регули верно и признательно описаны Бером и Гельмерсеном в «Beiträge zur Kenntniss des Russischen Reichs», издаваемом в Петербурге при Академии наук65. Таким образом финский мир, его отношение к другим племенам совершенно исследованы Ренвалом, Шегреном и Регули, учеными странствователями, которых можно считать героями и основателями финской филологии и этнографии. Позднейшим поколениям предоставлено пользоваться их долговременными трудами и важными открытиями, в мое время это только готовилось, и все исторические и этнографические вопросы, какие тогда возникали в русской истории, оставались безответными. Шлецер в своем «Несторе»66 говорит: «Es giebt eine innisehe Welt…»67. Скандинавский мир Столько же затруднений представлялось в нашей древней истории при встрече с варягами. Русская история давно уже чувствовала нужду в Скандинавии, но вопросы, к ней относящиеся, решались обыкновенно по русским источникам. Скандинавская литература была вовсе для нас недоступною. Для этого необходимо было знать датский язык, на который с исландского переведены все памятники скандинавской древности. Я первый из русских решился учиться датскому языку, чтоб поднять эту задачу. Пребывание в Петербурге датского профессора, соединявшего в себе качества превосходного филолога, лингвиста, библиотекаря и писателя, считал я для этого намерения единственным случаем. Два года учился я у него по-датски, направляя это пособие к познанию древней исторической и филологической словесности скандинавов. Раск поставил меня в близкое сношение с Копенгагеном, с профессорами Нерупом и Рафном, с Обществом северных древностей и с датскими книгопродавцами. Я получал от них все новости. Раск 65 Это продолжающееся издание Бэр издавал совместно с Гельмерсеном в Петербурге в 1839–1868 годы. 66 См.: Schlözer A. L. Nestor: Russische Annalen in ihrer slavonischen GrundSprache verglichen, übersetzt und erklärt. 5 Th. Göttingen, 1802–1809. 67 «Есть финский мир…» (нем.) Лобойко цитирует 9-ю главу 3-й части «Нестора» Шлецера. В письме Румянцеву от 12 мая 1824 года он полностью приводит этот фрагмент в своем переводе: «…есть финский мир, и в протяжении своем наиобширнейший, какой только история человечества и народов представляет, в сравнении с коим самый словенский мир составляет только малость!» (цит. по: Чечулин Н. Д. Из переписки канцлера графа Н. П. Румянцова. — СПб., 1893). 10 познакомил меня в самом Петербурге со всеми датчанами и шведами, какие там находились, и едва не превратил меня в датчанина. Петербургский книгопродавец Грефе имел в своем магазине все, что только ни появлялось в Германии в печати замечательного. Раск умел этим пользоваться, и критические его замечания на новые книги обогащали мои познания в такой мере, что все молодые ученые прибегали к моей начитанности и требовали в литературных своих предприятиях моего совета и суда. Общество постоянно избирало меня цензором68, назначая меня в журнал свой сочинений. Обладая сими средствами, я мог уже служить соотечественникам моим преддверием в храм скандинавской литературы, и напечатал в «Сыне Отечества» в 1820 году, по выезде профессора Раска из Петербурга, обозрение ее под заглавием «Взгляд на древнюю словесность скандинавского севера»69. Это обозрение помещено было в двух номерах «Сына Отечества». Государственный канцлер, прочитав предыдущий номер, где имя мое еще подписано не было, столько поражен был новостию и занимательностию изложения, что с нетерпением желал знать имя сочинителя и спрашивал за обедом у приглашенных гостей: не известно ли кому, кем этот «Взгляд…» написан. Греча за этим обедом не было, а потому никто отвечать ему на это не мог. «Верно, это перевод с немецкого», — сказал кто-то из гостей. Граф, заметив, что эти исследования направлены к расширению пределов русской истории, «нет, нет», — возразил он, — один только природный россиянин так может знать Россию и выражаться о России». Я предвидел, что могут почесть этот труд переводом, и поэтому вмешал в него столько русских элементов, сколько нужно было, чтобы оградить ими произведение мое от подобного 68 Так тогда в обществах нередко называли редакторов своих периодических изданий. Лобойко 24 июня 1818 года был избран одним из членов цензурного (т. е. редакционного) комитета общества, причем на него была возложена обязанность и секретаря этого комитета (см.: Соревнователь просвещения и благотворения. — 1818. — № 6), 29 декабря 1819 года он был избран библиотекарем и членом цензурного комитета (там же. 1820. — № 1). 4 апреля 1820 года, вскоре после скандала с Каразиным, он ушел с этих постов по собственному желанию, выбрав первый попавшийся повод. Лобойко писал в общество следующее: «Нынешнею весною я намерен отправиться для поправления здоровья моего в Украину, почему, возвращая бумаги и записки по должности библиотекаря, прошу меня от оной, равно как и от должности члена цензурного комитета уволить, избрав на место мое других» (ИРЛИ. Ф. 58. № 4. Л. 157). 69 Лобойко ошибся на год. См.: Сын Отечества. — 1821. — № 13. — С. 245– 263; № 14. — С. 293–304. 10 подозрения70. Граф Румянцов, нашедши в заключении сей статьи мое имя, столько был мною доволен, что в тот же самый день послал за мною, пригласить меня к себе на обед, готовясь на другой день в пост приобщиться Св. тайнам. Я обедал с ним один на один. Канцлер, выразив мне свое одобрение, давал мне повод просить его пособия в дальнейших моих предприятиях. Так как в это время получил я известие из Виленского университета, что я избран в ординарные профессоры71 и что от меня требуется только ручательство от важных по званию особ в моем политическом и нравственном поведении, для представления министру, то я и просил графа только об одном этом ручательстве72. Поэт Жуковский перед выездом моем из Петербурга возымел было намерение заимствовать предметы для своих стихотворений из скандинавской мифологии и поручил П. И. Кеппену просить у меня в руководство книг и совета. Я послал ему краткую мифологию на немецком (полной тогда еще не было) и советовал ему прочитать поэтическую «Эдду» в переводах, которою пользовался и Гердер для своих стихотворений; но мне некогда было лично с ним объясниться. К сожалению, Жуковский оставил это предприятие. Греч и его журнал «Сын Отечества» Журнал Греча «Сын Отечества» со времени [начала] его издания в октябре в 1812 году до 1825 года73 был первенствующим русским журналом. Сочинитель, которого статья была в нем напечатана, мог уже считать на авторскую известность и внимание книгопродавцев. Греч был строг в выборе и потому не все удостоились этой чести. Но Греч был справедлив и как скоро замечал в писателе авторское дарование, он охотно действовал своим журналом для его поощрения. И потому в журнале его можно найти начатки всех писателей сего пе70 В частности, Лобойко называл слова исландского языка, схожие с русскими словами, упоминал о пополнении библиотеки Румянцева списком «Эймундовой саги», оценивал русский перевод «Эдды», сделанный с французского перевода, называл датские статьи по истории России, упоминал исторические труды Карамзина и М. М. Щербатова, и т. д. 71 Лобойко был избран профессором русского языка и литературы Виленского университета 26 октября 1821 года. 72 В Российской государственной библиотеке хранится оттиск работы Лобойко «Взгляд на древнюю словесность скандинавского севера» с дарственной надписью его Н. Румянцеву. 73 До участия в нем Ф. Булгарина. 106 риода, приобревших потом знаменитость или известность. Все лучшие русские книги, выходившие в это время, подвергались его суду. Каждое сочинение находило в сем журнале свой приговор. Овладев критикой, Греч присвоил себе суд и расправу над всеми писателями и сделался их грозным судьею. Он никогда не боялся возражений и антикритик и всегда торжествовал над ними силою своей остроумной и насмешливой диалектики. Для рассмотрения сочинений важных или входящих в область специальных сведений Греч находил рецензентов, которые всегда умели поставить себя выше сочинителей и потому приговоры их обыкновенно покоряли общественное мнение. Все, что только было нового в современной жизни России, в ее предприятиях и успехах, в мореплавании, географических открытиях, тем более в литературе, появлялось в то же время в «Сыне Отечества». И потому этот журнал пребудет самым обильным и самым достоверным источником для истории просвещения и словесности русской в достопамятнейшем ее периоде с 1812 по 1825 год. Журнал этот отличался не только новостию, но и смелостию. То, чего бы нигде печатать не посмели, находило в «Сыне Отечества» радушный прием. Так, например, помещенная в сем журнале А. Куницына профессора (С.-Петербурского университета) критика на Свод законов и основания российского права, изданные Комиссиею составления законов, почтена была дерзостию, и барон Розенкампф, издатель этих книг, думал поразить Куницына, доказывая, что никто не имел права нападать на Комиссию составления законов; но Государь согласился с мнением министра просвещения, что опыты, подаваемые от имени комиссии, могут так же подлежать критике, как и другие книги74. Греч не имел профессорской учености, но как скоро чувствовал в ней нужду, он умел найти таких сотрудников, которые в ничто обра74 См.: Основания российского права, извлеченные из существующих законов Российской империи, издаваемые Комиссиею составления законов. Т. 1. СПб., 1818. Речь идет о довольно краткой рецензии: Куницын А. Замечания на книгу «Основания российского права», изданную Комиссиею составления законов // Сын Отечества. — 1819. — № 6. — С. 241–252. Г. Розенкампф выступил в защиту книги с обширной антикритикой: Розенкампф Г. Ответ на замечания на книгу «Основания российского права», напечатанные в шестой книжке «Сына Отечества» // Сын Отечества. — 1819. — № 12. — С. 241–272, но в ответ получил целый критический трактат: Куницын А. Ответ на ответ противу замечаний на «Основания российского права» // Сын Отечества. — 1819. — № 16. — С. 145–176; № 17. — С. 193–218; Он же. Прибавление первое к Замечаниям на «Основания российского права» // Там же. — 1819. — № 33. — С. 289–306; № 34. — С. 3–18; Он же. Прибавление второе к Замечаниям на «Основания российского права», издаваемые Комиссиею составления законов // Там же. — 1820. — № 15. — С. 105–120. 107 щали притязания тех, которые хотели казаться пред публикой всеведущими. Пока Греч был главным редактором Энциклопедического словаря75, в котором до 100 ученых принимали участие, до тех пор дело это шло превосходно. Но как скоро Сенковский принял на себя одного продолжать издание этого словаря, начиная с 16-го тома, он в том же году потерял доверие публики и прекратился на букве [Д]76. Сенковский в изданных им двух томах77 столько допустил грубых погрешностей против высшей математики и естественных наук, что Греч, обличивший его особым сочинением в этих грехах78, по всей справедливости осудил эти два тома на сожжение. Я никого не знал в Петербурге, кто бы мог пленять и забавлять умом и характером, как Греч. Во всех пиршествах присутствие его считалось необходимым и на званые дружеские обеды ожидали его по два часа лишних, хоть и с досадою. Как скоро Греч появлялся, все забыто. Он умел так остроумно, так забавно оправдываться, что вся беседа тотчас предавалась самому шумному и веселому расположению. Его острословия расходились по всему городу, и беда тому, на кого они устремлялись. Греч был смел, не связывал языка и никого не щадил, кроме друзей, и все это к удивлению нашему ему проходило. Ланкастерские школы в Петербурге Первые сведения о методе взаимного обучения, изобретенной в Англии, распространены были в Петербурге сочинением И. Хр. Гаммеля (поступившего потом в С.-Петербургскую академию наук) и помещением в «Журнале Императорского человеколюбивого общества» донесения графа Делаборда, переведенного мною с французского и напе75 Имеется в виду «Энциклопедический лексикон», издателем которого был А. А. Плюшар (т. 1–17. — СПб., 1835–1841). 76 Лобойко не проставил букву, оставив свободное место. Всего вышло 17 томов, по «Дят». 77 Лобойко неточен. При Сенковском в качестве главного редактора вышли тома 12–14, причем 12-й и 13-й были составлены из статей, подготовленных до него, и полную ответственность он нес только за 14-й том, вышедший в сентябре 1838 года. После него Сенковский оставил редакцию, и два последних тома выходили под редакцией Д. И. Языкова. (См.: Греч Н. И. История первого Энциклопедического лексикона в России // Греч Н. И. Записки о моей жизни. — М.–Л., 1930. — С. 592–623.) 78 Имеется в виду брошюра Н. Греча (подготовленная при помощи Н. А. Полевого, С. О. Бурачка и Н. Горяинова) «О четырнадцатом томе Энциклопедического лексикона, изданном под главною редакциею О. И. Сенковского» (СПб., 1838; подписана: Редакция Северной пчелы). 108 чатанного в 1818 году в Журнале Императорского человеколюбивого общества79. Но честь учреждения в Петербурге и в заведениях, состоявших под высочайшим покровительством Императрицы Марии Федоровны, принадлежит Гречу80. И. Хр. Гаммель во время заграничного путешествия своего напечатал в Париже на немецком языке (1818?) самое подробное руководство к учреждению ланкастерских школ81, которое в 1820 году [было] переведено на русский язык и издано в Петербурге Министерством внутренних дел под заглавием «Описание способа взаимного обучения по системе Беля, Ланкастера и других. Соч. Иосифа Гамеля. Перевод с немецкого»82. Потом ланкастерские школы заведены были в гвардейских полках, даже для солдат, для кантонистов и даже для дочерей солдатских83. 79 См.: Донесение графа де Лаборда об училищах, устроенных в Англии по методе Беля и Ланкастера, читанное 11 маия 1815 года в Обществе одобрения / С фр. перев. Иван Лобойков // Журнал Императорского человеколюбивого общества. — 1818. — Ч. 3. Февраль. — С. 223–241. В подстр. примеч.: «Сия статья взята из журнала, издаваемого обществом, составившимся для усовершенствования народного воспитания». 80 Н. И. Греч всячески пропагандировал школы взаимного обучения. Он напечатал (без подписи) большую статью: Ланкастерские школы // Сын Отечества. — 1818. — № 31–33; в том же году выпустил «Руководство к взаимному обучению», а в сентябре того же года выступил одним из инициаторов создания такой школы (идея была выдвинута в масонской ложе «Избранного Михаила») (см.: Греч Н. И. Записки о моей жизни. — М.–Л., 1930. — С. 391– 395, 401–409). Он же был одним из создателей Санкт-Петербургского общества учреждения училищ по методе взаимного обучения, устав которого подписали Ф. Толстой, Ф. Глинка, Н. Греч и Н. Кусов (см. публикацию устава, одобренного Александром I 14 января 1819 года: Сын Отечества. — 1819. — № 7. — С. 3–9), а среди членов (списки которых также публиковались в «Сыне Отечества»; см.: Сын Отечества. — 1819. — № 14–15) были И. А. Крылов, В. А. Жуковский, Д. И. Хвостов, В. К. Кюхельбекер, А. Г. Венецианов и др., в т. ч. сам Лобойко под № 48 (см.: Сын Отечества. — 1819. № 15. — С. 145). Материалы о ланкастерских школах печатались в журнале Н. Греча регулярно: О взаимном обучении (из «Minerve Française») / Пер. Дм. Маслов // 1819. — № 13. — С. 3–16; Речь президента парижского общества первоначального обучения герцога де ла Рошефуко […] / Пер. С. Ф. // 1819. — № 25. — С. 265–272, и др. 81 См.: Der gegenseitige Unterricht… — Paris, 1818. 82 См.: Гамель И. Описание способа взаимного обучения по способам Белла, Ланкастера и др. […] / Пер. К. Кнаппе. — СПб., 1820. 83 Об истории ланкастерских школ см.: Томашевская Н. Ланкастерские школы в России // Русская школа. — 1913. — № 3. — С. 36–62; Базанов В. Указ. 10 Граф Сиверс По окончании французской войны инженер-генерал граф Сиверс, принадлежавший к армии князя Барклая де Толли, испросил высочайшее позволение на путешествие по Германии и Швейцарии для обозрения народных школ. Метода Песталоцци повсюду входила тогда в большую славу. Товарищ и сотрудник Песталоцци пастор реформатской в Петербурге церкви Петра и Павла84 завел на этой методе огромный пансион, где воспитывались сыновья лучших петербургских фамилий, до самого поступления их в военную или гражданскую службу. Министерство просвещения послало в 1815 году85 четырех воспитанников С.-Петербургского педагогического института86 в Швейцарию для изучения сей методы. Это были Александр Ободовский, Матвей Тимаев, Федор Буссе и Карл Свенске, которые, переняв методу и обозрев заведения Песталоцци, возвратились в Петербург и основали при Педагогическом институте училище по сей методе для приготовления учеников к учительскому званию в народные училища87. соч. — С. 12–33. После восстания в Семеновском полку (осенью 1820 года) надзор за ланкастерскими школами был усилен и к середине 1820-х годов это движение сошло на нет. 84 Имеется в виду пастор И. Муральт (1780–1850). 85 Неточность. Поездка состоялась в 1816–1818 годы. 86 Педагогический институт — высшее закрытое учебное заведение; он был создан в Петербурге в 1804 году, в 1816 преобразован в Главный педагогический институт. 87 Один из участников этого путешествия, К. Свенске, вспоминал, как в 1816 году «по представлению бывшего тогда попечителя С.-Петербургского учебного округа, а впоследствии министра народного просвещения, Сергея Сергеевича Уварова, положено было отправить в чужие края четырех студентов Педагогического института для изучения разных метод преподавания. […] Быстро распространившаяся в Великобритании метода взаимного обучения обращала на себя около того времени всеобщее внимание правительств, и ознакомиться с нею было первым назначением отправлявшихся за границу студентов. […] По прибытии в Лондон […] прежде всего они ознакомились с ланкастерскою методою в Центральной школе (Central School of the British and Foreign School Society) […]. Эта школа служила образцом всем прочим заведениям, учрежденным по этой методе не только в соединенном королевстве, но и во всех частях света; а посему в ней стекались молодые люди из всех стран, посылаемые туда для изучения ланкастерских приемов […] Из ланкастерской Центральной школы они перешли в Центральную школу по методу доктора Белля […]»; «…по окончании своих изучений в Англии студенты получили 110 Граф Сиверс, находясь в Швейцарии, входил также во все подробности преподавания учебных предметов по сей методе. Главною целью его в сем педагогическом путешествии было составить проект для заведения в России низших военных училищ. Возвратясь в Россию, просил он главнокомандующего Барклая де Толли представить его проект на высочайшее благоусмотрение. Государь Император Александр I удостоил одобрения сей проект88 и похвалил графа Сиверса за ревность его служить своему отечеству в мирное время, велел препроводить опыт к графу А. А. Аракчееву для учреждения в Петербурге образцового училища для военных поселений, под руководством графа Сиверса. Граф Аракчеев не доволен был ни проектом, ни сочинителем, потому что не к нему, а к князю Барклаю де Толли тот обратился; был однако принужден согласиться на учреждение под председательством графа Сиверса Комиссии для учебных пособий89 и Военно-учительского института и при нем ланкастерской школы. Членами этой комиссии были: генерал-майор Перский, директор 1-го кадетского корпуса, полковник Клейнмихель, после графа управлявший путями сообщения, цензор и директор С.-Петербургской гимназии Тимковский, отец протоиерей Герасим Павский и Николай Иванович Греч, как первый учредитель ланкастерских школ в Петербурге и России. Этот Военно-учительский институт и при нем ланкастерская школа были образцовыми для учреждения училищ в военных поселениях. Институт открыт был для 30 взрослых, а ланкастерская школа на 100 маназначение отправиться в Швейцарию, с тем, чтобы ближе освоиться с системами воспитания Песталоцци и Фелленберга. Проездом через Францию они останавливались в Париже для осмотра замечательнейших тамошних учебных заведений»; «…по возвращении из-за границы четырех студентов, им вверено было новоучрежденное по докладу попечителя С.-Петербургского учебного округа С. С. Уварова заведение для образования учителей народных школ под названием Учительского института. В этом заведении, которое составлено было большею частью из учительских детей и сирот, числом 90, возвратившиеся студенты занимали должность вместо учителей и гувернеров под управлением опытного педагога О. И. Миддендорфа» (Свенске К. Воспоминание о Матвее Максимовиче Тимаеве // Журнал для воспитания. — 1859. — № 1. Отд. II. — С. 21–22, 25). 88 Проект этот («О способах усовершенствования образования солдатских детей в России») был в сокращенном виде опубликован: [Сиверс Е. К.] О новейших методах первоначального обучения // Сын Отечества. — 1818. — № 20. — С. 3–23; № 21. — С. 60–68. 89 Точнее: Военная комиссия, Высочайше утвержденная вследствие ходатайства гр. Аракчеева, для составления учебных пособий кантонистам. 111 лолетних кантонистов. Учителями были Малов Алексей Иванович, бывший духовником графа Аракчеева, я, Лобойко, для русского языка и слога по методе Песталоцци, и помянутые четыре педагога, бывшие в Швейцарии. Инспектором классов Военно-учительского института и ланкастерской школы был Греч. Заведения эти помещались в доме, доставшемся в казну от езуитов, изгнанных из Петербурга в 1815 году90, находившемся близ Казанского моста и Екатерининского канала. Граф Аракчеев Граф Егор Карлович Сиверс, бывший с 1817 года начальником Главного инженерного училища и членом разных комитетов, при многочисленных своих обязанностях должен был часто относиться по делам Комиссии для учебных пособий к графу Аракчееву, который обращался с ним гордо и своенравно, заставляя его по целым часам ожидать в передних, пока откроют ему двери кабинета. Граф Сиверс смягчил его наконец терпением и смирением. Грозное могущество графа Аракчеева продолжалось до вступления на престол Императора Николая I. Сей монарх при восшествии своем ничем не мог столько угодить народу, как удалив от всех дел графа Аракчеева. Не знаю, дойдут ли до потомства те жестокости, которыми сопровождалось учреждение военных поселений в Новгороде и Чугуеве, где все, что укреплено было временем и привилегиями, сим было графом Аракчеевым разрушено, чтобы создать новую область для своего неограниченного властолюбия, где старики, дерзнувшие защищать свою собственность данными от монархов грамотами, подверглись бесчеловечно телесному наказанию. Жизнь таких властителей составляется обыкновенно по послужным спискам; но поступки сильных, угнетавших тысячи бессильных, хотя бы они известны были всей России, не входят в жизнеописания. То же самое должно сказать и о расширении власти графа Аракчеева над равными ему лицами, когда он, сделавшись любимцем Государя, заслонял его в последние годы царствования так, что даже министры не имели к Государю доступа. Все доклады шли чрез графа Аракчеева и чрез него получали они ответы; и перед и после отъезда Государя в Таганрог91 это первенство Аракчеева похоже было на регентство. 90 Иезуиты были высланы из Петербурга и Москвы по указу от 20 декабря 1815 года, после обращения в католичество племянника обер-прокурора Синода А. Н. Голицына. В 1820 году они были вообще изгнаны из России. 91 Александр I уехал в Таганрог 1 сентября 1825 года, 14 сентября он прибыл туда и умер в Таганроге 19 ноября. 112 Князь Голицын Один только князь Александр Голицын, бывший товарищем детства императора Александра I и приятным для него собеседником, не имел этих затруднений. Замечательно, что этот скромный и набожный министр не устоял тоже против обольщений властолюбия, управляя Министерством духовных дел и народного просвещения: подчинил он своей власти и Святейший правительствующий Синод, обратив его в департамент, которого директором пришлось быть митрополиту СанктПетербургскому и Новгородскому. К удивлению нашему мы видели, как митрополит Михаил в качестве директора министерского департамента приезжал рано поутру в назначенные дни с докладами, в карете, иногда долго ожидавшей митрополита. Он не мог выдержать этого унижения и, отказавшись от митрополии, уехал в Новгород на покой и от печали скончался92. После этого негодование публики склонило Государя возвратить Синоду древние его права и власть. Сказывали, что архимандрит Фотий, любимец графини Орловой Анны Александровны, представ к нему в образе древних пророков, поразив его силою духовного оружия, привел его в уныние и смирение, и это подействовало на его обращение. Мистицизм По низвержении Наполеона великий Государь Император Александр I во время долговременного пребывания своего в Вене склонился к мистицизму, распространившемуся в южных державах Германии. На Государя действовали наиболее почитатели Генриха Штиллинга, в числе коих были принцы, принцессы и многие вельможи; потом Госснер с баронессой Юлианой Крюденер, прославившейся в Европе своим религиозным увлечением и силою проповедей своих, собиравших толпы народа. Князь Голицын, министр, подражая этому расположению Государя, перешедшему и к Российскому Двору, сделался покровителем петербургских мистиков, которые, открыв на сем пути тайну возвышения, старались уловлять его и прилежным чтением Библии, и набожностию, и усердным подаянием на улицах милостыни. Те, которые не стыдились этого лицемерия и не смотрели на то, что оно очень приметно, совершенно овладели доверием министра. 92 Митрополит Михаил в целом покорно выполнял желания Голицына, от своего поста не отказывался, но, будучи смертельно болен, за две недели до смерти написал Александру I письмо, в котором предупреждал об опасностях, которые грозят церкви со стороны мистиков. 11 Карнеев, Магницкий, Лабзин, Рунич, Кавелин захватили высшие в министерстве места и начали во всех университетах, во всех книгах отыскивать нечестие, безбожие и вольнодумство. Жертвами этой инквизиторской ревности сделались профессоры Петербургского университета Куницын, Галич, Плисов, Арсеньев, ориенталисты Шармоа, Деманш, в Харькове ректор Осиповский, математик, а в Казани Цеплин. Суд и приговоры не имели ничего положительного. Харьковский профессор Шад посвятил митрополиту С.-Петербургскому Амвросию свою книгу «Juris naturae», принятую благосклонно, и был потом за нее изгнан из России93. Евстафий Станевич, служивший в Комиссии для подачи прошений на высочайшее имя, лишен был места за книгу «Беседа на гробе младенца», а потом ему, оправданному, дано в Курске место директора гимназии94. Достопамятно, что сам министр князь Голицын по высочайшему повелению судим был за пропуск одной книги95, которая напечатана См.: Schad J. B. Institutiones juris naturae. — Charkov, 1814. Профессор Харьковского университета Дегуров послал в Министерство народного просвещения два доноса на Шада, и в итоге в ноябре 1816 года Комитет министров постановил уволить Шада и выслать его из России. Мнение это было утверждено императором и 8 декабря Шад был выслан. См.: Багалей Д. И. Удаление профессора И. Е. Шада из Харьковского университета. — Харьков, 1899; Панибратцев А. В. Взлет и падение И. Б. Шада, или О превратностях судьбы одного немецкого фихтеанца на русской почве // История философии. Вып. 4. — М., 1999. С. 106–124. 94 Речь идет о направленной против модного тогда мистицизма книге Е. Станевича «Беседа на гробе младенца о бессмертии души, тогда токмо утешительном, когда истина оного утвердится на точном учении веры и церкви» (СПб., 1818). По указанию Александра I книга была конфискована и сожжена, а Станевич выслан из Петербурга. Когда министром народного просвещения стал А. С. Шишков, он доложил императору, что его ввели в заблуждение и со Станевичем поступили несправедливо. В результате было разрешено напечатать книгу за казенный счет, а Станевич в 1825 году сделан чиновником особых поручений в Департаменте народного просвещения, а вскоре назначен директором училищ Курской губернии. О книге Станевича см.: Котович А. Духовная цензура в России (1799–1855). — СПб., 1909. — С. 111–114, 133–134. 93 95 Речь идет о книге Госснера «Geist des Lebens und der Lehre Jesu Christi in Betrachtungen und Bemerkungen über das Ganze Neue Testament» (1824). 25 апреля Комитет министров признал содержание этой книги противоречащим христианскому учению и «клонящимся к разрушению общественного благоустройства». Книга была сожжена, Госснер выслан за границу, а переводчик, издатель, цензор и типограф отданы под суд. Однако Голицын, вопреки ут11 была по его особенному приказанию. Все думали, что настал и его час, но к удивлению увидели его в день Александра Невского 30 августа [1824] в шествии от Казанского собора к Александро-Невскому монастырю, что он вел под руку императрицу Марию Феодоровну, и тогда все догадались, что князь Голицын еще не упал. Государя в Петербурге тогда не было. К князю Голицыну по рекомендации высоких особ прибыл из Германии католический проповедник Gossner96, прославившийся своими поучениями. Князь позволил ему проповедовать Слово Божие в римско-католической церкви, вверенной после езуитов доминиканам. Поучения свои произносил Госснер на немецком языке на вечерне. Народ всех наций наполнял церковь. Госснер приглашал в свою квартиру и на утренние поучения, на которые наиболее приезжали дамы, несмотря на раннее время. Доминикане, прислушиваясь к проповедям Госснера, заметили, что он дерзает всенародно нарушать благоговение к Пресвятой Деве, и просили митрополита Сестренцевича прекратить эти проповеди. Митрополит Сестренцевич отвечал: «Я стар, князь Голицын его покровительствует. Если я заведу с министром ссору, это прекратит дни мои. Обратитесь к русскому митрополиту. Русская церковь так же обязана защищать честь богородицы, как и наша». Доминикане последовали этому совету, и Госснер немедленно выслан был из Петербурга97. В. Н. Каразин в приезд свой в Петербург Василий Назарьевич Каразин по выходе в отставку обыкновенно жил в деревне своей Кручике в Харьковской губернии в Богодуховском уезде. Хотя ему и запрещен был въезд в Петербург за его проекты, подаваемые Государю, но он находил средства отклонить это запрещение и приезжал несколько раз. Последний его приезд был в конце 1820 года. Супруга его Александра Васильевна, желая предохранить его от верждению Лобойко, под судом не находился. Хотя 15 мая 1824 года он был отстранен от управления министерством, однако остался главноуправляющим Почтовым департаментом и, как и ранее, доверенным лицом Александра I (он, в частности, писал текст манифеста о перемене порядка престолонаследия от 16 августа 1823 года). 96 И. Госснер приехал в Петербург в 1820 году. 97 См. подробнее: Греч Н. И. Дело Госнера // Греч Н. И. Записки о моей жизни. — М.–Л., 1930. — С. 575–591. Греч ничего не говорит об участии православной церкви в репрессиях против Госснера, приписывая главную роль в этой истории Аракчееву и Магницкому. См. также: Остроглазов И. История одной редкой и замечательной книги // Библиографические записки. — 1892. — № 3– 5, 8–10. 11 опасностей, которым он в Петербурге подвергался за свои проекты, решилась вместе с ним и детьми приехать на жительство в столицу. Каразин едва только занял постоянную квартиру, начал работать над проектами, которые он для спасения отечества считал необходимым послать Государю императору Александру I, находившемуся тогда в Ахене на конгрессе98. С этим обратился он к министру внутренних дел графу Виктору Павловичу Кочубею99. Однажды, когда он в ожидании ответа сидел у себя с семейством за обедом, к коему приглашен был и Анастасевич, является обер-полицеймейстер100 и просит Каразина немедленно с ним ехать на короткое время к генерал-губернатору графу Милорадовичу, успокаивая семейство, что он тотчас же возвратится. Василий Назарович более не возвращался и никто не мог испуганной супруге сказать, куда он девался101. Томимая печалию неизвестности, она приняла смелость писать в Ахен к Государю письмо, чтобы позволено было ей соединить судьбу свою с судьбою своего мужа, где бы он ни находился. Она полагала, что он сослан в Сибирь; но вскоре получила она от мужа в нескольких строках известие, что он находится в Шлиссельбургской крепости, чтоб она была спокойна и что и там не без добрых людей. По возвращении Государя в Петербург супруга Каразина хотела было подать Государю просительное письмо, чтобы облегчить участь ее мужа. В том же доме, где она занимала квартиру, жил также флигель-адъютант Анреп, которого я часто посещал. Она просила меня с ним посоветоваться, где подать Государю письмо. Анреп советовал подождать, потому что будто 98 Конгресс Священного союза в Ахене проходил с 30 сентября по 22 ноября 1818 года. В то время, о котором идет речь в тексте, Александр I находился на другом конгрессе, в г. Троппау (Австро-Венгрия) (с 8 (20) октября 1820 года по 15 (27) декабря 1821 года). 99 С конца 1819 года В. П. Каразин находился в Петербурге. В марте–ноябре 1820 года он часто писал письма о ситуации в России В. П. Кочубею и предоставлял ему записки на эти темы, которые нередко доходили и до Александра I. 100 Этот пост занимал И. С. Горголи. Каразин был арестован 26 ноября 1820 года по предложению М. А. Милорадовича. Милорадович незадолго до этого учредил за ним секретный надзор, поскольку, как писал Кочубей Александру I, «известно дурное направление его мысли, его беспокойство и его страсть к интригам» (Былое. — 1925. — № 2 (13). — С. 80). Поводом для ареста послужило обнаружение под окнами Каразина списка противоправительственного воззвания (см.: Базанов В. Указ соч. — С. 184–192). Каразин был посажен в Шлиссельбург, где провел полгода, а затем выслан в свое имение. 101 116 бы Государь был не в хорошем духе. Но вскоре она получила при мне от князя Петра Михайловича Волконского письмо следующего содержания: «Милостивая государыня Александра Васильевна! По высочайшему повелению имею честь вас уведомить. Так как вы желали соединить судьбу вашу с судьбою вашего супруга, где бы он ни был, то можете вы отправиться в деревню вашу Кручик, где вы непременно его найдете». Александра Васильевна не верила своему счастию и говорила мне: «Сама не знаю, можно ли этому верить? Может быть только это с тем, чтоб меня выпроводить из Петербурга?» Я, прочитав письмо и находя слова «по Высочайшему повелению», с подписью князя Волконского, сказал, что этому должно совершенно верить и что Высочайшим именем шутить никто не станет. Александра Васильевна в тот же день продала свои мебели и на другой день уехала из Петербурга в Кручик. Митрополит Богуш-Сестренцевич Станислав Богуш-Сестренцевич, с 1784 года 18 генваря митрополит римско-католических в России церквей, обязан возвышением своим не только своему отличному воспитанию, дарованиям и учености, но и покровительству князя Потемкина Таврического, которого сопровождал он в последних его походах в Тавриду, будучи тогда священником. Об этом времени митрополит говорил с большим удовольствием. По этому же поводу начал он собирать материалы для «Истории Тавриды», которую писал он на французском языке и издал в [1800] году. В русском переводе напечатана она в 2-х частях в 1806 году в типографии Шнора102. Императрица Екатерина II поручила ему учреждение римско-католических епархий в приобретенных от Польши областях. Я имел честь пользоваться его благорасположением в последние 6 лет его жизни. В 1823 году по приезде моем из Вильны я представлял ему медицинского профессора Виленского университета Бекю, преподававшего гигиену. Митрополит по этому поводу рассказал, что он перевел на польский язык сочинение Тиссота о сохранении здоровья103 и присвоил 102 Речь идет о книге: Histoire de la Tauride. — Brunswick, 1800. Рус. перевод: История о Таврии с древних времен до совершенного покорения оной под российскую державу, сочиненная на фр. яз. Станиславом СестренцевичемБогушем: В 2 т. — СПб., 1806. 103 Имеется в виду книга С. А. Тиссо, переведенная на русский язык под названием «Наставление народу в рассуждении его здоровья, сочиненное г. Тиссотом» (СПб., 1781). Возможно, Богуш-Сестренцевич подготовил следующее издание: Rada dla pospólstwa względem zdrowia przez P [ana] Tyssot, Doktora i Profes [sora] Akademii Królewskiej Londyńskiej, Medyko-Fizycznej Bazyleyskiej, 117 себе эти правила, «и вот я 40 лет нахожусь в Петербурге безвыездно и живу; а, вместе с тем, это показывает, что напрасно обвиняют петербургский климат». Митрополит имел в Петербурге прекрасный и обширный дом в Малой Коломне, купленный им у известного тогда богача подрядчика Переца. При этом доме сад, оранжереи и римско-католическая церковь во имя Св. Станислава, она построена при жизни митрополита в 1825 году и обращена в приходскую. По смерти его дом этот назначен для римско-католического священника и училища, устроенного и содержимого по завещанию митрополита. Прежний свой дом в Большой Мещанской близ гимназии подарил митрополит в пользу сего заведения. В 1824 году был я приглашен им в Петербург на обед на его именины. Полагаю, что тогда было ему 94 года. На этих именинах явились с поздравлением все почетные в Петербурге лица, в числе их бессарабский губернатор генерал Бахметьев и петербургский комендант Петропавловской крепости Сукин. И тот, и другой на деревянной ноге. Приметив, что у некоторых из гостей при этой встрече прокрадывается улыбка, они один после другого удалились. Митрополит провожал Бахметьева через все комнаты до последней и, хотя был тогда слаб, шел за ним скоро. Мы все опасались, чтоб он не скользнулся по паркету. Это бы стоило ему жизни. Митрополит нам сказывал, что с 86-го года не употреблял он очков. Он читал много и подле своего кабинета имел для ученых своих занятий библиотеку малую, а большая находилась у него в другом месте. За 6 лет до кончины своей готовил он новое издание своих исторических сочинений. Будучи членом Императорского Вольного экономического общества104, он никогда не пропускал заседаний, хотя по преклонности лет часто дремал, положа обе руки на стол и склонив на них голову. «Я это делаю, — говорил он, — чтобы внимательнее слушать». Внук его Станислав Парчевский, обучавшийся сначала в Петербургской гимназии, предназначен был митрополитом Сестренцевичем для достижения высших духовных степеней. С этим намерением он послал его в Вильну, чтобы приготовить его в Главной духовной семинарии к духовному званию. Возвратясь к митрополиту в Петербург, ксендз Парчевский усовершенствовался в светских науках и языках, Ekonomicznej Berneńskiej z francuskiego na polski język przełożona. T. 1–3. — Warszawa, 1773–1790, — переводчик которого в книге не обозначен. 104 С. Сестренцевич-Богуш был членом Вольного экономического общества с 1792 года, а с 1813 по 1823 год — его председателем. 118 но, приготовляя споро путешествие в Вену и Рим для обозрения духовных училищ и знакомства с высшими сановниками римско-католической церкви, молодой Парчевский лишился своего покровителя и деда, скончавшегося в 1826 году, а потом и сам он в Вене в цветущих летах похищен был смертию. В продолжение моего долговременного знакомства с римско-католическим духовенством я не знал никого, кто бы с прекрасною наружностию соединял столько блестящих качеств ума и сердца с отличным воспитанием. Парчевский произнес при погребении митрополита надгробное слово на французском языке, где помещены главные события его жизни, и сим сохранил он как о себе, так и о нем долговечную память105. Записки Андрея Курбского Записки и переписка князя Андрея Курбского, изданные в [1833] году Устряловым106, до времен историографа Карамзина почитались государственною тайною и сохранялись за редкость в рукописях. Государственный канцлер, желая предохранить нас от потери, вознамерился напечатать их на своем иждивении. Для сего избрал он издателем Василия Федоровича Тимковского, человека самого способного к сему труду. Граф доставил ему несколько списков, поручив ему сличить и установить текст, приобщить нужные объяснения и исследования. Но, когда дело дошло до ценсуры, издатель встретился с непреодолимыми препятствиями и все усилия и ходатайство графа Румянцова остались безуспешными. Надобно было испрашивать Высочайшего разрешения, а на это никто из министров не соглашался. Все это слышал я от В. Ф. Тимковского. Историограф Карамзин, дошедши в «Истории» своей до царствования Иоанна Васильевича Грозного и находя записки князя Курбского самым достоверным и необходимым источником для изображения сего периода, решился предать судьбу сих записок на суд своего Государя. Ответ Его Величества тогда же известен был и с восхищением повторяем был во всем Петербурге: «Я не запрещаю вам, как историку, — отвечал монарх, — говорить правду, тем более, что царствование мое не имеет с тем ничего сходного. Пишите так, как было. Пусть народ знает, как царствовали прежде и как царствуют теперь». 105 См.: Parczewski S. Oraison funèbre de moseigneur Stanislas Siestrzencewicz de Bohusz, métropolitain des églises catholiques-romaines en Russie, archevêque de Mohilew, ets., ets. — SPb., 1827. 106 См.: Сказания князя Курбского. Ч. 1–2 / [Изд. Н. Устрялов]. — СПб., 1833. 11 Анастасевич Василий Григорьевич Анастасевич был коротко знаком со мною, с самого моего приезда в Петербург в 1816 году до кончины своей, в продолжение почти 30 лет. Его все знали в Петербурге, и он знал всех: не только тех, кто жили постоянно в столице, но и тех, которые были там временно. Всю жизнь свою собирал он редкие книги, рукописи, записки, выписки и со всею страстию занимался библиографиею. Если бы он решился писать свои воспоминания, множество писателей были бы извлечены из забвения. Его записки были бы гораздо полезнее его сочинений и переводов, которые давно уже забыты. Проведя всю жизнь в столице в тесной связи со всеми журналистами, обществами и достопамятными людьми, он мог бы передать нам много любопытного, а теперь гаснет след и его собственной жизни. Одни только каталоги книгопродавца Василия Алексеевича Плавильщикова и его преемника Смирдина, им составленные, будут памятными для любителей истории русской литературы107. В свое время служили они самым важным для ней пособием, будучи расположены систематическим порядком с приложением росписи имен сочинителей и переводчиков. Это один только случай, где Анастасевич употребить мог свои библиографические сведения, но пределы в этих каталогах были для него весьма тесны. Анастасевич перебрал все лучшие библиографические опыты на французском, немецком, латинском, итальянском, греческом и польском языках с тем, чтоб отыскать подлинные заглавия переведенных на русский язык сочинений вместе с именами авторов. К сожалению, он не умел сокращать своих занятий и терялся в выборе плана. Впрочем, если бы что-либо и было у него из библиографических его трудов приготовлено к изданию, едва ли нашел бы он охотника напечатать на свой счет. Когда я в 1823 году в магазине Смирдина в Петербурге спросил библиографию Сопикова, приказчик подал мне с проклятиями эти книги и с удивлением, что я покупаю: «Лежат как камни сколько уже лет и никто их не спрашивает»; а между тем эти книги и поныне служат краеугольным камнем в основании истории русской литературы и библиографии. Анастасевич для составления алфавитного списка писателей и каталогов записывал свои заметки на особых карточках, которые он смот107 См.: Роспись российским книгам для чтения из библиотеки Плавильщикова, систематическим порядком расположенная: В 3 ч. / [Сост. В. Г. Анастасевич.] — СПб., 1820; Роспись российским книгам для чтения из библиотеки Александра Смирдина, систематическим порядком расположенная: В 4 ч., с приложением Азбучной росписи имен сочинителей и переводчиков и Краткой росписи книгам по азбучному порядку / [Сост. В. Г. Анастасевич.] — СПб., 1828. 120 ря по надобности тасовал как карты. Это давало Булгарину повод беспощадно шутить над ним и над его каталогами. Но Анастасевич был спокойного нрава и терпеливо переносил насмешки, даже и при посторонних. Несмотря на это писатели, предпринимающие какой-либо особенной важности труд, обыкновенно приходили к нему посоветоваться и воспользоваться его начитанностью. В. Г. Анастасевич воспитывался в Киевской духовной академии и по выходе много обращался с поляками и иностранцами. Князь Адам Чарторижский, бывший в начале царствования Императора Александра I министром иностранных дел, сделавшись попечителем Виленского учебного округа, принял Анастасевича правителем канцелярии. В сей должности Анастасевич вскоре дошел до статского советника, но когда князь Чарторижский заметил, что он теряет при российском Дворе прежнее значение, с досады удалился за границу и несколько лет жил в Париже. Анастасевич оставался в Петербурге и был им совершенно забыт. Государь, не желая оскорблять князя Чарторижского, не лишал его звания попечителя. Дела, требовавшие его распоряжения, препровождались из Виленского университета в Париж. Переписка производилась на польском языке, а потому в правителе канцелярии для русской переписки не было никакой нужды. Так пробыл Анастасевич почти четыре года без дела, пока министр просвещения не предложил ему подать в отставку. Это было в 1818 году, и с того времени Анастасевич не попадал уже на дорогу счастия и в 1844 году дошел уже до крайней бедности, которую переносил он с удивительным спокойствием, не жалуясь никому на судьбу свою. В этом году жил я в Петербурге недалеко от Румянцовского музея, где ему из сострадания давали во флигеле маленькую квартиру из 3-х комнат. Все они завалены были книгами, рукописями и портфелями с бумагами. Находясь от меня так близко, он часто посещал меня и сожалел, что он не последовал приглашению [митрополита] Евгения переселиться к нему в Киев. Митрополит предоставлял ему или вступить в духовное звание, в котором он мог бы достигнуть высших степеней, или оставаться при нем в светском звании. Но страсть копаться в книгах, привязанность к своим рукописям и библиотеке и к ученым связям держали его в Петербурге, а по кончине киевского митрополита Евгения поздно было уже ему об этом перемещении думать. Не знаю, кому по смерти Анастасевича достались литературные его стяжания. Перовский Алексей Алексеевич Перовский, бывший попечителем Харьковского учебного округа [в 1825–1830 годах], брат министра графа Льва Алексеевича Перовского, воспитывался в Московском университете и 121 получил степень доктора философии. Во время Наполеоновской войны был адъютантом при генерале Жомини, принадлежавшем к свите Государя. По выходе в отставку, находясь в Петербурге, избран был в 1820 году в члены [Вольного общества] любителей российской словесности и радовал нас всех своим добродушным и занимательным обхождением. Два случая, к нему относящиеся, остались у меня навсегда в памяти. У А. Ф. Воейкова назначен был один вечер в неделю, который проводили у него в беседе за чаем писатели, журналисты и особы из высшего круга. Тут бывали Н. М. Карамзин, поэт Жуковский, Александр Иванович Тургенев, гвардейцы-литераторы и все литературные знаменитости: Крылов, Гнедич, князь Шаховской, Греч, А. Е. Измайлов и пр. Иногда собиралось таких особ от 30 [до] 40108. Пребывание графа Остермана-Толстого в Петербурге дало повод собеседникам заговорить однажды о Кульмском сражении. «Кстати, — сказал Перовский, — позвольте, господа, занять вас подробностями этого дела. Верно, никто его лучше меня и Булгарина не знает. Мы оба в 1813 году находились в центре сражавшихся армий. Я в корпусе графа Остермана-Толстого, при генерале Жомини, Булгарин, как французский офицер, в корпусе Вандама». «Прекрасно! — вскричало все собрание. — Говорите, говорите! Вы оба превосходные рассказчики». Тут Перовский и Булгарин, одушевленные вниманием самого избранного общества, сменяя один другого, рассказали нам все, что происходило в нашей и неприятельской армии до разбития корпуса Вандама и взятия его русскими в плен. Но припомнить все, что я тогда слышал, невозможно. Описание перешло в самую живую драму, в которую введено было такое множество действующих лиц, столько было внезапного и поразительного, сцена так часто переменялась, что едва ли кто-либо из присутствовавших в состоянии был уловить все моменты этого представления109. Такие собрания в назначенные дни были по вечерам у Гнедича, у Греча, Булгарина, Измайлова, у П. И. Кеппена и даже у Оленина и Шишкова. Было с кем потолковать, и чего тут нельзя было узнать и услышать. 108 О вечерах у А. Ф. Воейкова см.: Бурнашев В. П. Мое знакомство с Воейковым в 1830 году и его пятничные литературные собрания // Русский вестник. — 1871. — № 9–11. 109 Ср. описание этого вечера в мемуарах Н. Греча, утверждавшего, правда, что речь шла о битве при Бауцене: Греч Н. И. Фаддей Булгарин // Греч Н. И. Записки о моей жизни. — М.–Л., 1930. — С. 676. 122 Алексею Алексеевичу Перовскому в это время поручено было графом Алексеем Кирилловичем Разумовским, бывшим с ним в родстве110, продать дом его, находившийся на Фонтанке, вблизи дома Державина. Алексей Алексеевич, кончив выгодно продажу, захотел отпраздновать с друзьями-соревнователями выход и пригласил их на вечер. Тут были Греч, Булгарин, Воейков, Ф. Н. Глинка, Никитин, секретарь общества, братья Боровковы, братья Николай и Алексей Бестужевы, Кюхельбекер, барон Дельвиг, Анастасевич, И. А. Гарижский, прочих не помню. Угощение было самое роскошное. Напитки и кушанья самые дорогие и редкие. Гости не могли выдержать и отказывались пить; тогда хозяин бросал с досады на пол бутылку с шампанским; лакеи тотчас же очищали пол. Это заставляло нас пить снова. Вставши от ужина, хозяин повел нас по всем комнатам, показывая огромную библиотеку графа Разумовского, и остановил нас пред портретом Петра Великого. «Замечаете ли, господа, что голова его вшита в полотно и платье дорисовано? Портрет этот достался графу Алексею Григорьевичу Разумовскому от императрицы Елисаветы Петровны. Петр Великий, находясь в Голландии и желая быть incognito, положим в Сардаме, зашел в один трактирец. На стене увидел он свой портрет с надписью полатыни: «Царь всея России Петр Алексеевич». Заказав хозяйке завтрак и оставаясь в комнате один, он вырезал из портрета голову, положил щедрою рукою червонцев на стол и выскочил с этим портретом чрез окно и скрылся. По прибытии в Петербург Государь рассказывал это приключение в своем семействе, портрет был восстановлен и от императрицы Елисаветы Петровны достался графам Разумовским». Мой выезд из Петербурга В 1821 году избран я был по конкурсу Виленским университетом в ординарные профессоры русской словесности, но при утверждении меня министром встретил я большие препятствия. Какой-то Покровский, служа в Департаменте народного просвещения, написал также соискательное сочинение для получения кафедры и старался опровергнуть мой выбор. Он склонил директора Департамента просвещения передать соискательные сочинения на суд Петербургского университета, оторвав от моего окончание. Князь Чарторижский, попечитель Виленского учебного округа, следуя заключению Виленского университета, был на моей стороне, и министр не стал бы ему противоречить. Но дело кончилось скорее по другой дороге. За меня вступи110 А. А. Перовский был внебрачным сыном графа А. К. Разумовского. Этот пост в 1817–1824 годы занимал В. М. Попов. 12 лись Александр Федорович Воейков, бывший по выезде из Дерпта в Петербург112 докладчиком у министра, и Андрей Иванович Бухарский, действительный статский советник, которому Виленский университет, как почетному своему члену, отдавал на суд соискательные сочинения, признал мое наилучшим. Бухарский, находясь тогда в Петербурге, помог мне уговорить Василия Михайловича Попова обнаружить пред министром князем Голицыным происки моего противника. После сего князь лично изволил объявить мне, что противнику моему велел он дать увольнение из Департамента народного просвещения и что 26 октября 1821 года утвердил меня ординарным профессором по выбору Виленского университета. А. И. Бухарский Андрей Иванович Бухарский, действительный статский советник, был в это время в Вильне директором Литовского почтамта. В молодости своей находясь в Петербурге при министре О. П. Козодавлеве, печатал он с 1780 по 1805 свои комедии в стихах и прозе, оды и другие стихотворения. По каталогу Смирдина означено до 10 сочинений Бухарского. Со времени приезда моего в Вильну в 1822 году до самой его кончины я постоянно с ним общался, но, к крайнему сожалению моему, я никогда не спрашивал его о литературных его занятиях и успехе, и сам он никогда о них не вспоминал. Я не могу простить себе этой беспечности: тогда бы воспоминания мои сохранили бы и его память и память современных ему петербургских писателей, вероятно, товарищей его по службе, о которых теперь так мало нам известно, хотя их имена и в мое еще время произносились с уважением, как-то: Петр Федорович Богданович113, Федор Осипович Туманский, Александр Иванович Клушин, Иван Петрович Пнин. Это были в его время, т. е. с 1780 по 1805 год, первые журналисты и писатели высшей образованности. Жалею, жалею, что и не умел пользоваться сближением моим с А. И. Бухарским. От него мог бы я узнать многое и о многих, а теперь не знаю даже, где он получил это превосходное воспитание, которое тогда было редкостию. Если эти записи [дойдут] до рук родственника его князя Давыдова, бывшего попечителем Киевского университета, то он, конечно, воскресит его память. 112 А. Ф. Воейков переехал из Дерпта в Петербург в 1820 году. Лобойко путает знаменитого поэта и драматурга Ипполита Федоровича Богдановича (1743–1803) и гораздо менее известного журналиста, писателя и издателя Петра Ивановича Богдановича (кон. 1740-х — нач. 1750-х — 1803). 113 12 Прощание мое с членами Высочайше утвержденного Вольного общества любителей российской словесности Члены Высочайше утвержденного Общества любителей российского словесности также радовались моему назначению, потому что, по вступлении моем в Виленский университет профессором русской словесности, от меня ожидали они, что употреблю мои способности к примирению обоих наций. Я давно одушевлен был этим чувствованием и признавал теперь свое назначение призванием к сему подвигу. «Первою мерою к этому примирению, — сказал я гг. членам, — почитаю я заохочивать студентов Виленского университета, кончивших курс, служить в Петербурге, а потому прошу вас, господа, как скоро я найду охотников, принять их в ваше покровительство. Предрассудки польского патриотизма скоро истребить невозможно, но лишь только начнут поляки служить в Петербурге, узнают, что значит Россия, и разберут собственные свои выгоды и вразумятся. Тогда упорство их поколеблется. Пусть на первый раз хоть человек до 10 успеют в Петербурге основать свое счастие и получат другой взгляд на Россию и правительство; тогда эти 10 подействуют на 100, а 100 на 1000 благоразумных и благовоспитанных» и т. д. Это сказано было мною в заседании общества. «Охотно! охотно!» — подтверждали те, кои были сильнее в министерствах. Поляки Сенковский и Булгарин присовокупили к моему мнению следующее: «Если вы хотите действовать на поляков, учитесь сами польскому языку и литературе. Это самое верное средство с ними сблизиться». Я обещал следовать их совету и по прибытии моем в Вильну, приняв к себе на квартиру студента Николая Малиновского, немедленно начал учиться по-польски, и учился дотоле, поколе привык говорить и писать свободно и правильно. Прощание мое с графом Н. П. Румянцовым Государственный канцлер граф Н. П. Румянцов напутствовал меня при прощанье сими желаниями: «Вы знаете, как я искренне радуюсь вашему избранию, а это еще и потому, что я нахожу вас наиболее способным удовлетворить ученому любопытству по связи пребывания вашего в Литве. Я прошу вас быть моим корреспондентом. Покупайте на мой счет и доставляйте ко мне все старинные русские и славенские рукописи, какие вам встретятся, также книги старые и новые, для приращения моей библиотеки, а я буду присылать вам все книги, издаваемые на мое иждивение. Употребите старание ваше к обозрению архивов, а 12 особливо Радзивилловского114, не найдется ли там русских летописей; узнайте, какие сохранились следы в Литве русского языка и народа». Нелегко было мне исполнять поручения этого рода. Граф предлагал такие вопросы, на которые отвечать значило то же, что написать диссертацию. Профессоры Виленского университета мне всегда охотно помогали, а особливо Лелевель, Данилович и библиотекарь Контрым. Но рукописей славенских и русских я не нашел. Князь А. А. Чарторижский, будучи попечителем Виленского учебного округа, обобрал все литовские монастыри и архивы, которые охотно отдавали ему эти рукописи, не имевшие для них никакой важности, а князь обогащал ими свою библиотеку в Пулавах. Глухота препятствовала графу Румянцову изустно объясняться, а потому для него гораздо удобнее было переписываться. Письма свои диктовал он своим секретарям, которые не изменяли ни одного слова. Переписка моя с графом Румянцовым могла бы составить целую книгу. Я не успевал оставлять у себя копии115. Находясь в 1823 году в 114 Архив магнатов Радзивиллов возник в XVI веке в Несвиже. Он представлял собой богатейшее собрание документов. После революции был рассредоточен в Беларуси, России, Польше, Германии, Украине и др. странах, сейчас ведется работа по созданию компьютерного свода этих документов. Лобойко писал З. Доленге-Ходаковскому о нем 8 декабря 1822 года: «Я заглядывал в сей архив. Он занимает четыре комнаты, и почти третья часть актов его писаны по-русски. У меня перебывало в руках до 50 пергаментных документов с печатями целыми и без печатей, потерянных. Содержанием их пожалование королями, литовскими князьями и епископами виленскими имений, продажа оных, уступка, мировые, а редко правительственные постановления, дополнить еще привилегии мещан. […] Большая часть из них переписал я для государственного канцлера […]» (РНБ. Ф. 588. Оп. 4. № 78. Л. 7–7 об.). 115 Оригиналы писем: РГАДА. Ф. 17. № 61. Копии сохранились в архиве Лобойко (ИРЛИ Ф. 154. Ед. хр. 103). Часть их переписки опубликована: Научные труды высших учебных заведений Литовской ССР. Литература. — 1967. — Вып. 10. С. 165–198 (публ. А. Каупуж); Чтения в Обществе истории и древностей российских. — 1864. — Кн. 2. — С. 39–43; Переписка митрополита Киевского Евгения с государственным канцлером графом Н. П. Румянцовым и некоторыми другими современниками. — Воронеж, 1885. — Вып. 2. — С. 86–87; Чечулин Н. Д. Из переписки канцлера графа Н. П. Румянцова. — СПб., 1893. — С. 49–53. Переписка эта носила весьма интенсивный характер: Лобойко сообщал о новых находках и вышедших в Польше и Литве книгах по истории, о своих исследованиях и исследованиях виленских историков, отвечал на вопросы Румянцева и о ходе выполнения его поручений. Румянцев писал ему 14 апреля 1825 года: «Ваша переписка приносит мне особое удовольствие: Вы в ней всегда [предоставляете?] мне сведений множество обдуманно и 126 Петербурге, я просил Шегрена, бывшего тогда у графа Румянцова библиотекарем, запереть меня в его библиотеке и дать мне волю порыться. Я везде искал своих писем, но их не было. Вероятно, они с письмами от других корреспондентов между бумагами и рукописями хранились в кабинете графа. Жаль, если его ученая переписка с знаменитейшими европейскими учеными и русскими писателями, занимавшая его в течение половины жизни, погибнет. В мое время в числе петербургских его корреспондентов самыми усердными были тайный советник Аделунг; академики Круг, Френ, Грефе, Келер, Востоков; Анастасевич; пастор Гиппинг. Евгений митрополит в Пскове С преосвященным Евгением, автором достославных исторических сочинений, принадлежащих к истории российской иерархии116, в Петербурге знаком я не был, хотя многие любители наук и словесности пользовались этою честию. Но по выезде из Петербурга, в проезде чрез Псков, я успел приобрести благосклонность его в такой степени, что в проезд мой чрез Киев из Вильны в Харьков приглашен был я к нему на квартиру в Киево-Печерскую лавру и прожил у него почти неделю117. За полгода до того я представлялся ему в Пскове, в проезд мой из Петербурга в Вильну. Это было в конце ноября 1821 года. Река Великая, в большом порядке, что не часто я нахожу, переписываясь с иными особами)» (Публ. А. Каупуж. С. 194). 116 См. книги митрополита Евгения: История российской иерархии. Ч. 1, исправленная и умноженная. 2-е изд. — Киев, 1827; История княжества Псковского. — Киев, 1831. — Ч. 3. История псковской иерархии; Киевский месяцеслов, с присовокуплением разных статей, к российской истории и киевской иерархии относящихся. — Киев, 1832; см. также: Надгробное слово над гробом епископа Инокентия, с присовокуплением краткого летописца преосвященных воронежских. — М., 1794; Полное описание жизни преосвященного Тихона […] епископа Воронежского […]. — СПб., 1796, и др. 117 16 июля 1822 года Евгений писал Н. П. Румянцеву: «О виленских граматах древних рассказал мне и И. Н. Лобойко, теперь у меня в Киеве гостящий. Он привез мне из Вильна для показу прекрасно сбереженный пергамент псалтыри с рисунками на краях. Она писана в Киеве 1397 году […]. Лобойко занимается у меня списыванием некоторых грамат Софийского собора» (Переписка митрополита Киевского Евгения с государственным канцлером графом Николаем Петровичем Румянцевым и некоторыми другими современниками. — Воронеж, 1885. — Вып. 2. — С. 57; см. там же на с. 86–87 письмо Лобойко Евгению от 8 ноября 1823 года; см. также выписку из письма Лобойко Румянцеву от 24 апреля 1825 года: Указ. соч. — Воронеж, 1872. — Вып. 3. — С. 122). 127 протекающая близ Пскова, широко выступила из берегов и остановила переправу. Надобно было просидеть в Пскове почти неделю, в ожидании переправы. Я провел это время в беседе с преосвященным с величайшим удовольствием. Кажется, незадолго пред этим Евгений предъизбран был в Киевские митрополиты. В следующим году он был уже в Киеве и сказывал мне, что он ожидает из Пскова своей библиотеки, которую везут на 10 подводах. Мне казалось, что ему было тогда не более 65 лет, но, несмотря на свои ученые и пасторские труды, он был еще так бодр, что во время починки лаврской церкви он восходил под самую крышу, чтобы поверить смету. С сего времени до самой своей кончины он удостаивал меня честию, переписываясь со мною, и еще за пять дней до своей кончины написал ко мне в Вильну письмо твердым и ясным почерком. Письмо это вместе с рукописями моими хранится С.-Петербургской академии наук в Отделении российской словесности118. После кончины митрополита должна была остаться обширная и важная переписка. Он был знаком со всеми духовными, государственными и учеными знаменитостями и со всеми переписывался, по крайней мере 40 лет. Такая переписка через 50 лет после его смерти будет для наследников заветным капиталом, если только она досталась в хранительные руки119. Преосвященный Евгений охотно читал польские книги, имевшие связь с учеными его исследованиями. Я обращал его внимание на все выходившие во время пребывания моего в Вильне польские книги особенной важности и на старые латинские, относящиеся к истории церкви, печатанные с одобрения святейших пап. Перемещение из Вильны в Харьков и потом из Харькова в Киев профессора Игнатия Даниловича120 поставило митрополита еще в ближайшее знакомство с польскою литературою. Преосвященный хвалил мне Даниловича за 118 В 1839 году Лобойко передал рукописи своих трудов Российской академии, которая в 1842 году была преобразована во 2-е отделение Академии наук. 119 Публикацию переписки митрополита Евгения с В. Г. Анастасевичем, Г. Н. Городчаниновым, Г. Р. Державиным и др. см. в: Чтения 18 декабря 1867 г. в память митрополита киевского Евгения. — СПб., 1868; перечень опубликованных и хранящихся в рукописном виде писем его и к нему см. в: Шмурло Е. Ф. Митрополит Евгений как ученый. Ранние годы жизни. — СПб., 1888. — С. LXXII–LXXXV; дополнения: Полетаев Н. И. Ученый труд об ученом иерархе русской церкви // Православный собеседник. 1888. № 12. С. 536– 538; Он же. Труды митрополита Киевского Евгения Болховитинова по истории русской церкви. — Казань, 1889. — С. 2–5. 120 Историк права И. Данилович с 1822 года был профессором в Виленском университете, в 1824 году он был уволен по обвинению в пробуждении патриотических чувств у студентов-поляков, с 1825 года преподавал в Харьковском университете, в 1830 году вызван в Петербург для участия в кодификации за128 обширные его познания не только в польской, но и в древней русской словесности, с которой он сблизился во время нахождения своего в Москве и Петербурге. Преосвященный Евгений до перехода своего из Псковской епархии на Киевскую митрополию напечатал в 1821 году четыре сочинения свои в Дерпте121. Исторический его словарь о бывших в России писателях духовного чина греко-российской церкви 1-м изданием напечатан был в 1818 году в типографии Греча под наблюдением В. Г. Анастасевича, [который также был в числе его усерднейших корреспондентов. Словарь этот как] важнейшее пособие для истории российской словесности, во время моего профессорства в Вильне, 20 лет не сходил у меня с письменного стола122. [Не знаю, так ли ныне без него обойтись можно, а тогда, с 1818 до 1840 года он был для профессора российской словесности необходим и ничто его заменить не могло.] Я не нашел в нем никаких погрешностей, хотя имел в Вильне в распоряжении моем огромную университетскую библиотеку и прилежно перебирал все, что могло служить к дополнению и поверке. Я столько имел уважения к сему словарю, что во время нахождения моего в Вильне в 1853 году пригласил было реформатского профессора богословия Карла Кузмани, знавшего основательно русский язык, перевести его на немецкий язык, что, конечно, бы и последовало, если бы война, объявленная России в конце сего года, не принудила нас, русских, скорее убираться в Россию. Так как этот словарь Евгения был главным его трудом, то Словарь его светских писателей, изданный профессором Снегиревым в Москве, а потом перепечатанный профессором Погодиным123, составлен был им как бы мимоходом, а потому он не имеет ни той полноты, конодательства западных губерний, а в 1835 году переведен в Киевский университет, где преподавал по 1839 год. 121 Болховитинов издал в Дерпте в 1821 году не 4, а 5 книг: «Описание благовещенской Никандровой пустыни», «Описание Иоанно-предтечиева псковского монастыря», «Описание монастырей Иоанно-богословского крынецкого и Рождество-Богородицкого снетогорского, с прибавлением списка преосвященных архиереев псковских», «Описание Псково-печерского первоклассного монастыря», «Описание Святогорского успенского монастыря». 122 См.: Евгений (Болховитинов). Словарь исторический о бывших в России писателях духовного чина греко-российской церкви. Изд. 2. Т. 1–2. — СПб., 1827. 123 См.: Словарь русских светских писателей, соотечественников и чужестранцев, писавших о России, служащий дополнением к Словарю писателей духовного чина, составленному митрополитом Евгением. Изд. И. Снегирева [с исправлениями и дополнениями]. Т. 1. От А до Г. — М., 1838; Словарь русских светских писателей, соотечественников и чужестранцев, писавших в России, сочинение митрополита Евгения. Изд. «Москвитянина». Т. 1–2. — М., 1845. 12 ни той глубины, как первый, в котором помещено разрешение всех важнейших хронологических и исторических относящихся до России вопросов, стоившее [ему] половины ученой жизни. [Об основании Виленского университета] 1829 года июня 20 дня Совет Императорского Виленского университета постановил всем ординарным профессорам, т. е. членам Совета раздать серебряные медали, выбитые в прошлом году с высочайшего соизволения на память торжественного празднования университетом основания его королем Стефаном Баторием и возобновления его блаженной памяти императором Александром I. Я тоже получил эту медаль при отношении ректора университета В. Пеликана, писанном еще на польском языке. Вот ее описание. Надпись на лицевой стороне: «Stephano Batorio conditori An. MDLXXVIII Alexandro I Restitutori an MDCCCIII»124. Изображены портреты императора Александра I и короля, а на обороте портрет императора Николая I с надписью: «Nicolao I fautori», внизу надпись: «Universitas litterarum Vilnensis Hoc grati piique animi monumentum exstare voluit VII cal. quint MDCCCXXVIII»125. Подпись модельера: «Гр. Федор Толстой». При восшествии на престол Государя Императора Александра I было в империи только три университета: Московский, Дерптский и Виленская академия с правами университета. Александр I учреждал новые университеты, благоволил преобразовать старые в государственные заведения, получившие от щедрот его еще более обширности и знаменитости. Со времени присоединения Литвы к Российской империи с 1795 декабря 14 Виленская академия, преобразованная в 1803 году в университет, занимала меж ними первое место, как по богатству своих доходов и по знаменитости профессоров, так и по числу студентов, доходившему иногда до 2000. Езуиты оставили Виленской академии такое наследство, что она могла издерживать ежегодно на жалованье профессорам и вообще на содержание ее до 120 тысяч рублей серебром. Этим наследством и его доходами пользовался Виленский университет до самого 124 «Стефану Баторию, основателю [в] лет [о Господне] 1578, Александру I восстановителю [в] лет [о Господне] 1803» (лат.). 125 «Николаю I покровителю […] Виленский университет с душевной признательностью и преданностью постановил изготовить памятный знак в память этого в седьмой день до квинтильских [июльских] календ (то есть 25 июня. — А. Р.) 1828 года» (лат.). 10 своего уничтожения. Кроме того, приобретенные Езуитами имения доставляли доходы на содержание и заведение сельских училищ во всей Литве, на Волыни, Подолии и в губерниях Минской, Могилевской и Киевской. Имения эти, по изгнании езуитов из Польского королевства и его областей, назывались поезуитскими и капиталы от них приобретенные эдукационным или училищным капиталом (fundusz edukacyjny). Университет помещался в Изуитской коллегии126 при католической церкви во имя св. Иоанна Крестителя. Это были главные здания, соединенные с отдельными четырьмя двориком. Виленский университет Я прибыл в Виленский университет в конце 1821 года, когда он находился на самой высокой степени благоденствия. Все профессоры, адъюнкты и чиновники университета не только получали жалованье серебром по высоким окладам, но каждый имел просторную квартиру для помещения с своим семейством в домах, принадлежащих университету. Ординарные профессоры занимали в них отличные квартиры со всеми удобствами, с конюшнями, сараями и погребами. За этим наделением оставались обширные помещения для преподавания лекций, для кабинетов, для астрономической обсерватории с комнатами для астрономического наблюдателя, для торжественных и частных заседаний, для библиотеки, для типографии, для книжной лавки и магазина, для канцелярии, для казеннокоштных студентов, для клинической больницы, для аптеки, для гимназии. Униатская Спасская церковь с обширным подворьем отдана была под анатомический театр и ветеринарный институт. При ботаническом саде находился большой двухэтажный каменный дом для профессора ботаники и его помощников, в котором читал он и лекции ботаники. Кроме того, к университету принадлежала Главная римско-католическая духовная семинария, с школой для органистов, помещавшаяся в августинском монастыре. Всем этим устройством в новом преобразовании университет обязан был князю А. А. Чарторижскому, первому своему попечителю, пользовавшемуся в начале царствования Императора Александра I высоким его доверием. В Виленском университете можно было считать с богословским пять факультетов: филологический, юридический, физико-математический, медицинский и богословский. Филологический факультет назывался отделением словесных наук и изящных художеств, потому что 126 Иезуитский коллегиум в Вильне был основан в 1569 году, в 1578 году он был преобразован в академию. В 1803 году она была преобразована в университет. 11 к нему принадлежали классы живописи и рисования, гравирования, скульптуры, музыки и танцованья. Их основателями были профессоры Рустем живописи, Сандерс гравирования, Леберехт скульптуры, последние два прибыли в университет, сделавшись в Петербурге при высочайшем дворе известными. Эти классы доставляли для края живописцев, учителей рисования, граверов, литографов, каллиграфов, учителей музыки и танцованья. Профессор В. В. Пеликан, бывший тогда в полном блеске молодости и славы, представил меня ректору Семену Малевскому, отцу тайного советника Франца Семеновича, деканам Иосифу Франку, Гроддеку, Зноско, Капелли, Полинскому и духовным профессорам епископу Кундзичу Ходани, Клонгевичу и потом знаменитым профессорам сего университета братьям Снядецким Ивану и Андрею, старому Юндзиллу, Боянусу, Капелли, Николаю Мяновскому и медицинским товарищам своим профессорам Бекю, Шпицнагелю, Вольфгангу. Лелевель и Данилович недавно до меня избраны были профессорами и еще не были на почете. Деканом филологического факультета или отделения словесных наук и изящных художеств, к которому я принадлежал, был до самой своей кончины постоянно избираем Гроддек, профессор греческой и латинской литературы, бывший прежде в числе домашних наставников князя А. А. Чарторижского. Профессор Гроддек всегда почитался украшением университета, и слушатели его им гордились. Профессоры Данилович и Лелевель, с которыми я по образу моих ученых занятий наиболее обращался, начали из угождения мне заниматься первый отыскиванием русских рукописей, а Лелевель русскою палеографиею, сам гравировал и печатал facsimile образцы почерков127. Студенты университета Число студентов в Виленском университете доходило обыкновенно до 1500, а иногда и более. Между ними были студенты, посвятившиеся духовному званию. Кроме клириков Главной духовной семинарии приходили в университет молодые монахи из монастырей базилианского, доминиканского, францисканского, бернардинского, кармелитского, от 127 Позднее, когда И. Лелевель был изгнан из Виленского университета, Лобойко писал ему (22 декабря 1826 года): «Для меня будет самым большим утешением вспоминанть те счастливые минуты, когда я имел удовольствие видеть Вас так близко от себя и пользоваться Вашей бесценной дружбой» (цит. в переводе Б. С. Попкова по его публикации: Попков Б. С. Иоахим Лелевель и русские ученые: (Новые материалы из советских архивов) // Славянский архив. — М., 1963. — С. 223; данная публикация состоит из фрагментов писем Лобойко о Лелевеле). 12 пиаров, миссионеров и триниторов, приготовлявшиеся к учительскому званию в монастырских училищах. Все студенты светские были из дворян, между ними были нередко и графы, и князья; но по обычаю, заведенному езуитами, по спискам студентов и учеников сими титлами их никого не величали. Князь Любецкий на перекличке просто назывался Любецким. Богатые студенты по выходе из университета делались помещиками, бедные были у богатых учителями, воспитателями, врачами, управителями, бухгалтерами и официалистами128 по разным должностям. Все оставались в своем крае. Никто в России не искал счастия. За чинами никто не гонялся. Все честолюбие богатых ограничивалось службою по выборам. Но зато из бедных не все были счастливы. Многие, вышедшие из университета кандидатами129, оставались до 40 лет гувернерами, переходя из дома в дом. Мне не трудно было доказать им, что если бы они с своими способностями и познаниями послужили в России в государственной службе, они бы давно уже обеспечили свое состояние. Они признавались, что главным для них препятствием было незнание русского языка. Многие из студентов моих не знали даже русских букв и записывали свои замечания на лекциях моих латинскими буквами. Из числа магистров прежде всех отличились у меня успехами в русском языке Ясюкович и Гриневич, а впоследствии времени кандидаты Глебович и Страковский Михаил Осипович. Я их первых отправил в Петербург, и все они были примером счастия, кроме Гриневича, который дал своему грубому начальнику в Сенате пощечину. Поляки вообще Несмотря на то, что поляки, оставаясь на родине без всякого сообщения с русскими, должны были питать свои патриотические предрассудки и мечты, я нашел как профессоров, так и студентов в примирительном расположении. Ян Снядецкий, астроном, знаменитый, приобретший уважение во всей Польше, почтил меня званым обедом, на который приглашены были приближенные к нему почетнейшие профессоры. На лекции мои приходили охотно не только студенты, но даже адъюнкты и профессоры, также давно вышедшие из университета кандидаты, магистры и доктора. 128 То есть управляющими, служащими. Научная степень кандидата существовала в Российской империи в 1803– 1884 годы. Ее получал выпускник университета, «при испытании оказавший отличные сведения, наипаче же особливые по какой-либо части», и представивший письменное сочинение «в засвидетельствование познаний своих» (Сборник постановлений по Министерству народного просвещения. — СПб., 1864. Т. 1. — С. 1137–1138). 129 1 Конечно, я не мог приписывать этого мирного расположения всем полякам, но я впоследствии убедился, что поляки, состоявшие на службе по присутственным местам чиновниками, никогда участия в мятеже не принимали. Самый злой патриотический дух гнездился в Радзивилловской комиссии130, в которой считалось в Вильне до 50 должностных лиц и вдвое столько же по радзивилловским имениям; тем же духом напитаны были адвокаты, управители и комиссары помещичьих имений и римско-католические монастыри. Все они в бурное время служили проводниками самых заразительных новостей. Базилиане и униаты При вступлении моем в Виленский университет в 1822 году базилиане и униаты находились еще в полной силе и нимало не предвидели уничтожения своего ордена, последовавшего в 1839 году 25 марта131. Базилиане занимали в Вильне Свято-Троицкий монастырь, находящийся в соседстве с Свято-Духовым православным монастырем и уступленный Унии по повелению Владислава IV в 1632 году. Посему они спокойно оставались в нем около двух столетий. Монастырь этот в числе базилианских был знаменитейшим. В нем имел пребывание униатской епископ. Здесь была превосходная типография для печатания церковно-славянских книг, заведенная еще до распространения в Литве унии Виленским церковным братством. Она наделяла все прочие базилианские монастыри и униатские церкви богослужебными книгами. Здесь была обширная библиотека, обильная во всех родах учености. Здесь же содержались молодые клирики, посещавшие университет и предназначенные в высшие духовные или учительские должности. Здесь находилось училище, которое в мое время обращено было в уез130 Магнат князь Доминик-Героним Радзивилл (1786–1813) воевал против России на стороне Наполеона, поэтому его имения были в 1813 году секвестрованы, а после его смерти указом Александра I должны были быть переданы наследникам. Но за Радзивиллом числились огромные долги, которые следовало выплатить, поэтому в 1815 году была создана Радзивилловская комиссия по передаче наследникам бывших владений князя Доминика Радзивилла. Комиссия эта прекратила свою деятельность только в 1839 году. 131 В 1596 году на церковном соборе в Бресте была заключена уния — объединение католической и православной церквей на территории Речи Посполитой. По ее условиям православные признавали своим главой римского папу, но сохраняли значительную часть православных обрядов. В XVII веке был создан орден базилиан, ставивших своей целью укрепление унии. В 1830-х годах русское правительство начало ликвидацию церковной унии, а в 1839 году этот процесс был завершен. 1 дное. Я с первого разу подружился с базилианами и [был им искренно предан и даже] помогал им защищаться при первых нападениях министра духовных дел и народного просвещения князя Голицына. [Они] не понимали, что он действует по тайному плану правительства, задумавшего уничтожить унию. Князь Голицын начал с того, что запретил базилианам принимать молодых людей в новициат132. Познакомившись с базилианами, я узнал, что все они поляки, а не русского племени, для которого собственно сохранена и удержана Уния; что хотя они отправляют богослужение по-славянски, но все, что они в церкви поют и читают, имеет для них темный смысл, и потому искажают они славенский язык и в произношении, и в ударении. По-славенски читать начинают они учиться при вступлении в базилианский орден, переходя из римско-католического исповедания в униатское. Этот переход не имел другого побуждения, как только то, что базилианские монастыри имели за собою множество имений и деревень, первоначально принадлежавших к православным монастырям, обращенных потом в базилианские. Эти имения доставляли базилианам неистощимый доход, а потому бедные люди из польской шляхты, вступившие в орден, могли не только обеспечить свое состояние, но и помогать родным. Я узнал, что униаты давно уже забыли, что они русского происхождения и что как они, так и поляки вместе с русскими принадлежат к одному племени — к словенскому, которого древнейшим представителем почитается богослужебный славенский язык, а потому в том же году ввел я в мои лекции преподавание сего языка, для униатского духовенства тем более необходимого, что для униатов отправляется богослужение на древнем славенском языке. Превосходная славенская грамматика Иосифа Добровского, напечатанная в том же году в Вене на латинском языке, была для меня самым важным пособием133. Ксендз Викентий Липский, посвященный в 1856 году в епископы, был в мое время в Вильне с 1822 по 1840 год наставником церковного пения в Главной духовной римско-католической семинарии, куда базилиане посылали своих клириков слушать богословские лекции, равно как и униатские священники сыновей своих. По этому поводу ксендз Липский научил их петь на славенском языке обедню Бортнянского, которую выполняли они в августианской церкви с полным совершенством, так что русские нарочно приходили слушать их пение и им восхищены были. 132 Так называется в католической церкви период подготовки (до 2 лет) к вступлению в монашеский орден. 133 Книга эта вышла не в Вене, а в Праге: Dobrovsky J. Institutiones linguae slavicae dialecti veteris. — Prag, 1822. 1 Сколько завидно было в это время состояние базилиан, столько тягостно было положение униатского духовенства. Униатские приходы составляли одни простого звания люди. Священники не имели других доходов, кроме церковных. Базилиане, владея богатыми имениями, ни в чем им не помогали; оттого униатские священники были всегда для базилиан враждебными. Комитет для сличения Литовского статута [С профессорами Даниловичем и Лелевелем] еще более сблизило меня назначение в 1822 году 30 мая Комитета для сличения русского перевода Литовского статута134 с подлинным по древнейшим изданиям и спискам. Литовский статут возымел свое начало до соединения Великого княжества Литовского с Польским королевством, с которым оно окончательно соединено было более 200 лет после Ягеллона (с 1397 в 1569 году)135. В продолжение сего периода русское народонаселение постоянно имело в нем перевес над польским, судилось по Литовскому статуту и его дополняло, а потому русское областное наречие, на котором он составлен, было господствующим. В первый раз напечатан он в Вильне русскими буквами в 1582 году. С присоединением в 1794 году Литвы к Империи136 Литовский статут оставался в той же силе во всех областях, к ней принадлежавших. Римско-католическая вера с 1720 года совершенно вытеснила в них православие. Польский язык заступил место русского; но поляки и вообще жители сих областей судились по Литовскому статуту, переведенному для них на польский 134 Литовский статут (от лат. statuo — постановляю) — кодекс феодального права Великого княжества Литовского, утвержденный в 1529 году. Впервые он был издан на старобелорусском в Вильне в 1588 году. В Белоруссии и Литве он был окончательно отменен в 1840 году. Публикацию его см.: Статут Великого княжества Литовского 1529 г. — Минск, 1960. 135 Речь идет о Кревской унии 1385 года — династическом союзе между Польшей и Великим княжеством Литовским, по которому литовский великий князь Ягайло, вступив в 1385 году в брак с польской королевой Ядвигой, провозглашался польским королем. В 1392 году он был вынужден передать власть в Литве (а позднее — и титул великого князя) Витовту. В 1569 году была заключена Люблинская уния, по которой Литва и Польша образовали одно государство — Речь Посполитую. Между указанными Лобойко датами не прошло «более 200 лет». Возможно, он хотел написать «более 150 лет». 136 Земли Великого княжества Литовского (их Лобойко называет Литвой) были присоединены к России в ходе трех разделов Польши 1772, 1793 и 1795 годов. 16 язык. Правительствующий Сенат утверждал или отменял решения трибуналов, или судебных мест по польскому или по русскому переводам; но тяжущиеся, приводя подлинный русский текст Литовского статута, доказывали неточность или неверность переводов и делали возражения против определений Сената, что и побудило напоследок Сенат предложить Комиссии составления законов поверить эти переводы с подлинником. Светлейший князь Лопухин, бывший тогда председателем Комиссии, обратился к попечителю Виленского университета князю А. А. Чарторижскому, который предложил университету составить на сей предмет особый комитет и назначил в оный членами профессоров Зноско, Даниловича, Лелевеля, меня и библиотекаря Контрыма. В данной нам инструкции предписано было отыскать в подлиннике древнейшие списки и печатные экземпляры Литовского статута, сличить подлинник с старыми переводами его (латинским и польским) и по сличении поправить новые переводы (русский и польский), принятые Сенатом. Лелевель и Данилович взялись за это дело с горячностию. Первый в интересе исторических открытий, второй в интересе истории правоведения, а я — мечтая найти по этой дороге следы русского быта и народности в Литве, почти уже изгладившиеся137. Комитет в то же время открыл свои заседания, но только для предварительных распоряжений. Президентом был Зноско, Контрым секретарем, мы членами. Наступили вакации, которые в Виленском университете продолжались два месяца с половиною. Лелевель и Данилович объявили, что они воспользуются этим временем для поисков Литовского статута и что первый отправится в Варшаву и Польское королевство, а другой совершит с тем же намерением путешествие по Литве, начиная от Белостока, и обозрит архивы и библиотеки, как частные, так и городские и монастырские. От них как первых знатоков литвино-русской и польской старины можно было ожидать полного успеха, и публика бы не обманулась. С возвращением после вакаций привезли они самые драгоценные и редкие списки и экземпляры Литовского статута, которых описание 137 10 апреля 1823 года Лобойко, рассказывая Н. П. Румянцеву о работе комитета, писал, что при сличении различных изданий статута «еще более удостоверился, что польский и белорусский языки сего статута ничем не разнятся, кроме грамматических форм и букв. Я невольно увлечен в это занятие и только утешаюсь тем, что, познав из сего памятника образ жизни русинов, приду в состояние с большим успехом заниматься их историею и объяснять письменные памятники» (цит. по публикации А. Каупуж: Научные труды высших учебных заведений Литовской ССР. Литература. 1967. Вып. X. С. 178). 17 тогда же напечатано было в «Dzienniku wileńskim» и вскоре переведено на русский язык и помещено в московском «Вестнике Европы»138. Снядецкий и Мицкевич В это время [в 1822 году] начала в польской литературе возникать романтическая школа и отделяться от классической. Представителем первой можно было считать Адама Мицкевича, которого первые опыты в поэзии приняты были с восторгом новым поколением. Поэма его «Grażyna», вскоре по приезде моем вышедшая из печати139, столько меня очаровала, что я, начав читать ее с вечера, не мог уже от нее оторваться и всю ночь просидел за нею с польскими моими знакомцами. В восхищении моем я написал к нему в Ковно 27 мая 1823 года письмо по-немецки, находя в нем тесное родство с гением Бюргера, 138 См.: Opisanie Bibliograiczne dotąd znanych exemplarzy Statutu Litewskiego, rękopismiennych i edycyy drukowanych, tak w Ruskim oryginalnym, iako też Polskim i Lacinskim ięzyku // Dziennik wileński. 1823. № 1–7. Лобойко изменила память, перевод статьи Даниловича «Библиографическое сведение об известных доныне экзамплярах Статута Литовского, рукописных и печатных разного издания, как подлинника оного на русском, так и переводов на польском и латинском языках», сделанный В. Анастасевичем, был помещен не в «Вестнике Европы», а в «Соревнователе просвещения и благотворения» (1823. № 6. С. 304–360). Странно, что Лобойко забыл об этом, поскольку именно он прислал статью в ВОЛРС, сопроводив письмом, в котором писал, в частности: «Г-н Линде хвалится мне, что Комиссия составления законов избрала его членом-корреспондентом, присовокупляя: «Так-то после семи лет действует теперь сочинение мое о Литовском статуте». Судя из сего и других примеров, что правительство обращает на сей предмет особенное внимание, я надеюсь, что общество, руководствуясь теми же видами, доставит в «Соревнователе» сей статье почетное место. Издатель «Северного архива» [Ф. В. Булгарин] почел бы ее приятною находкою, но, желая сие преимущество доставить обществу, коего он членом, принужден лишить его сего удовольствия. По журналам вижу, что Василий Григорьевич Анастасевич имеет теперь довольно досуга заниматься авторством, а потому и полагаю, что он с охотою примет на себя перевод сей статьи с польского на российский — в предмете, давно ему известном» (ИРЛИ. Ф. 58. № 6. Л. 9 об. — 10). См. также краткое сообщение о виленской публикации: Нечто о Литовском Статуте // Северный архив. — 1823. № 17. — С. 333–334. 139 «Гражина» была впервые опубликована в кн.: Poezje Adama Mickiewicza. — Wilno, 1823. T. 2, — вышедшей в мае (см.: Semkowicz A. Bibliograia utworów Adama Mickiewicza. — Warszawa, 1958. S. 41). Том этот включал и две части «Дзядов». 18 Гете и Шиллера. Я полагал, что одобрение русского профессора, прибывшего из Петербурга, будет для него лестно140. Это было тем более 140 Лобойко приводит это письмо в автопереводе в другой версии своих воспоминаний: «Не напрасно почитают Вас отличным поэтом. По моему убеждению, Вы заслужили бы это имя у каждого образованного народа. Между тем привязанность к стародавней, стесненной правилами поэзии борется ныне с оною смелою романтическою. Ваша «Graźina» появилась как новый триумф последней. Действие само по себе занимательно, расположение драматическое, слог легкий, привлекательный и живой, логика строгая и связная, психология глубокая и безошибочная, топография, познания древности хорошо и верно соблюдены. Стихотворство избирает у Вас совершенно новый путь. Оно метрическое и потому музыкальное; оно удачно произносит ономатопеи и аллитерации; умеет обновить старые сильные слова, облагородить низкие, слить простые в одно; оно умеет фантазию и чувства пленить игрою слов; ему нетрудно изображать чувственный и духовный мир с такою ясностью и чистотою. Повторение выражений на одном месте у Вас в таком же отношении, как аккорды мелодии. И потому примите живейшую мою благодарность за то высокое наслаждение, которое Вы мне доставили. Только в творениях Шиллера, Гёте и Бюргера дышал я этою радостию, этою жизнию, и мне кажется, что я вижу в Вас питомца этих первых гениев. Вы избираете те же средства — обширное познание языка, академические познания, начитанность и ученую обделку предмета, прежде чем Вы решились признать его достойным Вашей кисти. С таким же участием прочитал я Ваши «Dziady». Но силы мои еще слабы, чтобы оценить это мастерское произведение. Я не могу ему довольно надивиться, довольно им насытиться. Скажу только одно. Вы отважились на самый трудный опыт и счастливо его совершили. Более всего восхищает меня драматическое искусство, [нрзб.] страстей и сердца и образ ваших мыслей. Вильна. 27 мая 1823» (ИРЛИ. Ф. 154. Ед. хр. 68. Л. 69–70). Об этом письме Мицкевич сообщал 31 мая (12 июня) 1823 года Я. Чечоту следующее: «Последней почтой писал мне Лобойко; сильно увлеченный моей поэзией, благодаря für den honen Genuss, Wonne und Leben [за высокое удовольствие, наслаждение и жизнь], которым предавался, читая мой meisterstücke [шедевр]; должен ему ближайшей почтой ответить». (цит. в нашем переводе по: Mickiewicz A. Dzieła. — Warzawa, 1955. Т. 14. S. 245–246). В ответ Мицкевич 2 (14) июня 1823 года писал Лобойко: «Милостивый государь! Несмотря на то, что благосклонные слова вашего письма я воспринимаю не как заслуженную, а как великодушно выданную вперед награду, долженствующую поощрить молодого художника к дальнейшему неустанному труду, я все же не мог не почувствовать свое самолюбие несколько польщенным тем, что я приобрел расположение человека, который пользуется славой ученого на своей старой и новой родине и которого мне самому довелось узнать и оценить как проникновенного критика искусства, и она весьма отрадна. Ибо у нас, где так мало читателей и так мало критиков, где каждый почитает себя судьей и 1 для него нужнее, что астроном Снядецкий, считавшийся тогда в польской литературе первым прозаиком и законодателем, сделавшись защитником классицизма, подавил было Мицкевича, бедного ковенского уездного учителя, своим авторитетом141. Его ожесточение против нововведений сильно действовало на мнение и расположение публики. Равномерно преследовал Снядецкий и тех писателей, которые не отличались чистотою языка и ясностию слога. Лелевель сделался также жертвою этой ревности. Он два раза по этому поводу вызываем был в университет для преподавания всеобщей истории: в первый раз только исправляющим должность профессора. Несмотря на глубокие его познания, сочинения его и лекции были так темны, что Снядецкий, будучи тогда ректором, вытеснил его из университета. Лишившись места, кажется в 1816 году142, Лелевель через четыре года, в продолжение которых кафедра всеобщей истории оставалась вакантною, получил ее снова по конкурсу, и тогда избрали его уже ординарным профессором. Знаменитый филолог Линде, бывший ректором Варшавского лицея, решившийся перевести с польского на немецкий язык одно из важнейших исторических исследований Лелевеля143, в предисловии то ли в меру своего понимания, то ли согласно verba magistri выносит приговор о произведениях искусства, не давая себе труда по крайней мере прочесть их, — в такие времена тому, кто пытается трубить по-своему, наперекор стольким тромбонам всех групповых оркестров, очень трудно не оказаться заглушенным или хотя бы перевести дух. Примите же, господин профессор, мою горячую благодарность за ваше столь отрадное поощрение. Я был бы рад, если бы это наше общение на литературной почве привело наше знакомство к более сердечной связи. И если я не могу претендовать на ваше уважение как поэт, то моим вечным стремлением будет заслужить вашу дружбу, как ваш покорнейший и преданнейший слуга Адам Мицкевич» (Мицкевич А. Собр. соч. — М., 1954. Т. 5. С. 350–351). 141 Я. Снядецкий в январьском номере журнала «Dziennik wileński» за 1819 год опубликовал статью «О сочинениях критических и романтических», в которой писал: «Советовать людям руководиться в искусстве писания разнузданным воображением, лишенным возжей и правил, значит почти то же самое, что принимать за правило нравственной жизни распущенность страстей и сделать мир, как умственный, так и нравственный, поприщем бурь, насилий и опустошений»; «Бежим от романтизма как от школы измены и заразы!» (цит. по: Погодин А. Л. Адам Мицкевич. — М., 1912. Т. 1. С. 104). В 1821 году в стихотворении «Романтизм» Мицкевич сделал выпад против Снядецкого. 142 Лелевель покинул Виленский университет в 1818 году. 143 В кн.: Ossoliński J. M. Vincent Kadłubek, ein historich-kriticher Beytrag zur slavischen Literatur / Aus dem Polnischen der Grafen Joseph Maximilian Ossolinski 10 признавался, сколько труда стоило ему постигнуть смысл подлинника. Лелевель при первом моем с ним знакомстве, подарив мне экземпляр немецкого перевода, сам указал то место с усмехом, где Линде на него жалуется, не отрицая справедливости его обвинения, а равно и того, что немецкий перевод яснее подлинника. Вместе с «Гражиною» явилась и другая поэма Мицкевича «Dziady», тогда еще неконченая, и, наконец, «Konrad Wallenrod», рыцарская поэма, напечатанная первым тиснением в Петербурге144. Она довершила торжество Мицкевича, возбудила соревнование; явились новые поэты, и господство романтической поэзии в польской литературе утвердилось. Приезд князя Чарторижского в Вильну Весною [в мае] 1822 года князь Чарторижский после долгого отсутствия возвратился в Вильну и начал заниматься делами по званию попечителя университета. Он обошел лекции всех профессоров, посетил и мои и был ко мне так благосклонен, что я обращался с ним без всякой застенчивости. Я и другие к нему приближенные могли ему откровенно сказать, сколь много университет теряет от его охлаждения к Двору и к министрам, и убеждали его поехать в Петербург и укрепить свои связи с правительством. Князь был в самом примирительном расположении. Этого мы тем менее ожидали, что, несмотря на то, что он в Вене приглашен был Государем к составлению вместе с Новосильцовым конституции польской, сообразно постановлениям Венского конгресса, но, по обнародовании оной в Варшаве145, не он, как все думали, назначен был наместником Польского царства, а генерал Зайончик, который ничем не превышал его: ни знатностью рода, ни богатством, ни умом, ни воспитанием. Этого мало, Великий князь Цесаревич встречал его так презрительно, веря всем клеветам на князя Чарторижского, что ему von Samuel Gottlieb Linde» (Warschau, 1822) в качестве приложения на с. 381– 592 был помещен осуществленный С. Линде перевод двух работ И. Лелевеля («Uwagi nad Mateuszem herbu Cholewa, polskim XII wieku dzieiopisem […]», «Wzmianka o naydawnieyszych dzieiopisach i Uwagi nad rozprawą Jw. Jx. Bohusza “O początkach narodu i języka litewskiego […]”». 144 См.: Mickiewicz A. Konrad Wallenrod. — Petersburg, 1828. 145 В основу конституции Царства Польского лег проект, подготовленный несколькими польскими аристократами (А. Линковским, Л. Платтером, А. А. Чарторижским и др.) Он был переработан специальной комиссией во главе с А. Островским. Конституция была утверждена 15 (27) ноября 1815 года и опубликована на польском языке в «Дневнике законов Царства Польского» (1815. № 1). 11 трудно было держаться в Варшаве и потому он более жил в Пулавах, знаменитом своем имении. Великий князь, как скоро замечал в ком-либо из приближенных, что он защищает Чарторижского, говорил: «Так, так! Я вижу, что ты пахнешь пулавского кухнею». И, несмотря на все это, князь Чарторижский искренно хотел примириться с Петербургом и Двором. Он представлял нам, убеждавшим его следовать этому расположению, некоторые затруднения, но он не считал их непреодолимыми. Но вот явились неожиданно новые, гораздо тех значительнее. Ожидали Государя в Вильну проездом в Варшаву. Виленский генерал-губернатор Римский-Корсаков прислал по секрету попечителю сказать, что он узнал, что между студентами есть тайное общество, а потому советует ему, на случай запроса со стороны Государя, приготовить ответ. Князь Чарторижский, видя, что для этого надобно нарядить следственную комиссию, сделал немедленно нужные распоряжения. Он велел ректору Малевскому обыскать ночью подозреваемых студентов, забрать их бумаги и книги и, запечатав, доставить их в следственную комиссию, членами коей назначены были профессоры Клонгевич, епископ-поляк, Боянус, немец, и я, россиянин146. Это была первая напасть, поразившая Виленский университет. До тех пор было в нем спокойно, между тем как почти все русские университеты уже потрясены были147. Но мы не могли тогда еще измерить всей нашей опасности. Масонские ложи были за год перед тем во всей империи уничтожены148, тоже и в 146 22 апреля 1822 года Чарторижский дал профессору Л. Х. Боянусу следующее распоряжение: «До моего ведома дошло, что среди студентов здешнего университета образовалось какое-то тайное общество под названием променис тых. Ввиду того, что общество это, вероятно, тайное, поручаю вам, пригласив к себе профессоров Клонгевича и Лобойку, составить с ними комитет и совместно с ними придумать способы осторожные, действительные и скорые для выяснения и донесения мне, с каких пор существует это общество и продолжается ли оно еще и теперь, каковы его устройство и цели, где оно собирается и чем занимается, нет ли у него каких-нибудь документов, а если есть, сейчас же их отобрать, зарегистрировать, просмотреть и содержание их поместить…» (цит. по: Погодин А. Виленский учебный округ. 1803–1831 годы // Сборник материалов для истории просвещения в России, извлеченных из архива Министерства народного просвещения. Т. 4, вып. 1. — СПб., 1902. — С. XCIV). 147 Имеются в виду проведенные под лозунгом борьбы с «вольнодумными» идеями разгромы Казанского университета в 1819 году и Петербургского университета в 1821 году, сопровождавшиеся увольнением части профессоров и усилением контроля над студентами и преподавателями. 148 Деятельность масонских лож в России была прекращена рескриптом Александра I от 1 августа 1822 года, то есть уже после начала действий следственной комиссии в Вильне. 12 Вильне; тайные общества строго запрещены; никто из профессоров ни малейшее не подозревал и не мог поверить, чтоб между студентами существовало тайное общество, и потому мы не слишком потревожены были предстоявшим следствием. Следственная комиссия князя Чарторижского Студенты и кандидаты, у которых отобраны были книги, тетради и бумаги, были следующие: Зан, Ежовский, Петкевич, Эдуард Одынец, О. Ковалевский, Верниковский, Кулаковский, Гроностайский, Н. Малиновский, Dowgiałło. Послали в Ковно за Мицкевичем, который также явился. Они превосходили других дарованиями и первенствовали во всех студенческих собраниях. Ректор представил в то же время комиссии устав общества филаретов149. Пересмотрев бумаги, тетради и книги, нам доставленные, мы отобрали те, которые казались нам подозрительными, и начали допрос. Студенты отвечали, что общество филаретов было учреждено с позволения самого ректора Малевского по ходатайству сына его Франца, находящегося теперь в Берлине, в университете; что общество это имело целию поддерживать бедных студентов с отличными дарованиями и нравственностью и делать им вспоможение, о чем и декану медицинского факультета Мяновскому было известно; что общество это составляли лучшие студенты и притом в самом большом числе; что они собирались по праздникам весною и летом в местах общественных прогулок, где позволялось быть кому угодно из посторонних и даже полицейским чиновникам. Здесь играли, резвились, заводили ученые диспуты, декламировали свои стихи и прозу, отрывки из поэм и драм и, угостив друг друга, расходились. Это было то же, что весенние школьные гулянья, рекреации, majówki150. Так как все эти показания оказались справедливыми, то мы, удержав только те бумаги, стихи и тетрадь, которые могли бы повести к дальнейшему исследованию, чтоб показать наше беспристрастие, ограничились на сей раз донесением попечителю о том, что нами открыто, [и] передали ему протокол заседаний, веденный Боянусом на французском языке, с приложениями, с таким заключением, что если это следствие покажется его сиятельству неудовлетворительным, мы готовы его продолжать. Князь Чарторижский очень доволен был, что никакого тайного общества не открыто, замолчал и уехал в Варшаву. 149 Общество филаретов действовало в Виленском университете в 1820– 1823 годах; оно ставило своей целью самосовершенствование и взаимопомощь, и стремилось к освобождению Польши. 150 Пикники (польск.) 1 Избрание ректором в Виленском университете Иосифа Твардовского Князь Чарторижский, по поводу общества филаретов, допущенного ректором Малевским, находил необходимым избрать другого ректора, но не из профессоров, из которых одни были столь же стары и дряхлы, как и Малевский, другие не были природными поляками, как Франк, Боянус, Гроддек, Шпицнагель, прочие сами не желали сей чести. Князь Чарторижский, пригласив к себе на вечер ординарных профессоров, составляющих университетский совет, предложил им, по этим причинам, избрать в ректоры воспитанника того же университета, доктора философии Иосифа Твардовского, отличного математика, бывшего тогда предводителем Пинского уезда Минской губернии. — Вы изберете его, — говорил князь, — ординарным профессором чистой математики, а потом в ректоры; пусть вместо его читает лекции адъюнкт. Вы сами знаете, что ректору, которому, кроме университета и его округа, надобно заведовать и университетскими имениями, невозможно заниматься лекциями. Твардовский человек ученый, образованный и достаточный151 помещик. Его никто не станет подозревать, что бы он наживался на счет университета. Он будет служить только из чести и по любви к наукам и ученому сословию. Мы согласились, и господин Твардовский, надворный советник, помещик Пинского уезда, избран был в 1822 году и утвержден в следующем году ректором Виленского университета, по уставу на три года. На вакациях в том же году он отправился в свое поместье перевезти в Вильну свое семейство, [я в Харьков, также по семейственным делам], а Лелевель и Данилович для поисков Литовского статута. Во время проезда моего чрез Киев я имел честь погостить в Киевской лавре у митрополита Евгения, а в Харькове был часто в гостях вместе с попечителем Харьковского университета и учебного округа Карнеевым, который гордился тем, что я был воспитанником сего университета. Он не был высокомерен, как князь Цертелев, бывший его помощником, однако ж он изгнал из университета одного из лучших профессоров, Тимофея Осиповского, бывшего ректором, за то, что он не похвалил его перевода одного мистического сочинения152, не зная, что попечитель был переводчиком153. 151 То есть состоятельный, довольно богатый. Видимо, речь идет о переведенной Карнеевым книге: ДюТуа. Божественная философия в отношении к непреложным истинам, открытым в тройственном зерцале: вселенныя, человека и Священного писания: В 6 ч. — М., 1818–1819 (в книге переводчик не указан). 153 Лобойко сводит все к личному конфликту, а на самом деле ситуация была гораздо сложнее. Математик Т. Ф. Осиповский, сторонник естественнонауч152 1 Занятия Комитета Литовского статута Собрав самые редкие и драгоценные списки Литовского статута и древнейшие его издания с латинскими и польскими переводами и даже с одним русским, сделанным в царствование Императрицы Екатерины II, кажется, в Киеве, Комитет приступил к исполнению главной обязанности своей — исправить по сличении с ними петербургское издание Литовского статута, напечатанное в 1811 году в польском и русском переводе154. В этих занятиях провели мы всю зиму до наступления вакаций в 1823 [году]. Обладая столь богатыми средствами, мы полагали, удовлетворив требования председателя Комиссии составления законов, приготовить ученое издание Литовского статута по древнейшим русским спискам с вариантами, комментариями и даже с историческими исследованиями по связи с его содержанием. Так как я намерен был поехать летом в Петербург, то Комитет поручил мне представить наш труд на благоусмотрение М. М. Сперанскому, который за отсутствием князя Лопухина заступил в Комиссии составления законов его место. Великие князья Николай и Михаил Павловичи в 1821–1822 году в Литве С 1821 по 1822 год гвардейский корпус под командою генерала Паскевича155 расположен был в Виленской и Минской губерниных взглядов на мир и человек прямой и резкий, последовательно вел борьбу с метафизикой и разнообразными видами философского умствования. Он выступал против любых форм мистицизма и идеализма (в частности, против преподававшего в Харькове кантианца профессора И. Б. Шада, которого в итоге в 1816 году выслали из России на родину в Германию, а его сочинения были уничтожены). Е. В. Карнеев, видный деятель модного во второй половине 1810х годов мистицизма, вице-президент Петербургского библейского общества, который при вступлении в 1817 году в должность попечителя Харьковского учебного округа издал циркулярное предписание, что Священное писание должно служить основой преподавания всех наук, и всячески способствовал распространению в округе Библии, творений святых отцов и мистиков XVIII века, вел с критиковавшим его действия Осиповским принципиальную, «идейную» борьбу. 154 См.: Статут Великого княжества Литовского с подведением в надлежащих местах ссылки на конституции, приличные содержанию оного. Перевод с польского. Ч. 1–2. — СПб.: Печатан при Правительствующем сенате, 1811. В XVIII веке Литовский статут на русском языке не издавался. 155 В связи с революционными событиями в Европе Александр I весной 1821 года приказал отправить гвардию к западным границам империи. И. Ф. Паскевич был назначен начальником 1-й гвардейской конной дивизии и 2-й колонны войск, с января 1822 года он временно командовал гвардейским корпусом, а в мае 1822 года гвардия вернулась в Петербург. 1 ях. Великий князь Николай Павлович занимал квартиру в Вильне, а Великий князь Михаил в Ошмянах. Генерал Паскевич находился в Вильне, ежедневно делал смотр войскам на Кафедральной площади, причем Великий князь Николай Павлович как бригадный генерал отдавал Паскевичу во время смотра рапорт. По прибытии Великого князя Михаила Павловича в Вильну оба они занимали одну квартиру на Троцкой улице недалеко от университета. За год до прибытия великих князей в Литву назначен был в Вильне рекрутский набор, который членам рекрутского присутствия обещал богатую жатву. К рекрутскому присутствию прикомандирован был уездный лекарь. Но это было противно видам инспектора врачебной управы, который, рассчитывая все выгоды, какими мог бы он на его месте пользоваться, употребил все интриги, чтобы его вытеснить, а чтобы сделать его безвредным, отдал его под суд, который приговорил его к тюремному заключению. Губернатор и прокурор подтвердили сей приговор, и лекарь содержался в тюрьме. Он был поляк, женатый на русской, которая представляла оправдание своего мужа всем начальствам, но жалобы ее оставили без внимания. [К генерал-губернатору ее не допускали.] Не находя нигде защиты, она решилась подать прошение Великим князьям. Великие князья ее выслушали и, видя, что она говорит правду, объясняется ловко, умно, обнаруживая с удивительной подробностию все тайны членов рекрутского присутствия, велели ей подождать в приемной и, когда приедет к ним Римский-Корсаков, за которым они послали, тогда бы она явилась, будто бы в первый раз, подала бы им прошение и объяснила словесно, в присутствии генералгубернатора, свою жалобу, притворяясь, будто бы его не знает. Лекарша превосходно сыграла свою роль. Римский-Корсаков, которому также сказано было не объявлять своего имени, принужден был выслушать все злоупотребления, им допущенные. На вопрос, для чего она не жаловалась генерал-губернатору, она отвечала: — Меня не допускают. Да если б и допустили, это мне ничего не поможет. Он верит только тому, что ему наговорят губернатор Горн и прокурор Ботвинко, да если он чему и поверит, забывает. Оттого секретари не боятся его и не слушают. Римский-Корсаков, теряя терпение, начало было защищать генерал-губернатора. — Ах, ваше превосходительство, — возразила лекарша, — вы его не знаете. Он человек слабый. С ним Роговская может сделать, что захочет, хоть и не даром156. 156 С. Моравский также писал в воспоминаниях, что Роговская была «всемогущей» у А. М. Римского-Корсакова, см.: Morawski S. Kilka lat mlodości mojej w Wilnie. — Warszawa, 1959. — S. 244. 16 — А кто эта Роговская? — спросили Великие князья. — Она была бедною трактирщицею, а теперь имеет загородный дом, живет барынею. Римский-Корсаков ежедневно у нее в гостях. — Довольно! — сказали Великие князья. — Мы велим освободить твоего мужа из-под стражи. Прощай! Происшествие это сделалось в то же время во всем городе известным. Стали говорить о взятках при отдаче рекрут смелее, а особливо те, коим обошлась она слишком дорого, и те, от коих по бедности отдатчиков не приняты. Великие князья почли обязанностию своею довести эти злоупотребления до сведения Великого князя Цесаревича Константина Павловича, управлявшего всем краем. Государь Цесаревич предписал генерал-губернатору подвергнуть членов рекрутского набора строжайшему исследованию и все дело с своим заключением передать на решение в Сенат. С сего времени Горн и Ботвинко считались подсудимыми, хотя и оставались на своих должностях. [Осенью в том же году 1822 году гвардейский корпус удалился из Вильны, а с ним и Великие князья.] Конституция 3 мая 1791 года И в царствование Императора Александра I поляки не забывали конституцию 3 мая 1791 года, по которой [они твердо надеялись восстановления Польши. Главным ручательством всех надежд] на Сейме было определено — престол польский, бывший до сего времени избирательным — сделать наследственным. Не дав времени утвердиться этой конституции, поляки на второй год задумали требовать от России, чтобы она возвратила Польше присоединенные к ней по первому разделу в 1773 году польские области, и возобновили войну, которая, истощив последние силы Польши, принудила ее на сейме в Гродно в 1793 году согласиться на второй раздел в пользу России и Пруссии. Вместе с этим рушилась и Конституция 3 мая 1791 года. «Если бы не это, — говорили поляки, — мы бы не упали. Россия видела, что эта конституция восстановит наши силы и сделает польскую нацию непобедимою, а потому употребила все хитрости и насилие, чтобы подкопать ее и уничтожить». Ученики Виленской гимназии С такими чувствованиями, переходившими в тайную и явную вражду и ненависть к России, воспитывалось польское юношество. Несколько учеников Виленской гимназии по приглашению товарища своего графа Платтера рано поутру 3 мая 1823 года отправились 17 в Виленский римско-католический кафедральный собор для совершения панихиды за упокой героев, защищавших памятную конституцию. Пришедши в гимназию, граф Платтер написал на большой доске мелом по-польски: «Нынче 3 мая». Другой ученик прибавил: «О сладостное воспоминание!» Третий: «Да некому помочь!» Эти надписи оставались на доске до прихода учителя157, который не обращал на них никакого внимания, но другой, пришедший на смену, учитель русского языка Островский, поляк, тотчас остановился перед доскою. — Э! Господа, этим шутить нельзя. Шутки эти заведут в Сибирь. Признайтесь добровольно, кто это сделал, и тогда я виновным испрошу прощение и пощаду. При слове «в Сибирь» ученики перепугались, и все допросы были тщетными. Но это запирательство было для них бесполезно, потому что между ними в числе учеников 70 было несколько русских, которые, будучи допрашиваемы поодиночке, принуждены были открыть виновных. Директор Виленской гимназии Каэтан Красовский донес в то же время о сем происшествии ректору университета и правлению, которое, не считая его чрезвычайным, присудило виновных к обыкновенному наказанию. В то же время учитель Островский сообщил секретно генерал-губернатору о всех подробностях этого происшествия и о приговоре университетского правления. Генерал-губернатор, не считая этого дела ребячеством, как полагали профессоры, [и, полагая, что дальнейшее исследование поведет его к открытию какого-либо заговора,] призвал на совет прокурора Ботвинко и губернатора Горна. Ботвинко и Горн, отданные по повелению Великого князя Цесаревича под суд за рекрутский набор, нашли это обстоятельство для себя самым спасительным. Стоит только утвердить генерал-губернатора в той мысли, что это отзывается заговором, и напугать Великого князя, который при всей грозности своей был в вечном страхе, чтобы не вспыхнула революция; тогда они, как первые и искуснейшие юристы в городе, овладеют проводимым следственным делом, из подсудимых сделаются судьями, и вина их будет забыта. Весь этот расчет оказался верным. Великий князь, получив от Римского-Корсакова донесение, послал по секрету адъютанта своего 157 В тетради с черновиками писем Лобойко указал, что это был учитель истории Василевич (ИРЛИ. Ф. 154. Ед. хр. 103. Л. 47 об.). 18 Фиттинггофа158 в Вильну, с тем, чтоб он, не объявляя никому своего имени, уведал бы, что там происходит и, если мятеж угрожает опасностию, явился бы к генерал-губернатору и отдал бы ему повеление Цесаревича вызвать из Гродно целую дивизию в Вильно в его распоряжение. Фиттинггоф, сняв мундир и переодевшись в гражданское платье, три дня ходил по всем трактирам, кофейням, корчмам, везде, где только собирается народ, и не нашел ни малейшего следа к возмущению, явился к генерал-губернатору и, объявив, зачем он прислан, просил объяснить ему, на чем основывает он свое мнение о предстоящем в городе возмущении. Корсаков ничего не мог привести, кроме надписей на большой доске в гимназии. Фиттинггоф пригласил губернатора Горна повести его в тот класс и показать ему доску, на которой сделаны были надписи. Удостоверясь, что в городе совершенно спокойно, что народ толкует только об урожае и неурожае, помещики о доходах и расходах и что кроме помянутых надписей нет никаких причин сомневаться в мирном расположении жителей, адъютант возвратился к Великому князю Цесаревичу и его успокоил. Но это было противно намерениям прокурора, которому в таком случае пришлось бы остаться в бездействии и ожидать, что его самого станут за рекрутский набор допрашивать. И потому представил [он] генерал-губернатору, что от университета по делу гимназистов нельзя ожидать беспристрастия, склонил его судить их военным судом, который, приговорив их к отдаче в Сибири в кантонистский батальон, донес о сем определении Великому князю. Ботвинко, будучи в самых дружеских отношениях с канцеляриею Новосильцова, в то же время сообщил ему в Варшаву о своих подозрениях и уверил его, что на донесение адъютанта Фиттинггофа вовсе полагаться нельзя. Новосильцов переуверил Великого князя и, находя, что ему гораздо выгоднее будет в Вильне, где он льстился надеждою жениться на богатой вдове*, чем в Варшаве при Цесаревиче, который его не весьма жаловал, представил ему необходимость произвести Шляхтянка Валентиновичева вышла замуж за князя Платона Зубова и по смерти его имела право на получение большого наследства. Но право это оспаривал санкт-петербургский дворянский предводитель Жеребцов. Новосильцов, часто приезжая в Вильну, принял сторону молодой вдовы и льстил [себя] надеждою, будучи уже 70 лет, что она из благодарности выйдет за него замуж. * 158 По-видимому, Лобойко изменила память. Лелевель утверждает (см. с. 22), что послан был адъютант великого князя Константина Павловича Ф. К. Нессельроде. 1 следствие в большом размере. Сохраняя свои намерения в величайшей тайне, он начал с того, что перехватывал в Варшаве письма, доходившие из Вильны, и успел напасть на след к открытию тайного общества между виленскими студентами, замаскированного под именем общества филаретов. Первая поездка моя из Вильны в Петербург Дело затихло. В Вильне никто не думал о предстоявшей городу опасности и потрясении всего края. В университете спокойно ожидали вакаций, во время которых позволялось всем ехать на два месяца куда угодно, и я 26 июня 1823 года взял на отъезд в Петербург билет159. По приезде моем в Петербург я прежде всего думал о моих лекциях, преподаваемых в Виленском университете. Я уже с первого года чувствовал, чего мне не достает для полноты, и просил библиотекарей, которые обращались со мною по-дружески, оставить меня на время взаперти в библиотеках Императорской публичной, академической и Румянцовского музея и дать мне свободу порыться. Потом спешил я посетить петербургских писателей и ученых, из которых каждый мог быть мне полезен. В высочайше утвержденном С.-Петербургском Вольном обществе [любителей российской словесности] я не надеялся найти много членов. Большая часть их летом обыкновенно разъезжалась; общество пустело, и «Соревнователь просвещения», журнал, им издаваемый, оставляем был на произвол судьбы; пока я был в Петербурге и считался по обществу цензором и издателем160, то, надеясь на меня, никто из членов о нем не заботился, и я, два года сряду, оставаясь в Петербурге, спасал его от падения: был редактором, ходил к цензору Григорию NN Яцкевичу161, в типографию, литографию, держал корректуру и наведывался к переплетчику, чтоб ускорить отправление его по почте подписчикам. 159 Имеется в виду, разумеется, не документ, дающий право пользоваться транспортным средством, а разрешение на поездку, без которого человек, находящийся на государственной службе, не мог передвигаться по стране. 160 В «Соревнователе…» Лобойко поместил следующие публикации: «О важнейших изданиях Герберштейновых записок о России с критическим обозрением их содержания» (1818. № 5. С. 228–266; перевод с нем. из книги Ф. Аделунга о Герберштейне); «О скандинавской литературе»; «Об источниках северной истории» (1818. № 11. С. 231–239); «Древнейшие известия о янтаре» (1819. № 2. С. 220–230; пер. с польск.); «Известие об ученой жизни покойного Р. Т. Гонорского» (1819. № 10. С. 88–94. Подп.: И. Л.). 161 Правильно: Григорий Максимович Яценко. 10 На сей раз, однако ж, в 1823 [году] общество не было так пусто. Я нашел в нем председателя Ф. Н. Глинку, секретаря Никитина, братьев Боровковых, Евграфа П. Ковалевского, Плетнева, Кеппена, Бестужевых, Корниловича, Владимира Панаева, барона Дельвига и много других. В этом заседании был и Рылеев. Я прочитал в заседании описание церковных драгоценностей, хранящихся в Киеве в Софийском соборе, виденных мною во время пребывания моего в прошедшем году у митрополита Евгения; показал им несколько списков с грамот, приготовленных мною для «Белорусского архива», издаваемого протоиереем Григоровичем. По этому поводу я сделал замечание, что хотя белорусское наречие резко отличается от польского, однако ж произносит как и польский язык «дзень» вместо «день», «ходзиць» вместо «ходить», употребляя в подобных случаях везде «dz» и «ć». Это заметил я в Витебской и Псковской губерниях. На это Рылеев сказал, что то же самое по местам и в Новгородской губернии слышно162. Рылеев знал, что я горячий почитатель поэтических его произведений, и потому мне часто и охотно ими хвалился. Он занимался тогда поэмою «Войнаровский» и по выходе из заседания ночью пригласил меня послушать окончание163. Сперанский После свидания моего с учеными мне должно было представить Сперанскому, заступившему тогда место председателя Комиссии со162 Лобойко писал З. Доленге-Ходаковскому 12 октября 1823 года, что в Белоруссии «письменный язык ничем не различается от польского, как только грамматическими формами и русскими буквами. […] В Петербурге я хотел поверить это заключение в Обществе л[юбителей] р[оссийской] с[ловесности], представлял в доказательство свои [белорусские] грамоты, но встретил, а особливо от Рылеева (новгородского уроженца), сопротивление. Он утверждал, что все то, что я считаю не русским, а польским, находится и теперь еще в новгородском просторечии; того же мнения был и Панаев» (РНБ. Ф. 588. Оп. 4. № 78. Л. 12); ср. письмо Лобойко Н. Румянцеву от 30 марта 1824 года (Научные труды высших учебных заведений Литовской ССР. Литература. 1967. Вып. 10. С. 186). 163 Тут Лобойко позднее приписал: «на другой год», и, по-видимому, это так. Рылеев работал над поэмой «Войнаровский» в 1823–1824 годах. Отрывки из поэмы Рылеев читал в ВОЛРС еще 22 мая 1823 года, но окончание поэмы (под названием «Смерть Войнаровского») он читал там же 7 января 1824 года (см.: Базанов В. Указ. соч. С. 429), а опубликовано оно было в «Соревнователе просвещения и благотворения» в № 3 за 1824 г. 11 ставления законов в отсутствие светлейшего князя Лопухина, первоначальные труды Комитета для сличения Литовского статута. Сперанскому до прибытия его в Петербург из Сибири, где он был генерал-губернатором, предшествовала за его управление такая слава, как будто бы он был величайшим героем, явившимся с поля брани. Все его подвиги рассказывались чиновниками в пример другим; его письма к министрам и в Государственный совет расходились в списках в образец юридического слога, строгой логики и глубокого ума. Собираясь явиться к Сперанскому от имени Комитета Литовского статута, я узнал, что он, несмотря на высокое к нему доверие и уважение Государя, не ищет никакого возвышения, уклоняется от сильных партий и обращается наиболее с старыми придворными дамами. Докладчиком у него был один флотский капитан (к сожалению, я забыл его имя). Я обратился наперед к нему, изъяснив ему повод, для чего желаю я Сперанскому представиться. Он принял от меня докладную записку от Комитета и назначил мне время, когда с Сперанским можно поговорить досужнее. Я явился к нему на другой день с исправленным нами польским и русским переводом, сколько мы успели сделать, упомянул о поездках Лелевеля и Даниловича для поисков Литовского статута и что как в польском журнале в Вильне, так и в Москве в «Вестнике Европы» Каченовского сообщено о том библиографическое известие. Сперанский принял меня как профессора знаменитого университета с самым неожиданным мною уважением. Говоря о занятиях барона Розенкампфа, управлявшего Комиссиею составления законов, Сперанский сказал: — Барон Розенкампф, прежде чем измерил картину, заказал сделать широкую раму; когда она была готова, он тогда только заметил, что ежели он станет ее натягивать на раму, то она или лопнет по краям, или порвется посредине. Прощаясь, Сперанский поручил мне от имени его кланяться членам Комитета, позволил в случае надобности прямо к нему относиться и советовал в продолжении нашего труда держаться принятых нами правил. Поездка в Павловск После сего мне нужно было съездить в Павловск для свидания с тайным советником Ф. П. Аделунгом. Аделунг, участвовавший в воспитании Великих князей, оставался при Императрице Марии Феодоровне в звании библиотекаря. Он имел помещение в одном из дворцовых домов с своим семейством, в память императрицы Марии 12 Феодоровны. Пребывание императрицы в Павловске в продолжение всего лета привлекало туда из Петербурга многочисленное народонаселение. Ее ангельская приветливость и добродушие в обращении с находившимися там семействами оживляли и украшали самую природу. Обыкновенно проводила она вечера, сидя в одном огромном зале дворца, в нижнем этаже, за длинным овальным столом, с придворными дамами, за работою. Знакомые мои, проживавшие в Павловске, пригласили меня посмотреть со двора через окна на Императрицу и придворных дам. Я был столько счастлив, что мне досталось видеть более чем обыкновенно. Снаружи со двора все окна заняты были любопытными, между которыми и я поместился. При ярком освещении можно было явственно видеть все, что делается внутри, как будто бы мы смотрели на пантомиму. После чаю дамы принимались за работу; между ними был только один кавалер для чтения. Сказывали, что он читал на французском какой-то роман Вальтера Скотта. Одна из дам для забавы связывала клубком батистовый платок, который передавался за спиною, из рук в руки, обходя кругом стола несколько раз. Это забавляло зрителей, но Императрица и ее собеседницы притворялись, будто их не видят. В 9 часов вечера мы заметили появление Великой княгини Александры Федоровны, которая на другой день отправлялась морем на военном корабле в Берлин для свидания с родными. Одна дама села за фортепиано и пропела в память разлуки прощальные куплеты. По окончании Великая княгиня обняла ее, обратилась к Императрице и ко всему дамскому обществу с выражением своих чувствований. Между тем ей принесли чашку бульону с сухарями; она кушала и плакала; слезы катились в чашку Великой княгини, [которой] было тогда не более 25 лет. Она была гибкого стана, худощава, но привлекательно мила. За любопытными снаружи перед окнами стояло несколько офицеров-кавалергардов, кои, сняв кивера, чтоб их не узнали, вставляли между бородатыми головами и свою голову. Возвращение мое в Вильну. Новосильцов в Вильне Из Вильны получил я в конце лета письма от ректора Твардовского и библиотекаря Казимира Контрыма с извещением об арестовании и доставлении жандармами в Вильну из разных мест студентов и молодых помещиков, давно уже оставивших университет. Это навело ужас на весь Литовский край. Меня спрашивали они, чрез письма, что это значит и что слышно об этом в Петербурге. После расспросов я отвечал 1 им, что здесь ничего об этом не слышно и ничего не знают. «Верно, — отвечал я, — хотят попугать поляков и воздержать их от патриотических порывов, а впрочем, нужды нет, если кто и умрет от испугу». Письма мои к удивлению их на почте перехвачены не были. Так как в Петербурге действительно никто не знал причины этого потеснения всего края, то должно было заключить, что это делалось по тайным повелениям Великого князя Цесаревича Константина Павловича. В начале сентября 1823 года я возвратился из Петербурга в Вильну, где уже водворился Николай Николаевич Новосильцов. Видно было, что он приехал на следствие, но что именно было к тому поводом, того никто еще из нас не знал. Но вскоре это объяснилось. Мы узнали, что это арестованье делается по поводу открытия Новосильцовым тайного между студентами общества под именем лучезарных (promienistych), замаскированного обществом филаретов. Новосильцов расположился с всею своею варшавскою канцеляриею в том самом дворце, который за год пред тем занимали Великие князья Николай и Михаил Павловичи. Чиновниками его канцелярии были правитель его канцелярии Карл Иванович Буссе, Горегляд, Журковский, Гомзин и камергер Байков, служивший ему наиболее веселым собеседником. Новосильцов перехватил на почте в Варшаве письмо одного из виленских студентов, по коему открыл он следы этого общества. Он велел его привезти по секрету в Вильну, здесь арестовал он и того, кем оно было писано, принудил обоих показать других, и таким образом число арестованных увеличивалось. Жандармы продолжали по его повелениям наезды по всем губерниям, принадлежавшим к Виленскому учебному округу, забирали под усиленную стражу, но сколько было привезено в Вильну, кого взяли и куда их девали, это покрыто было непроницаемою завесою, к которой опасно и подойти было. Взяли до 100 человек. В монастырях недоставало мест для подсудимых. Для каждого требовалось особое помещение. Начали наполнять ими монастырские подземелья. Многие из привезенных были уже женатыми или служили в отдаленных губерниях по выборам дворянства и совершенно забыли они, что, быв студентами, принадлежали к обществу филаретов, и, будучи содержимы в заключении, никак не могли понять, по какой причине постигла их эта жестокая судьба и что хотят с ними сделать. С заключенными не позволено было иметь ни малейшего сообщения ни отцу, ни матери, ни жене, и если они с большим трудом и открывали, где содержатся пропавшие, все их усилия видеться с ними были 1 напрасны. [Исключения были редки с позволения Новосильцова и в присутствии надзирателей.] Я удивился, что Новосильцов, который прежде никогда не желал быть ни страшным, ни грозным, принял такое положение, которое начинало пугать и тревожить весь край. До начатия следствия чиновники Новосильцова обыкновенно проводили за картами вечера у прокурора Ботвинко и у Пеликана. Это были самые гостеприимные дома, открытые особенно для тех, которых Новосильцов удостоил своею благосклонностию. От них узнали мы, что Николай Николаевич намерен назначить в следственную комиссию для допросов прокурора Ботвинко, полицмейстера Шлыкова и советника губернского правления Лавриновича. Мне надобно было представиться по приезде моем Новосильцову, который знал меня с 1815 года в Варшаве, когда я был при Ланском. Он принял меня приветливо и сказал: — Слышу, что вы [были] знакомы с Буссе в Петербурге. Это очень кстати. Знаете ли вы по-польски? Как вы находите поляков и что вы замечаете в их духе? Я отвечал, что я не приметил в них никакого нерасположения к русскому языку и к русским, все охотно учатся по-русски; но из его взглядов и окружающих его я тотчас приметил, что это ему не понравилось. Несмотря на то, правитель канцелярии его Буссе два раза напоминал мне, для чего не бываю я у Новосильцова и что он намерен употребить меня в следственной комиссии для разбора бумаг, отобранных у содержащихся под арестом. Жандармам велено было при взятии арестуемых забирать разом их письма, тетради, рукописи и даже книги. Можно вообразить, какой из этих материалов, отобранных более нежели у 100 человек, составился архив и что разобрать эту громаду нелегко, хотя этот труд обещал верную награду. Я хорошо знал, что, следуя этому приглашению, оно бы повело меня быстро к возвышению; но я уклонился от сей чести не только из боязни обременить себя тяжкими трудами, но и по другим причинам. Я не имел ни малейшего убеждения в справедливости этого следствия. Я подозревал в нем тайные и своекорыстные виды. При начатии сего следствия чиновник особых поручений действительный статский советник Гомзин, которому доступны были все тайны канцелярий Великого князя Цесаревича и Новосильцова, обнаружил перед г-ном Карлом Буссе то же, как и я, мнение по секрету. Новосильцов, узнав о том, удалил его от участия в следствии, послав его в Слоним управлять своею арендою. По окончании дела Гомзин жаловался нам на это вероломство, говоря, что оно едва не лишило его доверия высокого покро1 вителя164. Другая причина, которая заставляла меня жертвовать моими личными выгодами, было самое откровенное обращение со мною поляков, начиная от князя Чарторижского и патриота Яна Снядецкого [до всех прочих ступеней университета и города]. Целый год уже преподавал я спокойно многочисленным слушателям русский язык, литературу и знакомил их с Россиею, а особливо с столицею и правительством. Я не встречал в поляках ни малейшего сопротивления и твердо был уверен, что на сем пути успею содействовать к примирению обоих народов. Став на сторону Новосильцова, я потерял бы все доверие ко мне поляков, и тогда все мои усилия остались бы навсегда тщетными. Домашняя жизнь Новосильцова по водворении его в Вильне Все чиновники, принадлежавшие к канцелярии Новосильцова, а равно как и члены комиссии числом до 10 человек оставались у Новосильцова целый день и ежедневно у него обедали непременно. За обедом предлагал он членам вопросы, делал наставления, замечания, а они сообщали ему свои открытия, упорство, запирательство допрашиваемых; здесь придумывались меры выведать и заставить их говорить сущую правду; советовались, как ввести в процесс новые лица. К этим обедам никого из посторонних лиц не приглашали, кроме Пеликана, и то нечасто. Так как Новосильцов любил пить дорогие вина и напитки, а особливо во время обеда, который обыкновенно был в 6 часов вечера, то вставал он из-за стола почти в полпьяна165. Обеды у него всегда были самые роскошные. Денег щадить не было никакой нужды. Расходы эти принадлежали к содержанию следственной комиссии, а содержание делалось на счет подсудимых, и чем их было больше, тем вернее можно было покрыть все расходы. К этим расходам принадлежало и продовольствие содер164 О. А. Пржецлавский писал, что Гомзин — «единственный честный человек из его [Новосильцова] свиты» (Ципринус [Пржецлавский О. А.] Калейдоскоп воспоминаний // Русский архив. 1872. № 9. — Стлб. 1732). 165 Н. П. Макаров, служивший в Варшаве с 1823 года, свидетельствовал, что он «был если не горький, то порядочный пьяница. До обеда он еще крепился, но потом начинал делать возлияния и к вечеру доходил если не до положения риз, то до весьма возбужденного состояния» (Макаров Н. П. Мои семидесятилетние воспоминания и с тем вместе моя полная предсмертная исповедь. — СПб., 1882. Ч. 4. С. 76), о том же писал и Пржецлавский, см.: Ципринус. Указ. соч. — Стлб. 1715, 1717–1719. 16 жимых в заключении, прислуга, стража и перевоз их с места жительства с жандармами в Вильну. Еще в 1831 [году] по закрытии университета взыскивались с подсудимых причитавшиеся на следствие деньги и по ошибке даже и с тех, кои неопровергаемо доказали, что они никогда не принадлежали к обществу филаретов. Следственная комиссия Новосильцова, учрежденная в Вильне С учреждением этой комиссии Новосильцов поставил себя в непосредственное сношение с Государем и Цесаревичем Константином Павловичем, кои оба встревожены были открытыми им следами заговора, угрожавшего по его уверению возмущением всего Польского края. Следственная комиссия, действовавшая под наитием этой страшной власти, по требованию которой привозили в Вильну подозреваемых из Берлина, Варшавы и Петербурга, привела в ужас и потрясение Литву, Белоруссию, Волынь, Украину и Подолию, и поляки, которые вначале шутили над этим следствием и по секрету говорили друг другу: «Все это вздор и кончится ничем!», усумнились в своих соображениях и начали думать: «Так, верно, не напрасно Комиссия приняла такие грозные и огромные размеры!» Между бумагами, отобранными у подсудимых, встречались и патриотические стихи и песни, и пасквили на русских, но не этого доискивался Новосильцов. Он желал попасть на ветви тайных обществ, подготовленных к народному восстанию, полагая, что допросы над студентами поведут к открытию заговора, кроющегося между польскими помещиками. То, что обнаружено было по допросам студентов членами комиссии, обрабатывалось в канцелярии Новосильцова чиновниками, к тайному совету принадлежал и Ботвинко. Доклады об успехах и открытиях комиссии для отсылки в Петербург к начальнику тайной полиции166, к Государю и Великому князю Цесаревичу составлял правитель канцелярии Новосильцова Карл Буссе. Новосильцов употреблял все усилия открыть, не участвовал ли кто из профессоров в этих обществах или, по крайней мере, не известно ли было кому-либо из них о существовании этих тайных обществ. Вероятно, эти догадки сообщил он уже в докладах своих Государю, а потому так упорно допрашивали студентов с этим намерением и при166 Возможно, имеется в виду начальник Особенной канцелярии Министерства внутренних дел М. Я. фон Фок. 17 нуждали их всеми мерами сделать показание на какого-либо из профессоров, а особливо на Лелевеля и Даниловича [, Голуховского, ксендза Бобровского и Контрыма], наиболее любимых студентами. Но все усилия комиссии были тщетны. [По самым строгим допросам оказалось, что никто из профессоров не знал о существовании сих обществ.] Столь же безуспешно было усилие Новосильцова доказать, что студенческое общество филаретов было в тайной связи с германскими. Допросы членам бывшим в следственной комиссии Чарторижского Главнейшим желанием Новосильцова было поставить князя Чарторижского и назначенную им комиссию для исследования общества филаретов в подозрение. Книги, тетради, письма, стихи, рисунки, брошюры, отобранные у них ректором Малевским, комиссия наша, состоявшая из трех членов, профессоров епископа Клонгевича, Боянуса и Лобойко, передала по окончании следствия при рапорте своем попечителю университета князю Чарторижскому. Документы эти и все следственное дело оставались в его канцелярии с 1822 по 1823 год. Мы почитали дело это конченным, вовсе об нем не думали и совершенно об нем забыли, как вдруг через полтора года оно неожиданно отозвалось. И мы, члены следственной комиссии князя Чарторижского, с открытием новосильцевской подпали к ней под суд. Я был допрашиваем в комиссии наравне с студентами. Допросчиком моим был прокурор Ботвинко. К епископу Клонгевичу из уважения к его сану варшавские чиновники Новосильцова приносили на дом вопросы и сидели у него в кабинете до тех пор, пока он пред глазами их написал на них ответы. Те же вопросы и в то же время приносили и к профессору Боянусу, который по причине тяжелой болезни давно уже не вставал с постели и должен был лежа диктовать ответы. Верно, никому из всех допрашиваемых не было столь мучительно это истязание, как Боянусу. Новосильцов мог знать чрез Пеликана, что лютейший ревматизм проник у него все кости, что у него прогнили спинные позвонки так, что, когда он кашлял, воздух чрез спину проходил насквозь. Он с трудом поднимался с постели, чувствуя в костях и нервах нестерпимые боли. Но ничто не давало ему пощады: ни европейская его известность, ни испытанная преданность России, ни личное с ним обращение Великого князя Николая Павловича, во время пребывания его в 1821 году в Вильне. Столь важно было для Новосильцова вымучить у нас показание на Чарторижского, которое должно было послужить к обвинению Чарторижского в умышленном допущении общества филаретов и сочувствии его к развитию оного. Поступок этот можно считать бесчеловечным. Я несколько облегчил 18 его жестокость тем, что, узнав из допроса, мне сделанного, что им предстоит то же, побежал к ним обоим скрытыми переулками, чтоб их предуведомить, о чем их спросят, а особливо Боянуса, чтобы он мог встретить допросчиков без раздражения и расстройства. [Столь горячо желал Новосильцов поставить попечителя Виленского учебного округа князя Чарторижского в подозрение и лишить его доверия Государя. Это считал он для дальнейших своих видов необходимым.] Но князь Чарторижский ни в чем тогда пред нашим правительством виновен не был и поступал по званию своему добросовестно. По требованию Новосильцова он передал ему следственное наше дело точно в таком виде, как оно от нас к нему поступило. Этому Новосильцов не верил, и меня безжалостно мучили вопросами, нужными Новосильцову к обличению его совместника. Если я на предложенные мне в комиссии вопросы не мог отвечать, потому что по прошествии полтора года все дело, которое считал я конченным, совершенно вышло у меня из памяти, меня призывали опять в комиссию и предлагали те же вопросы. Я мучил свою память и повторял опять то же, уверяя, что я по совести, при всем моем усилии, более ничего не могу вспомнить, а что я ничего не скрываю, готов подтвердить присягою. На это не смотрели и призывали меня в третий раз в комиссию, предлагая мне те же вопросы в другом виде. Ответы мои тотчас показывались Новосильцову, сидевшему в своем кабинете. Видя безуспешность, он призывал меня к себе, с гневом упрекал меня в запирательстве и пристрастии к князю Чарторижскому. Отвечая три раза по троекратному призыву на те же вопросы, я сказал, что после этих истязаний я не стал бы щадить Чарторижского, если бы я мог что-либо показать на него, что этот способ допрашивать хуже самой жестокой пытки. Я тотчас почувствовал, что сравнение допрашиванья с пыткою будет передано Новосильцову, что оно для Ботвинко будет торжеством. Действительно, Новосильцов за это искусство допрашивать представил его к Владимиру 3 степени. Ботвинко как бы в облегчение моих мучений промолвил, будто шутя: — Ну, если не помните, так выдумайте что-нибудь [то есть лишь бы навести на него подозрение], и тогда вас перестанут мучить. Вопрос, который составлял для Новосильцова величайшую важность, а для нас, членов прежней комиссии, наибольшее мучение, был следующий: в числе переданных князем Чарторижским Новосильцову бумаг, отобранных у студентов, была одна тетрадь в лист, заготовленная для списка лиц, с заглавиями относительно рода, состояния, способностей и пр. Заглавия эти остались, но этот лист, где поставлены 1 были имена лиц, был отодран. Новосильцов полагал, что это был список членов тайного общества и что лист этот отодран по приказанию князя Чарторижского в его канцелярии. Нас допрашивали, был ли этот лист цел или разорван и, если разорван, в каком направлении? Я отвечал, что мне невозможно это и вспомнить; что если бы этот список был мне показан, тогда б по совести я сказал, в таком ли он виде был в руках наших или переменили его в канцелярии князя Чарторижского. Наконец мне показали этот список, и я подтвердил, что он точно в таком виде был и в руках наших. При начатии первого следствия представил моим я сочленам епископу Клонгевичу и Боянусу для приобщения к делу два документа, мне доставшиеся из рук студентов [, которые мне казались подозрительными]. Это были печатные инструкции для составления [нрзб] без означения типографии и цензуры167. Они оказали Новосильцову немаловажную услугу. Так как это вписано было в протокол, что я их нашел и доставил, то это и послужило для меня защитою при новосильцовском следствии. Допросы студентам Новосильцовская комиссия отыскала до 140 человек, принадлежавших к обществу филаретов, верно более их и не было, хотя в Виленском университете число студентов обыкновенно доходило до 1500. Из этих 140 не более 40 оставались в университете, прочие за два, за три года пред сим были уволены и служили по разным местам. Связь их с филаретами продолжалась только до тех пор, пока они были студентами, но как скоро они рассеялись по разным губерниям и поступили на службу, они о филаретах и думать забыли. И потому привезенные из дальних мест, оставаясь в заключении без всякого сообщения с людьми и нередко забытые, без допроса, перебирали в голове своей всевозможные случаи жизни, кои могли бы быть поводом к этому тюремному заключению, и не могли придумать причины. Комиссия строжайше смотрела за тем, чтоб между заключенными не было никакого сообщения. Если бы кто из надзирателей допустил это и доставил бы им случай видеться с родными или передать письмо, тот судим бы был как уголовный преступник. Их допрашивали в комиссии и в заключении, употребляя к тому полицейских приставов уголовных дел. 167 Имеется в виду вопросник для сбора статистических данных «Opis jeograiczny, czyli Instrukcja dla układania opisu paraii», разработанный по инициативе Ф. Малевского инапечатанный тайно в типографии базилиан тиражом 200 экз. См.: Morawski S. Op. cit. S. 252–253, 569. 160 После предварительных допросов на месте их заключения, приводили в следственную комиссию то того, то другого под военною стражею, поодиночке. Во время перехода наблюдались те же предосторожности, чтоб они ни с кем не встречались. Все посторонние от них бегали; кто б заговорил с ними, того непременно взяли бы под стражу. По предварительным допросам в заключении, по разборке книг, бумаг и тетрадей, захваченных у допрашиваемых, по показаниям один на другого заготовлены были письменные вопросы. Приведенных в комиссию под присмотром полицейских чиновников, не спускавших с них глаз, усаживали поодиночке за столиками и заставляли их отвечать письменно на предложенные вопросы. Если ответы их были неясны или умышленно недосказаны, их принуждали отвечать и дополнить словесно. Ответчики, зная, с какими судьями они имеют дело [и видя меч, висящий над их головою], должны были измерить всю опасность своего положения. Им казалось, что неосторожность в выражениях, скоропоспешность в ответах могут завлечь их в пропасть или подвергнуть пытке. Никто из них не забывал, что на этом пути можно попасть в сибирские гарнизоны, как гимназисты по делу ученика графа Платтера, или заброшену быть в крепость. И этим при допросах нередко их пугали, встречая запирательство. Но были между ними строптивые и упорные, которые ничего не боялись и которых должно было заставить говорить пытками. Действия комиссии занимали Вильну не менее, как Одессу осада Севастополя. Разными сокровенными путями и с большими предосторожностями и опасностями старались проведать, кого привезли в Вильну, кого допрашивали, где кто содержится и что открыто. В чем состояло общество филаретов и к чему оно стремилось? Чем более подвигалось новосильцовское следствие, тем было оно яснее, тем более похоже оно было на гору, родившую мышь, тем сильнее распространялось в польском народе негодование за потрясение всего края, за возмущение семейственного спокойствия, тем более ненавидели Новосильцова. Все кипели на него местию. После допроса нескольких десятков подсудимых [, число коих беспрестанно увеличивалось показаниями,] открыто, что общество филаретов скрывало в себе другое, под названием лучезарных (promienistych), в последние допускались не все, а только гениальные и горячие патриоты. 161 То, что сообщало этим обществам для молодых людей особенную прелесть, это неограниченное доверие и уважение друг к другу, внушаемое самыми блестящими качествами членов, торжественною присягою на верность обществу и хранение тайны, — всеведение, от коего не укрывались никакие замыслы, никакие интриги семейственные, любовные, тайны кабинетные, университетские, канцелярские: все это обществу прежде всех было известно. Во внутреннем устройстве оно подражало отчасти езуитам; разделялось на несколько отделений, в каждом не более 10 человек, которые собирались в назначенные дни по вечерам за чаем, в квартиру то того, то другого из членов. Каждое отделение имело своего старшину или председателя. Члены сообщали в заседании все, что узнавали в городе по секрету, читали и произносили речи, изливая свои патриотические чувствования, желания и надежды с полною откровенностию. Председатели каждого отделения собирались потом особо, давали отчеты о том, что происходило в их отделении, и сообщали чрез них всем членам общества свои замечания и меры предосторожности, чтобы общество не подпало подозрениям правительства [и не было бы обнаружено]. Высшее отделение, состоявшее из одних старшин, имело также своего председателя. Это был кандидат физико-математического факультета Зан. Члены скрывали от всех посторонних, даже и от патриотов существование своего общества, не вели протокола заседаний и в таком устройстве можно было им собираться где угодно, ни в чем себя не обнаруживая. С масонскими обществами, уничтоженными в 1820 году в Российской империи168, а равно и в Вильне, не имели они ничего сходного, а равно и от германских ничего не имели заимствованного. Патриотических чувствований в поляках истязанием филаретов истребить Новосильцов верно не думал. Он знал, что каждое семейство, что каждый круг соседей глубоко скрывали их в своих недрах, а особливо с тех пор, как поляки приметили, что русское правительство стремится изгладить в них исторические воспоминания, охладить их привязанность к отечественной литературе, ввести в Польше в преподавание наук российский язык и привести в забвение все то, что поляков делает поляками. Но если комиссия при всей своей огромной власти, при всех своих усилиях не могла ни в чем обличить филаретов, кроме [как] в патриотическом рвении; если половина допрошенных поодиночке и на очной ставке показывали одно и то же и ни одного из них в мятежных замыслах против правительства обвинить было невозможно, то для чего бы 168 На самом деле — в 1822 году, см. примеч. 148, с. 142. 162 Новосильцову не остановиться на половинном числе допрашиваемых и не тянуть следствие в продолжение одиннадцати месяцев? Верно, имел он побуждения гораздо для него важнейшие, чем государственная безопасность, которой тогда в западных губерниях ничто не угрожало, и это мог он видеть при самом начале своего следствия. Побуждения Новосильцова к проволочке заведенного им в Вильне следствия [В Варшаве и в Петербурге в канцеляриях, с которыми сносился Новосильцов из Вильны, по поводу заведенного им следствия, верно все думали, что важность оного необходимо требует столь продолжительного пребывания его в сем городе. Никто не подозревал настоящих побуждений, для чего Новосильцов так долго остается в Вильне. Они понятны были одним только виленским жителям.] Новосильцов оставался по высочайшей воле в Варшаве с 1815 года как начальник тайной полиции и для наблюдения за действиями польского правительства [и по дипломатическим сношениям под зависимостью Великого князя Цесаревича]. [Что делалось в Варшаве, то всегда знали в Вильне, но не наоборот.] Нам в Вильне известно было, что Великий князь Цесаревич давно не жаловал Новосильцова и почти не употреблял его по делам. Цесаревич не раз встречал его насмешками за пристрастие его к крепким напиткам. Однажды во время торжественного представления, когда Новосильцов явился к нему в красном сенаторском мундире, Цесаревич, посмотрев на его багровое лицо, сказал: «Ну, теперь ты точно как рак!» Такое обращение начинало тревожить Новосильцова и потому он всегда рад был проездом из Петербурга в Варшаву подолее погостить в Вильне. Года за два до начатия им в Вильне следствия княгиня Зубова, оставшись вдовою после князя Платона Зубова, владевшего в Курляндии и Виленской губернии огромными имениями, завела процесс с Жеребцовыми, ближайшими его родственниками. Княгиня Зубова приласкалась к Новосильцову, ища его покровительства для выгодного выдела наследства на свою долю. По наставлению матери своей, виленской небогатой помещицы Валентиновичевой она так нежно обращалась с Новосильцовым, что он возымел надежду на ней жениться и не скрывал от нее этого желания. Мать и дочь ухватились за эту мысль и поддерживали его уверениями в этом мнении. Новосильцову было тогда уже за 70, но он был еще бодр. Но тогда нельзя было ему еще долго проживать в Вильне. Он должен был [ехать] обратно в Варшаву, а под разными предлогами приезжал в Вильну, где княгиня Зубова жила постоянно. 16 Учреждение в Вильне следственной комиссии избавило Новосильцова от этих затруднений. Уговорив Цесаревича в важности своего открытия, он мог оставаться в Вильне сколько ему угодно и заниматься собственными делами. Надежда жениться на княгине Зубовой и разбогатеть на ее счет казалась Новосильцову столь верною, что он принялся со всею горячностью обрабатывать это дело, считая его своим собственным. Но с Жеребцовым управиться нелегко. Для этого выбрал он двух искуснейших адвокатов — русского юриста Горегляда и польского адвоката Кукевича [, который в награду своей ревности получил потом университетское имение Zameczek, близ Вильны находящееся]. Впрочем, Новосильцова нельзя при этом упрекать в корыстных видах. Он действительно влюблен был в молодую вдову, которая очаровала его своими прелестями! День проводил он в следственной комиссии, а вечера за полночь у княжны, сидя с нею и любезничая открыто, на балконе, выходящем на Троцкую улицу. У ней собиралось избранное им общество, в котором Байков считался необходимым. Днем собирал он по городу все любовные тайны и соблазнительные новости, а вечером забавлял ими Новосильцова и княгиню Зубову. Волокитство Новосильцова было явно. Это были счастливейшие минуты его жизни. Он жил в упоении любви, кушал за роскошным обедом, потчевал комиссию шампанским и, вставая из-за стола, был уже в самом веселом расположении, тогда как сто молодых людей, вновь подвозимых, томились в заключении, оставаясь иногда по месяцу и более без допроса, забытые. Всего непонятнее, что Новосильцов, будучи грозным судьею юношества и тем более обязанный быть для него образцом строжайшей нравственности, ни пред кем не скрывал своей сладострастной жизни. Некто секретарь консистории Викентий Кишка-Згерский, поэт, вдохновленный этим бесстыдством, решился было застрелить его, когда он будет нежиться, сидя вечером на балконе с княжною. Это человек был решительный и не дорожил своею жизнию. Он несколько раз выражал мне свое намерение, и я с трудом удерживал его от сего покушения. Новосильцов вовсе не думал об опасностях жизни со стороны угнетенного и раздраженного народа, ни о том, что скажут о нем в потомстве. Он наслаждался настоящим, напоминая этот Державина стих: Мне миг блаженства моего Дороже, чем бессмертья веки169. 169 Неточно цитируется стихотворение Г. Р. Державина «Вельможа» (1798); правильно: «Мне миг покоя моего / Приятней, чем в исторьи веки» (Держа вин Г. Р. Стихотворения. — Л., 1957. — С. 215). 16 Кейданское покушение на жизнь Цесаревича Так провел Новосильцов в Вильне почти весь год. Это поведение раздражало поляков и увеличивало народную к нему ненависть. Все кипели на него гневом, подобно Кишке-Згорскому, но бессильный их гнев не смел обнаружиться. Вдруг ректору университета Твардовскому по секрету донесено, что в местечке Кейданах, в нынешней Ковенской губернии, где находилось училище, открыт заговор на жизнь Великого князя Цесаревича, которого большие ученики замышляли умертвить во время проезда из Петербурга чрез Кейданы в Варшаву. Заговор был обнаружен одним из учителей, и подозреваемые ученики тогда же были арестованы. Главным виновником был сын реформатского пастора, смотрителя училища170. Ректор Твардовский, получив это известие, передал его Новосильцову, который, встретив самый верный случай отличиться преданностию своею к особе Государя Цесаревича, тотчас отправился сам из Вильны на место преступления — в Кейданы. Ректор Твардовский, надеясь при этом случае заслужить орден на шею, напросился к Новосильцову сопутствовать ему в этой поездке и помогать ему в открытии виновных. Ученики (человек до пяти) не запирались в своем замысле, говоря, что они с патриотическою ревностию обрекли себя на жертву. Сказывают, что Великий князь, возвращаясь из Петербурга чрез Кейданы, приказав привести их к себе, спрашивал: — Что я вам сделал? Ученики отвечали: — Ты сам ничего не сделал, но по твоей воле мучат и терзают весь край. Ученики сосланы были в сибирские гарнизоны. Новосильцов по строжайшем исследовании удостоверился, что кроме их никто не знал об этом злоумышлении и что все поляки смиренно покорялись судьбе своей. Кейданское училище было закрыто и распущенных учеников не велено принимать ни в какое учебное заведение. Это происходило в месяце мае 1824 года. Цесаревич вменил Новосильцову это скорое открытие преступников и удостоверение, что Цесаревичу ничто уже не угрожает, в великую заслугу, не рассуждая, что тот же Новосильцов сам подверг его этой опасности потрясением всего края. 170 Имеется в виду Ян Моллесон, сын кальвинистского пастора Яна Моллесона. 16 Вторая поездка моя из Вильны в Петербург Наступали вакации. Я очень рад был, что мне не препятствуют поехать в Петербург, и 30 июня 1824 года взял на отъезд билет за подписанием ректора Виленского университета надворного советника и кавалера Св. Анны 2-го класса, Осипа Твардовского. Один из членов следственной комиссии, Лавринович, успокаивал меня, что в комиссии ни в чем меня не обвиняют, но дал мне заметить, что не все профессоры однако ж так счастливы и что для важности дела кого-нибудь выставят. — Мне очень жаль, — промолвил он, — Даниловича, и к чему бы ему мешаться в наше дело, когда его не трогают. Новосильцов, исчерпав все до дна, что только скрывалось в обществе филаретов и в университете, приготовлялся также к отъезду в Петербург с окончательным докладом. До отъезда его все члены комиссии получили ордена. Прокурор Ботвинко, захвативший прежде уже все, что можно было получить в чине надворного советника, награжден был орденом Св. Владимира 3-й степени, хотя и считался под судом. В Петербурге я остановился на квартире у профессора Сенковского. Пеликан, приглашенный в эту поездку Новосильцовым, посещал нас обоих. От него вскоре узнал я, что для решения судьбы студентов Виленского университета назначен по докладу Новосильцова по высочайшему повелению комитет, в котором председателем был граф Аракчеев, членами министр народного просвещения Шишков и Новосильцов, а вроде докладчика — Пеликан. Высочайше утвержденный 14 августа 1824 года приговор по докладу Новосильцова Действия комитета, от которого зависела судьба виленских студентов, принадлежавших к тайному обществу, столь сильно меня занимали, что я не расположен был ни к чему другому. Я редко посещал моих покровителей и знакомых. Митрополит Богуш-Сестренцевич сам начал со мною об этом разговор сими словами: — Мне пересказывали, в чем состояло дело, заведенное в Вильне Новосильцовым, и чем оно кончено. Я очень рад, что он вас ни в чем не обвиняет и даже несколько слов сказал в вашу пользу. Надеясь, что я в подробности все могу узнать от Пеликана, я не смел его беспокоить расспросами. Судьба подсудимых и тут была в руках Новосильцова. Граф Аракчеев и Шишков ни в чем ему не прекословили. 166 Впрочем, Новосильцов в отношении студентов поступил великодушно, а может быть и сам Государь был виновником сего великодушия. А именно: тех, которые приняты были в гвардию или на службу в Петербурге до начатия следствия, возвратить к их должностным местам. Тем, которые подали в разные министерства прошения об определении их в Петербурге в гражданскую службу, предоставить просимые места, хотя бы и не было вакантных мест. Казеннокоштных студентов, изъявивших по приглашению моему желание под руководством профессора Сенковского посвятить себя изучению восточных языков, отправить в Казанский университет171. Десять человек, посвятивших себя учительскому званию, отправить из Вильны в Петербург, употребив одних на учительские ваканции вне польских губерний, других определить в отдаленные от Польши губернии в гражданскую службу, по собственному желанию, впредь до разрешения возвратиться им на свою родину. Всем прочим не препятствовать поступать на сем основании в службу Его Императорского Величества, классами, соответственными той ученой степени, которую они получили в Виленском университете. В последствии времени министр народного просвещения, испрашивавший у Государя Императора позволения из числа 10 виленских студентов, присланных в Петербург, определить по желанию их в гражданскую службу в самом Петербурге, получил высочайшее Его Императорского величества повеление: «Здесь в Петербурге никого не оставлять, а разместить, по их желанию и способностям, в другие, только не в польские, города, сделав нужные для них пособия». Вследствие сего кандидаты Ежовский, поэт Мицкевич и Франц Малевский отправлены были из Петербурга в декабре 1824 года сперва в Одессу, а потом по их желанию в Москву. Ежовский поступил в Московский университет преподавателем, а Франц Малевский и Адам Мицкевич в канцелярию к московскому генерал-губернатору Дмитрию Владимировичу Голицыну. Такое решение можно считать не только великодушным, но даже благодетельным для студентов; но судьба профессоров, сделавшихся жертвами безрассудной и недальновидной политики Новосильцова, должна нам после сего представиться с самой поразительной стороны, тем более, что она была вовсе неожиданною и незаслуженною. Я полагал, когда мне о них [нрзб], что это кончится только замечанием начальства. Вина студентов-филаретов по выражению высочайше утвержденного 171 О. И. Сенковский 9 октября 1823 года отправил Лобойко письмо с просьбой подобрать 10 студентов и выпускников Виленского университета для изучения восточных языков в Петербурге. Текст письма см.: ГАРФ. Ф. 109. СА. Оп. 2. Ед. хр. 21. 167 в 14 день августа 1824 [года] приговора состояла единственно в предприятии распространить безрассудный польский национализм; но профессоры Лелевель, Данилович, Голуховский, отец Михаил Бобровский и библиотекарь Контрым и этой вины не имели, ни в чем обличены ни по суду, ни по допросам не были, и исключены из университета только по следующим поводам: Иоахим Лелевель, ординарный профессор всеобщей истории, за то, что он высоко уважаем был студентами за его превосходные лекции, Игнат Данилович, ординарный профессор прав, за то, что он одному из членов комиссии сказал: «Так, как вы судите, ни в одном государстве нет примера», Голуховского, профессора философии, за то, что он, будучи самым вдохновенным импровизатором, привлекал на свои лекции, растворенные религиею, толпы слушателей, мужчин светских и духовных и даже дам; отца Михаила Бобровского, профессора экзегетики, за то, что он во время одного церковного праздника в церкви Остробрамской Богоматери в проповеди своей утешал святым ее предстательством слушателей, погруженных в печали и сетование, по случаю заключения в темницы сыновей их, родственников и соотичей; библиотекаря Контрыма за то, что он был покровителем и ходатаем студентов во всех их нуждах. Все они лишились мест и обещанной по уставу университета пенсии и по приговору Новосильцова должны были удалиться на место родины своей. По сему распоряжению Лелевель должен был возвратиться в Варшаву, Данилович в Белосток, Голуховский в Галицию или в Австрию, отцу Бобровскому как униатскому священнику предоставлено избрать униатский приход, библиотекарю Контрыму, уроженцу Виленской губернии, оставаться там, но не показываться в Вильне. Сам Пеликан поражен был этим жестоким приговором, постигшим его товарищей, и тогда же приезжал к поляку Сенковскому и хотел известить нас о том и уверить нас, что ему невозможно было отвратить этого удара. И так Новосильцов, обративший в начале царствования Императора Александра I внимание сего монарха любовию к полякам и познаниями своими, бывший попечителем С.-Петербургского учебного округа172 и преобразователем Педагогического института, сделался на старости свирепым гонителем невинных и достойнейших профессоров. Науки не возбуждали в нем более никакого сочувствия. Ему нужно было достигнуть только двух целей: поставить себя как можно выше во мнении Великого князя Цесаревича каким бы то ни было способом и в истощении доходов для роскошной жизни поправить их женитьбою. Напротив 172 Новосильцев был попечителем Петербургского учебного округа в 1803– 1810 годах. 168 того, Шишков во всю жизнь свою и до самой глубокой старости любил науки, дорожил авторскою славою и, несмотря на свое возвышение, никогда не изменял этим ближеродным склонностям. Защищение мое пред министром Шишковым Лелевеля, Даниловича и Михаила Бобровского Адмирал Александр Семенович Шишков, сделавшись министром народного просвещения, обращался со мною по-прежнему искренно. Если бы я предвидел поражение невинно исключенных из университета виленских профессоров, я непременно предварил бы Шишкова принять их сторону и действовать в их защиту; но я был в тех мыслях, что следствие Новосильцова касалось только одних студентов, а что оно по окончании не угрожало им никакою опасностию, в этом я не сомневался. Но дело кончено и поправить его было невозможно. Я вознамерился по крайней мере представить министру скоропоспешность, необдуманность и несправедливость этого приговора. Я знал, что Шишков не оскорбится моею смелостию, ибо не он этому виною. Министр, выслушав меня терпеливо, дал точно такой ответ, какого я ожидал: «Я всему этому, что вы говорите, верю. Но что мне было делать против двух сильных противников; я в следствии не участвовал. При допросе был один Новосильцов; его мнение поддерживал Аракчеев. Мог ли я им противоречить?» После этого силился я доказать министру, сколько теряют любимые его науки от этого изгнания и что все мои надежды на то, что я мог бы сделать в союзе с Лелевелем, Даниловичем и Бобровским для русской филологии, древней русской и славянской словесности — рушились. Я напоминал министру, что имя Лелевеля и Даниловича приобрело уже уважение в русской литературе. Лелевель напечатал в «Сыне Отечества» разбор на первые два тома Карамзина «Истории»173, сличив ее с «Польскою историею» Нарушевича и показав, с какой точки смотрел на историю тот и другой; что этот разбор привел в восхищение многих знатоков и в том числе графа Сергея Григорьевича Строгонова, бывшего попечителем Московского университета; что Лелевель занимается русскою палеографиею и сам гравировал и печатал многие образцы русских документов, из разных веков, что Данилович отыскал в монастырских библиотеках несколько русских рукописей и два рус173 Имеется в виду обширное «Рассмотрение «Истории государства Российского»», написанное И. Лелевелем, которое Булгарин перевел на русский язык и опубликовал в своем журнале «Северный архив» (1822. Ч. 4; 1823. Ч. 8; 1824. Ч. 9, 11, 12). 16 ских летописца, из которых одну супрасльскую он уже издал174; что он намерен был обозреть в Литве трибунальные175 архивы, наполненные русскими документами, написанными языком Литовского статута, и что они вместе со мною, по поводу поручения, Комиссиею составления законов возложенного на наш Литовский комитет, намерены были при помощи латинских и польских переводов составить словарь темных и сомнительных речений, который мог бы оказать весьма важную услугу при объяснении старинных документов и даже русских наших летописей, писанных в самой России и, наконец, что глубокие познания Михаила Бобровского в церковно-славенском языке, засвидетельствованные знаменитым Иосифом Добровским в его славенской грамматике, могли бы с величайшею пользою быть употреблены при издании славенской хрестоматии и других пособий к изучению языка и словесности176. Министр не скучал моею беседою и заключил ее сими словами: «Даниловичу я дам место в Харьковском университете, но прочим помочь я не могу». Новосильцов попечителем Виленского университета на место князя Чарторижского После сих услуг, оказанных государству, Новосильцов стал еще выше в мнении Государя. Ему оставалось выбрать место, какое ему угодно. Он мог бы остаться в Петербурге министром, мог бы ехать за границу посланником, но он давно уже рассчитал, что для него гораздо выгоднее и надежнее быть попечителем Виленского учебного округа, удерживая место свое в Варшаве. С этим доходы его увеличатся вдвое; он может приезжать из Варшавы в Вильну, когда ему угодно и когда ему нужно для поддержания тяжбы княгини Зубовой с Жеребцовыми и для успеха в женитьбе с нею. Чего же больше желать ему? Без лести пре174 См.: Latopisiec Litwy i kronika ruska. — Wilno, 1824. То есть судебные. 176 В ответ на запрос министра народного просвещения кн. К. А. Ливена Данилович писал 8 сентября 1828 года: «С большою горячностию взялись мы за дело; с немалыми трудностями нашел я в разных местностях того края 14 изданий Статута и более 10 древнейших рукописей, как на русском, так и на польском и латинском языках; составили план всей работы и уже два раздела были переведены, когда мне и некоторым моим товарищам вышло приказание выехать из Вильны и нашу работу обратило в ничто» (цит. по: Владимирский Буданов М. Ф. И. Н. Данилович // Биографический словарь профессоров и преподавателей Императорского университета Св. Владимира (1834–1884). — Киев, 1884. — С. 154). 175 170 данный177 угадал эту мысль и сам предложил ему принять Виленский университет, столь близко уже ему знакомый, в свое попечительство. Как скоро Новосильцов обнаружил пред Пеликаном и своими приближенными это предложение графа Аракчеева, они умоляли его не отказываться, говоря: «Конечно, это место ниже той степени, на которую вы поставлены, но университет расстроится, если вы его не примете в свои руки. Вы один можете его предохранить от падения и возвысить». Новосильцов, уступая этим убеждениям, сказал: «Если я на это решаюсь, так это жертва, которую приношу я Государю из преданности к нему и для безопасности государства». Князь Чарторижский давно уже не дорожил местом попечителя университета. Он несколько лет прожил в Париже, сохраняя это звание только своим именем, а потому если бы Государю благоугодно было предоставить это место другому, он не имел бы никакой причины этим оскорбиться. Но когда он по возвращении своем в 1822 году из-за границы и по приезде в Вильну расположен был заняться университетом и его округом и хотел ехать в Петербург, чтобы восстановить свои связи с Двором и министрами, с чистою, искреннею и бескорыстною преданностию к Государю, ему встречается на этом пути Новосильцов, который и прежде ссорил его с Великим Князем Цесаревичем, который, просидев в Вильне целый год, за следствием, беспрестанно работал над тем, чтобы привести князя Чарторижского в подозрение у Государя и занять самому место попечителя университета. Государь, предоставив по распоряжению графа Аракчеева Новосильцову это место, не удостоил Чарторижского даже милостивым рескриптом. Все сделано тихомолком. Такого унижения первый и знаменитейший польский магнат забыть не мог. Своекорыстная политика Новосильцова не предвидела, что князь Чарторижский и Лелевель, бывшие до сих пор совершенно в руках наших, после незаслуженного изгнания их из университета сделаются в Варшаве сильнейшими двигателями революционного восстания. Хотя в высочайше конфирмованном 14 августа 1824 года докладе Новосильцова и сказано, что для рассмотрения дел, относящихся до беспорядков, случившихся в Виленском университете, учрежден особый комитет, но во все управление оного князем Чарторижским никаких беспорядков не было и если общество филаретов, оказавшееся и по приговору Комитета безвредным, умело скрываться от бдительности университетского начальства, то нельзя Чарторижскому ставить это в вину, вспомнив, что в то самое время, как Новосильцов занимал177 «Без лести предан» — девиз А. А. Аракчеева. 171 ся в Вильне следствием, Варшавское тайное общество прокралось в 1824 году во 2-ю русскую армию178 и не прежде обнаружено было, как в 1826 году вместе с русскими тайными обществами — Северным и Южным. Из последующего увидим, что Виленский университет, обязанный при его преобразовании князю Чарторижскому своим благосостоянием и славою, процветал только при нем и что с попечительством Новосильцова он начал упадать и пред его глазами совершенно разрушился. Вольное общество любителей российской словесности в Петербурге в 1824 году пред его кончиной Труды сего Общества, выходившие под именем «Соревнователь просвещения и благотворения», начатые с 1818 года, прекратились в ноябре 1825 года, на 31-м томе. В 1824 [году] Общество было в полном цвете, и никто из членов, кроме участников в заговоре, обнаружившемся в декабре 1825 года, не воображал, чтобы его существование было так непродолжительно. Собираясь возвратиться из Петербурга в Вильну, я посетил общество и нашел многих членов, занимавшихся изданием своих сочинений. Между ними наиболее отличался Рылеев, оканчивавший тогда свою поэму «Войнаровский». Злосчастной его памяти и посвящаю это воспоминание. В летописях заговора имя Рылеева, вместе с Александром Бестужевым, встречается в том самом году, как они начали издавать «Полярную звезду» на 1823-й год. Этот альманах принят был русскою публикою с самым лестным для них вниманием, а потому он издан был и на 1824-й, и на 1825-й год. Охотники до литературных редкостей ищут их и теперь платят за них дорого. В 1828 году три эти книжечки в 16° стоили уже 100 р. То, что замечено во всеподданнейшем докладе 30 мая 1826 года, мы уже прежде видели за два перед тем года, что издатели тесно связаны были приязнию, единомыслием и сходством вкуса и занятий. В трудах соревнователей означено вступление каждого члена. Кондрат Рылеев вступил в литературное наше общество в 1820 году. Александр 178 Южное общество декабристов и польское Патриотическое общество вели переговоры и координировали свои действия в 1823–1825 годах; см.: Ольшанский П. Декабристы и польское национально-освободительное движение. — М., 1959. 172 Бестужев прежде179. В это время начали появляться в «Сыне Отечества» «Думы» Рылеева. Образцами для него были «Думы» польского элегического поэта Юлиана Немцевича180, из коих самыми патриотическими почитаются Duma o Żółkiewskim — [Duma] о Stefanie Potockim — [Duma] о Michale Glinskim. Жизнь Немцевича во всех ее обстоятельствах; его пребывание в Англии в 1787 году, его участие в польской революции 1791–1793 [годов], его двухлетнее заключение в Шлиссельбургскую крепость, освобождение его оттуда в 1796 году государем императором Павлом I и переселение его в Америку, равно как и сочинения Немцевича, издаваемые вполне в Варшаве с 1805 года, были Рылееву известны. Он напитан был их республиканским духом и чувствованиями; но это было нам понятно только впоследствии. Хотя общество соревнователей охотно принимало поэтов, но оно не торопилось избранием Рылеева. Он предложен был в члены Гречем181, в журнале коего печатались его думы*182. Президент общества Ф. Н. Глинка равнодушно принял это предложение (верно, только притворно) и оставил его на волю другим. По прочтении одним из членов новой думы Рылеева, назначенной в распоряжение Общества, я, высоко ценивший по первым опытам поэтический его талант, поддержал его в выборе своим мнением, с которым согласились и другие. После этого Рылеев, во все время, пока я был в Петербурге, любил в литературных наших собраниях хвалиться мне прежде всех новыми своими стихотворениями. Из Вильны два раза летом приезжал я в 1823 и 1824 году в Петербург и, после заседаний нашего Общества, давал ему волю наговориться о своих поэтических идеалах и декламировать те стихи, кои его самого наиболее восхищали. Рылеев в 1823 году квартировал на Васильевском острову и приглашал меня к себе обедать, записав в моей книжке свою квартиру; но, по отдаленности ее, я ни разу не воспользовался этим приглашением. * Дума Рылеева «Богдан Хмельницкий» напечатана в «Сыне Отечества» (1822. № 23. С. 130) 179 Лобойко ошибается. А. А. Бестужев вступил в ВОЛРС 15 ноября 1820 года, а Рылеев — 25 апреля 1821 года. 180 Речь идет про «Śpiewy Historyczne» («Исторические песни», 1816). 181 Рылеева рекомендовал не Н. И. Греч, а А. А. Дельвиг. 182 В «Сыне Отечества» печатались думы Рылеева «Курбский» (1821. № 29), «Святополк» (1821. № 47), «Димитрий Донской» (1822. № 40), «Державин» (1822. № 47). 17 В 1824 году Рылеев получил в Северо-американской компании183 место правителя дел и занимал квартиру в доме ее у Синего моста, в нижнем этаже. В это время оканчивал он свою поэму «Войнаровский». Летом по выходе из заседания литературного нашего общества, ночью в 11 часов, пригласил он меня к себе на квартиру дослушать окончание своей поэмы. Я восхищался; никто не мешал нам, хотя Рылеев был уже женат. Несколько флотских офицеров показывались в конце зала и исчезали, не говоря ни слова. Чтение продолжалось до трех часов ночи в огромном зале, в котором раздавался звучный его голос; нас было только двое. По окончании чтения я спросил его: где эта поэма будет напечатана? Рылеев отвечал: «В Москве». — «Отчего же не здесь, в Петербурге?» — «Разве вы не знаете, что за мною подсматривают? Оттого окна моей квартиры в нижнем этаже выходят на Мойку. Я их не закрываю, и полицейские агенты могут всегда чрез окно видеть, чем я занимаюсь и кто у меня бывает». — «Да за что же вас подозревают?» — «Разве вам неизвестно, что я навлек на себя гнев графа Аракчеева?» Я не знал, по какому поводу, и Рылеев объяснил мне его следующим образом: «Вы знаете, что я напечатал в «Невском зрителе» Проперция сатиру в переводе стихами, под заглавием «Временщику»184? Граф Аракчеев принял ее на свой счет, и она во всем Петербурге сделалась гласною. То те, то другие стихи, которые можно было обратить в укор Аракчееву, повторялись. Аракчеев, оскорбленный в своем грозном величии неслыханною дерзостию, отнесся к министру народного просвещения князю Голицыну, требуя предать цензора, пропустившего эту сатиру, суду. Но Александр Иванович Тургенев, тайно радуясь этому поражению и желая защитить цензора, придумал от имени министра дать Аракчееву такой ответ: «Так как, ваше сиятельство, по случаю пропуска цензурою Проперция сатиры, переведенной стихами, требуете, чтобы я отдал под суд цензора и цензурный комитет за оскорбительные для вас выражения, то, прежде чем я назначу следствие, мне необходимо нужно знать, какие именно выражения принимаете вы на свой счет?» Тургенев очень верно рассчитал, что граф Аракчеев после этого замолчать должен, ибо если бы он поставил министру на вид эти вы183 Имеется в виду Российско-американская компания. Неточность. Речь идет об оригинальном стихотворении Рылеева, а не о переводе, причем в названии фигурировал не Проперций, а Персий. См.: Рылеев. К временщику (Подражание Персиевой сатире «К Рубеллию») // Невский зритель. 1820. Ч. IV. Кн. 10. С. 26–28. Рылеев ориентировался на перевод сатиры Персия, осуществленный М. В. Милоновым в 1810 году и включенный в его сборник «Сатиры, послания и другие мелкие стихотворения» (СПб., 1819). 184 17 ражения, они не только бы раздались в столице, но и во всей России, ненавидевшей графа Аракчеева». Рылееву, казалось, было тогда не более 30 лет; он был небольшого роста, худощав, приятного лица, черняв, с пылким взором; в обращении с нами был скромен; в разговорах никогда не горячился; никогда не намекал ни о политике, ни о преобразовании и, декламируя свои стихи, кажется, забывал все на свете. Это происходило в августе 1824 [года] и это было последним моим свиданием с Рылеевым и с литературным обществом, в котором я с ним встречался185. Кто бы подумал, что этот человек тогда уже питал в глубине души своей преступные чувствования и спустя почти год стал во главе заговора, которому назначил он разразиться на Сенатской площади 14 декабря 1825 года. Рылеев увлек за собою в погибель из членов Общества российской словесности Александра Бестужева, старшего его брата Николая, капитан-лейтенанта, Вильгельма Кюхельбекера, Александра Корниловича и барона Владимира Штейнгеля. Более сих никто из членов участником в заговоре не был и не навлек на себя и тени подозрения правительства, хотя число членов доходило до 60186. А потому правительство не закрыло Общества; но после открытия возмущения в столице и в армии мысли и чувствования каждого обращены были на опасности, которым подвергались престол и отечество, на судьбу подсудимых, в ожидании приговора, последовавшего 13 июля 1826 года, и на глубокое уныние, поразившее их семейства; а потому Общество с декабря 1825 года и замолкло. В 1852 году я имел удовольствие видеться с Андреем Афанасьевичем Никитиным, бывшим секретарем Общества. На вопрос мой, кому достался архив нашего Общества, отвечал он: «Все, что только принадлежало Обществу, хранится у меня»187. А. Аф. Никитин, будучи теперь статс-секретарем, конечно, не имеет досуга составить историческую 185 Лобойко и Рылеев одновременно присутствовали на заседаниях 11 и 18 августа (см.: Базанов В. Указ. соч. С. 438). Здесь речь идет, следовательно, о последнем из них. 186 По данным В. Базанова, в обществе было 82 действительных члена, 24 члена-соревнователя, 39 членов-корреспондентов и 96 почетных членов (см.: Базанов В. Указ. соч. С. 442–447). В. И. Штейнгель среди них не числится. Зато, помимо названных лиц, из членов общества в число подвергшихся репрессиям декабристов входили К. П. Торсон и Ф. Н. Глинка, а П. И. Колошин, А. С. Грибоедов и О. М. Сомов подозревались в причастности к тайному обществу и были подвергнуты аресту, но затем освобождены. 187 Сейчас архив общества хранится в ИРЛИ (Ф. 58). 17 записку этого достопамятного Общества, которое в устройстве своем могло бы быть образцом и для позднейших времен. Оно продолжалось не более семи лет, но ознаменовало существование свое необыкновенною деятельностию и участием отличных людей, вышедших из юных университетов и других высших заведений и достигших чести быть сенаторами, статс-секретарями, тайными советниками, губернаторами и т. п. Для всех их была дорога память этого Общества, а еще более для истории русской литературы и отечественного просвещения. приложение Письма И. Лобойко И. Лелевелю (перевод Д. Матвейчика, комментарии П. Лавринца) Письма И. Н. Лобойко из Вильны И. Лелевелю в Варшаву исследователем известны и, более того, они уже публиковались, однако опубликована была лишь часть известных писем. Помимо того, при публикации писем была опущена значительная по объему, а в некоторых случаях и по содержащимся в них сведениям, информация, представляющая биографический интерес и уточняющая отдельные обстоятельства деятельности ряда русских и польских ученых. Источником публикации писем Лобойко 1826–1828 годов в переводе на русский язык, сопровождавшихся комментариями, включенной в статью Б. С. Попкова, служили копии писем, написанных на польском языке (сделанные, по-видимому, Л. Яновским). Эти копии сохранились в фонде Виленского общества друзей наук (Towarzystwo Przyjaciół Nauk w Wilnie, 1907–1939), находящегося ныне в Литовском государственном историческом архиве (Lietuvos valstybës istorijos archyvas, ранее Центральный государственный исторический архив Литовской ССР) в Вильнюсе. Однако в этом фонде имеются копии лишь пяти писем — 22 декабря 1826 года, 12 февраля, 19 июня, 21 сентября 1827 года, 25 мая 1828 года2, к тому же с некоторыми пропусками и ошибками (часть которых сохранилась в публикации Б. С. Попкова). Источником предлагаемой публикации являются оригиналы писем И. Н. Лобойко, хранящиеся в Ягеллонской библиотеке (Краков)3. Для настоящей полной публикации (включающей и пять не публиковавшихся ранее писем 26 ноября и 21 декабря 1824 года, 24 марта 1825 года, 8 июля 1828 года и 27 октября 1829 года) письма заново переведены и прокомментированы (в отдельных случаях учтены комментарии Б. С. Попкова). Сохраненные подчеркивания принадлежат, насколько можно судить, И. Лелевелю. Раскрытые сокращения и тексты под титлами отмечены квадратными скобками. См.: Попков Б. С. Иоахим Лелевель и русские ученые (Новые материалы из советских архивов). Славянский архив. Сборник статей и материалов. Москва: Издательство Академии наук СССР, 1963. С. 215–227. Из писем И. Лелевеля Лобойко было опубликовано, насколько известно, три письма 1825–1827 годов (по автографам, хранящимся в СПб. филиале Архива Российской академии наук): Kolankowski Z. Z „lelewianów» leningradzkich // Kwartalnik Historii Nauki i Techniki. 1958. Nr 1. S. 143–152. 2 Литовский государственный исторический архив. Ф. 1135. Оп. 4. Ед. хр. 55. Л. 558–564. 3 Biblioteka Jagiellońska. Listy J. Lelewela. Rkps 4435. T. 3. S. 449–462. 17 1. BJ, rkps 4435, t. 3, k. 449 Дорогой друг! Исторические произведения Г[осподина] Пашкевича4, которые я нашел у себя, посылаю Вам, М[илостивый] Г[осударь]. Вы, Милостивый Благодетель, доставите Автору, а вместе и мне, большое удовольствие, если, переделав необходимым образом то, что нужно, напечатаете со своими собственными замечаниями. Я также прошу Вас, Милостивый Государь, перепечатать мою работу о больших гробах5 с дополнениями или исправлениями Пашкевича. Ясновельможный граф Румянцев упоминает о Вас, Милостивый Государь, в своем недавно присланном мне письме6, и весьма желает, дабы 4 Лелевелю деятельность любителя старины Дионизы Пашкевича (Дионизаса Пошки) была известна еще до высылки из Вильны; сохранилось два письма Пашкевича Лелевелю (1824, 1826); Лобойко дважды (1823, 1828) побывал в имении Пашкевича в Бордзях (Барджяй) под Крожами (Кражяй), где Пашкевич в стволе огромного дуба еще в 1812 году устроил своеобразный историко-этнографический музей. Хранящиеся в Рукописном отделе ИРЛИ (Пушкинский дом) написанные по-польски письма Лобойко Пашкевичу (с переводом на литовский язык) 1823 году опубликованы: Каупуж А. Некоторые дополнительные сведения о литовских деятелях культуры начала XIX века в письмах проф. русской словесности Виленского университета И. Н. Лобойко // Научные труды высших учебных заведений Литовской ССР. Литература. VI. = Lietuvos TSR aukštųjų mokyklų mokslo darbai. IV. Literatūra. Вильнюс: Государственное издательство политической и научной литературы, 1963. С. 215–216, 219– 220. Одно из исторических сочинений Пашкевича Лобойко, как явствует из его письма 30 марта 1824 года Н. П. Румянцеву, передал «для напечатания» Ф. В. Булгарину; другое, о котором, по-видимому, и ведется речь в письме, посвящено языческим обрядам («O starożytnych orządkach religijnych pogańskich w xięstwach Litewskim i Żmudzkim»), хранится в Библиотеке Польской академии наук в Кракове, опубликовано в переводе на литовский язык: Poška D. Raštai. — Vilnius: Valstybinė grožinės literatūros leidykla, 1959. — P. 330–417. 5 Опубликованная в журнале «Dziennik Wileński» статья Лобойко о «великанских гробовищах», т. е. курганных захоронениях, и памятниках старины Жмуди, собранных Д. Пашкевичем (Пошкой): Łoboyko J. Groby olbrzymie na Żmudzi i inne zabytki starożytności tego kraju, z rękopismu rosyjskiego // Dziennik Wileński. 1823. T. II, nr 6. S. 145–157. 6 Известно 26 писем Лобойко графу Н. П. Румянцеву, коллекционеру и меценату, и 22 письма Румянцева Лобойко; 22 письма Румянцева Лобойко и Лобойко Румянцеву 1822–1825 годов, хранящиеся в Российском государственном архиве древних актов (Москва), опубликованы: Kaupuža A. XIX a. pradžios Lietuvos kultūros veikėjai pagal prof. I. N. Lobojkos susirašinėjimą su N. P. Rumiancevui // 180 Ваши ученые труды и лекции вышли в свет. Г[осподин] Булгарин поместил часть рецензии на Карамзина7 и ожидает новых дополнений. Господин Данилович8 уже в Петербурге. Желая Вам, Милостивый Господин Благодетель, наилучшего здоровья и счастья, также и от мамы моей, остаюсь с наиискреннейшей дружбой и вечным уважением Ян Лобойко 26 ноября 1824 Вильно 2. BJ, rkps 4435, t. 3, k. 450 Милостивый Государь Благодетель! Милостивейшее письмо Ваше, датированное 10 декабря, я имел удовольствие получить. Мы все живы и здоровы, кроме Господина Лавриновича, советника, который умер три недели назад от нервной лихорадки9. На Ваше место, Милостивый Государь, 1-го ноября был избран и Я[сно] в[ельможным] Куратором утвержден надворный советник двора и Кавалер Святой Анны 3 степени Павел Кукольник, старший сын Научные труды высших учебных заведений Литовской ССР. Литература X. = aukštųjų mokyklų mokslo darbai. X. Literatūra. Вильнюс: Государственное издательство политической и научной литературы, 1967. С. 165–199 (в одном из них, датированном 1 октября 1824 года, Румянцев сожалеет о том, что «Виленский университет теряет столь ученого мужа, каков г. Лелевель»; см.: Указ. соч. С. 189). 7 Цикл статей, написанных И. Лелевелем об «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина по просьбе Ф. В. Булгарина, публиковались в переводах Булгарина в «Северном архиве» (1822. Ч. 4; 1823. Ч. 8; 1824. Ч. 9, 11, 12). 8 И. Данилович вместе с И. Лелевелем в 1822 году вошел в состав профессорской комиссии, которой было поручено подготовить издание Литовского статута; работа была прервана процессом филоматов, в связи с которым Лелевель, Данилович, а также Ю. Голуховский и М. Бобровский были уволены из Виленского университета и высланы из Литвы. Осенью 1824 года Данилович отправился в Петербург, где получил назначение в Харьковский университет. 9 Внезапная смерть советника Виленского губернского правления В. Лавриновича, участвовавшего в следственной комиссии по делу филоматов, в ноябре 1824 года породила слухи о том, что причиной ее стали раскаяние и угрызения совести, а также легенду о том, что то было наказание Божие за преследование молодежи. 181 покойного Профессора Кукольника10. Он принадлежал к Министерству юстиции и учился в Петербурге и у Полоцких Иезуитов, где он и получил степень Доктора Прав, он перевел на Русс[кий] язык несколько томов «Всеобщей истории» Сегюра, написал по-русски несколько трагедий стихами, которые могут быть приняты на сцену. Намерением Я[сно] в[ельможного] Куратора, а также и Министра было, дабы Всеобщая история преподавалась на русском языке. От Господина Кукольника из Петербурга с 1-го ноя[бря] и до сего дня не получено никаких новостей; мы сильно сомневаемся, что он жив12. О Г[осподине] Даниловиче известно только, что он здоровым приехал в Петербург. Малевский Франтишек писал, что он должен выехать на службу или к Балашову13 или к графу Воронцову14, но о других он ничего не вспоминал. Я пере10 Отец Павла, Платона, Нестора Кукольников ученый и педагог В. Г. Кукольник был профессором физики в Главном педагогическом институте (СанктПетербург) с 1804 года, позднее профессором кафедры прав положительных Петербургского университета (1819–1820), в последние годы жизни — директором Гимназии высших наук в Нежине. Сокращенный перевод 12-томного труда французского историка и государственного деятеля графа Луи Филиппа де Сегюра Histoire universelle: L’histoire Ancienne, Romaine et du Bas-Empire par de Ségur («Сокращенная всеобщая история: Древняя и новая: Для употребления юношества» в 5 т., СанктПетербург, 1818–1820). 12 Назначенный министром просвещения А. С. Шишковым, по рекомендации попечителя Виленского университета Н. Н. Новосильцева, профессором всеобщей истории и статистики в ноябре или, по утверждению биографов П. В. Кукольника и польских исследователей, 19 декабря 1824 года (см.: Шверубович А. И. Братья Кукольники. Очерк их жизни: Биография, служебно-литературная деятельность и хроника современных им событий в Северо-западном крае. — Вильна: Тип. Губернского правления, 1885. С. 24; Пятидесятилетие Виленской комиссии для разбора и издания древних актов. 1864 17/IV 1914. Юбилейная записка. — Вильна: Тип. И. Завадского, 1914. С. 5; Bieliński J. Uniwersytet Wileński (1579– 1831). — Kraków: Druk W. L. Anczyca i spółki, 1899–1900 (Fontes et commentationes scholarum superiorum in Polonia illustrantes). T. III. S. 235; Mienicki R. Wileńska Komisja Archeograiczna: 1864–1915. — Wilno: Towarzystwo Przyjaciół Nauk, 1925. S. 30), Кукольник в Вильну прибыл только «в марте месяце 1825 года», по его собственному свидетельству (Кукольник П. Исторические заметки о Северо-западной России. Период II. От начала 1813 до 1831 года (Из «Вестника Западной России»). — Вильна: Тип. Виленского губернского правления, 1867. С. 37); начало марта 1825 года указано также Шверубовичем (там же). 13 А. Д. Балашов в 1819–1828 годы был генерал-губернатором Орловской, Тульской, Рязанской, Тамбовской и Воронежской губерний. 14 Граф М. С. Воронцов в 1823–1844 годы был новороссийским и бессарабским генерал-губернатором. 182 вел на теперешний русский язык Нестора, остановившись на том, что ему приписывают [неразборчива буква либо аббревиатура] Кар[амзин]. Ист[ория государства Российского]. T. II c. 147, то есть до 1106 года15. Я б желал подобрать к тексту самые необходимые пояснения, касающиеся нахождения местностей, народов и т. д. так, чтобы каждое его слово было полностью объяснено. Но в рассуждения о том, говорит ли он правду или нет, я не хочу вдаваться, так как лучше поздней написать отдельную работу. Я не могу нигде здесь найти Thunmans Untersuchungen и Schlözers Geschichte der Deutschen in Siebenbürgen. Будьте любезны, Милостивый Государь, перечитать эти книги и уведомить меня, могут ли они быть полезны в теперешнем состоянии истории, соответственно моей работе16. Моя мама весьма благодарна за память17 и присоединяет свои наиискреннейшие пожелания к этим поздравлениям с новым годом. Поприветствуйте от меня родителей и кузин. Ромберг давал здесь концерт 20 декабря, дочь пела, сын болел18, собрание было большое. Будьте уверены в моей вечной дружбе и уважении от всей души Нижайший слуга Ян Лобойко 21 декабря. 1824. Вильно 15 Лобойко занимался переводом приписываемой Нестору части «Повести временных лет», верхней границей которой считал указанный Карамзиным год смерти летописца. 16 Thunmans Untersuchungen — очевидно, один из двух трудов шведского историка Иоганна Тунмана (Untersuchungen über die alte Geschichte der einiger europäischen Völker. Berlin, 1772 либо Untersuchungen über die Geschichte der östlichen europäischen Völker. Leipzig, 1774); Schlözers Geschichte der Deutschen in Siebenbürgen — сочинение Августа Людвига Шлецера, немецкого историка, статистика и филолога: Kritische Sammlungen zur Geschichte der Deutschen in Siebenbürgen. Göttingen, 1795–1797. По мнению Лелевеля, выраженному в ответ на просьбу в письме 17 марта 1825 года, все, что могло бы быть в этих книгах полезным для работы Лобойко, использовал Шлецер в своем издании (1802–1805, 1809), однако желательно, чтобы они были у Лобойко под рукой в библиотеке университета (см.: Kolankowski Z. Op. cit. S. 145–146). 17 Матери Лобойко Татьяне Петровне (урожд. Пащенко; ум. 1836 году) Лелевель в своих письмах (судя по опубликованным) неизменно выражал уважение и благодарность за доброжелательное к нему отношение. 18 Речь идет о гастрольном выступлении немецкого виолончелиста Бернарда Ромберг, выступавшего со своим сыном Карлом, также виолончелистом, и певицей дочерью Бернардиной. 18 3. BJ, rkps 4435, t. 3, k. 452–453 Милостивый Государь Благодетель! Ваше письмо, датированное 17 Марта, я имел удовольствие получить. Недавно, несколько дней назад, я получил письмо от господина Даниловича из Харькова; он пишет, что выехал из Петербурга 3 февраля и прибыл в Харьков 22, так как провел несколько дней в Москве; он назначен [преподавать] Дипломатику, которую должен был преподавать на латинском языке, но сейчас должен давать по-русски и ему добавлена Политическая экономия. Через рекомендательные письма из Петербурга он подружился с Госпожой Кёппен и ее прекрасными дочерьми, сын которой Петр является известным автором19 и лично знаком с Г[осподином] Линде20, а также [он познакомился] с Времьевым и Герсивановым, директорами Департаментов, весьма богатыми и уважаемыми гражданами, и, наконец, с моим кузеном Сухомлиновым, профессором химии21, женатым человеком, хоть и молодым. Что касается его других коллег, то они смотрят на него, как на подозрительного человека. Там же в Харькове находится и Крыницкий22 для [преподавания] Минералогии, в каком ведомстве, не уведомил. Теперь у Вас есть самые последние новости о Даниловиче. Кс[ендз] Бобровский сидит в Жировичах23. Куратор во время своего путешествия в Кременец посещал Жировичи с господином Пеликаном и тот обещал Бобровскому 19 Имеется в виду П. И. Кеппен, историк, этнограф, библиограф. Польский лексикограф и библиограф Самуэль Богумил Линде был знаком И. Н. Лобойко с 1815 г., когда последний в Варшаве служил при В. С. Ланском чиновником по особым поручениям (см.: Каупуж А. Вклад И. Н. Лобойко в развитие русско-польско-литовских культурных связей в первой четверти XIX века // Ученые записки высших учебных заведений Литовской ССР. Языкознание VII = Lietuvos TSR aukštųjų mokyklų mokslo darbai. Kalbotyra. VII. Literatūra. — Вильнюс: Государственное издательство политической и научной литературы, 1963. — С. 47. 21 Воспитанник Харьковского и Дерптского университетов И. И. Сухомлинов занимал кафедру химии в Харьковском университете с 1816 года. 22 Ян Крыницкий (по документам на русском языке Иван Андреевич Криницкий) по делу филоматов был выслан в Харьков; в Харьковском университете преподавал минералогию, позднее стал профессором зоологии, заведовал зоологическим и минералогическим кабинетами. 23 Удаленный из Виленского университета униатский священник Михал Бобровский в 1824–1826 годы пребывал в фактической ссылке в базилианском Успенском монастыре в Жировичах, неподалеку от Слонима. 20 18 ходатайствовать о нем. В «Инвалиде», военной газете, написано, что Соболевский и Хейдатель приняты офицерами в Главное управление путей сообщения, Малевский, Мицкевич и Ежовский находятся в Одессе. Я получил от Я[сно] в[ельможного] Государственного Канцлера графа Румянцева для Вас один экземпляр Екзарха Болгарскаго24, который я вручил господину Завадскому25 для отослания в Варшаву, письмо же, присоединенное к нему, посылаю теперь. Не знаю, известно ли Вам, Милостивый Государь, что Евгений Митрополит Киевский, выехал в Петербург для заседания в Правительственном Синоде, проездом был у канцлера в Гомеле 5 февраля. Теперь известно, что он давно находится в Петербурге. Гомельский настоятель, автор работы о посадниках Новгородских26, уведомил меня при этом, что вскоре должно быть издано его новое произведение под названием: Описание Киевософийскаго собора, содержащее полную историю Киевской Иерархии27. К нему 24 Выделенное курсивом название написано кириллицей; очевидно, речь идет о книге К. Ф. Калайдовича «Иоанн, экзарх Болгарский» (Иоанн Ексарх Болгарский: Исследование, объясняющее историю словенскаго языка и литературы IX и X столетий / Написано Константином Калайдовичем, главным смотрителем комиссии печатания государственных грамот и договоров, московских обществ: Истории и Древностей Российских, Любителей российской словесности, Императорского Испытателей природы и С. Петербургскаго Вольного Любителей российской словесности членом и кавалером. С 16-ю гравированными изображениями. Москва: Тип. С. Селивановскаго, 1824); еще в письме 15 апреля 1824 года Н. П. Румянцев просил Лобойко выяснить у Лелевеля и Бандтке, известно ли в Польше о выпущенной в Вильне в 1586 году грамматике славянского языка экзарха болгарского Иоанна, упомянутого Калайдовичем в своей книге, а в письме 1 октября 1824 года обещал «доставить к Вам для него экземпляр экзарха болгарского Иоанна. Весьма любопытный труд Калайдовича» (см.: Kaupuža A. Op. cit. С. 188–189). 25 Через Ю. Завадского, известного виленского типографа, издателя и книготорговца, Лобойко переправлял издания в Варшаву и другие города Польши и Литвы. 26 Выделенные курсивом слова «о посадниках Новгородских» написаны по-русски; речь идет о гомельском протоиерее Иоанне Григоровиче, авторе книги: Григорович И. И. Исторический и хронологический опыт о посадниках новгородских. Из древних руских летописей. — Москва: Тип. С. Селивановскаго, 1821. 27 Выделенные курсивом слова «Описание Киевософийского собора» написаны по-русски; речь идет о труде Евгения (Болховитинова): Описание Киевософийского собора и Киевской иерархии. С присовокуплением разных грамот и выписок, объясняющих оное, также планов и фасадов Константинопольской и Киевской Софийской церкви и Ярославова надгробия. — Киев, 1825. 18 будут присоединены древние акты в количестве 40, которые до сего времени были полностью неизвестны. Ясновельможный Митрополит раскопал в Киеве землю вокруг Десятинной церкви28 и таким способом открыл огромные развалины, которые со времен Батыя были полностью забыты29. Снятый план этих находок показывает, что эта святыня была огромной и прекрасной30. Уже докопались до мозаичного пола перед алтарем, который, по мнению Митрополита, является весьма искусным и хорошо сохранившимся. Его выезд в столицу прервал эти работы. Отец Григорович, тот же священник, готовит теперь вторую часть Белорусского архива31, в котором должны содержаться акты XIII– XVI веков. Вот наши новости взамен тех интересных и важных сведений, которые Вы, В[ельможный] Господин профессор, соизволили мне сообщить. У меня сейчас в руках: «Краткия правила польскаго языка с присовокуплением к ним употребительнейших слов, разговоров и примеров для чтения, в пользу и удовольствие желающих скоро выучиться оному, изданныя Яковом Благодаровым»32. Москва. 1796. gr. 8o 80 стр. Эта работа нашим, а наверняка и вашим библиографам была совершенно неизвестна, и потому я поместил ее полное название. Из предисловия можно сделать вывод, что она предназначалась для Русских, а особенно чиновников, которые должны были выехать в присоединенную к Государству Литву. Через Незабитовского Каэтана33 я отослал Вам, 28 Выделенное курсивом название церкви написано по-русски; по поручению митрополита Евгения (Болховитинова) любитель старины и археолог-дилетант К. А. Лохвицкий в 1824 году провел раскопки на месте развалин древней Десятинной церкви (церковь Успения Пресвятой Богородицы) в Киеве. 29 Десятинная церковь в Киеве была первым каменным храмом Киевской Руси и была разрушена при нашествии хана Батыя в 1240 году; вопреки мнению Лобойко о полном забвении развалин, попытки раскопок руин храма предпринимались еще в первой половине XVII века по инициативе митрополита Петра Могилы. 30 План храма, снятый К. А. Лохвицким, был помещен в «Отечественных записках» (1825) вместе с описанием сочиненным митрополита Евгения (Болховитинова). 31 Речь идет о продолжении «Белорусского архива древних грамот» (Москва: Тип. С. Селивановскаго, 1824), составленного и изданного протоиереем Иоанном (Григоровичем); часть вторая не была издана (сохранилась рукопись). 32 Название написано кириллицей; одно из разнородных сочинений (от оригинальных комедий и рассказов до переводов лечебника) писателя последней четверти XVIII — начала XIX века конца Я. И. Благодарова. 33 Каэтан Незабитовский (Каетонас Забитис-Незабитаускас) во время учебы вместе с Лобойко путешествовал по Жмуди, изучая диалекты и собирая 186 милостивый государь, один номер ««Дзенника виленского», в котором помещена работа о больших гробах с дополнениями Пашкевича34, желая, чтобы Вы, В[ельможный] г[осподин] профессор, перепечатали это в каком-либо Варшавском издании. Вы совершенно не упоминаете об этом, а также о работах Пашкевича. Если бы Вы все это перепечатали, то это было бы весьма полезно для господина Балинского, который готовит к изданию первую часть истории города Вильно35 и собирает все сведения, касающиеся Литовской Истории. О Хронике Прокоша меня спрашивал канцлер, в ответ я процитировал ему Ваше, господин профессор, мнение, помещенное в первом Вашем письме ко мне36. Российские журналисты и сейчас вспоминают о Вашей рецензии на Карамзина, но общее мнение таково, что вступление красиво и точно, но как только Вы входите в подробные предметы, то Вы уже не так сильны и уверены. Как бы то ни было, продолжение этой рецензии желаемо всеми. Предоставленные мне Вами новости я сообщу канцлеру. Финн Шегрен (Sjögren) путешествует за счет Финнского правительства с разрешения нашего Императора для посещения финнских племен как исследователь и филолог. Сейчас он находится в Карелии37. Господин древности; с 1825 года обосновался в Варшаве, где служил адъюнктом по Министерству народного просвещения. 34 Журнал «Dziennik Wileński», в котором была опубликована упоминавшаяся статья Лобойко «Groby olbrzymie na Żmudzi i inne zabytki starożytności tego kraju, z rękopismu rosyjskiego», а также составленный Незабитовским список древностей в собрании Пашкевича (Пошки; Krótki spis niektórych starożytnych zabytków, znajdujących się w zbiorze obywatela prowincyi Żmudzkiej Dionezego Paszkiewicza pisarza ziem. ptu rossieńskiego, przez Kajetana Niezabitowskiego // Dziennik Wileński. 1823. T. II, nr 6. S. 157–161. 35 «История города Вильно» Михала Балинского на польском языке вышла в Вильне лишь в 1836 году. 36 «Славянская хроника» или «Славяно-сарматская хроника» вымышленного польского хрониста X века Прокоша («Kronika słowiańsko-sarmacka Prokosza»), изданная в Варшаве в 1825 году под заглавием «Prokosz, Chronikon Slavo-Sarmaticum» — мистификация Пшибыслава Дыяментовского, известного изготовителя фальшивых грамот, родословных и псевдоисторических сочинений, приписываемым вымышленным и известным древним и средневековым авторам; в письме 17 марта 1825 года Лелевель характеризовал хронику как искусную, но все же подделку, и сообщал о намерении написать ее анализ (см.: Kolankowski Z. Op. cit. S. 144); разоблачительная рецензия Лелевеля была опубликована в журнале «Biblioteka Polska» в 1825–1826 годы. 37 Финский лингвист, этнограф и историк Иоганн Андреас Шегрен в 1824– 1829 годах совершал для изучения финно-угорских народов и языков поездки по Северу Европейской части России. 187 Булгарин в «Северном Архиве» поместил сильную рецензию на последние тома Карамзина38. Я присоединяю здесь письмо от господина Балинского. [нрзб] сейчас есть у меня. Моя мама благодарна за память и желает наилучшего счастья и здоровья. Мое нижайшее уважение Я[сно] в[ельможному] господину Линде и м[илостивому] господину Бентковскому39. Присоединяю здесь слова моего глубочайшего уважения и дружбы к Вашей, милостивый господин благодетель, особе. Ян Лобойко 24 Марта. 1825. Вильно Завтра я пишу Даниловичу и порадую его новостями, полученными о Вас40. Его Высокоблагородию Милостивому государю Игнату Николаевичу Г[осподи] ну Даниловичу Ординарному профессору Императорского Университета в Харьков41 38 Имеется в виду статья Ф. В. Булгарина: Критический взгляд на Х и ХI томы Истории государства Российского, сочиненной Н. М. Карамзиным // Северный Архив. — 1825. — 1. С. 60–84; 2. С. 182–201; 3. С. 271–278; 6. С. 176–197; 8. С. 362–372. — Публикация рецензии не была завершена. 39 Имеется в виду Феликс Бентковский, историк литературы и библиограф, профессор кафедры всеобщей истории Варшавского университета. 40 Написано по левому полю снизу вверх. 41 Написано на обороте листа. 188 4. BJ, rkps 4435, t. 3, k. 454 Моя мама и я свидетельствуем наилучшему другу м[илостивому] Лелевелю наше самое искреннее уважение с поздравлениями нового года, сообщая, что мы живем более-менее. Для меня будет наибольшей радостью припоминать те счастливые минуты, когда я имел удовольствие видеть так близко от себя Вас, г[осподин] благодетель, и пользоваться Вашей бесценной дружбой. Прошу не забывать о нас. Милостивого Г[осподина] Профессора нижайший слуга Я. Лобойко 22 декабря. 1826. 5. BJ, rkps 4435, t. 3, k. 455 Письмо Ваше, мой уважаемый благодетель, дат[ированное] 3-им февраля, я получил с наибольшим удовольствием. Станислав Кевлич42 должен подать просьбу на имя руководства Университета о выдаче ему аттестата, иного способа нет. Так как деканские свидетельства ему ни в чем не помогут и выдавать их строго запрещено. Пусть он вместе с прошением напишет отдельное письмо Господину Ректору43 с выяснением, чем он занимался после удаления из Университета. Прилагаю здесь выписку из актов, в которой, возможно, что-то и опущено. Пусть он сам в прошении перечислит, когда и по каким предметам он сдавал экзамены. 42 Станислав Кевлич по окончании гимназии в Слуцке в 1820–1824 годах учился в Виленском университете на отделении словесных наук и изящных искусств; по некоторым сведениям, принимал участие в деятельности филаретов, с началом процесса филоматов постарался как можно быстрее выехать из Вильны (оставив немалые долги кофейне, книжной лавке, переплетчику, портному) и в начале 1825 года обосновался в Щебжешине, где преподавал в гимназии греческий и латынь; переписывался с опекавшим его И. Лелевелем; письмо Лелевеля 3 февраля 1827 года было послано Лобойко вместе с письмом Кевлича, с просьбой помочь ему и готовностью, при надобности, ходатайствовать самому у декана (см.: Kolankowski Z. Op. cit. S. 149–150). 43 Ректором Виленского университета был профессор Вацлав Пеликан (фактически с октября 1824 года, вначале в должности заместителя ректора Твардовского; см.: Bieliński J. Op. cit. T. III. S. 90). 18 Как из этого следует, ему, быть может, будет возможным дать степень действительного студента44, хоть у него нет упоминания ни о французской, ни о немецкой литературе. Прошу покорно сообщить это письмо господину Сенкевичу, библиотекарю45. За хорошие новости о проф[ессоре] Голуховском я весьма благодарен46. Не раньше чем в вакационное время может быть что-то определенное. Госпожа Пеликан имела намерение в вакационное время ехать в Варшаву на лечение. Если у Вас есть какиелибо исторические труды, то Вы бы хорошо поступили, если бы послали в Москву в Общество истории и древностей Российских Общество истории и древностей российских47 на адрес этого общества или на имя профессора Качановского Михаила Трофимовича48. Так как сейчас в Москве находится несколько молодых польских авторов49, то [Ваши произведения] было бы легко перевести и опубликовать. Труды этого общества вышли в трех томах. Мои исторические 44 Степень действительного студента была низшей ученой степенью (после кандидата, магистра, доктора), присваиваемой в российских университетах окончившим полный курс обучения, освобождая от экзамена на чин коллежского асессора, и была Кевличу необходима для получения должности преподавателя в гимназии. 45 Имеется в виду Кароль Сенкевич, изучавший в 1819–1822 годах библиотечное дело в Париже, после чего стал личным секретарем А. Е. Чарторыйского, а в 1823 году был назначен управляющим Библиотеки Чарторыйских в Пулавах. 46 Большую часть упоминавшегося выше письма Лелевеля 3 февраля 1827 года занимает выдержанный в шутливой тональности рассказ о занятиях Голуховского сельским хозяйством, его усилиях по вступлению в права собственника лесом, захваченным соседями и о том, как, на зиму приехав в Варшаву, философ по фабрикам и магазинам рассматривает сельскохозяйственные орудия и машины, а среди книг особым вниманием дарит книги по плодосеменному хозяйству. 47 Название общества написано по-польски и по-русски. 48 Написано на русском языке. 49 Речь идет о высланных из Литвы филоматах Юзефе Ежовском, филологе, поэте и переводчике, Франтишке Малевском, Адаме Мицкевиче, первоначально получивших назначение в Одесскую гимназию, но затем возвращенных в Москву (Ежовский в 1826–1827 годах преподавал классические языки в Московском университете, Малевский и Мицкевич в 1825 году получили незначительные и необременительные должности в канцелярии московского генерал-губернатора Д. В. Голицына), а также Онуфрии Петрашкевиче, после недолгого пребывания в Петербурге обосновавшемся в начале 1825 года в Москве и весной того же года получившего должность адъюнкта в библиотеке Московского университета. 10 труды я откладываю на позднейшее время и стараюсь издать книги по моему собственному предмете. Моя мама свидетельствует Вам, милостивый господин благ[одетель], свое должное уважение. Каетану Незабитовскому давно присвоена степень действительного студента. От всей души я желаю Вам, милостивый государь, наилучшего здоровья и счастья, оставаясь навсегда с моим настоящим уважением и дружбою50. Милостивого государя Благодетеля Нижайший слуга Я. Лобойко 12 февраля 1827 Вильно 6. BJ, rkps 4435, t. 3, k. 456457 Вильно 19 июня 1827. Мой дорогой друг! Ваше письмо из Луцка, датированное 17 июн[ем] н[ового] с[тиля], я получил с величайшим удовольствием. За новости о Голуховском благодарю. Я[сно]в[ельможный] господин ректор сейчас с женой находится в Варшаве и там они проведут недель пять. Жена будет пользоваться искусственными минер[альными] водами. Петербургские и московские литераторы не перестают говорить о Вас. Кеппен издал № III собрания материалов об истории просвещения в России51, содержащий весьма важные статьи, среди которых есть и о начале Литовского народа, в которой он часто цитирует Ваши работы, касающиеся сего предмета. Я получил недавно письмо из Москвы от господина секретаря Московскаго общества истории и древностей Российских52 — Профессора Снегирева, в котором он уведомляет, что по его предложению Вы, милостивый государь, избраны действительным членом этого общества, также как и кс[ендз] профессор Михал 50 Слово дружбою написано по-русски. Изданные библиографом и этнографом П. И. Кеппеном «Материалы для истории просвещения в России, собираемые Петром Кеппеном, магистром правоведения, доктором философии и членом разных ученых обществ», № III, СПб., 1827. 52 Подчеркнутое название общества написано по-русски. 51 11 Бобровский. Он просит сообщить ему Ваши адреса для внесения в дипломы. Потому Вы поступили весьма хорошо, что послали в Москву историю первого польского законодательства, уголовного и гражданского, до ягел[лонских] вр[емен]53. Господин Розенкампф в Петерб[урге] также послал в это общество обширное произведение о кормчей кни ге54, весьма важное, что касается Российского канонического права и Славенской Лит[ературы]. В московском Вестнике Европы № 9. 1827. в конце помещено описание литографированных грамот к Вашему приложению к работе Даниловича55. Их весьма интересует Ваше, милостивый государь, исследование о аутентичности грамот галицкого кн[язя] Льва вопреки мнению Карамзина56. Кар[амзи]н подверг сомне53 Речь идет о работе: Lelewel J. Historyczny rozbiór prawodawstwa polskiego cywilnego i karnego do czasów Jagiellońskich // Rocznik Towarzystwa królewskiego warszawskiego przyjaciół nauk. 1827. T. 19. S. 302–433 (неоднократно переиздавалась со второй половины XIX века в составе сочинений Лелевеля). 54 Слова «о кормчей книге» написаны по-русски; очевидно, речь идет о сочинении юриста, члена комиссии составления законов барона Г. А. Розенкампфа «О кормчей книге. Введение к сочинению барона Г. А. Р.» в третьей книге «Материалов для истории просвещения в России» П. И. Кеппена и затем выпущенном отдельным оттиском (Санкт-Петербург, 1827); позднее вышло его же «Обозрение кормчей книги в историческом виде» (Москва, 1829; второе издание: Санкт-Петербург, 1839). 55 Опубликованная в журнале «Dziennik Warszawski» и выпущенная отдельными оттисками работа Лелевеля, с несколькими транслитерированными латиницей отрывками текстов с переводом на польский язык и репродукциями грамот, их фрагментов и образцами кириллических букв: Lelewel J. Dodatek do rozprawy Daniłowicza w N[ume] rze 17 umieszczoney o Dyplomatyce Ruskiey // Dziennik Warszawski. 1826. T. 6, nr. 19. S. 211–241); статья И. Лелевеля служила дополнением к пространной статье И. Даниловича в трех номерах того же журнала, заканчивавшейся в № 18 ([Daniłowicz I.] Wiadomość o dzele K. Kałaydowicza i P. Stroiewa, opisuiącem rękopisma Słowiańskie i Ruskie w Bibliotece Hr. Tołstowa w Moskwie pod tytułem: «Obstoiatielnoie opisaniie słowiano-rossyjskich rukopisiey chraniaszczychsia w Moskwie w bibliotiekie taynawa sowietnika, Sienatora dwora Jewo Imperatorskawo Wieliczestwa, dieystwitielnawa Kamierhera Grafa Fiedora Andreiewicza Tołstowa; izdali K. Kałaydowicz i P. Stroiew, s paleograiczeskimi tablicami poczerkow s XI. Po XVIII. wiek. Moskwa w tipograii S. Seliwanowskawo 1825». Stronic XVIII. i II. tablic paleograicznych sztychowanych na miedzi i portret Hr. Tołstowa // Dziennik Warszawski. 1826. T. 6, nr. 18. S. 136–151); аннотация статьи Лелевеля была напечатана «Вестнике Европы», см. ниже. 56 Карамзин считал подложными «изобретениями позднейших времен» жалованные грамоты князя Льва Галицкого церкви Святого Николая во Львове и Крылосскому храму близ Галича на имение и на исключительное право епископского суда, причем, помимо содержащихся в них, на взгляд историка, 12 нию устав о Десятинной церкви, хотя у кс[ендз] а Бобр[овского] есть доказательства, что он аутентичен57. Ваши грамоты Вестник Евр[опы] признает драгоценными58. Поэт Мицкевич и Малевский находятся в анахронизмов, аргументом против их подлинности выступало «новое, неискусное смешение языка русского с польским», см.: Карамзин Н. М. История государства Российского. Издание второе, исправленное. Т. IV. Иждивением братьев Слениных. — СПб: Тип. Н. Греча, 1819. — С. 166–157, 200. Между тем Лелевель в письме 26 июня 1827 года заметил, что, как говорит опыт, «в хронологической арифметике легче всего ошибиться» и Карамзин и сделал такую ошибку (Kolankowski Z. Op. cit. S. 151). Неприемлем был и лингвистический аргумент: Лелевель, Данилович, Лобойко в исследованиях памятников восточнославянской письменности пришли к выводам о том, что их язык (в частности, летописи Нестора и Литовского статута) близок польскому и отличается от формировавшегося позднее нового собственно русского языка; предметом дискуссии оставалось то, как называть язык и письмо — Лелевель не соглашался с Даниловичем, называвшим его белорусским, см.: Lelewel J. Op. cit. S. 221–225. 57 Устав князя Владимира о десятинах и церковных судах Карамзин считал позднейшей подделкой XIII века, см.: Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. I. Примечания к I тому Истории государства Российского. Иждивением братьев Слениных. — СПбг: Тип. Н. Греча, 1818. — С. 187, 200. 58 Название журнала и слово «драгоценными» написаны по-русски; в разделе «Краткие выписки, известия и замечания», действительно, написано: «Г. Лелевель, бывший профессор Виленского университета, ныне живущий в Варшаве, уведомляет польских читателей, что у тамошнего профессора ксендза Шиманьского нашел он списки с грамот Льва, князя Галицкого), данных по случаю учреждения митрополии в Галиче. Г. Лелевель, заметив, что Карамзин подвергнул сии грамоты сомнению и укоризне в подлоге, обещается представить на суд просвещенных читателей свои исследования по сему предмету; ныне же предварительно дает он свое мнение, что начертание букв решительно указывает на XIII столетие и что оно сильно говорит в пользу достоверности упомянутых грамот. Сверх того, есть еще и другие доводы исторические, довольно убедительные. Г. Лелевель мимоходом, в примечании под страницею, пишет о сем в прибавлении к сочинению г-на Даниловича о каталоге библиотеки графа Толстого. Кроме многих весьма любопытных объяснений (и некоторых показаний, против которых можно бы выступить с оружием противоречия), г. Лелевель сообщает списки с драгоценных документов, писанных русским (заднепрским) наречием в Троках и Вильне: 1) с жалованной грамоты в. к. Витовта каноникам литовским, 1399 года; 2) с отрывка известительного письма о пожаловании от Казимира Ягеллона дворца 1440 года; 3) с купчей крепости на имение Ленкишки 1450 года и пр. Но всего драгоценнее для нас помещенная тут же верительная грамота от царя Михаила Федоровича, которою уполномачиваются русские чиновники, вмес1 Москве, они весьма хорошо приняты и слывут людьми просвещенны ми и отличными59. Их хвалят и за то, что они изучают Русский язык. Малевский, которому легче всего, вероятно, переведет Вашу работу. Впрочем, господин Качановский, профес[сор] и издатель журнала, в совершенстве понимает по-польски и беспрестанно переводит из «Дзен[ника] вил[енского]». Ботаник Максимович издает критическое собрание Малороссийских национальных песен60 и печатает в Мос[кве]. Профессор Снегирев передал мне несколько печатных листов его работы о народных праздниках и суевериях61 (Русских), прося, чтобы я отдал их для Вашей критики и замечаний, которые он примет с большой благодарностью, но то, что у меня есть — это только окончание, пусть же он пришлет полностью. Ясновельможный куратор Московского Унив[ерситета] Александр Александрович Писарев62 просит Вас, милостивый государь, прислать ему нумизматическую работу, изд[анную] в Варшаве63. Я, дабы быстрее удовлетворить это, посылаю мой собственный экземпляр. Не знаю, найдет ли это письмо Вас, уважаемый мой профессор, в Луцке; из-за Кеппена я опоздал, Кеппен из-за экзаменов провел у нас целую неделю, он выехал в Харьков 26 июня через Минск, а затем поедет в Крым, где будет жить как субинспектор шелковых плантаций всей южной России и государственных садов. Скандинавские вещи я не нашел, вышлю их в те с польскими и литовскими, назначить границы. Диплом сей дан в Москве 1742 года. К сочинению г-на Лелевеля приложены гравированные снимки как с упомянутых грамот, так и с других памятников» («Вестник Европы», 1827. № 9. С. 79–80). 59 Подчеркнутые слова написаны по-русски. 60 Сборник «Малороссийские песни, изданные М. Максимовичем» (М.: Тип. Семена, 1827), вызвавший рецензии в «Московском вестнике», «Сыне отечества», «Северной пчеле». 61 По-видимому, речь идет о работе И. М. Снегирева Суеверные народные святки и коледа (отрывок из Описания народных русских праздников // Вестник Европы. — 1828. — 2. С. 109–120; 3. С. 169–183. 62 Писатель и государственный и военный деятель А. А. Писарев был попечителем Московского университета в 1825–1830 годах, состоял членом Вольного общества любителей словесности, наук и художеств (с 1804 года) и Общества истории и древностей (с 1808 года), был председателем Общества любителей истории и древностей российских при Московском университете. 63 Очевидно, работа Лелевеля с нумизматическим описанием старинных монет X–XI веков, выкопанных близ Плоцка: Stare pieniądze w roku 1824 w czerwcu blisko Płocka w Trzebuniu wykopane, przez Joachima Lelewela objaśnione. — Warszawa, 1826. 1 Варшаву. Остаюсь с наиглубочайшим уважением для Вашей особы и постоянной дружбой Нижайший слуга Я. Лобойко Моя мама кланяется Вам. На каникулах я остаюсь в Вильно, никуда не выезжаю, составляю очерк Истории Российской Словесности последних ее периодов64. Посылаю 2 июля 1827 из Вильно 7. BJ, rkps 4435, t. 3, k. 458 Вильно 21 сентября. 1827 г. Мой дорогой Друг! Через Кс[енд]за Парчевского Станислава65 я посылаю Вам, м[илостивый] господин профессор, работу Снегирева66, который весьма желает, чтобы Вы его не щадили и сообщили ему свои замечания и исправления. Онацевич вернулся из Крулевца67, наверняка, он сам об этом донесет Вам. 64 О работе И. Н. Лобойко над трудом «История российской словесности», относимой, однако, к более позднему периоду (1835–1840), и сохранившихся рукописных материалах см.: Лебенка Й. Жизнь и научная деятельность И. Н. Лобойко в Литве // Научные труда высших учебных заведений Литовской ССР. Литература. IX = Lietuvos TSR aukštųjų mokyklų mokslo darbai. Literatūra. IX. — Вильнюс: Минтис, 1966. — С. 97–102. 65 Ксендз Станислав Парчевский, по замыслу опекавшего его родственника архиепископа Станислава Сестренцевича-Богуша, должен был стать приходским священником созданного весной 1825 года прихода Святого Станислава в СанктПетербурге (костел был построен в 1825–1826 годы на средства архиепископа и освящен в мае 1826 года), однако замысел из-за смерти архиепископа в декабре 1826 года не был реализован; после этого Парчевскому удалось при содействии А. Б. Клонгевича в сентябре 1827 года получить стипендию семинарии при Виленском университете для четырехлетнего совершенствования в Риме и Вене и с рекомендациями Михала Бобровского Лелевелю выехать в Варшаву. 66 Судя по письму И. М. Снегирева И. Н. Лобойко 28 декабря 1827 года, Снегирев ожидал замечаний Лелевеля на статьи о радунице и русалках, опубликованные в «Вестнике Европы» (1827. № 8. С. 265–372), см.: Попков Б. С. Указ. соч. — С. 220–221. 67 Профессор Игнатий Онацевич летом 1827 года выехал в Кенигсберг (Крулевец) для сбора материалов по истории Литвы и Польши и ознакомления с преподаванием статистики в Пруссии, в начале сентября вернулся в Вильну. 1 В здешней гимназии есть учитель Русского языка Владиславлев68, который печатал по-русски свои переводы, он хорошо знает Латынь. Я намереваюсь дать для перевода на Русс[кий] язык Хронику Гельмольда69. Поэтому я прошу Вас, господин профессор, дать мне совет, хорош ли этот выбор, стоит ли посвятить этой работе немалое время. Наиболее я бы желал от Вас, м[илостивый] государь благ[одетель], чтобы Вы предоставили мне короткую рецензию на Гельмольда или более о его исторической ценности. С Рогальским70 мы печатаем Российскую Грамматику с польским переводом71. Я окончил собрание духовной и моральной поэзии72 и при 68 Воспитанник Петербургского университета И. А. Владиславлев служил преподавателем русского языка и словесности в Виленской гимназии в 1827– 1829 годах, см.: Серебряков М. В. Исторический очерк столетнего существования Виленской I-й гимназии 1803–1903. Часть I (1803–1862). — Вильна: Тип. А. Г. Сыркина, 1903. — С. 153. 69 Речь идет о так называемой «Славянской хронике» Гельмольда, немецкого священника и миссионера, отчасти затрагивающей историю полабских славян в IX–XII веках; польский перевод был издан в 1862 году, русский — в 1963 году. 70 Леон Рогальский, литератор, переводчик (главным образом с русского языка; среди переводов, в частности, — изданный в Вильне в двух томах, с дополнениями Лелевеля, перевод «Краткого начертания всемирной истории» И. К. Кайданова) и издатель, ученик И. Лелевеля, с которым он поддерживал оживленную переписку, оказывая различные услуги и сообщая виленские новости; Рогальский имел опыт составления пособий по русскому языку для поляков («Nowe wypisy rosyjskie…», Вильно, 1826). 71 Имеется в виду пособие для поляков: Начертание грамматики российского языка, составленное по наилучшим и достовернейшим пособиям, на российском и польском языке = Początki grammatyki języka rossyjskiego, podług celnejszyh i gruntowniejszych wzorów w języku rossyjskim i polskim ułożone. — Вильно: Типография Б. Неймана, 1827 (с заглавием на обложке и первом титульном листе «Российская грамматика = Grammatyka rossyjska»; цензурное разрешение Леона Боровского датировано 3 июля 1827 г., составитель не указан). 72 Речь идет о составленном Лобойко сборнике переложений и подражаний псалмам, стихотворениям на библейские и религиозные темы русских поэтов от Ломоносова и Сумарокова до Пушкина и Плетнева: Собрание российских стихотворений в пользу юношества воспитываемого в учебном округе Императорского Виленского университета. Вильно: иждивением Ф. Морица, тип. Б. Неймана, 1827 (с заглавием на обложке и первом титульном листе «Духовные и нравственные стихотворения» и обширным предисловием, подписанным Ł.); цензурное разрешение Семена Жуковского датировано 5 марта 1827 года. 16 случае пришлю Вам, милостивый государь. На место Боянуса сюда прибыл из Казанского Унив[ерситета] профессор Эйхвальд73. Господин Снядецкий Енджей избрал жилище господина Пеликана в том же здании, где Полинский74. Вверяя себя Вашему, милостивый государь, благосклонному отношению и постоянной памяти имею честь навсегда оставаться Вельможного государя благодетеля Нижайший слуга Ян Лобойко 73 Профессор Л. Х. Боянус по состоянию здоровья в 1824 году оставил университет и выехал в Дармштадт, кафедру зоологии и сравнительной анатомии занял ученик Боянуса и Юндзилла Фортунат Юревич (1824–1827), после смерти которого прибыл Эдуард Эйхвальд; известный натуралист и медик после обучения за границей степень доктора получил в Виленском университете (1819) и после нескольких лет работы в Дерптском и Казанском университетах в 1827 году занял кафедру зоологии и сравнительной анатомии Виленского университета (до его ликвидации), затем, причисленный В. В. Пеликаном к благонадежным, остался профессором виленской Медико-хирургической академии до переезда в Петербург (1838). 74 Декан физико-математического отделения Виленского университета (1823–1832) Михал Полинский; Снядецкий, Пеликан, Лобойко, Бекю, Словацкий и другие профессора Виленского университета жили в известном доме Медицинской коллегии на Замковой улице, при этом Пеликан, по воспоминаниям Станислава Моравского, неоднократно отделывал на средства университета квартиру для попечителя Новосильцева, — когда тот находил ее неудобной, то занимал ее сам, освобождавшуюся квартиру занимал Кукольник, Мяновский или какой-нибудь другой профессор из числа фаворитов Пеликана, а ректор начинал готовить для своего покровителя другую, еще более роскошную квартиру, которую Новосильцев в очередной раз забраковывал, и таким образом на устройство квартиры попечителя было истрачено средств, которых хватило бы на постройку сорока новых каменных домов (Morawski S. Kilka lat młodości mojei w Wilnie (1818–1825). Wydali Adam Czartkowski i Henryk Mościcki. Z 24 ilustracjami. — Warszawa: Instytut Wydawniczy «Bibljoteka Polska», 1924. — S. 300). 17 8. BJ, rkps 4435, t. 3, k. 459460 Вильно 25 мая 1828 Наша корреспонденция уже давно была прервана. Через господина Дмитриева75 я посылаю Вам полученные от Московского исторического общества дипломы, один из которых для кс[енд]за Юзефа Добровского, второй — для Вука Караджича; соизвольте со своим письмом отослать в Вену. Меня весьма радует, что Вы, Милостивый Государь, со всех сторон получаете дань уважения, должного Вашим талантам и обширным знаниям. Мой брат, находящийся в Париже, принадлежит к Вашим поклонникам. Обрадованный его чувствами и похвалами для Вас, я читал нашим профессорам следующие слова моего брата: «Я надеюсь, что ты знаком с господином Лелевелем; если будет повод, прошу засвидетельствовать ему мое почтение. Он наверняка знает, что его имя в ученых разговорах в Париже повторяется с большим уважением, а потому он не будет удивлен, что человек, полностью ему незнакомый и неизвестный в свете, нарушает его покой своими мало для него интересными поклонами. Мои поклоны являются доказательством наивысшего моего уважения, которые я прошу его не отбрасывать». Господин Моритц76 получил весьма интересные новости от господина Ковалевского из Казани. Он предназначен [стать] Профессором Монгольского и Маньчжурского языков и для этого выслан в путешествие в Монголию. Верниковский в Казанской Гимназии преподает Арабский язык, переводит Коран, читая напевной декламацией, в числе его учеников находятся и Мусульмане. Сообщая Вам, Милостивый мой Государь и дорогой друг, литературные новости, делюсь с Вами 75 По-видимому, речь идет об А. П. Дмитриеве, прикомандированном к министру финансов Царства Польского Ф. К. Любецкому чиновнике по особым поручениям министра внутренних дел. 76 Фридрих Моритц (Фридерик Мориц), виленский издатель и книготорговец, конкурент Ю. Завадского; в начале 1820-х годов получил право приобретать крупные партии заграничных изданий для библиотеки университета и затем стал официальным продавцом университетских книг, см.: Bieliński J. Op. cit. T. I. S. 128–129, 391); Лобойко в первые годы жизни в Вильне советовал ему издать «Историю государства Российского» Н. М. Карамзина на польском языке, позднее хлопотал о выделении для его типографии средств на издание русско-польского словаря, составлявшегося В. Кишкой-Згерским, см.: Каупуж А. Вклад И. Н. Лобойко в развитие русско-польско-литовских культурных связей в первой четверти XIX века. С. 49, 53. 18 по секрету о моем сердечном решении. Госпожа Евгения Контская77, известная по пению и концертам своих братьев, во время своего нахождения в Вильно старалась мне понравиться. Я не мог быть равнодушным к ее красоте, молодому возрасту, ее необыкновенной образованности и искренней привязанности к литераторскому сословию. Мы дали с разрешения родителей слово и руку друг другу и после ее возвращения из Петербурга в Вильно исполним наши обещания. Это было и есть причиной того, что моя литературная корреспонденция запущена. Моя мама свидетельствует Вам свое наиглубочайшее уважение. Вверяя себя постоянной памяти, я остаюсь от всей моей души верным слугой и настоящим другом Я. Лобойко 9. BJ, rkps 4435, t. 3, k. 461 Уважаемый Профессор! Ваше письмо от 6 июня я получил с наибольшим удовольствием. Сегодня я выезжаю в Упитский уезд с мамой для улучшения здоровья. Господин Профессор Снегирев оказал мне почтение, предоставляя мне свою работу; он желал, чтобы она была помещена в Варшаве в какомнибудь польском журнале78. Желая облегчить редактору эту работу, я предоставляю вам польский перевод вместе с оригиналом. Если эта работа будет напечатана, соизвольте, милостивый государь, отпечатать три или четыре экземпляра для автора, не делая при печати никаких изменений, оставляя так, как содержится в журнале. Что касается «Российский Грамматики», изданной в Вильно79, я не нахожу никакой 77 Мария Евгения Контская выступала вместе со своими братьями в различных городах Польши, России и других стран, в частности, во Львове, Кременце, Вильно, Митаве, Риге, Ревеле (1827), Москве и Петербурге (1829). 78 В письме И. Н. Лобойко 16 февраля 1828 года И. М. Снегирев предлагал «г-ну Лелевелю для перевода (если достойною ее найдет сей ученый муж) и для напечатания» в журнале «Dziennik Warszawski» свою статью «Старинные народные святки и обряды», опубликованную в «Вестнике Европы» (1828. № 2. С. 109–120; № 3. С. 169–183), см.: Попков Б. С. Иоахим Лелевель и русские ученые (Новые материалы из советских архивов). — С. 221. 79 Составленное Лобойко пособие, см. комментарии к письму 21 сентября 1827 года. 1 ошибки в названии, как предостерегает господин Якубович80; она была рецензирована в «Московском Телеграфе» и лично профессорами Победоносцевым и Снегиревым, и никто из них не находит ошибки в названии. Мне было бы весьма приятно, если бы Вы, милостивый господин профессор, предоставили мне сведения о своих собственных трудах. Нумизматические рисунки, присланные мне из Копенгагена, которые Вы желали иметь, я посылаю сейчас. Я не знаю, к какому они принадлежат произведению, и мне не были присланы никакие замечания, кроме письма, которое я не могу быстро отыскать. Перевод предисловия к Малороссийским песням и план Снегирева по составлению Русской демонологии также могут понадобиться для чего-нибудь. Желая Вам наилучшего здоровья и счастья, имею честь навсегда оставаться с наивысшим моим уважением и дружбой. Милостивого государя Благодетеля нижайший слуга Я. Лобойко Вильно 1828. 8 июля 10. BJ, rkps 4435, t. 3, k. 462 Уважаемый мой и друг и благодетель! «Историю Польши» вместе с «Атласом»81, новый плод Вашего трудолюбия, в доказательство Вашей дружбы, имел удовольствие получить. Переписка моя с Вами прервалась, но чувства моей постоянной дружбы и истинной привязанности навсегда останутся в своей силе. Литературные мои обязательства и проекты забрасываю. Положение мое в Унив[ерситете] и до сих пор тяжелое. Должен скрываться и остерегаться. Постоянно в тревоге. В более спокойные времена подумывал о женитьбе и боялся так остаться, как Жицкий82. Много было неудач, хотя и 80 По всей вероятности, Антоний Якубович, офицер польской армии, переводчик (главным образом с французского и русского языков) и библиофил (собрание отличалось большим количеством словарей разных языков), составитель русско-польского словаря (2 т., 1825 и 1828), нескольких пособий по русскому языку. 81 Книга Лелевеля с приложенным к ней атласом: Dzieje Polski Joachim Lelewel potocznym sposobem opowiedział, do nich dwanaście krajobrazów skreślił. — Warszawa: Drukarnia J. Węckiego, 1829. 82 Профессор алгебры (1807–1817), декан физико-математического отделения (1820), исполнявший обязанности ректора во время ареста Твардовского 200 ни одной партии не выбирал для себя выше своего сословия. Нынешним летом закончил это трудное предприятие и очень счастлив, женился в Митаве на Генриетте фон Клонман из фамилии дворянской, особе молодой, здоровой, благоразумной, спокойной и хорошо воспитанной. В Курляндии у нее очень много родственников. Господин профессор Данилович мне недавно писал. Говорят, что в связи с объявлением конкурса на кафедру российского права он прислал диссертацию. Я от всей души желал бы, чтобы он вернулся. Кажется, это ему удастся83. У нас сейчас уже три Кукольника при Университете84. Следующие вакации буду дома. Данилович должен к нам приехать в это время; было бы хорошо, если бы и Вы приехали нас навестить. «Библиографические листы» Кеппена доставляют много сведений о славянщине85. Кеппен находится сейчас в Крыму и так подорвал свое здоровье, что не надеются на то, что он останется долго жить. Мама моя наилюбезнейше кланяется. Свидетельствуя Вам свою благодарность за Ваши дары, а вместе с тем и за все оказательства Вашей дружбы, остаюсь навсегда с наивысшим моим уважением и постоянной дружбой нижайший слуга Я. Лобойко 27 октября 1829 Вильно Томаш Жицкий остался неженатым и бездетным, и в 1820-е годы на шестом десятке лет жизни стал предметом жалости и насмешек, худым, невысоким и чудаковатым скупым старичком, см.: Bieliński J. Op. cit. T. III. S. 364–365. 83 Возвращение И. Даниловича в Виленский университет не состоялось. 84 Помимо профессора Павла и экзекутора Платона Кукольников, в 1829 году по окончании Нежинской гимназии высших наук в Вильне обосновался Нестор Кукольник, начавший службу учителем российской словесности в Виленской губернской гимназии, находящейся в ведении университета, и в созданном в том же году ее отделении в составе низших трех классов (второй гимназии; см.: Серебряков М. В. Указ. соч. — С. 85–86, 153). 85 Журнал, издававшийся П. И. Кеппеном в Петербурге (1825–1826, 2–4 номера в месяц), со списками книг по различным областям знаний, в том числе по славянской филологии, обзорами древних рукописей и старопечатных изданий. 201 УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН* Абрамович Якуб — член общества филоматов, руководитель научного общества учащихся в Свислочской гимназии — 44 Аделунг Иоганн Христоф (1732–1806) — немецкий языковед — 87 Аделунг Федор Павлович (Фридрих фон; 1768–1843) — историк, лингвист, библиограф. Член-корреспондент Академии наук с 1809 г. — 75, 84, 95, 127, 150, 152 Александр I (1777–1825) — российский император с 1801 г. — 4, 11, 20, 33–34, 42, 48–49, 56, 63, 81–82, 89–90, 102, 109, 111–117, 119, 121, 130– 131, 141–142, 145, 147, 152, 157, 159, 167–168, 170–171, 187 Александра Федоровна (1798–1860) — императрица, супруга Николая I — 153 Амвросий (в миру Андрей Иванович Подобедов) (1742–1818) — митрополит Новгородский и Санкт-Петербургский (1799–1818) — 114 Анастасевич Василий Григорьевич (1775–1845) — журналист, библиограф. В 1826–1828 гг. цензор Главного цензурного комитета — 79, 84, 91, 96, 116, 120–121, 123, 127–129, 138 Анреп Раймонд Романович (Камеке фон дер Геэ-Генант-Вольфеншильд фон Анреп; 1798–1860), с 1853 г. граф Эльмпт — адъютант нач. штаба 1-й армии Дибича, флигель-адъютант с 1817 г.; впоследствии генерал от кавалерии, генерал-адъютант — 116 Антонин Тит Элий Цезарь (86–161) — римский император (со 138 г.), при котором Рим достиг пика своего могущества — 56 Аракчеев Алексей Андреевич (1769–1834), граф с 1799 г. — с 1810 г. — председатель Департамента военных дел Государственного совета. В 1815–1825 гг. — доверенное лицо императора Александра I — 47, 111–112, 115, 166, 169, 171, 174–175 Арсеньев Константин Иванович (1789–1865) — статистик, историк и географ, адъюнкт Петербургского университета по кафедре географии и статистики с 1819 г. В 1821 г. был уволен из университета, преподавал в Главном инженерном училище и в Артиллерийском училище, академик Петербургской Академии наук с 1841 г. — 114 В Указатель имен включены упомянутые в текстах И. Лелевеля и И. Н. Лобойко исторические лица. * 202 Байков Лев Сергеевич (ок. 1779–1829) — действительный статский советник, чиновник для особых поручений при Н. Н. Новосильцове — 29, 40, 50, 54, 63, 154, 164 Балашов Александр Дмитриевич (Балашев; 1770–1837) — генерал-адъютант (1809), член Государственного совета (1810), московский оберполицмейстер (1804–1807), петербургский обер-полицмейстер (1808– 1809), петербургский военный губернатор (1809–1810), министр полиции (1810–1819), генерал-губернатор Орловской, Тульской, Рязанской, Тамбовской и Воронежской губерний (1819–1828) — 182 Балинский Михал (Михаил Игнатович; 1794–1864) — историк и публицист, воспитанник Виленского университета (закончил в 1818 г.), сотрудник газеты «Dziennik Wileński» (1816–1822, 1820–1830), вместе с И. Лелевелем основал журнал «Tygodnik Wileński» (1818), член общества шубравцев и сотрудник сатирического издания шубравцев «Wiadomości Brukowe» — 20, 187–188 Баль — см.: Белль Э. Барклай де Толли Михаил Богданович (1761–1818), князь — государственный деятель, полководец —110–111 Барони Пьетро — ветеран наполеоновской армии, живший в Кейданах с 1813 г. и сосланный за неблагонадежность в Пермскую губернию — 58 Батый (1208–1246) — хан Золотой Орды, внук Чингис-хана — 186 Баторий Стефан (1533–1586) — польский король (1576–1586) и полководец — 130 Бахметев Алексей Николаевич (1774–1841) — генерал от инфантерии, подольский военный губернатор с 1814 г., в 1816–1820 гг. — одновременно полномочный наместник Бессарабской области; в 1825–1828 гг. — нижегородский, казанский, симбирский и пензенский генерал-губернатор, с 1828 г. — член Государственного совета — 118 Бахметьев — см. Бахметев А. Н. Бекю Август Людвиг (1771–1824) — профессор Виленского университета по кафедре патологии, терапии и гигиены с 1802 г.; отчим поэта Ю. Словацкого — 36–38, 41, 48, 53–54, 117, 132, 197 Бекю Саломея (в первом браке Словацкая) (1792–1855) — жена А. Л. Бекю, мать поэта Ю. Словацкого, хозяйка светского салона в Вильне — 41 Белль Эндрю (1753–1832) — шотландский педагог, один из издателей метода взаимного обучения — 74, 109–110 20 Бентковский Феликс (1781–1852) — историк литературы и библиограф, преподаватель Варашавского лицея (1803), профессор кафедры всеобщей истории Варшавского университета (1817–1832), редактор научнолитературного журнала «Pamiętnik Warszawski» (1815–1821) — 188 Бер — см.: Бэр К. Э. Берг — см. Берх В. Н. Бергманн (Беркман) Ян — профессор судебной медицины и гигиены в Виленском университете и Виленской медико-хирургической академии (1825–1842) — 62 Берх Василий Николаевич (1781–1834) — историк — 88 Бестужев Александр Александрович (1797–1837) — писатель, журналист, издатель; декабрист — 88, 91, 123, 151, 172–173, 175 Бестужев Николай Александрович (1791–1855) — капитан-лейтенант 8-го флотского экипажа, литератор; декабрист — 88, 123, 151, 175 Благодаров Яков Иванович (1764–1833) — чиновник, занимавший незначительные должности в Тамбове, Можайске, Вязьме, Переялавле, и автор драматических и прозаических произведений, переводов и переделок комедий, трагедий, рассказов, религиозно-нравоучительных сочинений — 186 Блудов Дмитрий Николаевич (1785–1864), граф — литератор, государственный деятель — 85 Бобинский Викентий (1798 —?) — член общества филаретов, юрист. С 1824 г. работал в канцелярии петербургского генерал-губернатора. Зять известного петербургского ходатая по делам виленских помещиков Гаспара Жельветра — 44 Бобровский Михал (Михаил Кириллович Бобровский; 1784–1848) — ксендз, гебраист, славист, археограф, богослов; магистр философии, доктор богословия; профессор священного писания Виленского университета. В 1824 г. был обвинен в связях с филаретами и лишен кафедры, в 1826 г. восстановлен в своей должности — 11, 39–40, 44–45, 62, 158, 168–170, 181, 184, 191–193, 195 Богданович Петр Иванович (кон. 1740 или нач. 1750–1803) — переводчик, журналист, писатель, издатель — 124 Боратынский (Баратынский) Евгений Абрамович (1800–1844) — поэт — 88, 91 Боровков Александр Дмитриевич (1788–1856) — обер-гиттенфервалтер Департамента горных и соляных дел, литератор; впоследствии статс20 секретарь по Военному департаменту; сенатор (1840–1846) — 87, 94, 123, 151 Боровков Иван Дмитриевич — чиновник 14 класса в Департаменте государственных имуществ, брат А. Д. Боровкова — 87, 123, 151 Боровский Леон (1784–1846) — историк литературы, критик; воспитанник Виленского университета (магистр философии, 1816), профессор реторики и поэзии Виленского университета (1814–1832), цензор, позднее профессор гомилетики в Виленской римско-католической духовной академии — 48, 196 Бортнянский Дмитрий Степанович (1751–1825) — композитор — 135 Ботвинко Героним (Иероним) Осипович (1779 — после 1831) — виленский губернский прокурор в 1817–1831 гг. Коллежский советник с 1824 г. Принимал активное участие в расследовании ряда политических дел 1823–1825 гг. в Виленской губернии. Выведен Ф. В. Булгариным в романе «Иван Выжигин» под именем прокурора Скотинко — 26, 29, 41, 146–149, 155, 158–160, 197 Боянус Людвиг Хенрик (1776–1827) — профессор зоологии и ветеринарии медицинского факультета Виленского университета в 1806–1824 гг. — 21, 34, 53, 62, 132, 142–144, 158–160, 197 Браницкая Александра (1754–1838) — вдова великого гетмана коронного Фр. Кс. Браницкого, племянница Г. А. Потемкина, мать Е. Кс. Воронцовой — 63 Бродович Матей (1795–1877) — ксендз, магистр теологии, с 1822 г. — учитель в Полоцке. Член общества филаретов. В 1870-е гг. стал одним из первых католических священников, перешедшим на русский язык в ходе служб — 27, 44 Будревич Викентий (1795 — ок. 1850) — студент физико-математического отделения Виленского университета (1815–1820), магистр философии. Член общества филоматов и общества филаретов. После суда был выслан в Петербург, а оттуда в Москву. В 1827–1830 г. учительствовал в Костроме, а затем в Твери. В 1831 г. был арестован и обвинен в попытке отравить воду в колодцах с целью распространения холеры, однако оправдан и отдан под надзор полиции. По его студенческому прозвищу «Будрыс» А. Мицкевич назвал героев своей знаменитой баллады, переведенной на русский язык А. С. Пушкиным, «Будрыс и его сыновья». Не получив разрешения вернуться на родину, умер в Тверской губернии — 43 Булгарин Фаддей Венедиктович (1789–1859) — журналист, писатель — 31, 66, 103, 106, 121–123, 138, 169, 181, 188 20 Буссе Карл Иванович — секретарь Н. П. Румянцова, с 1817 г. — правитель дел у Н. Н. Новосильцова — 49, 82, 154–155, 157 Буссе Федор Иванович (1794–1859) — педагог, директор 3-й петербургской гимназии и профессор Главного педагогического института в 1838–1859 гг. — 110 Бухарский Андрей Иванович (1769–1833) — действительный статский советник, виленский почт-директор в 1820-х гг., сенатор с 1832 г., литератор — 124 Бэкон Фрэнсис (1561–1626) — английский писатель, философ, историк и государственный деятель — 53 Бэр Карл Эрнест (Карл Максимович; 1792–1876) — эмбриолог, путешественник; академик Петербургской Академии наук — 86, 104 Бюргер Готфрид Август (1747–1794) — немецкий поэт — 138–139 Валентинович — мать Т. Зубовой — 163 Вандам Доминик Рене (1770–1830) — французский генерал — 122 Вашкевич Ян (Иван; 1797–1859) — с 1824 г. — адъюнкт кафедры экономии, позже экстраординарный профессор политической экономии Виленского университета, цензор — 60–61 Великопольский Иван Ермолаевич (1793–1868) — писатель — 88 Венцкович Александр (1811 —?) — учащийся Поневежской гимназии — 31–32 Венцкович Юзеф (1805 —?) — учащийся Поневежской гимназии — 31–32 Верниковский Ян Непомуцен (1800–1877) — уроженец мозырского повета Минской губернии, студент филологического отделения педагогического института Виленского университета. Кандидат философии, член общества филаретов. Во время учебы подавал надежды как будущий востоковед, входил в созданный О. И. Сенковским при поддержке И. Лелевеля и К. Контрыма кружок арабистов. В 1824 г. был выслан в Казань, где преподавал в школе, а в 1830 г. по инициативе Н. И. Лобачевского был принят на службу в Казанский университет. Был уволен в 1832 г. по инициативе куратора учебного округа. Находился под надзором полиции, неоднократно арестовывался и подвергался высылке. В 1837 г. преподавал в Вятке, где познакомился с А. И. Герценом. В 1853 г. получил должность директора народных училищ Симбирской губернии, затем на аналогичной должности — в Харьковской губернии. Ослепнув в старости, так и не получил разрешения вернуться на родину — 43, 66, 143, 198 206 Витовт (1350–1430) — великий князь литовский (1392) — 193 Владимир Святославович (ок. 960–1015) — князь киевский (978 или 980– 1015) — 193 Владислав IV Ваза (1595–1648) — польский король (1632–1648) — 134 Владиславлев И. А. — 196 Воейков Александр Федорович (1778 или 1779–1839) — поэт, критик, журналист — 88, 122–124 Волконский Петр Михайлович (1776–1852), князь — министр двора (1826–1852) — 117 Волович Иоахим (? — после 1833) — граф, в 1819–1831 гг. глава Белостокской области — 82 Вольфганг Ян Фредерик (1775? — 1859) — ординарный профессор фармакологии Виленского университета с 1828 г. — 132 Воронов Дмитрий Иоакимович (? — 1826) — профессор Петербургской семинарии, переводчик Мармонтеля, Шатобриана и др. — 88 Воронцов Михаил Семенович (1782–1856), граф, с 1845 г. светлейший князь — новороссийский и бессарабский генерал-губернатор (1823– 1844), почетный член Петербургской Академии наук (1826) — 182 Востоков Александр Христофорович (наст. фам. Остенек; 1781–1864) — филолог, поэт, академик Петербургской академии наук (с 1841 г.) — 127 Врангель Фердинанд Петрович (1796–1870), барон — адмирал, генераладьютант, мореплаватель — 86 Времьев — директор департамента — 184 Гагарин Федор Федорович (1787–1863) — военный, ушел в отставку в чине генерал-майора — 33 Галич Александр Иванович (1783–1848) — философ, эстетик. Профессор Петербургского университета (1819–1821), после разгрома университета отстранен от преподавания — 114 Гамель (Гаммель) Иосиф Христианович (1788–1861) — доктор медицины, академик Петербургской Академии наук по кафедре технологии — 108–109 Гарижский Иван Андреевич — литератор, член Вольного общества любителей российской словесности — 91, 94, 123 Гвиччардини Франческо (1483–1540) — итальянский государственный деятель, историк, автор политических трактатов, по взглядам был близок к Н. Маккиавелли — 52 207 Гевлич Авксентий Павлович (1790–1861) — эстетик, чиновник. Окончил Харьковский университет в 1811 г., в 1815 г. там же получил степень доктора, защитив диссертацию «Об изящном» (СПб., 1818). С 1848 г. — тайный советник, сенатор — 88, 92, 94 Гельмольд (Хельмонд; ок. 1125 — после 1177) — немецкий священник, миссионер, хронист, автор «Славянской хроники», охватывающей события IX–XII вв. в истории Германии и Дании, а также полабских славян — 196 Гельмерcен Григорий Петрович (1803–1885) — геолог, путешественник; академик Петербургской Академии наук — 86, 104 Герберский Викентий (1783–1826) — с 1823 г. заместитель профессора, позже экстраординарный профессор Виленского университета, врачокулист — 62 Гердер Иоганн Готфрид (1744–1803) — немецкий эстетик, критик и писатель — 106 Герсиванов — директор департамента — 184 Гете Иоганн Вольфганг (1749–1832) — немецкий поэт и прозаик, государственный деятель — 139 Гиббон Эдуард (1737–1794) — английский историк, автор многотомного труда «История упадка и разрушения Римской империи» — 52 Гиппинг Андрей Иоганн (1788–1862) — финляндский священник, историк Финляндии. Библиотекарь у канцлера Н. П. Румянцева в 1820–1823 гг., член-корреспондент Петербургской Академии наук с 1844 г. — 99, 127 Глебович Антоний Болеслав (1801–1847) — педагог, переводчик; окончил Виленский университет (кандидат философии, по другим сведениям — права, 1820), в 1823 г. выехал в Петербург, где был секретарем Н. П. Румянцева, позднее служил в Варшаве — 133 Глинка Федор Николаевич (1786–1880) — поэт, прозаик; декабрист. Полковник с 1818 г., чиновник по особым поручениям при петербургском военном генерал-губернаторе в 1819–1822 гг. — 87, 89, 91–92, 100–101, 109, 123, 151, 173, 175 Глинский Михаил Львович (? — 1534) — крупный земельный магнат в литве, политический деятель; поднял восстание против короля, потерпел поражение и бежал в Москву, где поступил на службу великому князю Василию III — 173 Глясер — подследственный по делу о тайных студенческих обществах — 58 Глясер — мать подследственного — 58 208 Гнедич Николай Иванович (1784–1833) — поэт — 75, 88, 122 Голицын Александр Николаевич (1773–1844), князь — министр духовных дел и народного просвещения (1816–1824). Сенатор с 1812 г. — 24, 30, 41, 43, 48, 89–90, 100–103, 106, 112–115, 121, 123–123, 135, 174 Голицын Дмитрий Владимирович (1771–1844), князь — генерал от кавалерии, московский генерал-губернатор (1820–1843), член Государственного совета — 167, 190 Голуховский Юзеф (1797–1858) — ученик и последователь Шеллинга, профессор Виленского университета по кафедре философии в 1823– 1824 гг.; по инициативе Н. Н. Новосильцова удален из университета и выслан из Литвы — 11, 29, 37, 47–50, 52, 62, 158, 168, 181, 190–191 Гомзин Андрей Григорьевич (1792–1851) — чиновник при Н. Н. Новосильцове — 154–156 Гораций Флакк, Квинт (65 до н. э. — 8 н. э.) — древнеримский поэт — 66 Горегляд Осип Акимович — надворный советник, чиновник при Н. Н. Новосильцове — 82, 154, 164 Горижский — см.: Гарижский И. А. Горн Петр Григорьевич (1771–1847) — действительный статский советник с 1822 г., гражданский губернатор Виленской губернии (1823–1830) — 146–149 Городецкий Игнацы (1776–1624) — профессор минералогии Виленского университета — 53 Госснер Иоганн (1773–1858) — немецкий пастор, проповедник, духовный писатель — 113–115 Гревий Иоганн Георг (1632–1703) — немецкий филолог-классик — 85 Грефе Вильгельм (? — 1839) — петербургский книгопродавец — 105 Грефе Федор Богданович (1780–1851) — академик и профессор Петербургского университета по кафедре греческой словесности — 127 Греч Николай Иванович (1787–1867) — журналист, прозаик, филолог — 31, 79, 88–89, 99–100, 103, 105–109, 111–112, 115, 122–123, 129, 173, 193 Григорович Иван Иванович (Иоанн; 1792–1852) — протоиерей, настоятель Петропавловского собора в Гомеле; историк, собиратель древностей и археограф — 77, 151, 185–186 Гриневич — уроженец Умани, чиновник Сената, затем преподаватель латинского языка в уманской гимназии — 133 20 Гроддек Готфрид Эрнст (1762–1826) — филолог-античник, профессор Виленского университета — 48, 53, 62, 65, 132, 144 Гроновий Иоганн Фридрих (1611–1671) — немецкий филолог-классик — 85 Гроностайский — выпускник Виленского университета — 143 Гюнтер — генерал-поручик прусской армии — 56 Давыдов Сергей Иванович (1789–1878), князь — попечитель Университета Св. Владимира в Киеве (1842–1845), сенатор с 1845 г., вице-президент Петербургской Академии наук (1852–1863) — 124 Данилович Игнацы (1787–1843) — юрист, профессор Виленского университета с 1822 г., в 1824 г. после процесса филоматов по подозрению в нелояльности был отстранен от преподавания и выслан в Россию. В 1825–1830 гг. был профессором российского права в Харьковском университете, в 1830–1835 гг. служил во II отделении Собственной его императорского величества канцелярии, занимаясь кодификацией литовского законодательства, с 1835 г. преподавал в Киевском университетете — 11, 39, 42, 44–45, 51, 62, 76, 79, 126, 128, 132, 136–138, 144, 152, 158, 166, 168–170, 181, 184, 188, 192–193, 200 Дашкевич Иоанна — мать Ц. Дашкевича — 133 Дашкевич Циприан (1803–1829) — уроженец Слонимского повета Гродненской губернии. Учащийся морально-политического отделения Виленского университета, кандидат философии и права. Был учеником И. Лелевеля. Выслан в Москву, где работал в банке. Был безнадежно влюблен в будущую поэтессу К. К. Яниш (по мужу Павлова) — 14, 17, 43, 67–68 Делаборд — см.: Лаборд А. Л. Ж. де Дельвиг Антон Антонович (1798–1831), барон — поэт, издатель альманаха «Северные цветы» (1825–1831) и «Литературной газеты» (1830– 1831) — 88, 91, 94, 123, 151, 173 Деманж Жан Франсуа (1789 —?) — французский ориенталист, профессор кафедры арабского языка в петербургском Главном педагогическом институте (1817–1819), в Петербургском университете (1819–1822), затем до 1839 г. преподавал в Учебном отделении восточных языков при Азиатском департаменте — 114 Дембиньский Доминик — учащийся ковенской школы. Вместе с Ш. Ольшевским был приговорен к смертной казни. По императорскому указу приговор ему, как несовершеннолетнему, был заменен на солдатчину с правом выслуги — 31 210 Державин Гавриил Романович (1743–1816) — поэт, государственный деятель — 90, 123, 128, 164, 173 Дмитриев Александр Петрович (1776–1859) — статский советник, чиновник по особым поручениям министра внутренних дел, прикомандированный к министру финансов Царства Польского Ф. К. Любецкому во второй половине 1820-х гг., сенатор с 1843 г. — 82, 198 Добровский Иосиф (Йозеф; 1753–1829) — чешский славист (историк, языковед, библиограф) и священник — 135, 170, 198 Добровский Юзеф — см.: Добровский Иосиф Довгялло — подследственный по делу о студенческих тайных обществах — 143 Доленга-Ходаковский Зориан (наст. имя и фамилия — Адам Чарноцкий; 1784–1825) — польский этнограф и археолог — 26, 79, 98, 100–102, 126, 151 Домейко Игнатий (1802–1889) — выпускник физико-математического отделения Виленского университета, магистр философии. Член общества филоматов. Активный участник восстания 1830–1831 гг., после которого эмигрировал. Продолжил образование в Сорбонне. В 1838 г. выехал в Чили, где преподавал в горной школе в Кокимбо, а с 1847 г. — в университете в Сантъяго. В 1848 г. за выдающиеся заслуги получил чилийское гражданство, в 1867 г. стал ректором университета. Именем Домейко назван горный хребет в Кордельерах, а также открытый им минерал — 5, 17–18, 44, 68 Дыяментовский Пшибыслав (1694–1774) — польский мистификатор, изготовитель фальшивых грамот и родословных, сочинитель трудов, приписываемым древним и средневековым реальным и вымышленным авторам — 187 Евгений (в миру — Болховитинов Евфимий Алексеевич; 1767–1837) — киевский митрополит с 1822 г., историк церкви и библиограф — 72, 79, 121, 126–128, 144, 151, 185–186 Евстафьев Алексей Григорьевич (1783–1857) — дипломат, публицист, драматург (писал на английском языке), переводчик с русского на английский. С 1808 г. жил преимущественно в США, в 1817 и 1828 гг. приезжал в Россию — 98 Ежовский Юзеф (ок. 1793–1855) — филолог-античник, выпускник Виленского университета, член общества филоматов. В 1824 г. вместе с А. Мицкевичем был выслан в Россию, преподавал в различных университетах — 9, 17, 43, 66, 143, 167, 185, 190 211 Екатерина II (1729–1796) — российская императрица с 1762 г. — 117, 145 Елизавета Петровна (1709–1761) — российская императрица с 1741 г. — 123 Жевусская (Ржевусская) Констанция (? — 1840) — вдова польского гетмана коронного Северина Жевусского — 63 Жеребцов Алексей Алексеевич (1758–1819) — губернский предводитель дворянства Петербургской губернии в 1811–1812 гг.; с 1817 г. — сенатор, тайный советник — 149, 163–164, 170 Жицкий Томаш (1762–1839) — профессор кафедры чистой высшей математики Виленского университета (1808–1817), директор Виленской гимназии (1803–1807) — 200 Жолкевский Станислав (1547–1620) — польский гетман, канцлер — 173 Жомини Антуан Анри (Генрих Вениаминович; 1779–1869) — военный теоретик и историк, генерал от инфантерии (1826). Выходец из Швейцарии, с 1813 г. состоял на русской службе — 122 Жуковский Василий Андреевич (1783–1852) — поэт — 75, 106, 109, 122 Жуковский Семен — цензор — 196 Журковский (Дунин-Журковский) Адам Федорович — чиновник при Н. Н. Новосильцове — 49–50, 82, 154 Заблоцкий-Десятовский Андрей Парфеньевич (1808–1891) — журналист, статистик, экономист — 86 Заболоцкий — см. ЗаблоцкийДесятовский А. П. Завадский Винцент — член общества филоматов, служил судьей в Волковысском повете Гродненской губернии — 27 Завадский Юзеф (1781–1838) — виленский типограф, издатель и книготорговец — 185 Заиончек Юзеф (1752–1826) — польский генерал, воевал в армии Т. Костюшко, в наполеоновских войсках. В 1815 г. Александр I назначил его наместником Царствао Польского и возвел в княжеское достоинство — 141 Залесский Константин — член общества филаретов, сын россенского подкомория — 44 Залусские — см.: Залусский А. С.; Залусский Ю. А. Залусский Анджей Станислав (1695–1758) — польский аристократ, владелец богатой библиотеки, брат Ю. А. Залусского — 85 212 Залусский Юзеф Анджей (1702–1774) — польский аристократ, владелец богатой библиотеки, брат А. С. Залусского — 85 Зан Игнатий — брат Т. Зана, выпускник Виленского университета, известный виленский врач — 24 Зан Стефан (? — 1859) — член общества филаретов, эмигрировал после восстания 1830–1831 гг., примкнул к кружку известного философамистика А. Товяньского — 24 Зан Томаш (1796–1855) — студент Виленского университета, поэт, филомат, естествоиспытатель, основатель общества лучистых (променистых). В ходе следствия принял на себя всю полноту ответственности, в результате провел год в Оренбургской крепости и до 1837 г. оставался в ссылке в Сибири; затем — до 1841 г. служил в качестве библиотекаря в Петербурге, после чего вернулся на родину. После ссылки проявил склонность к психическим заболеваниям — 5, 24–25, 35, 37, 43–44, 66–67, 143, 162 Зах Константин — выпускник Виленского университета, востоковед — 60 Зенкович Павел — учащийся свислочской гимназии. По приговору суда был отправлен солдатом в оренбургский батальон. Вернулся на родину лишь в 1842 г. — 29, 58 Змачинский — педель (инспектор по надзору за студентами) Виленского университета — 36 Зноско Ян (1772–1833) — профессор политической экономии Виленского университета с 1815 г., декан морально-политического отделения с 1827 г. — 40–41, 76, 132, 137 Зубов Платон Александрович (1767–1822), светлейший князь — генералфельдцехмейстер, генерал от инфантерии, генерал-адъютант. Фаворит Екатерины II в 1789–1796 гг. — 149, 163 Зубова Текла (урожд. Валентинович; 1802–1875), княгиня — богатая помещица, вдова П. А. Зубова (с 1824 г. в браке с графом А. П. Шуваловым) — 38, 58, 63, 149, 163–164, 170 Иван IV Васильевич Грозный (1530–1584) — великий князь московский с 1533 г., царь с 1547 г. — 119 Измайлов Александр Ефимович (1779–1831) — журналист, поэт-сатирик, прозаик — 75, 88, 92, 122 Иоанн (X в.) — экзарх болгарский, писатель, участник просветительской деятельности царя Симеона, переводчик сочинений Иоанна Дамаскина, Василия Великого, Феодорита Кирского и других отцов церкви — 185 21 Иоанн (Григорович) — см.: Григорович И. И. Иосиф II (1741–1790) — австрийский император в 1765–1790 гг. — 52 Йенц Кароль — преподаватель философии в Кременецком лицее — 27 Кавелин Дмитрий Александрович (1778–1851) — директор Главного пе- дагогического института (1816–1819), Петербургского университета (1819–1823) — 114 Калайдович Константин Федорович (1792–1832) — русский археолог, археограф, филолог — 185, 192 Капелли Людвик Алоизий (? — 1838) — итальянец, с 1804 г. читал в Виленском университете гражданское и уголовное право, а с 1808 г. также итальянские язык и литературу на факультете литературы и свободных искусств, где дважды был деканом. После закрытия университета — профессор канонического права и церковной истории в Духовной академии в Вильне — 132 Караджич Вук Стефанович (1787–1864) — сербский филолог, фольклорист и историк — 72, 86, 198 Каразин Василий Назарович (1773–1842) — общественный деятель, публицист. В 1801–1803 гг. — доверенное лицо Александра I, автор разного рода проектов социальных преобразований (в т. ч. инициатор создания университета в Харькове, учрежденного в 1805 г.). В 1803 г. из-за постоянного вмешательства в государственные дела подвергся опале, уехал в свое имение в селе Кручик в Слободско-Украинской губ. Продолжал подавать императору записки и прошения, в результате в 1808 г. был подвергнут восьмидневному аресту с обязательством не подавать записок. В начале 1819 г. приехал в Петербург, вновь стал предоставлять записки. За Каразиным был учрежден тайный надзор, затем в 1820 г. он был арестован и посажен в Шлиссельбург, где провел полгода, а затем выслан в свое имение — 92–94, 105, 115–117 Каразина Александра Васильевна (урожд. Мухина; 1782 или 1793–1861) — вторая жена В. Н. Каразина — 115–117 Карамзин Николай Михайлович (1766–1826) — писатель, историк — 55, 75, 89–91, 100–102, 106, 119, 122, 169, 183, 187–188, 192–193, 198 Карбонье Леон (Лев Львович Карбоньер д’Арсит; 1770–1836) — инженер генерал-лейтенант; председатель Главного цензурного комитета (1826–1828) — 38 Карнеев Егор Васильевич (1773–1849) — попечитель Харьковского учебного округа (1817–1824), управляющий Департаментом горных и соляных дел (1824–1837), сенатор (1837) — 114, 144–145 21 Каченовский Михаил Трофимович (1775–1842) — историк и критик, редактор и издатель журнала «Вестник Европы» (1804–1830), профессор Московского университета — 79, 84, 152, 190, 194 Кевлич Станислав (1803–1879) — воспитанник Виленского университета (окончил отделение словесности и свободных искусств в 1824 г.), филолог и педагог, друг многих участников общества филоматов. Преподавал в школе в Щебжешине. Директор Шляхетского института в Варшаве (1854–1862) — 189–190 Келер Генрих Карл Эрнст (1765–1838) — нумизмат. Уроженец Саксонии. С 1797 г. служил в Петербурге — в эрмитажной библиотеке, потом был директором 1-го отделения Эрмитажа, хранителем кабинета камней и медалей. Академик Петербургской Академии наук — 127 Келльнер Константин (ок. 1803 —?) — кандидат права, выпускник Виленского университета, членом тайного общества не являлся, но был осужден — 24 Кеппен Петр Иванович (1793–1864) — историк, этнограф, библиограф, член Петербургской Академии наук. — 72, 77, 79, 83–88, 92, 94–95, 106, 122, 151, 184, 191–192, 194, 200 Кишка-Згерский Викентий (конец XVIII в. — ок. 1840) — студент Виленского университета, с конца 1820-х гг. в Петербурге, чиновник министерства народного просвещения — 164–165, 198 Клейнмихель Петр Андреевич (1793–1869), граф с 1839 г. — флигель-адъютант, полковник, начальник штаба по поселенным войскам; позднее генерал-адъютант, генерал от инфантерии, главноуправляющий путями сообщения и публичными зданиями (1842–1855) — 111 Клонгевич Енджей Бенедикт (1765–1841) — профессор теологии, догматики и истории церкви Виленского университета, непродолжительное время — заместитель ректора; с 1828 г. — епископ суфраган Виленской епархии, с 1841 г. — епископ виленский — 21, 39, 40, 132, 142, 158, 160, 195 Клонман Генриетта фон — жена И. Н. Лобойко — 77, 201 Клушин Александр Иванович (1763–1804) — журналист, драматург, прозаик — 124 Княжевич Александр Максимович (1792–1872) — министр финансов (1858–1862) — 87–88 Княжевич Владислав Максимович (1798–1873) — литератор, член Вольного общества любителей российской словесности — 87–88 Княжевич Дмитрий Максимович (1788–1842) — петербургский вице-губернатор в 1824–1827 гг., вице-директор Департамента государствен21 ных имуществ с 1827 г., директор канцелярии Министерства финансов с 1830 г., попечитель Одесского учебного округа с 1837 г. — 87–88 Ковалевский Евграф Петрович (1792–1867) — с 1817 г. чиновник для особых поручений в Департаменте горных и соляных дел; с 1825 г. исполняющий должность директора Департамента горных и соляных дел; с 1826 г. командир Горного корпуса. В дальнейшем попечитель Московского учебного округа (1856–1858), министр народного просвещения (1858–1861) — 87, 151 Ковалевский Юзеф (1801–1878) — уроженец Беларуси, выпускник Свислочской гимназии и отделения словесности и изящных искусств Виленского университета, активный член общества филоматов и общества филаретов. В 1824 г. был сослан в Казань, в 1828 г. — направлен на четыре года в Иркутск, где занялся этнографическими ориентальными исследованиями. В 1855–1860 гг. — ректор Казанского университета, в 1869–1878 гг. — декан историко-филологического факультета Варшавского университета — 5, 24, 43, 65–66, 143, 198 Козловский Миколай (ок. 1796–1849, по другим сведениям 1847) — выпускник физико-математического отделения Виленского университета, кандидат философии, преподаватель Ковенской школы, коллега А. Мицкевича. Член общества филаретов. После высылки из Вильно преподавал в школах в Одессе, Перми, но в 1831 г. был уволен по доносу как человек, оказывающий вредное влияние на молодежь. В результате был выслан в Якутск, а позже перемещен в Тобольск — 43 Козодавлев Осип Петрович (1754–1819) — член Российской академии с 1783 г., сенатор с 1799 г., министр внутренних дел в 1811–1819 гг., временно управлял Министерством народного просвещения в 1818 г. — 124 Константин Павлович (1779–1831), цесаревич, великий князь — младший брат Александра I, с конца 1814 г. — главнокомандующий польской армией в Варшаве, фактический наместник Царства Польского — 17, 21–23, 29–31, 33–35, 42, 44, 48, 54–55, 58, 65, 82, 141–142, 147–149, 154–155, 157, 163–165, 168, 171 Контская Мария Евгения (в замужестве Ходзько; 1816 —?) — певица, в ранней юности выступала вместе с братьями, позднее отошла от музыкальной деятельности — 199 Контский Антоний (1817, по другим сведениям 1816–1899) — пианист и композитор, музыкальный педагог, играл также на скрипке — 199 Контский Аполлинарий (1825–1879) — скрипач и композитор, музыкальный педагог — 199 Контский Кароль (1815–1899) — скрипач и композитор — 199 216 Контский Станислав (1820 —?) — пианист, композитор и музыкальный педагог скрипач и композитор — 199 Контрым Казимир (1776–1836) — секретарь правления Виленского университета (по 1825 г.), издатель и публицист, один из создателей Общества шубравцев и Типографического общества — 36–38, 40, 53, 65, 76, 126, 137, 153, 158, 168 Копчиньский Онуфрий (1735–1817) — педагог, филолог, сотрудник Комиссии народного образования Речи Посполитой; автор учебников по грамматике польского языка — 46, 51 Корнеев — см.: Карнеев Е. В. Корнилович Александр Осипович (1800–1834) — штабс-капитан гвардейского Генерального штаба, писатель, историк, декабрист — 88, 151, 175 Корсаков — см.: РимскийКорсаков А. М. Корсаков Петр Александрович (ок. 1787–1844) — писатель, журналист, переводчик; цензор Петербургского цензурного комитета в 1835–1844 гг. (надворный советник с 1841 г.) — 88 Костюшко Андрей Тадеуш Бонавентура (1746–1817) — уроженец Беларуси, польский и американский военный и политический деятель. В 1775–1783 гг. — активный участник военных действий Североамериканских колоний (будущие США) за отделение от Британской империи. Руководитель восстания 1794 г., целью которого было восстановление польской государственности. Национальный герой Польши и США — 22 Коцебу Отто Евстафьевич (1788–1846) — капитан 1-го ранга, мореплаватель. В 1815–1818 гг. на бриге «Рюрик» совершил кругосветное плавание — 95 Кочубей Виктор Павлович (1768–1834), граф, впоследствии князь — управляющий министерством внутренних дел (1819–1823), председатель Государственного совета с 1827 г. — 116 Красицкий Игнатий (1735–1801) — польский писатель и религиозный деятель — 51 Красовский Каэтан Никодимович (1784 —?) — директор Виленской гимназии — 148 Крикуновский Тимофей Никитич (1776 — после 1862) — коллежский советник, обер-секретарь 1-го департамента Сената. Почетный член Вольного общества любителей российской словесности с 1816 г. — 87–88 217 Круг Филипп Иванович (Иоганн Филипп; 1764–1844) — историк, археолог, нумизмат, ординарный академикПетербургской Академии наук с 1818 г. — 84, 95, 127 Круковский — чиновник следственной комиссии по делу о тайных студенческих обществах — 58 Круликовский Франтишек — виленский частный пристав, член следственной комиссии по делу о тайных студенческих обществах — 29, 58 Крылов Иван Андреевич (1769, по др. свед. — 1766, 1768–1844) — баснописец — 75, 88, 91, 109, 122 Крыницкий Ян (Иван Андреевич Криницкий; 1797–1838) — воспитанник физико-математического отделения Виленского университета, кандидат философии, участник тайных студенческих организаций. Считался талантливым биологом, предпринял по инициативе профессора Л.-Г. Боянуса путешествие по Литве с целью изучения ее флоры и фауны. В 1824 г., высланный из Вильно, стал адъюнктом, а затем профессором зоологии Харьковского университета. Разрешения вернуться на родину не получил — 43, 66, 184 Крюденер Варвара Юлия (урожд. Фитингоф; 1764–1825) — писательница; предсказательница, проповедница мистической религиозности — 113 Кузмани Карл (1806–1866) — евангелический священник; поэт, публицист — 129 Кукевич Тадеуш — коллежский советник, адвокат, затем секретарь канцелярии Н. Н. Новосильцова — 59, 60, 164 Кукольник Василий Григорьевич (1765–1821) — ученый и педагог, отец Павла, Платона, Нестора Кукольников; профессор лицея в Замостье (Австрия), при содействии Н. Н. Новосильцева был приглашен в Россию и в 1804 г. занял место профессора физики в Главном педагогическом институте (Петербург), позднее преподавал юридические науки и польский язык великим князьям Николаю Павловичу (впоследствии император Николай I) и Михаилу Павловичу (1813–1817), занимал кафедру прав положительных Петербургского университета (1819–1820), стал первым директором Нежинской гимназии высших наук князя Безбородко (Нежинский лицей; 1820–1821) — 182 Кукольник Нестор Васильевич (1809–1868) — поэт, исторический беллетрист, журналист; сын В. Г. Кукольника, брат Платона В. и Павла В. Кукольников — 200 Кукольник Павел Васильевич (1795–1884) — историк-краевед, поэт, цензор. Брат поэта Н. В. Кукольника и экзекутора Виленского университе218 та Платона В. Кукольника. Профессор всеобщей истории и статистики Виленского университета (1824–1832) — 62, 181–182, 200 Кукольник Платон Васильевич (180? — 1848) — брат поэта Н. В. Кукольника и профессора Виленского университета Павла В. Кукольника. С 1824 по 1831 гг. — экзекутор Виленского университета, затем, после его закрытия, служил некоторое время в канцелярии попечителя Виленского учебного округа — 61, 182, 197, 200 Кулаковский Феликс (1798, по другим сведениям 1799–1831) — уроженец Мозырского повета Минской губернии, учился в Виленском университете, однако по материальным причинам был вынужден оставить учебу и стать гувернером. В 1823 г. закончил учительскую семинарию со степенью кандидата философии (1823). Член общества филаретов. По приговору был выслан в Казань, где преподавал в гимназии, затем служил в канцелярии попечителя Казанского учебного округа. В 1830 г. выехал в Петербург, где умер в доме своего друга Фр. Малевского — 43, 65–66, 143 Куницын Александр Петрович (1783–1840) — адъюнкт-профессор (с 1816 г. — профессор) нравственных и политических наук Царскосельского лицея (1811–1820) — 107, 114 Курбский Андрей Михайлович (1528–1583), князь — государственный и военный деятель, публицист; с 1564 г. — в эмиграции в Великом княжестве Литовском — 119, 173 Кюхельбекер Вильгельм Карлович (1797–1846) — поэт и журналист, декабрист — 88, 91, 94, 109, 175 Лабзин Александр Федорович (1766–1825) — журналист, переводчик, поэт; президент Академии художеств (1818–1822) — 144 Лаборд Александр Луи Жозеф де (1773–1842), граф — французский археолог, политический деятель и путешественник — 74, 108–109 Лабунский — инспектор университета, старший педель — 60 Лавринович Викентий (? — 1824) — титулярный советник, советник Виленского губернского правления с 1818 г. — 26, 33, 39, 41, 155, 166, 181 Лангсдорф Карл Христиан (1756–1834) — профессор технологии и механики Виленского университета в 1805–1806 гг. — 62 Ланкастер Джозеф (1778–1838) — английский педагог, один из создателей метода взаимного обучения — 109 Ланской Василий Сергеевич (1754–1831) — председатель комиссии по принятию прошений в 1815–1825 гг., министр внутренних дел в 21 1825–1828 гг., сенатор в 1809–1826 гг., член Государственного совета с 1815 г. — 74, 155 Леберехт Карл Александрович (1755–1827) — медальер и гравер. Академик Академии художеств в Петербурге с 1794 г., в 1799 г. принял русское подданство и назначен главным медальером петербургского монетного двора — 133 Лев Галицкий (Лев II, Лев Юрьевич;? — не позднее 1323) — князь галицко-волынский (1308–1323) — 192–193 Левшин Алексей Ираклиевич (1798 или 1799–1879) — этнограф, литератор, общественный деятель. После окончания Харьковского университета (1818) служил в Азиатском департаменте Коллегии иностранных дел. Позднее градоначальник Одессы (1831–1837), директор Департамента сельского хозяйства (1844–1855), товарищ министра внутренних дел (1856–1859) — 96 Линде Самуэль Богумил (1771–1847) — ректор Варшавского лицея, лексикограф (составил шеститомный «Словарь польского языка», 1807– 1814), библиограф — 72, 74, 79, 84, 138, 140–141, 184, 188 Липский Викентий (1795–1875) — доктор теологии, ксендз; позднее — епископ — 135 Литке Федор Петрович (1797–1882) — мореплаватель, адмирал, президент Императорской академии наук (1864–1881) — 86 Лобойко Татьяна Петровна (? — 1836) — мать И. Н. Лобойко — 183, 188– 189, 191, 195, 199 Ломоносов Михаил Васильевич (1711–1765) — естествоиспытатель и поэт — 196 Лонгин — античный ритор и философ III века до н. э., считавшийся автором трактата «О возвышенном» — 65 Лопухин Петр Васильевич (1753–1827), светлейший князь с 1799 г. — министр юстиции в 1803–1810 гг., председатель Государственного совета и Комитета министров — 137, 145, 152 Лохвицкий Кондрат Андреевич (1774 или 1775 — конец 1830-х) — чиновник, после отставки киевский домовладелец, общественный деятель и археолог-дилетант — 186 Лукашевский Гилярий (1798 — после 1880) — выпускник Виленского университета, кандидат права. Член общества филаретов. После высылки преподавал в гимназии в Уфе, с 1828 г. — в Казани. Разрешения вернуться на родину не получил — 43 220 Лукреций Кар, Тит (ок. 99–55 гг. до н. э.) — римский поэт и мыслитель, автор поэмы «О природе вещей», в которой были сформулированы основы материалистического мировоззрения — 50 Луценко — см.: Люценко Е. П. Львович Кириак (Каласантий) (1794–1857) — ксендз, преподаватель математики, греческого языка и рисунка в пиарском училище в Щучине. Член общества филаретов. Избежал ссылки, однако был передан под надзор духовных властей — 27, 44 Любецкий Франтишек Ксаверий (1778–1846), граф Друцкий, князь — министр финансов Царства Польского с 1821 г.; член Государственного совета с 1832 г. — 82 Люценко Ефим Петрович (1776–1854) — поэт, переводчик — 87 Ляхницкий Игнатий Эммануил (1793–1826) — химик, статистик, редактировал журнал «Pamiętnik Magnetyczny Wileński» (1816–1818) — 11, 19, 58 Магницкий Михаил Леонтьевич (1778–1855) — член Главного правления училищ, попечитель Казанского учебного округа (1819–1826), организатор разгромов Казанского и Петербургского университетов — 51–53, 114–115 Маковецкий — бурмистр, отец С. Маковецкого — 58 Маковецкий Станислав — член общества филоматов — 44 Максимович Михаил Александрович (1804–1873) — ботаник, фольклорист и историк, член-корреспондент Петербургской Академии наук (1871); воспитанник Московского университета, где, получив степень магистра за диссертацию по ботанической систематике, начал преподавать с 1827 г. (с 1833 г. профессор ботаники), в 1834 г. был переведен на кафедру русской словесности Киевского университета — 194 Малевский Франтишек Иероним (Франц Семенович; 1800–1870) — юрист, друг А. Мицкевича. Был выслан в Россию, с 1829 г. служил в Литовской метрике. В 1830 г. основал газету «Tygodnik Petersburski». Ближайший друг, затем родственник А. Мицкевича (были женаты на родных сестрах — дочерях известной пианистки и композитора Марии Шимановской). Совершил карьеру под руководством М. М. Сперанского; участвовал в кодификации законодательства бывшего Великого Княжества Литовского, был директором Метрики Литовской. Тайный советник; отказался от звания сенатора — 5, 14– 15, 17, 35, 43, 76, 132, 143, 167, 182, 185, 190, 193–194 221 Малевский Шимон (1759–1832) — юрист и экономист, профессор естественного права и политической экономии, ректор Виленского университета (1816–1822) — 15, 25, 35, 132, 142–144, 158 Малиновский Миколай (1799–1865) — студент Виленского университета, филарет. В 1827 г. приехал в Петербург, пытаясь найти службу. В 1829 г. вернулся в Вильну, до 1840 г. служил в Радзивилловской комиссии. В дальнейшем получил известность в качестве историка и библиографа — 61, 125, 143 Малов Алексей Иванович (1787–1885) — протоиерей петербургского Исаакиевского собора (1836–1855), известный проповедник, член Российской академии — 112 Мария Федоровна (1759–1828) — императрица, супруга Павла I, дочь герцога Вюртембергского Фридриха-Евгения — 109, 115, 152–153 Масальский Юзеф — брат филомата Т. Масальского — 37 Межеевский Феликс — титулярный советник, секретарь правления Виленского университета, член Общества Шубравцев — 54, 60 Милорадович Михаил Андреевич (1771–1825), граф — петербургский генерал-губернатор в 1818–1825 гг. — 91, 116 Михаил (в миру Матвей Десницкий; 1761–1824) — митрополит Петербургский и Новгородский (1818–1824) — 113 Михаил Павлович (1798–1849), великий князь — младший брат Николая I, генерал-фельдцехмейстер, генерал-инспектор по инженерной части с 1825 г., главный начальник военно-учебных заведений с 1831 г., главнокомандующий гвардейским и гренадерским корпусами с 1844 г. — 84, 145–147, 154 Михалевич Ян (ок. 1796 —?) — выпускник Виленского университета, кандидат права и философии. Служил регистратором и экспедитором в канцелярии ректора университета. Член общества филаретов. После высылки в 1824–1826 гг. служил в канцелярии киевского военного губернатора Н. Н. Раевского, с 1826 г. — в Курске — 43 Мицкевич Адам (1798–1855) — уроженец Беларуси, великий польский поэт и общественный деятель. Учился в Виленском университете (1815–1819). Преподавал в Ковне (1819–1823). Активный участник и идеолог тайных молодежных обществ с 1817 г.. С октября 1824 по май 1829 гг. — в ссылке в России. В 1829 г. эмигрировал. В эмиграции занимался преподавательской и политической деятельностью. Истории новосильцовского следствия Мицкевич посвятил третью часть своей романтической поэмы-драмы «Дзяды» (1832) — 5, 9–10, 12, 14, 16–17, 21, 24, 41, 43, 57, 66, 76, 80, 138–141, 143, 167, 185, 190, 193 222 Моллесон Ян (старший) — кальвинистский пастор, директор гимназии в Кейданах — 30, 165 Моллесон Ян (младший) (ок. 1806 — после 1840 г.) — ученик гимназии в Кейданах, сын Я. Моллесона-старшего. По процессу филаретов был приговорен к смертной казни за надпись: «Великий князь Константин не уйдет от наших рук!», однако приговор был смягчен по указу Александра I. В результате приговорен к пожизненной ссылке в Нерчинск. Выведен в поэме Мицкевича «Дзяды» под именем Роллисона. Одна из наиболее мифологизированных фигур в процессе о тайных ученических обществах в Литве — 30, 165 Моравский Станислав (1802–1853) — врач, мемуарист; учился на медицинском отделении Виленского университета (1818–1823), член обществ филаретов и филоматов, с 1829 г. занимался врачебной практикой в Петербурге и служил; входил в круг, близкий Марии Шимановской — 38, 146, 160, 197 Мордвинов Николай Семенович (1754–1845), граф — адмирал, сенатор с 1802 г., председатель Департамента гражданских и духовных дел Государственного совета (1821–1838), член Российской академии — 89–90 Мориц Фридрих (Моритц) — виленский издатель и книготорговец — 196, 198 Муральт Иоанн (1780–1850) — пастор реформаторской церкви в Петербурге с 1810 г., держатель известного в то время пансиона — 110 Мушинский — чиновник следственной комиссии по делу о тайных студенческих обществах — 58 Мяновский Миколай (1780–1843) — профессор кафедры акушества Виленского университета с 1817 г., затем руководил клиникой при Медико-хирургической академии в Вильне (до 1842 г.) — 38, 54, 60, 132, 143, 197 Наполеон I (1769–1821) — император Франции (1804–1814, март-июнь 1815) — 113, 122 Нарежный Василий Трофимович (1780–1825) — прозаик — 88 Нарушевич Адам Станислав (1733–1796) — польский поэт, историк — 169 Небольсин Павел Иванович (1817–1893) — географ, этнограф, публицист — 86 Немцевич Юлиан Урсын (1758–1841) — польский писатель, историк, политический деятель — 173 22 Незабитовский Каетан (Каетонас Забитис-Незабитаускас; 1800–1876) — литератор, библиограф и языковед, в 1824 г. окончил отделение нравственных наук Виленского университета, с 1825 г. служи в Варшаве адъюнктом по Министерству народного просвещения — 77, 186–187, 191 Неруп — см. Нируп Р. Нессельроде Федор (Фредерик) Карлович (1786–1868) — племянник вице-канцлера К. В. Нессельроде; в 1817–1828 гг. — адъютант великого князя Константина Павловича, после его смерти — генерал-лейтенант, начальник 5-го отдельного корпуса жандармов — 22–23, 149 Нестор — древнерусский историк и публицист, монах Киево-Печерского монастыря с конца XI в.; считается одним из составителей «Повести временных лет» — 104, 183 Никитин Андрей Афанасьевич (1789 или 1790–1859) — губернский секретарь, служащий общей канцелярии Министерства полиции; поэт, прозаик, переводчик; секретарь Вольного общества любителей российской словесности во все время его существования; впоследствии статссекретарь Государственного совета по Департаменту государственной экономии (1835–1853) — 87–89, 93–94, 130, 175 Николай Павлович, великий князь — см.: Николай I Николай I (1796–1855) — российский император с 1825 г. — 16, 56, 59, 62–64, 68, 84, 112, 145–147, 154, 158 Нилус — комендант в Бобруйске — 82 Нируп (Неруп) Расмус (1759–1829) — датский историк, исследователь древнескандинавской словесности, библиотекарь Копенгагенского университетат, создатель Музея северных древностей в Копенгагене (1819) — 105 Новосильцов Николай Николаевич (1761–1836) — российский комиссар при правительстве Царства Польского в 1815–1831 гг., сенатор, попечитель Виленского учебного округа в 1824–1832 гг., доверенное лицо великого князя Константина Павловича; председатель Государственного совета и Комитета министров с 1832 г. — 4–5, 11, 13–15, 17, 19, 22–24, 26, 28–31, 33–42, 45–60, 63–65, 67, 77, 82, 141, 149–150, 153–172, 182, 184, 197 Ободовский Александр Григорьевич (1796–1852) — педагог, автор учебных пособий и трудов по педагогике; профессор Главного педагогического института (1830–1848) — 110 Оболенский Михаил Андреевич (1805–1873), князь — археограф, историк, управляющий московским главным архивом Министерства иностранных дел (1840–1873) — 81 22 Овидий Назон, Публий (43 до н. э. — 17 или 18 н. э.) — древнеримский поэт — 65 Одынец Антоний Эдвард (1804–1885) — уроженец Беларуси, польский поэт и мемуарист. Учился на факультете права Виленского университета в 1820–1823 гг. Член общества филаретов с 1821 г. Друг А. Мицкевича, переводчик А. С. Пушкина, Вальтера Скотта, Байрона на польский язык — 5, 24, 143 Одынец Тадеуш — заместитель предводителя дворянства Ошмянского повета, отец А. Э. Одынца — 24 Олдаковский Игнатий — юрист; с 1819 г. преподавал в Виленском университете естественное и политическое право — 62 Оленин Алексей Николаевич (1764–1843) — директор Императорской Публичной библиотеки с 1811 г., президент Академии художеств с 1817 г., член Государственного совета, статс-секретарь по Департаменту гражданских и духовных дел, с 1826 г. — государственный секретарь — 85, 101 Ольшевский Шимон — учащийся ковенской школы, за сочинение патриотических стихов на польском языке приговорен военным судом к смертной казни. Императорским указом приговор заменен на тяжелые исправительные работы в Бобруйской крепости — 31 Онацевич Игнатий Симонович (Жегота; 1740–1845) — историк, адъюнкт кафедры истории и статистики Виленского университета (1818– 1821), преподавал всеобщую историю, читал курс русской статистики и дипломатики, в 1827 г. был избран профессором, но усилиями В. В. Пеликана и Н. Н. Новосильцева был удален из университета и отправлен под надзор полиции в имение брата, позднее жил и работал в Петербурге — 19, 38, 40, 53–55, 58–59, 63–64, 195 Орлицкий Доминик (ок. 1803 —?) — уроженец Речицкого повета Минской губернии, юнкер первой конной артиллерийской роты; учился на литературном отделении Виленского университета — 44 Орлов Яков Васильевич (? — 1819) — писатель, профессор Санкт-Петербургской духовной академии — 88 Орлова-Чесменская Анна Александровна (1785–1848), графиня — камер-фрейлина, дочь графа А. Г. Орлова, обладательница многомиллионного состояния. Была очень религиозна, строго соблюдала все обряды (духовным отцом ее был настоятель Юрьевского монастыря в Новгородской губернии Фотий) — 113 Осиповский Тимофей Федорович (1766–1832) — профессор математики Харьковского университета (1803–1820), ректор этого же университета (1813–1820) — 73, 114, 144–145 22 Остерман-Толстой Александр Иванович (1770–1857), граф — генерал от инфантерии, генерал-адъютант. Участник Отечественной войны 1812 г., с 1817 г. — в бессрочном отпуску — 62, 122 Остолопов Николай Федорович (1783–1833) — писатель, директор петербургских императорских театров (1825–1827) — 75, 88 Островский Петр — учитель русского языка в Виленской гимназии — 22, 148 Павел I (1754–1801) — российский император с 1796 г. — 173 Павский Герасим Петрович (1787–1863) — протоиерей, филолог, профессор Петербургского университета по кафедре богословия (1819– 1826) — 111 Панаев Владимир Иванович (1792–1859) — поэт, директор канцелярии Министерства двора (1832–1859) — 87–88, 151 Папкович Федор Федорович — член Вольного общества любителей российской словесности — 91 Парчевский Станислав (1803–1830) — выпускник семинарии при Виленском университете, внучатый племянник митрополита С. СестренцевичаБогуша, ксендз, писатель и богослов, друг А. Мицкевича — 118–119, 195 Паскевич Иван Федорович (1782–1856), граф Эриванский с 1828 г., светлейший князь Варшавский с 1831 г. — полководец, командир Отдельного Кавказского корпуса с 1827 г., наместник Царства Польского с марта 1832 г. — 145–146 Пашкевич Викентий — учитель немецкого языка в гимназии в Крожах, гувернер Ц. Янчевского. Удостоился от Н. Н. Новосильцова характеристики «ультрарадикала». Провел два года в заключении в Бобруйской крепости — 29 Пашкевич Дионизы (Дионисий Пашкевич, Дионизас Пошка; ок. 1757– 1830) — земский чиновник на Жмуди, помещик, польский и литовский литератор, этнограф, коллекционер, историк-дилетант — 77, 180, 187 Пеликан Вацлав Вацлавович (Венцеслав Венцеславович Пеликан; 1790– 1873) — хирург, профессор (с 1816 г.) и ректор (фактически с октября 1824 г., значась заместителем отставленного Ю. Твардовского; формально в 1826–1831 гг.) Виленского университета. Сблизившись в 1823 г. с попечителем Виленского учебного округа Н. Н. Новосильцовым, стал его доверенным лицом. Организовал ряд громких политических дел в Виленском учебном округе, поощрял доносительство на преподавате226 лей. С 1826 г. утвержден в должности ректора Виленского университета пожизненно. После закрытия университета в 1832 г. — главный врач Московского военного госпиталя, директор Медицинского департамента Военного министерства, затем президент Медицинского совета Российской империи — 31–33, 36, 38–41, 46, 51, 53–54, 59–63, 130, 132, 155–156, 158, 166, 168, 171, 184, 189, 191, 197 Пеликан Елизавета (Эльжбета Пеликан; урожденная Васильева, в первом браке Протопопова) — жена В. В. Пеликана — 60–61, 190–191 Переверзев Федор Лукич (1790-е — 1861) — студент Харьковского университета с 1807 г., полковой адъютант Черниговского пехотного полка (1814–1818), старший адъютант 2-го пехотного корпуса (1818–1820), в дальнейшем саратовский губернатор (1831–1835), киевский губернатор (1835–1839), тайный советник (1843), сенатор (1861) — 82 Перетц Абрам Израилевич (1771–1833) — крупный откупщик и подрядчик, коммерции советник — 118 Перец — см. Перетц А. И. Перовский Алексей Алексеевич (1787–1836), граф — попечитель Харьковского учебного округа (1825–1830), писатель — 121–122 Перовский Лев Алексеевич (1792–1856), граф — сенатор с 1831 г., министр внутренних дел в 1841–1852 гг., министр уделов в 1852–1856 гг. — 121 Перский Михаил Степанович (1776–1832) — флигель-адъютант (1815), батальонный командир 1-го кадетского корпуса с 1815 г.; директор этого корпуса (1820–1832) — 111 Песталоцци Иоганн Генрих (1746–1827) — швейцарский педагог — 110 Петр (Могила; 1597–1647) — киево-печерский архимандрит (1627), митрополит киевский и галицкий с титулом «экзарх Константинопольского трона» (1632–1647) — 186 Петр I (1672–1725) — русский царь с 1682 г., император с 1721 г. — 123 Петрашкевич Онуфрий (1793–1863) — поэт, один из основателей общества филоматов и хранитель его архива, друг А. Мицкевича; в 1825–1831 гг. служил в Московском университете — 9, 17, 68, 190 Пертес — виленский капитан-исправник — 47 Петкевич Валериан — студент, затем профессор Виленского университета, историк права — 143 Пиндар (ок. 518–442 до н. э.) — древнегреческий поэт — 66 227 Писарев Александр Александрович (1780, по другим сведениям 1781 или 1782–1848) — писатель; генерал-майор (1813), генерал-лейтенант (1840); попечитель Московского университета (1825–1830), сенатор (1829), варшавский военный губернатор (1840–1845); действительный член Российской академии (1809), почетный член петербургской Академии художеств (1810), член Вольного общества любителей словесности, наук и художеств (с 1804 г., с 1823 г. почетный член), председатель Общества любителей российской словесности (1829–1830), почетный член Петербургской Академии наук (1841), член, затем председатель Общества любителей истории и древностей российских при Московском университете — 194 Плавильщиков Василий Алексеевич (1768–1823) — типограф и издатель — 120 Платер Михал (1807–1835) — виленский гимназист, сын предводителя дворянства Виленской губернии графа Т. Платера — 4, 22, 147–148, 161 Платер Рахиль (урожд. Костюшко) — жена предводителя дворянства Виленской губернии графа Т. Платера, мать М. Платера — 22 Плетнев Петр Александрович (1792–1865) — профессор российской словесности (в 1840–1866 гг. — и ректор) Петербургского университета, поэт и критик, друг Жуковского, Пушкина, Гоголя — 87–88, 94, 151, 196 Плисов Моисей Гордеевич (1783–1853) — профессор политической экономии Петербургского университета (1820–1822) — 114 Пнин Иван Петрович (1773–1805) — поэт, публицист — 124 Победоносцев Петр Васильевич (1771–1843) — писатель и переводчик, педагог; действительный член Общества любителей российской словесности при Московском университете (1811), адъюнкт Московского университета (1812), экстраординарный профессор российской словесности в Московском университете (1826) — 200 Погодин Михаил Петрович (1800–1875) — историк, писатель, журналист — 16, 79, 80, 103, 129 Покровский Алексей Федорович — в 1821 г. коллежский секретарь, чиновник Департамента духовных дел Министерства духовных дел и народного просвещения — 123 Полинский Михал (Михал Пелка-Полинский; 1785–1848) — математик и физик, окончил Виленский университет со степенью магистра философии (1808), в 1816 г. за работу по геодезии получил степень доктора философии, с 1817 г. читал алгебру и геометрию в Виленском универ228 ситете, в 1818 г. был командирован для совершенствования за границу и по возвращении избран профессором кафедры прикладной высшей математики (1820–1832); декан физико-математического отделения (1823–1832) — 132, 197 Попов Василий Михайлович (1771–1842) — директор Департамента народного просвещения (1817–1824) — 123–124 Потемкин Григорий Александрович (1739–1791), граф с 1774 г., светлейший князь Таврический с 1783 г. — генерал-фельдмаршал и президент Военной коллегии с 1784 г., фаворит Екатерины II — 117 Потоцкий Стефан (? — 1648) — польский полководец, магнат-землевладелец. Погиб в сражении с казацкой армией Богдана Хмельницкого под Желтыми Водами — 173 Пошка Д. — см. Пашкевич Дионизы Прокош — вымышленный польский хронист X в., которому приписана «Славяно-сарматская хроника», сочиненная П. Дыяментовским — 187 Проперций Секст (ок. 50 до н. э. — ок. 15 до н. э.) — древнеримский поэт — 174 Пташинский Антоний — студент Виленского университета, член общества филоматов — 38 Пушкин Александр Сергеевич (1799–1837) — поэт — 14–16, 87, 91, 196 Пшецишевский Каетан (? — 1823) — член общества филоматов, застрелился в имении отца, оставив предсмертную записку брату — 27 Пясецкий — инспектор Виленского университета, педель — 60 Пясецкий Казимир (1798–1882) — выпускник Виленского университета, юрист, член общества филоматов. Репрессирован не был, по окончании процесса стал адвокатом в Вильно — 17, 44 Пясецкий Мариан (1796 — после 1840) — член общества филоматов, выпускник юридического отделения Виленского университета. В 1826 г. был направлен на учительскую работу в Архангельск, однако через год ему было разрешено сменить место жительства; служил в Варшаве и в Петербурге — 27, 58 Радзивилл Стефания (1809–1832) — княжна, наследница имений князей Радзивиллов, невестка фельдмаршала П. Х. Витгенштейна — 63 Разумовский Алексей Григорьевич (1709–1771), граф — фаворит императрицы Елизаветы Петровны — 123 22 Разумовский Алексей Кириллович (1748–1822), граф — министр народного просвещения (1810–1816) — 122 Раск Расмус Кристиан (1787–1832) — детский языковед; библиотекарь и профессор восточных языков (1831) Копенгагенского университета. Продемонстрировал общие принципы сравнительно-исторических исследований на материале скандинавских языков, доказал родство германских языков с греческим, латинским и балто-славянскими, опираясь на звукосоответствия между ними и сравнение их грамматических парадигм — 72, 75, 79, 87, 94–99, 104–105 Рафн Карл Христиан (1795–1864) — датский историк, исследователь и публикатор исландских саг, основатель Королевского общества северных древностей в Копенгагене — 75, 105 Регули Антал (? — 1858) — венгерский путешественник и филолог — 98, 103–104 Рейберг (Рейбер) Рейхард Готтлоб (1744–1807) — немецкий философ и религиозный деятель — 52 Ренвалл Густав (1781–1841) — финский языковед, писатель, адъюнкт Абовского университета — 97–98, 104 Реннер Ян Непомуцен Лоренц (1785–1832) — пианист-виртуоз, органист, композитор. В 1825–1827 гг. — преподаватель музыки в Виленском университете — 62–63 Речинский Мартин — выпускник факультета теологии Марбургского университета и учительской семинарии при Виленском университете, учитель кейдановской школы — 30 Рикорд Петр Иванович (1776–1855) — моряк, писатель, путешественник. В 1825–1827 гг. — капитан-командор, начальник Кронштадтского порта, позднее — адмирал — 86 Римский-Корсаков Александр Михайлович (1753–1840), князь — в 1806– 1808 и в 1812–1830 гг. — виленский генерал-губернатор. С 1830 г. — член Государственного совета — 21–22, 33, 39, 47–49, 142, 146–149 Робертсон Вильям (1721–1793) — английский историк и религиозный деятель — 52 Рогальский Леон (1806–1878) — литератор, поэт и переводчик (главным образом с русского языка) и издатель, автор компилятивных сочинений по истории Польши и России и истории польской литературы, надворный советник (1850); воспитанник Виленского университета (кандидат права), друг А. Э. Одынца и М. Малиновского, ученик И. Лелевеля; с 1828 г. служил в канцелярии Виленского университета, позднее стал 20 секретарем совета университета, с 1835 г. в Варшаве служил секретарем следственного комитета и уголовного суда, преподавал, был редактором журналов — 78, 196 Роговская (урожд. Сорокина; во втором браке Супистровская) — жена адьютанта А. М. Римского-Корсакова — 146–147 Родофиникин Константин Константинович (1760–1838) — директор Азиатского департамента Министерства иностранных дел (1819–1837), сенатор с 1832 г. — 96 Розен Григорий Владимирович (1782–1841) — российский военный деятель, участник русско-французских войн, генерал от инфантерии (1826); в 1830–1831 гг. в качестве командира 6-го Литовского корпуса активный участник подавления польско-литовского восстания — 19, 29, 32, 53, 55, 65 Розенкампф Густав Андреевич (1764–1832), барон с 1817 г. — юрист, главный секретарь и первый редактор (потом — начальник отделения) Комиссии составления законов (до 1808–1822) — 107, 152, 192 Ромберг Бернард (1770–1841) — немецкий виолончелист и композитор, отец К. Ромберга и Б. Ромберг; в 1807, 1809–1813 гг. и в 1822–1827 гг. концертировал в России — 183 Ромберг Бернардина — немецкая певица, дочь Б. Ромберга — 183 Ромберг Карл (1811–1897) — немецкий виолончелист, сын Б. Ромберга — 183 Рукевич Михал (1794 или 1795–1841) — участник наполеоновских войн, член общества филоматов. Кандидат права. Создатель Общества военных друзей, связанного с декабристским движением. В 1825 г. активно агитировал за непринесение армией присяги Николаю I, за что был арестован, сослан вначале на каторгу, в 1833 г. — на вольное поселение в Иркутскую губернию, где и умер — 27 Румянцев (Румянцов) Николай Петрович (1754–1826), граф — министр иностранных дел (1807–1814, с 1809 г. — канцлер), председатель Государственного совета (1810–1812). Инициировал и финансировал работу кружка историков, археографов, архивистов по изучению прошлого России — 71–72, 75–77, 95–99, 104–106, 119, 125–126, 137, 150–151, 180, 185, 187 Рунич Дмитрий Павлович (1780–1860) — попечитель Петербургского учебного округа (1821–1826). Вместе с М. Л. Магницким осуществил разгром Петербургского университета в 1821 г. — 114 Рустем Ян (1770–1835) — художник, профессор живописи в Виленском университете — 132 21 Рылеев Кондратий Федорович (1795–1826) — поэт, декабрист, правитель дел в правлении Российско-американской компании — 88, 91, 151, 172–174 Салтыков Сергей Петрович, граф — обер-прокурор Синода, впоследствии сенатор — 88–89 Сандерс Джозеф — гравер на меди, по происхождению англичанин. Работал в Петербурге в 1794–1815 гг., академик с 1800 г. — 132 Сарычев Гавриил Андреевич (1763–1831) — путешественник, вице-адмирал с 1808 г., автор книги «Путешествия флота капитана Сарычева по северо-восточной части Сибири, Ледовитому морю и Восточному океану, в продолжение восьми лет <…>» и др., впоследствии — адмирал, с 1828 г. генерал-гидрограф Главного штаба — 91 Свенске Карл Федорович (1797–1871) — преподаватель немецкого языка в Петербургском университете, переводчик и архивариус конференции Петербургской Академии наук, географ — 110–111 Свиньин Павел Петрович (1787–1839) — писатель, историк, издатель журнала «Отечественные записки» (1818–1830) — 88, 98 Сегюр Луи Филипп де (1753–1830) — французский дипломат, государственный деятель, писатель и историк — 182 Сенкевич Кароль (1793–1860) — польский поэт и историк, изучавший в 1819–1822 гг. библиотечное дело в Париже, впоследствии личный секретарь А. Е. Чарторыйского и управляющий Библиотеки Чарторыйских в Пулавах — 190 Сенковский Осип Иванович (1800–1858) — русский востоковед, писатель и журналист польского происхождения. Окончив в 1819 г. Виленский университет и совершив путешествие по Ближнему Востоку и Африке, с 1822 г. в качестве профессора преподавал восточные языки в Петербургском университете — 65, 108, 125, 166–168 Сестренцевич-Богуш Станислав (1731–1826) — митрополит римско-католических церквей в России, историк, член Российской академии с 1807 г. — 26, 115, 117–119, 166, 195 Сеян Луций Элий (? — 31) — префект преторианцев при императоре Тиберии, инициатор репрессий в его царствование. Был убит по приказу императора по подозрению в организации заговора с целью собственного восхождения на престол — 64 Сиверс Егор Карлович (1779–1827), граф — генерал-майор (1812), начальник инженеров действующей армии (1813–1814), начальник инженер22 ного отделения Военно-учебного комитета Главного штаба с 1819 г., начальник Главного инженерного училища с 1820 г., непременный член совета главного начальника над военными поселениями графа Аракчеева; генерал-лейтенант (1825) — 110–112 Сидорович Викентий — инспектор Виленского университета по надзору за студентами (педель) — 29 Сисмонди Жан Шарль Леонард Сисмонд де (1773–1842) — швейцарский историк и экономист — 52 Скиделл Ян (1790–1837) — ксендз и религиозный мыслитель, последний профессор теологии Виленского университета (с 1825 г. до его закрытия) — 52 Скотт Вальтер (1771–1832) — английский писатель — 153 Смирдин Александр Филиппович (1795–1857) — издатель, книгопродавец — 120, 124 Снегирев Иван Михайлович (1793–1868) — историк народного быта, искусствовед, этнограф; профессор латинской словесности Московского университета (1826–1836), цензор Московского цензурного комитета (1826–1850) — 16, 79, 129, 191, 194–195, 199–200 Снядецкий Анджей (Енджей Снядецкий;1768–1838) — профессор Виленского университета по кафедре химии. С 1819 г. — президент Товарищества шубравцев — 62, 132, 197 Снядецкий Ян (1756–1830) — астроном, математик, философ, педагог, профессор и ректор Виленского университета (1807–1815) — 20, 37, 62, 132–133, 138, 140, 156 Соболевский Ян (1799 или 1800–1829) — кандидат философии, выпускник физико-математического отделения Виленского университета, член общества филоматов и общества филаретов. Учитель физики в Крожах. Был приговорен к высылке из Вильно. Был принят на службу в инженерный корпус в чине подпоручика, служил в Архангельске — 5, 14, 27, 29, 43, 66 Сократ (469–399 до н. э.) — греческий философ, учитель Платона — 64 Сопиков Василий Степанович (1765–1818) — библиограф — 84–85, 87– 88, 120 Спасский Григорий Иванович (1783–1864) — историк и географ Сибири, журналист — 88, 91 Сперанский Михаил Михайлович (1772–1839), граф с 1839 г. — государственный деятель. При Александре I в 1803–1812 гг. занимал важные 2 государственные посты и был идеологом и разработчиком ряда реформ государственного аппарата. В 1812 г. подвергся опале, вернулся в Петербург в 1821 г., был назначен членом Государственного совета, управляющим Комиссией составления законов. С 1826 г. фактически возглавлял II отделение Собственной его императорского величества канцелярии, занимавшееся кодификацией законов — 145, 151–152 Станевич Евстафий Иванович (1775–1835) — писатель, переводчик с французского — 114 Страковский Михаил Осипович — выпускник Виленского университета — 133 Строганов Сергей Григорьевич (1794–1882), граф — полковник лейб-гвардии гусарского полка (1816–1828), флигель-адъютант, генерал-майор с 1828 г., попечитель Московского учебного округа (1835–1847), сенатор с 1837 г. — 169 Стройновский Иероним (1752–1815) — религиозный деятель и педагог, ректор Виленского университета в 1803–1806 гг., епископ Виленский с 1808 г. — 62 Стурдза Александр Скарлатович (1791–1854) — чиновник Министерства иностранных дел, публицист — 85 Сузин Адам (1800–1879) — учащийся физико-математического отделения Виленского университета, член общества филаретов с 1820 г. Служил гувернером детей графа Огинского. Был приговорен к шестимесячному заключению в крепости и последующему поселению в Оренбургской губернии. В 1833 г. по протекции генерал-губернатора В. А. Перовского поступил на государственную службу, служил в Пограничной комиссии. В 1837 г. получил позволение вернуться на родину — 43–44, 66 Сукин Александр Яковлевич (1765–1837) — комендант Петропавловской крепости, сенатор с 1816 г. — 118 Сумароков Александр Петрович (1717–1777) — поэт и драматург — 196 Сухомлинов Иван Иванович (1792–1836) — химик, воспитанник Харьковского и Дерптского университетов, с 1816 г. профессор кафедры химии в Харьковском университете, читал также минералогию, был деканом физико-математического факультета — 184 Твардовский Юзеф (1786–1840) — профессор высшей математики, ректор Виленского университета (1823–1824). 17 мая 1823 г. по распоряжению великого князя Константина Павловича был арестован и подвергнут допросу по делу филаретов — 22–25, 27, 30, 33, 36, 38–40, 47–49, 65, 144, 153, 165–166, 200 2 Тейльс Игнатий Антонович (1744–1815) — поэт, переводчик; губернатор Тульской губернии (1797–1800), сенатор (1800), тайный советник (1803). Правитель Белостокской и Тарнопольской областей с 1807 г. — 81 Тераевич — член тайного студенческого общества — 58 Тетерский Доминик — предводитель дворянства Виленской губернии, отец Ю. Тетерского — 24 Тетерский Юстын (ок. 1806 —?) — студент Виленского университета; был осужден, не будучи членом тайного общества — 24 Тимаев Матвей Максимович (1796–1858) — педагог, преподаватель истории в Смольном институте и Главном педагогическом институте — 110–111 Тимковский Василий Федорович (1781–1832) — литератор, чиновник особых поручений при А. П. Ермолове (1822–1825), бессарабский гражданский губернатор (1826–1828) — 96–97, 119 Тимковский Иван Осипович (1768–1837) — доктор медицины, петербургский цензор (1804–1821), директор гимназий и училищ Петербургской губернии с 1811 г. — 111 Тир Юзеф (ок. 1807 — до 1864) — ученик гимназии в Кейданах. Приговорен вначале к смертной казни, затем — к пожизненной ссылке в Нерчинск — 30 Тиссо Симон Андре (1728–1797) — французский врач — 117 Тиссот — см. Тиссо С. А. Тит Флавий Веспасиан (41–81) — римский император (с 79 г.), известный своим милосердием к провинившимся и строгостью к доносчикам — 64 Толстой Федор Петрович (1783–1873), граф — скульптор, медальер, живописец и рисовальщик, вице-президент Академии художеств (1828– 1859) — 109, 113 Траян Марк Ульпий (53–117) — римский император (с 98 г.), успешный полководец и мудрый правитель, покровитель искусств и наук — 56 Туманский Федор Осипович (1746–1810) — журналист, историк, поэт, переводчик. Служил цензором на рижской таможне (1800–1801) — 124 Тумашев Николай Яковлевич — советник областного правления Белостокской области — 81–82 Тунманн Иоганн Эрих (Йохан Эрик; 1746–1778) — шведский историк, автор работ по истории народов северо-восточной и юго-восточной Европы — 183 2 Тургенев Александр Иванович (1784–1845) — директор Департамента духовных дел иностранных исповеданий (1810–1824), литератор и археограф, участник «Арзамаса» — 122, 174 Тучков Сергей Алексеевич (1767–1839) — генерал-лейтенант, литератор, член Вольного общества любителей российской словесности — 91 Тышкевич Михал (1761–1839) — полковник, активный участник наполеоновских войн (командир вооруженного на его средства полка во французской армии) — 34, 58 Тышкевич Юзеф (1805–1844) — сын М. Тышкевича, предводитель дворянства Ошмянского повета — 34, 58 Устрялов Николай Герасимович (1805–1870) — историк, академик Петербургской Академии наук — 119 Фатер Иоганн Северин (1771–1826) — немецкий богослов, библеист и филолог — 87 Федоров Борис Михайлович (1798–1875) — прозаик, поэт, журналист. С 1818 по 1826 г. служил в департаменте духовных дел иностранных исповеданий. С 1833 г. — член Российской академии, с 1841 г. — почетный член Отделения русского языка и словесности Академии наук — 88 Федоров Василий Михайлович — литератор, член Вольного общества любителей российской словесности — 88 Фергюссон Адам (1723–1816) — шотландский историк и философ, автор, в частности, труда «Опыты по истории гражданского общества» (1767) — 52 Фитингоф-Шель Борис Иванович (1767–1829) — ученый-ботаник, президент Императорского человеколюбивого общества — 85 Фотий (в миру — Петр Никитич Спасский; 1792–1838) — настоятель Юрьевского монастыря с 1822 г., доверенное лицо Александра I в конце его жизни — 113 Франк Иоганн-Петер (1745–1821) — выдающийся врач, практиковавший в Вене, Петербурге, Вильне. Отец Ю. Франка — 62 Франк Юзеф (1771–1842) — профессор медицинского факультета Виленского университета в 1804–1823 гг., после выхода на пенсию уехал в Италию — 53, 62, 132, 144 Френ Христиан Мартынович (1782–1851) — ориенталист, академик Петербургской академии наук — 127 26 Хвостов Дмитрий Иванович (1757–1835), граф — поэт, сенатор с 1807 г., член Российской академии, имевший у литераторов пушкинского круга репутацию графомана — 88, 109 Хейдатель Ротвилль Ян (1800 или 1801–1871) — сын французского эмигранта, кандидат философии. Член общества филаретов. С ноября 1824 г. — в Корпусе инженеров путей сообщения. В феврале 1825 г. в чине офицера был направлен в Архангельск. В чине генерала возглавлял округ путей сообщения в Ковне. Считался одним из лучших водных инженеров своего времени — 5, 43, 66 Хжановский Павел (1783–1849) — ксендз, автор выдержавшего два издания (1818 и 1820 гг.) учебного пособия «Wybory różnych gatunków poezji i rymopisów polskich dla użytku młodzieży» — 46, 51 Ходаковский З. — см.: ДоленгаХодаковский З. Ходани Ян Кантий (1769–1823) — доктор богословия, профессор нравственного богословия в Виленском университете (1809–1823), с 1817 г. — декан факультета этико-политических наук, в 1819 г. назначен каноником Виленской римско-католической кафедры; поэт и переводчик — 52–53, 132 Ходзько Ян (1777–1851) — юрист, писатель, общественный деятель; c 1811 г. — председатель губернского гражданского суда в Минске, позже визитатор учебных заведений в Виленской, затем Минской и Могилевской губерниях; отец М. Ходзько — 25, 33, 66–67 Ходзько Михал Борейко (1808–1879) — поэт, участник восстания 1831 г.; учился в Виленском университете и состоял в обществах филоматов и филаретов, но на судебном процессе был оправдан; по окончании университета занимался хозяйством, участвовал в сражениях во время восстания 1831 г. и с остатками повстанческих войск отступил в Пруссию, во Франции участвовал в политической деятельности польской эмиграции — 66–67 Хорис Людвиг (Логин Андреевич; 1765–1828) — живописец — 96 Хорошевский — чиновник комиссии по расследованию деятельности тайных обществ в Литве — 33 Цеплин Петр Андреевич (Петр Даниил Фридрих; 1772–1832) — профессор истории и статистики (1804–1807), дипломатии и политической экономии (1813–1819) Казанского университета — 114 Цертелев Николай Андреевич (1790–1869), князь — этнограф и фольклорист, собиратель, публикатор и исследователь украинской и рус27 ской народной поэзии. В 1819 г. служил в Министерстве финансов. С 1823 г. директор училищ Тамбовской, потом Полтавской губернии. В 1838–1859 гг. — помощник попечителя Харьковского учебного округа — 88, 94, 144 Чарторыйский (Чарторижский) Адам Ежи (1770–1861), князь — польский политик, российский и польский государственный деятель, писатель. С 1795 г. с братом по настоянию Екатерины II (фактически — в качестве заложников, обеспечивающих лояльность к России его семьи, чрезвычайно влиятельной в Польше) пребывал при императорском дворе, где стал близким другом великого князя Александра Павловича (будущего императора Александра I). В 1804–1806 г. фактически исполнял обязанности министра иностранных дел Российской империи; на этом посту проявил себя сторонником российско-французского союза, одной из задач которого видел восстановление польской государственности. С 1803 г. — куратор Виленского университета, попечитель Виленского учебного округа; ушел в отставку в результате следствия по делу о студенческих тайных обществах. С ноября 1830 г. — фактический глава временного правительства восставшего Царства Польского. С 1831 г. — в эмиграции, с 1833 по 1856 гг. — фактический глава консервативного крыла польской эмиграции (так называемого «Отеля Ламбер») — 4, 20–21, 23, 33–34, 41, 121, 123, 126, 131–132, 137, 141–144, 156, 158–160, 170–172, 190 Чечот Ян (1796–1847) — поэт, этнограф; в 1816 г. был вынужден прервать учебу в Виленском университете по материальным причинам. Член общества филоматов. За публичное чтение патриотических стихов был приговорен к шестимесячному заключению в крепости, а затем к поселению в Оренбургской губернии, затем — в Тверской губернии. В 1841 г. получил разрешение вернуться на родину. Один из первых исследователей белорусского фольклора — 5, 9, 14, 43–44, 66, 139 Шад Иван Егорович (Иоганн Баптист; 1758–1834) — профессор нравственных и политических наук в Харьковском университете (1804– 1816) — 73, 114, 145 Шалаевский Дионисий — член научного общества учащихся в Свислочской гимназии — 44 Шамиссо Адельберт фон (1781–1838) — немецкий ученый-естествоиспытатель, писатель — 96 Шантыр Станислав (1764 — после 1846) — ксендз, иезуит. Был руководителем канцелярии митрополита С. Сестренцевича-Богуша. С 1815 г. — глава Слуцкой парафии — 26–27 28 Шармоа — см.: Шармуа Ф. Б. Шармуа Франсуа Бернар (1793–1869) — профессор персидского языка в Петербургском педагогическом институте (1817–1822), Учебном отделении восточных языков при Азиатском департаменте (1823–1835), Петербургском университете (1831–1835) — 114 Шаховской Александр Александрович (1777–1846), князь — драматург, начальник репертуарной части петербургских императорских театров (1802–1818, 1821–1825) — 122 Шегрен Андрей Михайлович (Иоганн Андреас; 1794–1855) — финский и русский лингвист, этнограф и историк (швед по происхождению); адъюнкт Петербургской Академии наук с 1829 г., академик с 1844 г. — 98–99, 104, 187 Шемет Бруно (ок. 1802 —?) — кандидат философии, юнкер лейб-гвардии первой конной артиллерийской роты, член общества филоматов — 44 Шемет Игнатий (ок. 1803 —?) — брат Б. Шемета, кандидат философии, юнкер лейб-гвардии первой конной артиллерийской роты, член общества филоматов — 44 Шесткевич Юзеф (ок. 1795 —?) — уроженец росенского повета Виленской губернии, студент отделения правоведения Виленского университета, член общества филоматов — 44 Шеткевич — см.: Шесткевич Ю. Шиллер Иоганн Кристоф Фридрих (1759–1805) — немецкий поэт и драматург — 139 Шишков Александр Семенович (1754–1841) — адмирал, министр народного просвещения и глава цензурного ведомства (1824–1828), президент Российской академии (1813–1841), писатель и филолог, один из основателей «Беседы любителей русского слова» — 41, 47, 75, 84, 89–91, 100–101, 114, 122, 166–167, 169–170, 182 Шлецер Август Людвиг (1735–1809) — немецкий историк, статистик, филолог, адъюнкт Петербургской Академии наук (1762), иностранный почетный ее член (1769). В 1761–1767 гг. жил в России, изучал русские летописи — 104, 183 Шлыков Петр Алексеевич — полицмейстер Вильны во второй половине 1810-х — первой половине 1820-х гг. (до 1826 г.) — 26, 38, 41, 65, 155 Шмидт Игнатий (1774–1821) — немецкий католический теолог, историк, библиотекарь — 52 2 Шмидт Яков Иванович (1779–1847) — ученый-ориенталист, казначей Библейского общества, переводчик Нового Завета на монгольский и калмыцкий языки — 86 Шмит — см. Шмидт Я. И. Шнор Иоганн Карл — владелец типографии в Петербурге в конце XVIII в. — 117 Шпицнагель Фердинанд (1757–1826) — профессор медицины Виленского унверситета — 132, 144 Шрёттер Фридрих Леопольд фон (1743–1815) — прусский государственный деятель — 56 Штейнгель Владимир Иванович (1783–1862) — подполковник в отставке, декабрист — 88, 175 Штиллинг Г. — см.: ЮнгШтиллинг И. Г. Эйхвальд Эдуард Иванович (Карл Эдуард; 1795–1876) — естествоиспы- татель и медик, член-корреспондент Петербургской Академии наук (1826), профессор кафедры зоологии университетов в Дерпте (1821), Казани (1823; преподавал также акушерство и гинекологию), Вильне (1829), затем в Медико-хирургической академии в Вильне (1832–1838) и Медико-хирургической академии в Петербурге (1838–1851) — 197 Эшшольц Иван Фридрихович (Иоганн Фридрих; 1793–1831) — доктор медицины; впоследствии профессор анатомии Дерптского университета — 96 Юнг-Штиллинг Иоганн Генрих (1740–1817) — профессор государствоведения в Гейдельбергском университет с 1804 г., мистический писатель, популярный у русских масонов — 113 Юндзил Станислав Бонифаций (1761–1847) — польский естествоиспытатель, профессор Виленского университета — 132, 197 Юревич Фортунат (1798–1827) — зоолог, обучался в ветеринарном училище при Виленском университете, недолгое время занимал кафедру зоологии и сравнительной анатомии Виленского университета (1824– 1827) — 197 Ягайло (1351–1434) — Великий князь Литовский (1377–1392), король Польский (с 1386 г.), родоначальник династии польских королей Ягеллонов — 136 20 Языков Дмитрий Иванович (1773–1845) — переводчик, историк, начальник отделения Департамента народного просвещения с 1817 г.; директор этого департамента с 1825 г., член Российской академии и Петербургской Академии наук — 100, 108 Якоби Мориц-Герман (Борис Семенович; 1801–1874) — физик, с 1839 г. — адъюнкт Петербургской Академии наук, с 1842 г. — академик — 86 Якубович Антоний (ок. 1789–1842) — офицер польской армии, участник похода Наполеона в Россию, переводчик (главным образом с французского и русского языков), библиофил, составитель русско-польского словаря (1825), нескольких пособий по французскому и русскому языкам — 200 Янковский Ян (1804 — после 1831) — студент отделения словесности Виленского университета, член Научного общества Свислочской гимназии. После процесса, на котором его показания стали основным источником информации следователей о студенческих тайных обществах, был выслан из Вильно и некоторое время служил полицейским чиновником в Вологде. В 1831 г. просил о позволении заняться педагогической деятельностью в Вологде, однако получил отказ — 23–24, 44, 66, 154 Яновский Николай Максимович (? — 1826) — писатель — 84 Янчевский Циприан (1805–1853) — ученик А. Мицкевича в ковенской школе, основатель Общества Черных Братьев в Крожах — 28–29, 32, 35 Ясюкович Игнатий — выпускник Виленского университета — 133 Яценко Григорий Максимович (1774 или 1775–1852) — журналист, цензор — 150 Яцкевич — см.: Яценко Г. М. Dowgiałło — см.: Довгялло Glinski M. — см.: Глинский М. Grävius — см.: Гревий И. Г. Gronovius — см.: Гроновий И. Ф. Potocki S. — см.: Потоцкий С. Rask — см.: Раск Р. К. 21 Renwall — см.: Ренвалл Г. Rumiancevas N. P. — см.: Румянцев Н. П. Schlözer — см.: Шлецер А. Л. Thunman (Thunmann) — см.: Тунманн И. Э. Vater J. S. — cм.: Фатер И. С. Zulkiewski — см.: Жолкевский С. Содержание Один из узлов нашей общей истории (От составителя) . . . . . . . . . . . 3 Иоахим Лелевель. Новосильцов в Вильне Александр Федута. Иоахим Лелевель — свидетель и историк «процесса филоматов». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 9 Иоахим Лелевель. Новосильцов в Вильне (перевод М. Иващенко) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 19 Иван Лобойко. Мои воспоминания Абрам Рейтблат. Иван Лобойко: Случай примирителя . . . . . . . . . . 71 Иван Лобойко. Мои воспоминания. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 81 Приложение Письма И. Лобойко И. Лелевелю (перевод Д. Матвейчика, комментарии П. Лавринца) . . . . . . . . . . . 179 Указатель имен . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 202 Н ау чн о е и здан и е Вильна 1823–1824 Перекрестки памяти Составитель Федута Александр Иосифович Ответственный за выпуск М. В. Шибко Художественное оформление Г. И. Мацур Верстка В. Я. Нога Корректор Л. Н. Карамазова Подписано в печать с оригинала-макета заказчика 07.05.2008. Формат 60х84 1/16. Бумага офсетная. Офсетная печать. Гарнитура тип Таймс. Усл. печ. л. 14,18. Уч.-изд. л. 14,07. Тираж 400 экз. Издательство ООО «Лимариус». ЛИ № 02330/0056879 от 30.04.2004. 220030, г. Минск, ул. Стрелковая, 14. Отпечатано в типографии ОДО «НовоПринт». ЛП № 02330/0056647 от 27.03.2004 г. 220047, г. Минск, ул. Купревича, 2.

RELATED PAPERS

RELATED TOPICS

Log In

Вильна 1823–1824: Перекрестки памяти / Сост. Федута А. И; вступ. ст., коммент. Лавринец П. М., Рейтблат А. И., Федута А. И. – Минск: Лимариус, 2008. – 244 с.

Вильна 1823–1824: Перекрестки памяти / Сост. Федута А. И; вступ. ст., коммент. Лавринец П. М., Рейтблат А. И., Федута А. И. – Минск: Лимариус, 2008. – 244 с.

Related Papers

RELATED PAPERS

RELATED TOPICS