Medieval Russian History

In 1241, Mongol armies invaded Poland and Hungary, and small reconnaissance forces even penetrated the borders of the Holy Roman Empire. The following year, the Mongols pulled out of Central Europe though they retained their hold on Russia, the Black Sea steppe, and the Volga region. A number of explanations have been offered for the withdrawal by modern scholars. This thesis argues that these theories are unconvincing and contradicted by the existing primary source evidence. As an alternative explanation, it posits that European fortifications produced a strategic problem that the Mongols were unable to surmount in the 1240s with their available manpower and siege engine technology. In order to corroborate this theory, analyses of several Mongol campaigns against sedentary societies outside of Europe are provided. These analyses reveal that fortifications posed a serious problem to any Mongol effort to subjugate a sedentary population.

Pagination is off by several pages, as this is the final proof, albeit with no changes other than the shift in page numbers, which in the final/print version begin with p. 193. For the full volume, see Central Eurasia in the Middle Ages: Studies in Honour of Peter B. Golden, Ed. I. Zimonyi and O. Karatay [Turcologica 104] (Wiesbaden, 2016).

Статья посвящена этапам экспансии киевских князей Рюриковичей от Олега и Игоря до Владимира Святославича. В статье анализируется степень зависимости славянских общностей от державы Рюриковичей в X в. В X в. держава Рюриковичей была сегментарной политией, основу которой составляли два медленно расширяющихся небольших территориальных «ядра» вокруг Киева и Новгорода. Вокруг них наращивалась подвижная периферия, с которой собиралась дань. Первая попытка наметить и поставить под контроль границы этой периферии была сделана только Владимиром Святославичем в конце X в. В X в. Рюриковичи захватили и освоили территории словен, полян, древлян, возможно, части кривичей. Северяне, вятичи, радимичи, дреговичи к началу XI в. сохраняли автономию и ограниченный суверенитет территории, прямых или косвенных данных о завоевании их территорий нет. Словене и северяне в первой трети XI в. фигурируют как этносоциальные группы древнерусского населения, близкие по своему положению к варягам или колбягам. Вятичи в XI в. – автономный периферийный социум. Политическая унификация территорий Руси и сложение древнерусской народности, в которой постепенно «растворялись» общности-предшественники, – процесс, который наметился с середины XI в. У нас нет оснований предполагать, что у князей Рюриковичей была необходимость как-то специально ассимилировать разнородные группы своих подданных в единую этнокультурную макро-общность, это происходило скорее стихийно, в процессе социально-политического развития Руси, а значит – достаточно медленно.

Все материалы X Международной конференции Комплексный подход в изучении Древней Руси, проходившей в Москве 9-13 сентября 2019 года. Моя статья "Вступительные статьи в Четвёртом виде Кормчей Вассиана (Патрикеева)" занимает с. 125 - 126. Известный "нестяжатель" князь-инок во вступительных статьях формулирует базисные постулаты, на основе которых выстраивает своё творчество. Они позволяют понять замысел как самой Кормчей Вассиана, так и "ответ" на неё со стороны митрополита Московского и всея Руси Даниила.

Жизнь династии в средневековой Европе охватывалась целой сложной сетью норм, правил и запретов, часть из которых фиксировалась на письме (впрочем, обыкновенно – с заметным опозданием, когда сами правила грозили уже выйти из употребления). Другая же часть и вовсе навсегда оставалась неписаной, и тем не менее каждый шаг династического обихода этими неписаными правилами поддерживался и одновременно всякий раз подтверждал их существование. Речь идет не только о церемониале и, так сказать, династическом этикете, но и о своеобразном родовом предопределении, заставляющем различных членов династии и их ближайшее окружение брать на себя определенные функции и вести себя так, а не иначе.Одной из сфер, регулируемых подобными неписаными, но весьма эффективными нормами, является имянаречение, выбор имени. Если посмотреть на жизнь разных европейских дворов в эпоху, условно говоря, с IX по начало XIII в., мы можем выделить некий набор параметров, по которым в принципе могут даваться имена представителям правящего рода и посмотреть, какие из этих параметров актуальны для каждой отдельно взятой династии, причем здесь очень легко убедиться, что часть этих параметров как бы сцеплены, связаны между собой. Сами эти структурные связки весьма интересны как для создания целостного династического портрета, будь то правители Франции, Венгрии, Польши, Руси или Скандинавии, так и в перспективе установления определенных правовых отношений с помощью имен собственных. Самыми значимыми, самыми системными, определяющими все прочие параметры, являются, пожалуй, следующие два: может ли новый член династии получить имя своего живого отца или деда и могут ли династические имена в массовом порядке жить за пределами династии? В самом деле, во всех европейских правящих родах эпохи Средневековья при нормальном течение событий новорожденные с наибольшей вероятностью получают имена своих предков. Но вот можно ли использовать имена живых родичей или — в соответствии с некими реликтами архаических представлений о своеобразной реинкарнациии предка в потомке — только предка умершего? В интересующее нас время славянские династии Центральной Европы, например, не знают запрета на повтор имени живого отца, так что в роду Пястов или у Пржемысловичей могут фигурировать подряд два Мешко или два Болеслава, отец и сын. В Скандинавии же очень долго такое имянаречение могло бы означать только одно — что сын является постумом, то есть появился на свет непосредственно после гибели или внезапной кончины своего отца. Соответственно, уже не отец выбирает ему имя, это осуществляется другими членами рода. Точно так же обстояло дело и на Руси, более того, русские князья придерживались этого принципа дольше и последовательнее, чем их северные соседи: подобно тому, как конунг по имени  Харальд или Хакон, не мог назвать Харальдом или Хаконом своего сына, у Рюриковичей князь Святослав или Владимир не мог наречь собственного отпрыска своим династическим именем. В Скандинавии некоторый ономастический сдвиг приходится на XII в. и касается он в основном Дании — во второй половине столетия могущественный датский конунг Вальдемар Великий называет Вальдемаром одного из своих законных сыновей. Вообще говоря, Дания из всех стран скандинавского полуострова демонстрирует в этом отношении наибольшее число отклонений, в Норвегии же, как и на Руси, вплоть до XIII в. сыновья государей почти никогда не становятся тезками своих живых отцов. Нельзя не отметить, что тем самым как бы упускается очень выгодная с точки зрения престолонаследия возможность своеобразной десигнации путем повтора имени. Вспомним, что право на имя всюду в Европе так или иначе связано с правом на власть. Нарекая сына собственным именем, правитель как бы с самого начала представляет его всему миру как своего легитимного наследника. Русскому же князю или скандинавскому конунгу, на первый взгляд, как будто бы некуда деть свое родовое имя при жизни. Он лично как будто бы вообще не может его использовать, ему остается надеяться, что после смерти оно будет востребовано и только тогда с его помощью будет декларирована властно-
правовая преемственность по отношению к нему какого-то неведомого потомка. На самом деле подобный запрет не только ограничивал князя, но и порождал
ситуацию более изощренного манипулирования династическими именами.

Doctorate Thesis:
In this thesis we analyze the nuances assumed by the concept of east in the primary sources of Scandinavia and Iceland in the thirteenth and fourteenth centuries.
Initially, we proceeded in the observation of how the historiography related to Northern and Eastern Europe have produced extensive debate of political implications, named the Normanist Controversy. In this chapter we have stressed also the impacts that Medieval Studies may assume in Contemporary milieu.
Hereafter we build a synthesis based on Material Culture - in the archaeological sense - of the Scandinavian movements in East in the Viking Age, interactions that already had provided inspiration for authors in XIII-XIVs. At this point we have showed successfully that there is enough evidence to demonstrate the relevance of the Scandinavian presence in medieval Eastern Europe.
The later chapters deal with the analysis of several kinds of primary sources. We have gathered and organized it in geographical and cartographical works, writings of historiographical nature and entertainment aimed sagas.
As a selection of representative works of such large groups we studied the Icelandic Mappamundi of manuscript Gks 1812, 4to, 5v-6r, the Prologue of Edda Minor, the Heimskringla, the Gesta Danorum and the Ọrvar-Odds Saga
The analysis of these sources showed that between the thirteenth and the fourteenth century a bifurcation occurred in Scandinavian written sources between the knowledge produced for the purposes of instruction and the one with the goal of entertainment.
The use of the East in the first group is highly scholar, re-elaborating the East in the light of accumulated knowledge of the Western Middle Ages, as well as redefining it within parameters coherent with christian and classical authors.
The sources aimed to entertainment, however, employed the eastern areas in connection with a different kind of knowledge. Folk narratives and popular lore gained prominence in the reshaping of eastern region, transforming it in an auspicious place to the materialization of the fantastic and the mythical.

Рассматривается вопрос о причинах падения влияния Иосифо-Волоколамского монастыря на управление Русской церковью в последней трети XVI в. В работе приводятся сведения о десятках выходцев из этого монастыря, которые, становясь настоятелями других монастырей и епископами, занимали высшие посты в церковной иерархии. Устанавливается, что резкое ослабление обители Иосифа было связано со значительным сокращением числа ее иноков в ходе мора 1569–1571 гг. В эти годы умерли потенциальные руководители Русской церкви, а также их наставники. С этим было связано укрепление позиций целого ряда других монастырей, которые ранее заметной роли в сфере церковного управления не играли.
The article deals with the reasons of the decline of Iosifo-Volokolamsk Monastery and loss of its influence on the administration of the Russian church at the last quarter of the XVI century. The author gives data about the dozens of monks from Iosifo-Volokolamsk  Monastery who had subsequently held high rank in a hierarchy of the Russian church. The author comes to conclusion that the decline of Iosifo-Volokolamsk Monastery was connected with the high mortality of monks during the pestilence of the 1569-1571. In these years the potential leaders of the Russian church and their preceptors died. Thereby the monasteries which didn’t play a significant role in the sphere of the church administration could strengthen their positions.

The world political system, as it is now, was established in XVI – XVII centuries. In Eastern Europe it was the time of the struggle for the West of Rus’ – the wide transitional region from Lvov to Smolensk. Named as Borderland – Ukraine it emerges as the prey for the ideas, wills and actions of the powers inside and around. The fate of neighboring wings: the south-eastern Baltics and north-eastern Black See shores – gets to depend of the future of this heartland. The mighty states of the time clashed, competing for it: Lithuania and Poland, Sweden, Grand Horde, Turkey and Crimea as well as the principality of Moscow – emerging Russia. The struggle was conducted primarily as the armed rivalry including the states formation, social turns, forces build up, the politicians decision-making and the troops clash with the economy, ideology and human potential dedicated to the war.
  Who was able to conceive that the stake wasn’t a simple temporary division of the Eastern European territories but the capture of the long-term regional domination? Who could forecast that small and weak Moscow annihilates much more resourceful Lithuania and Grande Horde, sweeps equally dynamic Turkey, Poland, Sweden to southern, western, northern backyards of Ukraine, crushes for centuries the impulses to found self-made polities here? Who dreams that Moscow becomes the universal master of the region and bases the Russia’s rise as the great world power on the control of Eastern Europe?
Considering from the very seeds to the results the contest for the Eastern European domination in XVI – XVII centuries focused in Ukraine was all-in-one struggle - the Ukrainian War. In the most clear way it shows ideologies, societies, leaderships abilities and ambitions of nations involved. 
The stakes of the conflict were high, the consequences are of the global scale. But the Ukrainian war was never researched as the prolong versatile surge of the armed struggle which has been continued during two centuries to change Europe and the World. The transformation of the Early Modern West warfare labeled as the Military Revolution was never revised applying the course of the conflict for the Eastern European domination.
The Volume I RUS’-MELEE of UKRAINIAN WAR series starts to overcome the gap. It drives the armed conflict through the states formation, armies development, battles, raids and sieges, ideas and deeds of history-making persons - under the luck and the will of Providence to the middle of XVI century. The continuation is following.

Исследователь, да и просто заинтересованный читатель,
обращающийся к истории культуры Древней Руси X–XIII вв., неизбежно сталкивается со своеобразным парадоксом – с одной стороны, роль выходцев из Скандинавии в русской политической и церковной жизни домонгольской поры трудно переоценить; с другой стороны, известия собственно русских письменных источников об этих переселенцах не слишком обильны и весьма фрагментарны. На таком фоне тем более ценны любые отрезки связности и сочленения элементов, обнаруживаемые непосредственно в самих древнерусских источниках. На всем пространстве повествования о X–XII вв., если не считать рода Рюриковичей, здесь можно обнаружить, как ни странно, одну-единственную семью, для которой эксплицитно указывается ее варяжское происхождение, отмечается тесная близость со Скандинавией, и при этом сообщаются сведения о трех поколениях ее представителей. Речь идет о варяге Якуне, его племяннике, Шимоне, и сыне Шимона по имени Георгий. Понадобилось весьма причудливое сплетение обстоятельств для того, чтобы на страницах древнерусских памятников появились представители по меньшей мере трех поколений скандинавского рода, да еще и с недвусмысленным указанием на их варяжское происхождение. Этот неисчезающий пунктир варяжского родословия, как кажется, укрепляет предположение о том, что часть нетривиальных рассказов летописи – это не что иное, как отголоски родовых преданий знатных семей, чьи потомки так или иначе лично соприкасались с книжниками, причастными к созданию письменной истории Древней Руси (Any scholar, or indeed any interested reader, concerned with the cultural history of Rus’ in the 10th to 13th centuries has inevitably to face a kind of paradox: while the role of Scandinavians in the political and ecclesiastical life of pre-Mongol Rus’ was far from insignificant, the evidence from native Russian
sources concerning this group of immigrants is scarce and quite fragmented. Against this background, any coherent sequence of elements on Russian–Scandinavian relations in extant Old Russian written sources acquires particular importance. Extraordinarily, across the entirety of the narrative space of the 10th to 12th centuries, Rurikids aside, there is just a single family whose Varangian origins are identified explicitly, whose close affinities with Scandinavia are noted, and for whom biographical details of three men representing three generations are given. These three men are Yakun the Varangian, his nephew Shimon and one of Shimon’s sons, named George. A very curious series of coincidences was therefore needed to leave records of at least three generations of a Scandinavian family in Old Russian manuscripts – and records containing unambiguous indications of their Varangian origin. This ongoing investigation into Varangian genealogy seems to support the suggestion that some of the chronicle’s more complex and enigmatic stories may echo oral histories of aristocratic families whose descendants, in one way or another, had personal ties to
writers involved in creating the history of Rus’.)

В статье приводятся сведения о сохранившихся датированных рукописных книгах, переписанных на территории Русского государства в XVI в. Представлена краткая информация (название, дата и место написания, архивные шифры) о примерно 300 рукописных книг, переписанных в городах, монастырях и ряде иных населенных пунктов. В основу исследования положен материал выходных записей на книгах.

Beloš (1110/1115–1198) was one of the most important figures in the Balkan region
in the twelfth century. He was son of Serbian Grand Prince Uroš I and brother of Hungarian
queen Helena. During his life he was a Hungarian ban and palatine (1144–1157; 1163) and Serbian Grand Prince (1163). As an uncle of King Géza II, Beloš
actively participated in as far as forming of the Hungarian foreign policy was concerned.The Kingdom of Hungary interfered in conflicts among princes after the death of Vladimir II Monomakh (1125) onwards. The objective of this work is to show Grand Prince Beloš from a point of view of the Hungarian-Rus’ relations. The analysis of the sources and literature aims to show how one person (namely Beloš in this case) could affect the situation in the principalities and their relations with the Kingdom of Hungary.

Человеческие останки с черепами, пробитыми гвоздями, относящиеся к древнерусскому времени, обнаруженные в некоторых городах Южной Руси, часто трактуют как свидетельства расправ монголо-татар с местным населением. Однако, как свидетельствует историко-этнографический материал, пробивание головы (черепа) гвоздями как способ казни или посмертного повреждения тела врага не было характерно для завоевателей, данных о применении такой меры в отношении покоренных народов нет. Монголами применялись другие формы расправы с побежденными врагами. Подобное повреждение тел в отношении некоторых категорий покойников было распространено в защитных целях у восточных славян. Такими покойниками были «нечистые» покойники (упыри), которые причиняли вред живым.
The nail-pierced human skulls from the Old Rus' period in archeological findings of some towns of Southern Rus' often treated as witnesses of Tatars' massacres of natives. But historical and ethnographical materials show that bodies' injury with nails as means of execution or hurt of dead body was not typical for Tatars. We haven’t information on such kind of treating with vanquished nations. Mongols used another sorts of tortures and mutilates. On the other hand, such sort of treating with some kinds of deceased was typical for Eastern Slavs. It was one of means of safeguarding from weird force. One of categories of such deceased was “unclear” vampires or living dead, who could harm living people.
Ключевые слова: монголы, Южная Русь, черепа, повреждение черепа, казни, пытки, «нечистые» покойники.
Keywords: the Mongols, Southern Rus', skulls, execution, tortures, “unclear” dead.

The extra-texts in East Slavic manuscripts of the 11th–14th centuries, i.e. texts written on the margin, on the first or last pages, on the covers or next to the illustrations in the books as well as the commentaries to
the genuine texts of these manuscripts, are amongst the main sources on the history of Old Russian. The extra-texts demonstrate a wide range of information about the life and culture of the Eastern Slavs not represented in any other type of medieval sources: these texts mention historical facts and persons which are not referred to in the chronicles, charters, and inscriptions, report some features of the life of scribes, record descriptions of the various natural phenomena, reports of diseases, medical recipes, vaticinations; from the point of view of
literature many of notes are interesting since they present folklore texts (riddles, proverbs) and even elements of poetry (including the rhymed one). Even the notes consisting of just a few words often contain the unique or the most ancient instances of some Old Russian lexemes as well as reflect rare grammatical features. The stylistic range of notes extends from the vernacular to the exaggerated bookish periods. The creation of the integral corpus of the Old Russian extra-texts, verified in the historical and philological terms, accompanied by the topgrade photocopies, the necessary apparatus, the translations into modern Russian, and a word index, will be essential for a comprehensive study of the history, culture and language of the Ancient Rus.

THE NARRATION OF THE “OLDEST TALE”
(EARLY AND MID-11TH CENTURY) ABOUT THE CAMPAIGN
OF PRINCE SVYATOSLAV IGOREVICH AGAINST THE VYATICHI
AND THE KHAZARS: RECONSTRUCTION AND INTERPRETATION
http://press.psu.ru/index.php/history/article/view/3143/2313
The article proposes a reconstruction and an interpretation of the text of the Old Russian “Ancient Tale” (early –mid-11th century) about the military campaign of prince Svyatoslav Igorevich against the Vyatichi and the Khazars. The reconstruction is based on the annals for 6472–6474 about the “campaigns” of prince Svyatoslav against the Vyatichi and the Khazars from the “Initial Compilation”, which fragmentarily survived in the First Novgorodian Chronicle of Younger version. The elimination of secondary indications of years allows the author to understand that
the text of the “Oldest Tale” narrated only one campaign of prince Svyatoslav against the Vyatichi, which provoked a clash with the Khazars, and then also with the Kasogs (Kashaks) and the Yasy (Alans). After the victory over all those peoples, Svyatoslav achieved the original goal of his war – he received the tribute from the Vyatichi people. This story can be considered a reflection of an authentic fragment of the historical memory of the 11th-century Russian elite about the deeds of legendary prince Svyatoslav. The main elements of this narrative do not contradict with the texts of the 10th century, which makes it possible to consider the narrative quite reliable. This campaign can be dated only widely: from the beginning of the 930s to 967. (in Russian)

Кулешов Вяч. С. Древнерусские весовые граффити на евхаристической чаше XII в. из Пермского Предуралья // Нумизматические чтения Государственного Исторического музея 2018 года (Москва, 27 и 28 ноября 2018 года) : К 100-летию отдела нумизматики Государственного Исторического музея : Материалы докладов и сообщений / Редакционная коллегия: Е. В. Захаров (ответственные редактор) и др. М.: [б. и.], 2018. — В надзаглавии: Государственный Исторический музей. — С. 145–148.

С первых веков христианизации культ того святого, в честь которого человек был наречен, играет совершенно особую роль в практике русского благочестия. Традиция почитания собственных небесных тезок претерпевает определенную эволюцию: если
в домонгольское время она тяготеет к известному синкретизму, совокупному почитанию всех одноименных святых (так, носитель имени Андрей в XI или в XII столетии мог чтить практически на равных апостола Андрея, Андрея Юродивого, Андрея Критского и Андрея Стратилата, а обладатель имени Федор — свв. Феодора Тирона, Феодора Стратилата, Феодора Освященного и др.), то для позднего Средневековья скорее характерна детальная точность и особое внимание к вполне конкретному патрону-тезке, по которому человек получил свое имя. Личный, нерасторжимый характер связи между христианином и его небесным тезкой отныне обеспечивался именно ювелирной конкретикой, предзаданностью их связи; по-видимому, в глазах человека позднего русского Средневековья точное знание, с кем именно из многочисленнейшего сонма святых он связан благодаря своему имени, служило залогом надежного функционирования этой связи. С другой стороны, на фоне такой аналитической точности в XVI–XVII вв. складывается тенденция, когда одно и то же лицо чтит одновременно своеобразную небесную пару — своего изначаль-
ного покровителя и соименного ему собственно русского святого, чаще всего новопрославленного. Предполагается, что русский святой и его земной подопечный изначально получили свои календарные имена по одному и тому же небесному покровителю. При этом как правило просматриваются некие особые причины географического и/или биографического свойства, связывающие человека именно с этим «новым» святым. Тому, как был
устроен этот обычай, эксплуатировавший ресурсы двойной соименности и сочетавший древние и инновационные черты, какое место он занимал в религиозном обиходе людей этой эпохи, и посвящена данная работа. (From the fi rst centuries of hristianization, the cult of a holy fi gure after whom a man receives his name has been a stand-out practice among Russian traditions of saints’ veneration. The tradition of honoring one’s heavenly namesake undergoes a certain evolution: in pre-Mongol times, it gravitates towards the widespread syncretism, the general veneration of all saints of the same name: e.g. in the 9th or 12th century, a man named Andrei could venerate Andrei
the Apostle, Andrei the Holy Fool, Andrei of Crete and Andrei Stratilate in almost equal manner, and the one named Fjodor could consider the great martyr Theodore Tyrone, Theodore Stratelate or Theodore the Sanctifi ed as his patron, etc. But already in the late Middle Ages, there is a claim for absolute match and a specific focus on a particular saint patron. The unique and inseparable bond between a Christian and his heavenly namesake was ensured precisely by the incredible accuracy and predestination of this connection. Apparently, for the Russian people in the late Middle Ages, knowing exactly who among the great plenitude of saints the person is paired to, served as the key to the reliable functioning of this connection. On the other hand, this analytical accuracy of the 16th–17th centuries cohabited with a tendency that one person might honor concurrently their original patron and a Russian saint named after him and often newly sanctifi ed. It was assumed that the Russian saint and his earthly ward initially received their calendar names from the same heavenly patron, and, in most instances, it is possible to conjecture some specifi c reasons of geographical and/or biographical nature that might “relate” the person to this “new” saint. This study focuses on how this tradition of dual veneration of baptismal
saints, merging the ancient and the newly introduced features, was functioning and what role it played in the everyday religious practices of this age.)

This paper examines a previously unrecognized parallel between the descriptions of deep-trance shamanic rituals in the twelfth-century Historia Norwegie and the Повѣсть времѧньныхъ лѣтъ, commonly called the Primary Chronicle. The shared narrative pattern is argued to reflect oral circulating discourse, approached as a legend tradition. The example is considered in relation to later legend traditions with shared features and argued to have circulated as constitutive of Christians' knowledge of deep-trance shamanic practices. The study shows how legend traditions are anchors for cultural memory. It also raises sourcecritical concerns, illustrating that the same legend may be told about different ethnic groups.