Одну из самых ярких метафор формирования современного за- падного общества предложил классик социологии Норберт Элиас: он писал об «укрощении» дворянства королевским двором — ин- ституцией, сформировавшей сложную систему социальной коди-... more
Одну из самых ярких метафор формирования современного за-
падного общества предложил классик социологии Норберт Элиас:
он писал об «укрощении» дворянства королевским двором — ин-
ституцией, сформировавшей сложную систему социальной коди-
фикации, включая определенную манеру поведения. Благодаря
дрессуре, которой подвергался европейский человек Нового вре-
мени, хорошие манеры впоследствии стали восприниматься как
нечто естественное. Метафора Элиаса всплывает всякий раз, когда
речь заходит о текстах, в которых фиксируются нормативные
модели поведения, будь то учебники хороших манер или книги
о домоводстве: все они представляют собой попытку укротить
обыденную жизнь, унифицировать и систематизировать часто не
связанные друг с другом практики. В книгу вошли работы, посвя-
щенные различным способам словесного и визуального укрощения
реальности, зазору между правилами хорошего тона и их прак-
тическим применением, проблемам перевода и адаптации чужих
кодексов, жанровым особенностям нормативной литературы и т. д.
падного общества предложил классик социологии Норберт Элиас:
он писал об «укрощении» дворянства королевским двором — ин-
ституцией, сформировавшей сложную систему социальной коди-
фикации, включая определенную манеру поведения. Благодаря
дрессуре, которой подвергался европейский человек Нового вре-
мени, хорошие манеры впоследствии стали восприниматься как
нечто естественное. Метафора Элиаса всплывает всякий раз, когда
речь заходит о текстах, в которых фиксируются нормативные
модели поведения, будь то учебники хороших манер или книги
о домоводстве: все они представляют собой попытку укротить
обыденную жизнь, унифицировать и систематизировать часто не
связанные друг с другом практики. В книгу вошли работы, посвя-
щенные различным способам словесного и визуального укрощения
реальности, зазору между правилами хорошего тона и их прак-
тическим применением, проблемам перевода и адаптации чужих
кодексов, жанровым особенностям нормативной литературы и т. д.
Research Interests:
Авантюризм как культурное явление принял свою классическую форму в XVIII веке, и именно этот период служит точкой отсчета для всех исследований на эту тему. Но и в более ранней, и в более поздней истории встречаются фигуры и события,... more
Авантюризм как культурное явление принял свою классическую форму в XVIII веке, и именно этот период служит точкой отсчета для всех исследований на эту тему. Но и в более ранней, и в более поздней истории встречаются фигуры и события, которые невозможно описать, не прибегая к таким понятиям, как «авантюрист» или «авантюра». Нередко они связаны с Россией — страной радикальных социальных и политических экспериментов, которые, с одной стороны, притягивали людей предприимчивых, с другой — отталкивали несогласных, порой побуждая их затевать собственные отчаянные предприятия. «Русская авантюра» представляет несколько эпизодов этой двойной истории притяжения и отталкивания, однако основная задача ее авторов состояла в определении границ того, что мы называем «авантюризмом». Достаточно ли человеку строить безумные планы и сознательно идти на риск, чтобы считаться авантюристом? Тогда в эту категорию попадет большинство первооткрывателей и реформаторов. Или авантюра — это всегда несостоявшийся проект?
В основу книги легли материалы конференции «Русская авантюра», проводившейся 21–23 сентября 2017 года Школой актуальных гуманитарных исследований РАНХиГС.
В основу книги легли материалы конференции «Русская авантюра», проводившейся 21–23 сентября 2017 года Школой актуальных гуманитарных исследований РАНХиГС.
Research Interests:
Во французских сочинениях второй половины XVII – начала XVIII века королевский двор часто характеризуется как некая «страна» или «край». Пик популярность этой географической метафоры, по-видимому, совпадает с началом личного правления... more
Во французских сочинениях второй половины XVII – начала XVIII века королевский двор часто характеризуется как некая «страна» или «край». Пик популярность этой географической метафоры, по-видимому, совпадает с началом личного правления Людовика XIV и строительством Версаля, когда двор окончательно покинул Париж. Но появилась она несколько раньше, во времена Фронды, на фоне противостояния королевской власти и парламента, и мятежа аристократии. Однако исторические обстоятельства лишь частично объясняют ее возникновение. В книге прослеживаются лингвистические, литературные и культурные истоки метафоры, связанные с риторическими навыками образованного сословия XVI – XVII столетия, а именно со свойственной ему привычкой оперировать готовыми языковыми формулами. Эта эстетика «общих мест» представляет собой и особый тип социабельности, и, в конечном счете, политическую модель сопротивления «веку Людовика XIV».
At the end of the 17th – beginning of the 18th century numerous French writers likened the royal court to a distant country. This geographical metaphor became quite common at the start of Louis XIV’s personal reign, and most likely its popularity was only strengthened when the royal residence has been transferred from Paris to Versaille. But its first appearance dates back to the time of the Fronde, to the strife between the royal court and the Parliament, complicated by the aristocratic revolt. However even the most pertinent historical circumstances do not explain how this idiom came into being. In order to trace its linguistic, literary and cultural sources the author analyzes rhetorical habits of the 16th and 17th century educated public, particularly its preference for the settled speech patterns. This esthetics of ‘common places’ corresponds to a particular kind of sociability, and ultimately conceals a political resistance to the ‘age of Louis XIV’.
At the end of the 17th – beginning of the 18th century numerous French writers likened the royal court to a distant country. This geographical metaphor became quite common at the start of Louis XIV’s personal reign, and most likely its popularity was only strengthened when the royal residence has been transferred from Paris to Versaille. But its first appearance dates back to the time of the Fronde, to the strife between the royal court and the Parliament, complicated by the aristocratic revolt. However even the most pertinent historical circumstances do not explain how this idiom came into being. In order to trace its linguistic, literary and cultural sources the author analyzes rhetorical habits of the 16th and 17th century educated public, particularly its preference for the settled speech patterns. This esthetics of ‘common places’ corresponds to a particular kind of sociability, and ultimately conceals a political resistance to the ‘age of Louis XIV’.
В то время, когда Людовик XIV возводил Версаль, его современники пытались создать новый образ жизни, противостоявший Версалю. Такой альтернативой для них стала сфера частных отношений - идеальное пространство общения, где человек сам... more
В то время, когда Людовик XIV возводил Версаль, его современники пытались создать новый образ жизни, противостоявший Версалю. Такой альтернативой для них стала сфера частных отношений - идеальное пространство общения, где человек сам конструировал свою идентичность. Эти опыты производились не только в жизни, но и на бумаге, благодаря чему у читателя этой книги есть двойная возможность познакомиться с тем, как современники Людовика XIV представляли себе искусство частной жизни, и расширить свои представления о французской литературе XVII века.
Research Interests:
In late July 1683, the residents of Bloomsbury were apparently disturbed by a spectral apparition: a moaning ghost began to haunt the streets around the residence of the late Lord Russell, executed for treason just a week before. The... more
In late July 1683, the residents of Bloomsbury were apparently disturbed by a spectral apparition: a moaning ghost began to haunt the streets around the residence of the late Lord Russell, executed for treason just a week before. The authorities decided to investigate the matter. They arrested ‘the ghost’ and exposed him as a fraud: at least, such was the story told by the editors and publishers of Whig pamphlets. But did it really happen as they described it, or was it just another controversial fabrication? Tory propaganda presented a completely different version of these events, denying the existence of the fake ghost. However, the conflicting accounts definitely prove that there was something behind these claims, some kind of ambiguous performance that was both real and unreal.
Fin juillet 1683, les habitants de Bloomsbury furent effrayés par un fantôme gémissant qui commença à hanter les rues autour de la résidence de feu Lord Russell, exécuté pour trahison une semaine plus tôt. Les autorités décidèrent d’enquêter sur l'affaire. Ils arrêtèrent « le fantôme » et le dénoncèrent comme un imposteur : du moins, telle fut l'histoire racontée par les écrivains et éditeurs qui appartenaient au parti Whig. Mais est-ce que cela s’est vraiment passé comme ils l’ont décrit, ou était-ce juste une autre invention politique ? Leurs adversaires, les Tories, ont présenté une version complètement différente de ces événements, niant l’existence du faux fantôme. Cependant, les récits contradictoires prouvent bien qu’il y avait quelque chose derrière ces affirmations, une sorte de performance ambiguë à la fois réelle et irréelle.
Fin juillet 1683, les habitants de Bloomsbury furent effrayés par un fantôme gémissant qui commença à hanter les rues autour de la résidence de feu Lord Russell, exécuté pour trahison une semaine plus tôt. Les autorités décidèrent d’enquêter sur l'affaire. Ils arrêtèrent « le fantôme » et le dénoncèrent comme un imposteur : du moins, telle fut l'histoire racontée par les écrivains et éditeurs qui appartenaient au parti Whig. Mais est-ce que cela s’est vraiment passé comme ils l’ont décrit, ou était-ce juste une autre invention politique ? Leurs adversaires, les Tories, ont présenté une version complètement différente de ces événements, niant l’existence du faux fantôme. Cependant, les récits contradictoires prouvent bien qu’il y avait quelque chose derrière ces affirmations, une sorte de performance ambiguë à la fois réelle et irréelle.
Research Interests:
The article studies an iconographic topos, ‘discovery of purple’, mostly known through Rubens’s sketch for the Torre de la Parada. However, its development can be traced not only through pictorial tradition, but also through emblems and... more
The article studies an iconographic topos, ‘discovery of purple’, mostly known through Rubens’s sketch for the Torre de la Parada. However, its development can be traced not only through pictorial tradition, but also through emblems and mottos, which were very popular in the 16th–17th centuries. In particular, the ‘discovery of purple’ is present in the mottos that JeanFrançois de Boissière created for Richelieu in 1622, to celebrate the latter’s ascension to the cardinalate. Unexpectedly, the new cardinal is compared to Hercules’ dog, who found a murex on the seashore. This comparison has a number of political implications: some of them are associated with the patronage of the Queen Mother (who probably recalled Santi di Tito’s interpretation of ‘discovery of purple’ and suggested this story to Richelieu), while others reflect Richelieu’s attempt to earn Louis XIII’ s trust, symbolically indicating absolute dedication to his interests. Boissière’s motto provides an opportunity to trace the gradual transformation of the topos, from the original model which was formed in Italy in the 16th century and which celebrated female rulership, to the 1630s, when Richelieu creates at Palais Royal the Galerie des Hommes Illustres, where the cardinal’ purple assumes a different symbolic and political meaning. During the same decade the topos of ‘the discovery of purple’ was used by two Dutch artists, Theodor van Loon and Rubens, and in both cases it served to glorify the Spanish crown.
Research Interests:
Research Interests:
Research Interests:
Research Interests:
Research Interests:
During 1714–1716, a stormy, if short-lived, polemic broke out in France over Homer and his place in the literary canon. Its participants debated how his works should be assessed and how they should be translated, verbatim or freely.... more
During 1714–1716, a stormy, if short-lived, polemic
broke out in France over Homer and his place in the literary canon. Its participants debated how his works should be assessed and
how they should be translated, verbatim or freely. Homer’s opponents, led by Houdar de La Motte, pointed to the immorality of
Homeric heroes, their stubbornness and cruelty; they also dwelled
on the compositional flaws of his poems, showing their incompatibility with modern aesthetic standards. For their part supporters
of the ancient poet, led by Madame Dacier, insisted on the historical and cultural distance which separated the works of Homer from
modernity, and argued that they could not be evaluated according
to the standards of another era. In this exchange of opinions, both
sides used the same topoi and figures of speech because they were
engaged in public controversy and therefore competed in rhetoric.
The article considers one such topos, which equates Homer with an
artist — a sculptor or a painter — and treats his writings as sculptures or paintings. This equation represents an interesting twist
on the traditional saying ‘ut pictura poesis’, and is used by both
parties, but for different purposes and with varying rhetorical effectiveness.
broke out in France over Homer and his place in the literary canon. Its participants debated how his works should be assessed and
how they should be translated, verbatim or freely. Homer’s opponents, led by Houdar de La Motte, pointed to the immorality of
Homeric heroes, their stubbornness and cruelty; they also dwelled
on the compositional flaws of his poems, showing their incompatibility with modern aesthetic standards. For their part supporters
of the ancient poet, led by Madame Dacier, insisted on the historical and cultural distance which separated the works of Homer from
modernity, and argued that they could not be evaluated according
to the standards of another era. In this exchange of opinions, both
sides used the same topoi and figures of speech because they were
engaged in public controversy and therefore competed in rhetoric.
The article considers one such topos, which equates Homer with an
artist — a sculptor or a painter — and treats his writings as sculptures or paintings. This equation represents an interesting twist
on the traditional saying ‘ut pictura poesis’, and is used by both
parties, but for different purposes and with varying rhetorical effectiveness.
Research Interests:
Откомментированный перевод отрывка из шуточного трактата Франсуа-Огюстена де Паради де Монкрифа (1687–1770) «Кошки» (1727), где доказывается превосходство этих животных, тогда еще не ставших всеобщими любимцами, над прочими тварями.
Research Interests:
Maria Neklyudova “Dead kings must always be judged after their demise”: The afterlife of an ancient Egyptian custom in THE Russian and European literature of the 16th TO 19th centuries. In his Bibliotheca historica, Diodorus Siculus... more
Maria Neklyudova
“Dead kings must always be judged after their demise”: The
afterlife of an ancient Egyptian custom in THE Russian and
European literature of the 16th TO 19th centuries.
In his Bibliotheca historica, Diodorus Siculus described a peculiar Egyptian custom of judging all the dead (including the pharaohs) before their burial. The Greek historian saw it as a guarantee of Egypt’s prosperity, since the fear of being deprived of the right to burial served as a moral imperative. This story of an Egyptian custom fascinated the early modern authors, from lawyers to novelists, who often retold it in their own manner. Their interpretations varied depending on the political context: from the traditional “lesson to sovereigns” to a reassessment of the role of the subject and the duties of the orator. This article traces several intellectual trajectories that show the use and misuse of this Egyptian custom from Montaigne to Bossuet and then to Rousseau–and finally its adaptation by Pushkin and Vyazemsky, who most likely became acquainted with it through the mediation of French literature.
“Dead kings must always be judged after their demise”: The
afterlife of an ancient Egyptian custom in THE Russian and
European literature of the 16th TO 19th centuries.
In his Bibliotheca historica, Diodorus Siculus described a peculiar Egyptian custom of judging all the dead (including the pharaohs) before their burial. The Greek historian saw it as a guarantee of Egypt’s prosperity, since the fear of being deprived of the right to burial served as a moral imperative. This story of an Egyptian custom fascinated the early modern authors, from lawyers to novelists, who often retold it in their own manner. Their interpretations varied depending on the political context: from the traditional “lesson to sovereigns” to a reassessment of the role of the subject and the duties of the orator. This article traces several intellectual trajectories that show the use and misuse of this Egyptian custom from Montaigne to Bossuet and then to Rousseau–and finally its adaptation by Pushkin and Vyazemsky, who most likely became acquainted with it through the mediation of French literature.
Research Interests:
Research Interests:
Research Interests:
Research Interests:
The seventeenth‑century crimes of " lèse majesté divine " varied from heresy and apostasy to such petty offences as swearing and cursing. This study focuses on the borderline infringements that involved subversive words and gestures that... more
The seventeenth‑century crimes of " lèse majesté divine " varied from heresy and apostasy to such petty offences as swearing and cursing. This study focuses on the borderline infringements that involved subversive words and gestures that caught the attention of the authorities, even though they could have been easily overlooked. A priest who made a lame joke about the altar, or a simple worker who played a flute instead of listening to the clerics, was accused of blasphemy and sacrilege. At the same time more outrageous gestures (in terms of our modern sensibility), such as dancing in the church with a dead body, were not punished. It would be easy to dismiss this incongruity as a quirk of the juridical and social system (the dance involved a noblemen and thus was treated differently). Yet the relative insignificance of such cases provides useful insights into how blasphemy and sacrilege were perceived by the church and state authorities and by the general population. It would be simplistic to equate this perception with petty vindictiveness or superstition: both motivations should be acknowledged but viewed within the broader context of the Reformation.
Research Interests:
Research Interests:
As far as the theatrical history is concerned, Deni Diderot’s «Paradoxe sur le comédien» is a pretty late statement in significant polemics concerning a «sensitive» actor that unfolded in the mid-eighteenth century. It focused not only on... more
As far as the theatrical history is concerned, Deni Diderot’s «Paradoxe sur le comédien» is a pretty late statement in significant polemics concerning a «sensitive» actor that unfolded in the mid-eighteenth century. It focused not only on mechanisms of acting (outward imitation or inward experience), but also on the issue of the profession’s social prestige that advocates of sensitivity attempted to resolve by means of bringing the actor and the audience the closest together. It seems that it was this tactic, expressed most prominently in a translation called «Garrick, or English Actors» (1769), that attracted Diderot’s attention. Advocating the imitation theory, he insists on the professional particularity of acting and means of describing it. This conflict is represented in this article as a collision of two lexicons, one of which was founded upon the balance between «sensitivity» and rationality, while the other (developed by Diderot) was pronouncedly technical in nature.
Research Interests:
Research Interests:
Research Interests:
In the III act of Molière’s Don Juan (1665) the hero is questioned about his beliefs. He answers: “I believe that two and two make four, and the four and four make eight”. This strange profession de foi shows that Don Juan is an atheist... more
In the III act of Molière’s Don Juan (1665) the hero is questioned about his beliefs. He answers: “I believe that two and two make four, and the four and four make eight”. This strange profession de foi shows that Don Juan is an atheist but the question is how and why do we come to this conclusion? First of all, this is how Molière’s contemporaries perceived the situation. In order to understand their reaction we need to reconstruct the referential field of this statement. The starting point is an anecdote told by Guez de Balzac in Socrate Chrétien (1652) about Maurice, Prince of Orange, who supposedly said something similar on his deathbed in 1625. But, more importantly, these words sound very close to some of Descartes’ statements in his Principes de la philosophie (1644). Descartes in his youth was acquainted with Maurice and it’s not unlikely that writing his treatise he recalled this Prince who was too much infatuated with the mathematics. In the Principes de la philosophie he intends to show that mathematics could also yield proofs of God’s existence, thus refuting the opinion of Cicero (De Natura Deorum) and Plinius the Elder (Naturalis historae). Molière’s Don Juan clearly shares the view of pagan philosophers condemned by Descartes. Secondly, as the original version of Molière’s play was put out of circulation till the beginning of the 19 century, it’s reappearance coincided with the change in the French educational system which now upraised the mathematics. That explains why beginning with the 1830s the expression “cela est claire comme deux et deux font quatre” becomes popular. Its existence both in French and in Russian insures our understanding of Don Juan’s words even if we don’t know their historical context.
Research Interests:
Research Interests:
Research Interests:
Research Interests:
Новая книга Роже Шартье «Переводить и издавать: подвижность и материальность текстов в XVI-XVIII вв.» вышла в мае 2021 г., когда по иронии судьбы ее собственная мобильность-то есть способность разойтись по миру и попасть в руки... more
Новая книга Роже Шартье «Переводить и издавать: подвижность и материальность текстов в XVI-XVIII вв.» вышла в мае 2021 г., когда по иронии судьбы ее собственная мобильность-то есть способность разойтись по миру и попасть в руки читателям-оказалась тесно связана с возможностью дематериализации текста и передачи его в электронном виде. Впрочем, как указывает сам автор, до того как стать бумажным томом, книга прошла через устно-письменную стадию. В ее основу легли лекции, семинары и доклады на конференциях, прочитанные в разных частях света и не исключено, что на разных языках. Про язык тут надо сказать отдельно, поскольку уже появившееся французское издание явно охватывает меньшую аудиторию, чем ожидаемый английский перевод, который будет опубликован весной 2022 г. Эту нехитрую мысль убедительно иллюстрирует ценовая политика компании «Amazon», которая предлагает обе книги в бумажном и цифровом форматах, причем доступ к электронной версии англоязычного издания обойдется едва ли не вдвое дороже, чем к аналогичной версии франкоязычного. «К чему все эти подробности?»-спросите вы. К тому, что значительную часть своей научной карьеры Шартье посвятил практикам чтения, которые неиз бежно связаны с конкретными формами существования текстов, но отнюдь им не равны. При этом его ранние работы о репертуаре «Синей библиотеки», о читательских сообществах, о способах использования печатной продукции были скорее сфокусированы на рецепции тех или иных произведений. В последние десятилетия Шартье все больше занимает процесс их создания, в котором активно участвуют не только авторы, но и наборщики, корректоры, издатели, цензоры и т.д. А так же переводчики, компиляторы, перелицовщики чужих сочинений и другие работники пера, обычно относимые к литературным поденщикам. Именно их деятельности в основном посвящена книга, даже когда речь идет об Аристотеле, Шекспире или Мольере. Практически те же корректоры, наборщики и издатели или их непосредственные предшественники и современники заявлены в качестве героев нового авторского сборника Энтони Графтона «Чернильные пальцы: создание книги в Европе
Research Interests:
рец. на кн. Sabatier G. Versailles ou la disgrâce d’Apollon. Rennes: Presses universitaires de Rennes; Versailles: Centre de recherche du château de Versailles, 2016. — 360 p. — (Aulica — L’univers de la cour)
Research Interests:
рец. на кн. Evstratov Alexeï. Les Spectacles francophones à la cour de Russie (1743–1796): l’invention d’une société. Oxford, 2016; Ospovat Kirill. Terror and pity: Alexander Sumarokov and the theater of power in Elizabethan Russia.... more
рец. на кн. Evstratov Alexeï. Les Spectacles francophones à la cour de Russie (1743–1796): l’invention d’une société. Oxford, 2016; Ospovat Kirill. Terror and pity: Alexander Sumarokov and the theater of power in Elizabethan Russia. Boston, 2016
Research Interests:
рец. на книгу Stephen Greenblatt. The Swerve: How the World Became Modern. New York: W.W. Norton & Company, 2011. 356 p.
Рец. на Constant Jean-Marie.La folle liberté des baroques : 1600-1661. — Paris: Perrin, 2007; Jouhaud Christian. Sauver le Grand-Siècle? Présence et transmission du passé — Paris: Editions du Seuil, 2007)
рец. на Bidan Ch. Et le théâtre devint post-dramatique // Théâtre/Public, 2009, №194. P.76-82.
Research Interests:
Рец. на: Grafton Anthony. Worlds Made by Words: Scholarship and Communities in the Modern West. — Cambridge, MA; L.: Harvard University Press, 2009).
Рец. на кн.: Greenblatt S. Will in the World: How Shakespeare Became Shakespeare
Research Interests:
Университетские субботы, просветительско-образовательный проект Департамента образования г. Москвы, РГГУ, Москва, апрель 2015.
Research Interests:
Research Interests:
Более полувека назад открытие «барокко» во многом перевернуло представление о французском XVII веке, усложнив его внутреннюю периодизацию, и поставив под сомнение литературный канон. Сегодня исследователи все чаще используют для... more
Более полувека назад открытие «барокко» во многом перевернуло представление о французском XVII веке, усложнив его внутреннюю периодизацию, и поставив под сомнение литературный канон. Сегодня исследователи все чаще используют для характеристики той же эпохи термин «галантность», постепенно обретающий статус метакатегории. Доклад посвящен этой новой комбинации “слов и вещей”, и связанных с нею исследовательских возможностях.
Research Interests:
Non-literary Narrative Models in the 17th-Century French Novel